Глава 4. Потоки
Дождь хлестал, словно разъяренный титан, выплескивая на мир всю свою древнюю, нечеловеческую силу. Небо и земля слились в единый, ревущий, серо-свинцовый водоворот, где линии горизонта растворялись, а время теряло смысл. Дверь автомобиля открылась бесшумным движением, вопреки ярости стихии, как потаенный вход в иное измерение. Валери рухнула на кожаную прохладу сиденья, промокшая до костей. Легкий шифон платья, когда-то белый символ наивной надежды, превратился в холодный, прозрачный саван, липнущий к телу, к контуру бедер, обнажая больше, чем скрывая.
Сердце колотилось с бешеной силой, но ритм его был теперь сложнее, чем просто страх перед ливнем. Внутри бушевал ураган новых, незнакомых ощущений. Только что она провела часы наедине с ним. В его безупречном особняке, среди молчаливых книг, его музыки, его ледяной, совершенной красоты. Воспоминания всплывали обжигающими вспышками: профиль Каина у рояля – высеченный из мрамора, застывший в концентрации, казавшейся почти религиозной; его длинные пальцы, скользящие по клавишам цвета слоновой кости с точностью и странной нежностью; низкий, бархатный голос, режущий тишину библиотеки точными фразами: «Горечь чая в чистом виде? Интересное сравнение...» И этот ноктюрн! Музыка Шопена, не просто печальная, а пронизанная экзистенциальной тоской и такой сокрушительной силой, что ее отголоски все еще звучали в самых глубинах ее сознания, перекрывая рев дождя и гул мотора. Это была музыка о вечности и тленности, о страсти и отречении. И самое невероятное – под толщей привычной апатии, под слоем защитного льда, который она возвела после клиники, что-то дрогнуло. Зашевелилось теплое, почти забытое. Интерес? Нет, слишком банально. Волнение? Слишком поверхностно. Это было пробуждение чувства. Настоящего, острого, почти болезненного по своей интенсивности после долгого онемения. И центром этого пробуждения, его катализатором и объектом, был он. Каин. Это пугало ее до дрожи в коленях, но и завораживало с силой, которой она не могла сопротивляться. После месяцев пустоты, после стен клиники – она чувствовала.
Валери машинально подняла взгляд на зеркало заднего вида. За рулем, сливаясь с полумраком салона, сидел мужчина лет сорока. Его лицо было лишено не только морщин, но и малейшего намека на выражение, на прожитую жизнь. Оно было пустой маской. Он не обернулся, лишь кивнул в сторону заднего сиденья резким, механическим движением кнутовидного подбородка. Когда его руки легли на руль, Валери невольно задержала дыхание. Пальцы были слишком длинными, узловатыми. Ногти имели странный синевато-черный оттенок у основания, словно под ними застыла старая гематома. Кожа на костяшках была неестественно натянута, блестящая и серая. Его глаза в зеркале поймали ее отражение, но не отразили его – они были черными колодцами, поглощающими свет, лишенными даже намека на блеск жизни, на отблеск приборной панели или тусклых фар, боровшихся с потоками воды. «Мертвые глаза», – пронеслось в голове Валери, и мурашки пробежали по спине. Ее реакция – легкий испуг, отраженный в расширенных зрачках – не вызвала ни малейшей перемены на его каменном лице. Однако уголок тонких, бесцветных губ дрогнул, приподнявшись в чем-то, что отдаленно напоминало усмешку. Мимолетную, ледяную и исполненную невыразимой угрозы. Затем взгляд в зеркале снова стал незаинтересованно пустым.
Панель приборов жила своей отдельной жизнью, не подчиняясь ни дождю, ни дороге. Стрелки вольтметра и тахометра дергались в беспорядочных конвульсиях, словно в припадке. Реле под пластиком щелкали с бешеной частотой и гудели хриплым, надрывным гудением, напоминающим предсмертный хрип загнанного зверя или скрежет шестеренок в сломавшемся механизме. Воздух в салоне вибрировал от этого навязчивого, нервирующего звука, смешиваясь с воем мотора и ревом ливня за стеклами. Валери инстинктивно прижалась лбом к ледяному, запотевшему стеклу. Ладонь, стирая конденсат, оставила мутный, зыбкий след, ненадолго открыв вид: сплошная черная стена промокших, согнувшихся под напором ветра деревьев, мелькавших как призраки в свете фар; бесконечные, стекающие вниз потоки, превращавшие дорогу в бурлящий, грязный поток, уносящий с собой осколки привычного мира. Но даже этот хаос не мог вытеснить из ее сознания другое видение. Перед глазами, стирая мрак и дождь, вставал образ Каина у рояля и та едва уловимая, загадочная полуулыбка, тронувшая его губы, словно мимолетная тень. Воспоминание несло странное тепло, противостоящее холоду промокшей одежды и леденящей атмосфере салона.
Погруженная в этот внутренний водоворот, в странное оживление, борющееся со страхом, Валери не заметила, как черные, бездонные глаза в зеркале снова зафиксировались на ее лице. На ее рассеянном, почти мечтательном выражении, на легкой улыбке, тронувшей губы – улыбке, рожденной не здесь и не сейчас. И в этот миг, когда ее защита была снята, руль резко дернулся в его руках. Машину швырнуло в сторону. Заглушенный визг тормозов слился с отчаянным ревом шин, безнадежно буксующих в чем-то вязком и хлюпающем. Валери с силой ударилась грудью о спинку переднего сиденья, воздух вырвался из легких с хриплым, болезненным стоном. Седан замер, накренившись на бок, будто огромный черный жук, всасываемый черной, зловонной трясиной. Грязь с противным хлюпающим звуком шлепнулась на колесные арки. Она в ужасе вцепилась в подлокотник, сердце бешено колотилось, готовое вырваться из груди. Мир сузился до кабины, до скрежета, до липкого страха.
