Глава 6. То, что не спит
Подмосковье дышало предзимьем. Воздух, некогда пропитанный запахами грибной сырости и прелых листьев, теперь звенел колючей свежестью. Над черными, обнаженными ветвями висело низкое небо цвета мокрого асфальта, обещая снег. Каин стоял на крыльце особняка, его черный костюм был инородным пятном на фоне поблекшей осенней роскоши. Он не видел увядающих роз, не слышал ворон. Весь его мир сузился до одного имени, одного ритма, одного невыносимого аромата, преследовавшего его даже здесь, в километрах от ее дома: Валери.
Жажда, которую он тщетно пытался усмирить донорскими пакетами и холодной дисциплиной, вспыхнула с новой, мучительной силой. Она горела в горле, сводила челюсти судорогой, пульсировала в висках синхронно с воображаемым стуком ее сердца. Он не мог оставаться здесь, в этом гулком музее прошлого. Ему нужна была кровь. Много крови. Чтобы затопить этот пожар.
«Maybach» S-Class бесшумно выкатился из гаража и растворился в серых сумерках подмосковных дорог. Каин вел машину с удивительной точностью, но его разум был далеко. Перед глазами мелькали не фонари и мокрые обочины, а вспышки: медь волос в последних лучах сентябрьского солнца, зеленые глаза, широко раскрытые в сумеречном лесу, белое кружево платья, трепещущее на осеннем ветру у причала. Ее голос, смешанный с шелестом страниц в библиотеке, звучал в ушах громче рева двигателя. «Ты говоришь о страсти... как о разрушительном пожаре, Каин. Но разве не она, эта самая страсть, движет великим искусством?» Искусство? Нет. Это был голод. Древний, ненасытный, извращенный голод, который она разожгла в нем, сама того не ведая. Он чувствовал себя хищником, загнанным в угол собственной жаждой.
Москва встретила его хаосом и грязью. Яркая, вульгарная, дышащая выхлопами и дешевой синтетикой. Он припарковался в переулке за Садовым кольцом, где тени были гуще, а запахи – острее. Его голубые глаза выискивали источник. Не заменитель. Не суррогат из пакета. Ему нужна была жизнь, грубая, пульсирующая – чтобы хоть на миг заглушить навязчивый призрак ее жизни.
Уединенное кафе у парка было знакомым местом вульгарных встреч скучающих москвичей. Каин стоял у барной стойки, черный пиджак и безупречная белизна рубашки делали его призраком среди блесток и искусственной кожи. Он заказал виски, не притрагиваясь к нему. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользил по залу, по шеям, по пульсирующим венам на запястьях. Все казалось бледной пародией, фальшивой, лишенной той искры, того уникального аромата, что сводил его с ума.
И вдруг он увидел отблеск. Рыжие волосы, искусственные выкрашенные в этот цвет, как маскарад, но того же оттенка меди. Она стояла у колонны, в слишком коротком платье из серебристой ткани, впивающейся в женственные формы. Лицо молодое, но с налетом усталости под слоем макияжа. Глаза, подведенные с вызовом, отражали лишь пустоту, знакомую Каину по сотням таких же глаз. Проститутка.
Он подошел. Его появление было бесшумным, как скольжение тени. Девушка вздрогнула, потом оценивающе скользнула взглядом по его костюму, лицу, задержалась на глазах. Улыбнулась, обнажив ровные зубы: – «Привет, красавчик, – голос хрипловатый от сигарет, с нарочитой сладостью. – Ищешь компанию? Ты здесь явно не за ужином.»
Каин не улыбнулся. Его взгляд был тяжелым, пронизывающим. – «Ты свободна?» – Произнес он голосом, лишенный тепла.
«Для тебя – всегда, – она сделала шаг ближе, запах ее дешевых духов и чего-то сладковато-химического ударил в нос. – Меня зовут Инга. А тебя?»
«Неважно, – он отстранился на сантиметр. – Ты знаешь отель поблизости?» – Она кивнула, улыбка стала шире, расчетливей. – «Рядом есть отель. Чисто, есть кондиционер. Поехали?»
Номер гостиницы пах едкой хлоркой, пытающейся заглушить въедливый аромат дешевого парфюма «Красная Москва», и увядающими розами в вазе – жалкой попыткой нарядить белые стены, подсвечиваемые тусклым светом торшера. Инга сразу же начала раздеваться, движения привычные, лишенные стыда.
«Ты самый красивый клиент за всю мою практику, – бросила она через плечо, стягивая платье. – Серьезно. С такой внешностью... – она обернулась, в одном белье, подчеркивающем пышность форм. – Ты мог бы вообще не платить. Девушки, разве, сами не вешаются. Почему ты платишь? Или... – она подошла, пытаясь обвить руками его шею, – у тебя... особые пристрастия? Я не против, с таким как ты и если цена правильная.»
