Глава 5. Дамоклов меч
Каин погрузился в тишину своего белого склепа с удвоенной яростью. Он пытался изгнать ее образ, ее запах, сам звук ее имени – «Валери» – как проклятие. Дозы донорской крови, холодной и безвкусной, были удвоены.
Но запретный плод горел все ярче в его воображении. Ее рыжие волосы, вспыхивавшие в осеннем лесу как последний костер; ее зеленые глаза, такие наивно-прямые в своей попытке понять... Жажда, прежде терзавшая его привычным фоном, превратилась в острую иглу, вонзенную в самое нутро. Каждая капля чужой крови была теперь не просто суррогатом, а напоминанием о ней. О том единственном, истинном источнике, который он сам объявил запретным. И в этом осознании было извращенное удовольствие. Наслаждение от пытки воздержанием. Тот, кто мог контролировать саму смерть, не мог совладать с соблазном подпустить к себе живое пламя. Это было унизительно. Это было пьяняще.
Осень впивалась в мир холодными пальцами. Валери и Каин начали видеться. Их встречи проходили по-разному, но повторялись вновь и вновь.
***
Вечера сгущались рано, наполняя библиотеку глубокими тенями, которые цеплялись за резные дубовые стеллажи, доверху забитые фолиантами в потертых кожаных переплетах. Воздух был насыщен пыльным ароматом старинной бумаги и времени. В центре комнаты, под единственным островком света от тяжелой бронзовой лампы, стоял массивный стол. На нем соседствовали два мира: раскрытый том «Ада» Данте с мрачными, завораживающими гравюрами Гюстава Доре и ультрасовременный, тонкий ноутбук Каина, его экран погашен. За высокими стрельчатыми окнами выл ветер, гоня по парку последние пожухлые листья.
Каин стоял у пустого, черного зева камина. Длинные пальцы скользили по корешку Данте, ощущая шероховатость старой кожи. Он только что процитировал строку о «потерянном благе» на безупречном итальянском, его голос, низкий и насыщенный, вибрировал, как виолончель в полутьме.
«Именно здесь, в круге сладострастников, Данте помещает Клеопатру», — произнес он, не поворачиваясь. Его взгляд скользнул по лицу Валери, сидящей в глубоком кресле, задержался на тонкой линии ее шеи, где под кожей пульсировала живая кровь, а после резко ушел к развернутой гравюре, изображавшей мучения грешников. «Ирония? Или признание неодолимой силы той страсти, что сжигает разум дотла?»
Валери, в бархатном платье цвета спелой вишни, которое казалось каплей тепла в холодной комнате, отставила фарфоровую чашку с недопитым чаем. Ее пальцы нервно сжали подлокотник кресла.
«Ты говоришь о страсти... как о разрушительном пожаре, Каин», – возразила она, ее голос звучал чуть громче, чем нужно, пытаясь пробиться сквозь гул ветра и напряженную тишину. «Но разве не она, эта самая страсть, движет великим искусством? Разве не из ее пламени рождаются краски, звуки, слова? Данте писал о любви так же яростно, как и об аде».
Каин резко оторвался от камина, словно ее слова коснулись раскаленного металла. Он сделал несколько шагов к окну, его силуэт четко вырисовывался на фоне бушующей за стеклом тьмы. «Огонь – удел смертных, Валери», – его фраза прозвучала отрубленным куском льда. Он повернулся, его лицо оставалось в тени, но она почувствовала тяжесть его взгляда. – Твоя мысль... она яркая. Неожиданно яркая». – Пауза. – «Как это платье на тебе». Он не назвал ее красивой. Назвал «яркой». Как пламя, которое он только что отверг.
Каин не вернулся к столу, не сел рядом. Он остался стоять у стеллажа, опираясь плечом о темное дерево, создавая дистанцию мебелью и тенями. Когда Валери поднялась, чтобы взять другой том Данте с высокой полки, он мгновенно оказался рядом. Его рука легла на корешок книги выше той, которую она хотела, поправляя ее положение. Его пальцы были в сантиметре от ее пальцев – намеренно, точно рассчитано. Не касаясь.