Ее тело было теплым, упругим, пахло парфюмом. Но это тепло было чужим, грубым. Ее кровь... Он чувствовал запах сквозь кожу – густой, но с горьковатой нотой чего-то нездорового, возможно, веществ. Ничего общего с чистотой, с тем пьянящим нектаром, что манил его из Подмосковья. Каин схватил ее за запястья, прерывая попытку прижаться к нему, не грубо, но с такой силой, что она вскрикнула от неожиданности. Его пальцы, холодные как мрамор, сомкнулись вокруг ее теплой кожи, словно стальные манжеты.
«Ты хочешь так сразу?...» – начала она, испуг мелькнул в глазах.
«Замолчи. – Его голос не повысился. Он прозвучал как приказ, посылаемый прямо в мозг. Воля, отточенная веками, вонзилась в ее сознание. – Не двигайся. Смотри только на меня.» – Глаза девушки остекленели. Улыбка сползла с губ, застыв в глупой гримасе. Тело обмякло, только запястья, зажатые в его ледяной хватке, дрожали мелкой дрожью. Страх застыл в расширенных зрачках, смешавшись с тупым гипнотическим послушанием.
Каин не стал медлить. Жажда грызла его изнутри, зверем, сорвавшимся с цепи. Он притянул ее ближе. Его взгляд скользнул по накрашенным губам, по линии челюсти, остановился на пульсирующей точке на шее, где сонная артерия проступала под тонкой кожей. Не было ложной нежности, не было любовных игр. Была только хищная потребность. Его пальцы впились в округлые плечи, поддерживая ее, шея девушки, наспех покрытая бронзатором, пульсировала голубой веной. Он наклонился, его холодные, как мрамор губы, коснулись кожи ниже уха. Инга вздрогнула всем телом, но не могла пошевелиться. Шепот был низким, вибрирующим, не несущим утешения, а парализующим волю: «Не двигайся». И прежде чем ее мозг успел обработать фразу, его клыки – длинные и острые, скрытые до этого мгновения – вонзились в тонкую стенку сонной артерии с первобытной силой, разрывающей плоть. Потом – резкая, пронзительная боль.
«А-а-ах!» – Короткий стон сорвался с ее губ. Она задрожала, как в лихорадке, закатывая глаза от удовольствия.
Первый глоток. Густая, теплая жидкость хлынула ему в горло. Кровь, с привкусом дешевой водки, табака, следов амфетамина и глубокого, гнетущего отчаяния: – «Не та кровь.» В его сознании, словно проклятый кинематограф, вспыхнул образ последних недель: библиотека его особняка. Теплый свет лампы на дубовом столе. Валери в платье цвета спелой вишни, ее пальцы, перелистывающие страницу Данте. Рыжая прядь, выбившаяся из-за уха и упавшая на щеку, как язык пламени на фреске. Ее голос, спорящий о природе страсти... Ее кровь, он знал, должна быть иной. Сладкой. Чистой. Как родниковая вода, смешанная с солнечным светом. Черт.
Но жажда была сильнее отвращения. Он пил жадно и яростно. Глаза его были закрыты, лицо искажено мучительным, ненасытным голодом. Он впивался в нее, как вампир, забывший всякую изысканность в погоне за утолением. Его пальцы впились в ее руки, прижимая ее к себе, чувствуя, как ее тело слабеет, как пульс под его губами становится едва заметным.
«Довольно,» – произнес он хрипло, отрываясь от шеи резким движением. Голос был полон не насыщения, а глубочайшего, леденящего безразличия. К этой женщине. К этой крови. К самому акту, который превратился в грязную необходимость. На его губах, подбородке, на безупречно белом воротнике рубашки алели капли крови. Инга безжизненно сползла на ковер, на ее шее остались два темно-багровых отверстия. Вместо насыщения – только горький привкус во рту и еще более жгучее, неутолимое чувство голода.
Каин вытер рот и подбородок рукавом дорогого пиджака, ткань впитала кровь. Он не взглянул на тело у своих ног. Подошел к запотевшему окну, распахнул его. Ледяной воздух ворвался в комнату, смешиваясь с запахом крови и хлорки. «Пусто, – думал он. – Все еще чертовски пусто.» – Физический голод был лишь тупым фоном для другого, куда более страшного голода – голода по ней. По ее чистоте, по ее свету, по ее жизни, которая жгла его сильнее солнца.
За окном, в свете уличных фонарей, медленно падали первые снежинки. Они кружились в темноте, как призраки, ложась на грязный асфальт, на крыши машин, пытаясь укутать уродство города в белый, девственный саван. Снег. Чистый. Холодный. Беспощадный. Он смотрел на падающий снег, и в его глазах, теперь снова мертвенно-голубых, не было ни удовлетворения, ни покоя. Была только бесконечная, леденящая пустота и одна-единственная мысль, жгучая, как клеймо на душе: Валери.