***
Ранние сумерки затянули лес сизым саваном. Тропа, петлявшая между вековых сосен, тонула в холодном, колючем тумане, превращая стволы в серые, безликие призраки. Валери шла, кутаясь в шерстяной плащ поверх платья, ее дыхание превращалось в белые дым. Каин, в длинном черном пальто, которое делало его частью сгущающихся теней, шел чуть впереди. Воздух был хрустально-холодным, обжигал легкие.
Он остановился, указав на чудо, сотканное из росы и терпения: паутину, затянутую между двух сосен. Иней покрыл каждую нить, превратив ее в хрупкое кружево совершенной геометрической спирали. «Идеальная спираль», — произнес он, и его голос, обычно такой четкий, прозвучал приглушенно, поглощенный туманом, словно эхо из другого мира. Он смотрел на белесую пелену, окутавшую даль, а потом медленно обернулся к Валери. Его голубые глаза, казалось, светились изнутри в полумраке. «Ты сегодня пахнешь... летними цветами. Гелиотропом». Фраза была лишена обычной для комплимента теплоты, но от этого еще более значимой.
Он снова двинулся вперед, на шаг опережая ее, ломая случайные ветки, прощупывая невидимую под слоем влажной хвои и листьев тропу. Валери, в тонких замшевых ботинках, не рассчитала шаг. Нога скользнула по скрытому мокрому корневищу. Падение было мгновенным, неудержимым – она не успела вскрикнуть.
Но не упала. Его рука – стремительная, сильная – схватила ее за локоть, резко притянув к себе. Она врезалась в его твердое, абсолютно неподвижное тело. Его пальцы сомкнулись вокруг ее руки как стальные тиски, надежные и холодные. Она почувствовала ледяную гладь его ладони даже сквозь ткань плаща и платья, ощутила мощь, сконцентрированную в этом жесте. Время замерло. В тумане было только его лицо в сантиметрах от ее, его глаза, в которых мелькнуло что-то дикое, первобытное – не страх за нее, а нечто иное, глубокое и пугающее. «Хрупкость...» – пронеслось в его сознании с остротой боли. «Как тонкое ребро птицы под пальцами. Тепло ее тела сквозь слои ткани... как раскаленный клинок. Отпустить? Нет. Еще мгновение. Одно лишь мимолетное мгновение слабости. Она не упадет. Она... пахнет летними цветами, а ее волосы горят осенним огнем в этом сером унынии.» Он отстранился так же резко, как и схватил, будто прикоснулся к открытому пламени. Сделал шаг назад, восстанавливая дистанцию. Его лицо было маской прежнего ледяного спокойствия, но в глубине голубых озер горел отблеск – короткий, яростный – алого пламени.
«Смотри под ноги, Валери», – его голос был ровным, но в нем слышалось напряжение сдерживаемой силы. «Хрупкость – не украшение для этого леса. И не щит».
Он повернулся и зашагал прочь. Его спину быстро поглотил серый туман, силуэт стал расплывчатым, нереальным. Он не оглядывался. Не ждал. Он знал – она последует. И в этот миг, глядя на его спину, растворяющуюся в холодной мгле, Валери чувствовала не страх, а странную, леденящую дрожь, смешанную с необъяснимым влечением.
***
Часовня стояла среди деревьев, как забытая кость времени. Стены из дикого, почерневшего от влаги камня почти полностью скрыл плющ, цепкий и неумолимый. Деревянная дверь давно сгнила и покосилась, обнажая черный, зияющий провал внутрь. В воздухе витал запах сырой земли, гнилого дерева и чего-то древнего, церковного. Каин остановился на пороге, не переступая его. Его взгляд скользнул по пустому пространству над входом, где когда-то, должно быть, был рельеф или фреска.