Имя звучало в его сознании как проклятие и как единственная молитва в этом вечном мраке. Снежинки таяли на его холодной коже, как слезы, которых он не мог пролить. Физиологический голос был условно приглушен. Но другой голод – по ее жизни, по ее свету, по ее невинности, которую он так жаждал осквернить и так боялся потерять – этот голод только разгорался, пожирая его изнутри, острее любых клыков. Первый снег покрывал город, а он стоял у гостиничного окна, в окровавленном пиджаке, и понимал, что все это – кровь, ночь, этот акт насилия – было лишь жалкой попыткой залить пожар, который разожгла в его бессмертной, проклятой душе смертная девушка с медными волосами. И попытка в очередной раз провалилась. Оставалась только тоска и новая, еще более мучительная волна желания.
Донорская кровь, мимолетные жертвы – поддерживали существование, но не могли утолить жажду к конкретному источнику. Жажда к Валери была отдельным чудовищем внутри него, диким, неконтролируемым зверем, который рвал клетку вековой дисциплины когтями и клыками. Его рука полезла в карман пиджака. Пальцы нащупали кусочек мягкого бархата. Красный шелковый бант. Тот самый, что она обронила неделю назад на лесной тропе. Он поднес его к лицу, вдыхая едва уловимый, но отчетливый запах. Этот аромат, сладкий и мучительный, обжигал его изнутри больнее, чем тысяча рассветов. Это была не ностальгия. Это была пытка неутолимой потребности.
Маскарад был тонким льдом. А он только что провалился сквозь него в эту дешевую московскую нору, в этот акт насилия, лишенный даже тени изысканности или контроля. Отвращение к себе пронзило его, как клинок. Каждая капля чужой крови на рубашке, каждая минута в номере, каждый миг этой потери контроля – все это было шагом в пропасть.
***
За сотни километров, в тишине старого дома, царил иной мир. Гостиная купалась в теплом, янтарном свете абажура с пожелтевшей бахромой. Круг света падал на раскрытые страницы «Мастера и Маргариты», лежавшего на коленях у Валери. За окном бушевала ноябрьская ночь – густая, непроглядная, как смола, налитая в чашу мира. Тишину нарушали лишь треск поленьев в печи и тиканье старинных часов.
И вдруг – тихое чудо. Запотевшее стекло окна осветилось изнутри не огнем, а белизной. Первые снежинки. Не легкая пыльца, а тяжелые, влажные хлопья, словно перья огромной птицы. Они медленно, величаво прилипали к холодному стеклу, сплетая причудливые, мимолетные кружева.
Валери отложила книгу. Скоро ее восемнадцатилетие. В воздухе, несмотря на тепло печи, уже витал холодок зимы и... одиночества. Она подошла к окну, прижала ладонь к ледяному стеклу. От тепла руки мгновенно образовалось мокрое пятно, сквозь которое виднелась лишь непроглядная чернота.
«Уже...?» – прошептала она, и ее голос прозвучал неожиданно громко в тишине комнаты. За окном не было ни фонарей, ни силуэта дороги. Только бездонный провал спящего леса и белые пришельцы, беззвучно падающие из тьмы. Валери взяла с дивана большой, грубый плед из овечьей шерсти – бабушкин, пахнущий домом. Укуталась в него с головой, оставив лишь лицо у стекла. Она смотрела, как белый саван снега медленно, неумолимо укрывает пожухлые остатки осени, последние бурые листья, черные ветви. Стирая краски. Готовя мир к зиме.
Ее последняя мысль перед тем, как уйти в свою комнату, унося с собой плед и книгу, была простой, теплой, по-детски утешительной: «На день рождения попрошу бабушку испечь торт. Красный бархат. С детства полюбила его».
Каин в эту ночь был далеко, пытаясь утолить голод в душных клубах столицы, в местах, где вампирский род искал легкую добычу в толпе забывших осторожность смертных. Восемнадцать лет. Рубеж. Для нее – ключ от клетки детства, символ начинающейся взрослой свободы. Для него – треснувшая плотина, за которой бушует море искушения. «Совершеннолетняя» – эти слова в его извращенной, древней морали снижали барьеры, придавали его жажде ложную легитимность, превращали запретный плод в условно доступный. Но ложь не делала его желание чище.
Снег той ноябрьской ночи падал и на московские крыши, и на крышу Валери. Он был лишь безмолвным свидетелем их раздельной трагедии, где взросление одной могло стать началом конца для них обоих. Белый, холодный, чистый – он нес с собой не обновление, а предчувствие похорон.