«Здесь был лик Архангела Михаила», – произнес он, и его голос странно глухо отозвался от каменных стен, словно его поглотила сама часовня. «С мечом, вознесенным для кары, и весами. Весы – символ меры, Валери. Меры греха... и неизбежного воздаяния». В его словах звучала не просто констатация, а тяжелое, личное знание. Он не вошел внутрь. Стоял на границе света и тьмы, мрачный страж на руинах веры.
Вместо этого он протянул руку к колючему кусту, цеплявшемуся за камень. Сорвал ветку, усыпанную гроздьями мелких, ядовито-алых ягод. Протянул Валери. Ягоды блестели, как капли крови на фоне серого дня. Он не смотрел на нее, когда она взяла ветку. Его взгляд был прикован к черному провалу двери. Затем он резко повернулся и зашагал обратно к тропе. Его спину снова поглотил туман. Валери сжала в руке колючую ветку, чувствуя, как холод ягод проникает сквозь перчатку. Предложение, обещание или предупреждение? Она не знала. Но дрожь вернулась.
***
Чердачная лестница была узкой, крутой и предательски скрипучей. Пыль столбом взметалась в луче мощного фонаря, который Каин держал в руке, освещая путь. Он шел впереди легко, бесшумно, будто ступени сами подставлялись под его ступни, а пыль боялась касаться его безупречного черного костюма. Валери следовала за ним осторожно, держась за перила, которые шатались под рукой. На последнем, самом крутом пролете, ее каблук соскользнул с края ступени.
Каин обернулся мгновенно. Взгляд его скользнул по ее испуганному лицу, затем вниз, на неустойчивую позицию. Он протянул ей ладонь: – «Доверимся гравитации?» – спросил он, и в его голосе звучала легкая, опасная усмешка. «Или моей помощи?»
Его пальцы сомкнулись вокруг ее запястья крепко, но без боли – точный расчет силы. Он поднял ее одним плавным, мощным движением, как будто она весила не больше пера. На мгновение она оказалась очень близко, чувствуя холод, исходящий от него, и невероятную силу, скрытую под элегантным костюмом. Его взгляд скользнул по ее лицу, задержавшись на учащенно бьющейся жилке на шее. «Пульс под кожей... как бешеный ритм тамбурина в тишине. Уронить сейчас — кощунство. И... слишком большая честь для гравитации.» Он отпустил ее запястье, как только ее ноги твердо встали на доски чердака, но ощущение его ледяной хватки осталось.
Чердак был царством забытых вещей и теней. Сундуки, покрытые толстым слоем пыли, старые картины в золоченых рамах, лица которых скрывал холст, загадочные ящики. И в углу – граммофон с огромным, как цветок безумия, раструбом. Каин направился к нему с уверенностью знатока. Он нашел деревянную коробку, бережно сдул пыль и извлек восковой валик. Механизм заскрипел, зашипел, и в пыльном воздухе зазвучала скрипка. Шуберт. «Ave Maria». Звук был призрачным, потрескавшимся, пронизанным временем и статикой.
Каин стоял у слухового окна, профилем к Валери, глядя в черное небо. Звуки скрипки обвивали его темный силуэт.
«1910 год. Берлин», – сказал он, не оборачиваясь. Голос был тихим, но резал тишину чердака. «Эта запись сделана за час до того, как скрипача, выходящего из студии, сбил лихач на конном экипаже. Слышишь?» Он сделал паузу. Валери вслушалась. «Вот здесь, в третьем акте перед кульминацией... эта микроскопическая дрожь, едва уловимое сползание ноты. Он уже знал. Знание висело в воздухе студии, как туман над Шпрее».
Валери опустилась на пыльный сундук, машинально кутаясь в найденный там же старый плед. «Ты говоришь о смерти... как о чем-то обыденном, Каин. Как о погоде». В ее голосе звучал не упрек, а попытка понять.
Его плечи слегка дрогнули – беззвучный смех. Она не знала, насколько права. Он повернулся, и в уголках его губ играла та самая легкая, невеселая улыбка. «Искусство – это последняя, самая отчаянная попытка обмануть ее, Валери. Вырвать часть вечности из ее цепких рук». Он выключил граммофон. Тишина, наступившая после призрачной музыки, была оглушительной, тяжелой. «Но иногда... иногда оно лишь подчеркивает ее близость». Он сделал шаг к другому сундуку, открыл его. Внутри, на бархатном ложе, лежал струнный инструмент необычной формы, с изящно изогнутой шейкой и множеством колков. Каин не вынул его, лишь провел рукой в перчатке над грифом, не касаясь. «Виола д'амур. Середина XVII века. Семь игровых струн... и четырнадцать резонирующих, спрятанных под грифом. Поющие в унисон от малейшего прикосновения к основным. Ее называли «альтой любви» – Он наконец поднял взгляд на Валери. Его голубые глаза были непроницаемы. «Ирония судьбы, не находишь? Инструмент, созданный для любовных серенад, носящий имя любви... и требующий для игры невероятной дисциплины, почти аскетизма. Чтоб не заглушить внутренний голос внешним шумом».
Его взгляд скользнул по ее волосам, пойманным лучом фонаря. «Как раскаленная медь на фоне вековой тьмы... Это... несправедливо красиво. И опасно.»
Когда Валери, зачарованная хрупкой красотой инструмента, невольно протянула руку, чтобы коснуться полированного дерева, его рука вновь возникла на пути. Он мягко, но неумолимо отвел ее кисть. Его пальцы на ее голой коже – ледяное прикосновение молнии. И задержались на запястье на мгновение дольше, чем требовалось для простого предупреждения. «Нельзя. Не смей. Слишком хрупко. Слишком... похоже на тебя.» – подумал он, но не озвучил. Валери отдернула руку, чувствуя, как по спине бегут мурашки от его прикосновения и от его взгляда. Он смотрел на нее, а не на виолу. В свете фонаря ее ресницы отбрасывали длинные тени на щеки, как крылья испуганного мотылька. «Прекрасно...» — подумал Каин, и мысль была острой, как лезвие. «Прекрасно и невыносимо.»
Так проходили их встречи этой поздней осенью. Библиотека, лес, руины часовни, чердак с призраками прошлого – декорации менялись, но танец оставался прежним. Каин мастерски уводил разговор в дебри философии, истории искусства, точных наук – всякий раз, когда чувствовал, что жажда или простое влечение к Валери грозят сломать плотину его вековой дисциплины. Он выстраивал барьеры из мебели, света, книг, пространства. Его редкие, вынужденные прикосновения были краткими вибрациями напряжения, после которых он отстранялся с ледяной вежливостью. Увядающая природа за окном – багрянец, сменяющийся серым унынием, первый хрупкий иней – была зеркалом его собственного состояния: вечной осени, противостоящей ее вспышке юности. Паузы в разговоре, оборванные на полуслове фразы, взгляды, упорно устремленные в окно или в книгу – вот где велся настоящий диалог.
После их встреч стена сопротивления Каина дала трещину. Он все еще назначал встречи в «безопасных» местах, продолжая мучить себя близостью, испытывая почти сладострастную боль от сдерживания. Но он больше не отказывал. Не мог. Желание видеть ее, наблюдать, как она оживает при его словах, как ее ум схватывает сложные концепции, как кровь приливает к ее щекам в споре – это желание перевесило вековую осторожность. Он, управляющий судьбами и самой смертью, пал жертвой собственного извращенного влечения к огню, который мог его испепелить. А Валери, все глубже увязая в паутине его внимания и собственной неутоленной тоски по пониманию, шла навстречу. Каждый вечер, проведенный с ней был хождением по лезвию бритвы, испытанием на прочность для существа, чья сила была куплена ценой вечной души. И осенний лес, и старый, полный теней особняк были его молчаливыми союзниками в этой тихой, отчаянной войне с самим собой. Дамоклов меч висел над каждым их словом, каждым взглядом, каждым несостоявшимся прикосновением.