«Прошу прощения, девушка – Голос водителя донесся спереди. Плоский, безжизненный, лишенный интонаций, как голос из старой записи, испорченной временем. Его темные глаза в зеркале замерли на ее лице, на котором теперь читался только чистый испуг. – Колеса увязли в этой... субстанции.» – он дернул рычаг коробки передач. Машина с надрывным, металлическим рычанием вырвалась из грязевого плена. Брызги черной, маслянистой жижи хлестнули по лобовому стеклу, окончательно залив обзор мутной, непроницаемой пеленой. Взгляд в зеркале медленно, с тягучей, нездоровой интенцией сполз вниз. К ее промокшим коленям. К обнаженной коже бедер, просвечивающей сквозь мокрое, липнущее платья. Задержался. Слишком долго. Намеренно, словно изучая.
«Вам не холодно, – произнес водитель, скорее констатируя факт, чем спрашивая – В таком... легком виде?» – Слово «легком» он выговорил с особой, липкой интонацией, насыщенной грязным подтекстом. На мгновение мелькнул его бледный, нездоровый язык, скользнувший по бесцветным губам. – Или он предпочел, чтобы вы выглядели именно так... для его удобства?»– Ядовитая фраза, нагруженная всей мерзостью низменного ума, повисла в салоне. Валери вжалась в сиденье, стараясь стать меньше, невидимой, чувствуя, как волна тошноты подкатывает к горлу. Грязь его слов казалась осквернением.
«Его удобства?!» – Мысль пронеслась с внезапным жаром стыда и яростного возмущения. Каин... Да, он был странным, не от мира сего, пугающе холодным. Но это? Эта грубая, вульгарная похотливость, сквозившая в словах водителя? Нет. Каин казался человеком иного порядка. Его холодность, его отстраненность – это была не маска подлеца, скрывающая похоть. Такие, как он, если бы захотели... они не нуждались бы в таких дешевых, примитивных уловках, как промокшее платье. Они брали бы то, что хотят, с ледяной, неоспоримой уверенностью. Или... не брали вовсе, как он сегодня, отпустив ее под ливень. Мысль о том, что Каин мог бы использовать ее «вид», показалась Валери вдруг нелепой и глубоко оскорбительной – по отношению к нему самому. Она не понимала его мотивов, его природы, но ее интуиция, обострившаяся за этот вечер, кричала – он не такой. Он был сложнее, глубже, опаснее в своей инаковости.
Дворники включились внезапно, с резким, скрежещущим визгом, словно протестуя. Резиновые лопасти безнадежно бились по стеклу, не столько очищая, сколько размазывая черную жижу, превращая мир за окном в сюрреалистичный, мутный кошмар из размытых огней и неясных силуэтов. Скрип резины добавил новый, нервный диссонанс к симфонии ливня, мотора и щелчков реле. И вдруг – как по волшебству, сквозь мутную пелену пробился свет. Резкий поворот, и машина остановилась у знакомой калитки бабушкиного дома. Огни на крыльце – не яркие, но теплые, желтые, как растопленное сливочное масло, пробивающее осеннюю тьму. Они создавали крошечный, но невероятно ценный островок спасения в океане мрака. И фигура в распахнутых дверях. Окутанная этим золотым, домашним сиянием – бабушка.
«Валери! Господи, детка моя!» – Голос, звонкий от неподдельной тревоги и щемящего облегчения, перекрыл грохот стихии. Она выскочила на крыльцо, не обращая внимания на хлещущий дождь, огромный, потертый зонт колыхался в ее руке, как защитное знамя. – «Как я рада, что ты добралась! Такой потоп! Где ты была?! Неужели одна в лесу, в такую погоду? Голубушка, совсем замерзла!»Бабушка накрыла ее зонтом, создавая шаткий купол защиты от неистовства стихии, и тут же схватила ее за ледяные руки, пытаясь согреть своим теплом, своим дыханием.
Но потом, в свете старого фонаря, висевшего над крыльцом, она пригляделась к Валери. К ее лицу, на котором, сквозь бледность и следы усталости, еще не до конца стерлось странное возбуждение, смешанное с глубоким, затаенным интересом. К ее глазам, горевшим необычным, почти лихорадочным блеском, несмотря на непогоду и пережитый испуг. И к тому самому платью – легкому, летнему, промокшему насквозь, прилипшему к телу, явно не предназначенному для прогулки под ноябрьским ливнем. Бабушка слегка отстранилась, вглядываясь пристальнее. Ее острый, проживший жизнь взгляд скользнул к темным, тонированным окнам машины, уже медленно отъезжавшей от калитки и растворяющейся в серой мгле. Строгие складки у рта, готовые вот-вот сложиться в укор, вдруг смягчились. Тревога в глазах уступила место теплой, почти лукавой догадке. «Ах так-то...» – пробормотала она про себя, едва слышно, и выражение лица стало понимающим, даже одобрительным. «Ну ладно, ладно. Проходи скорее, родная, замерзла же совсем! Совсем ледышка! Давай сюда!» Бабушка решительно потянула ее к дому, уже не ругая, а торопясь согреть, обогреть, накормить. Она явно решила, что внучка гуляла не одна в лесу, а с кем-то. Возможно, с новой подругой? И это объясняло и неподходящее платье, и это странное, ожившее, почти сияющее состояние Валери, после всех этих мрачных месяцев.
Дверь распахнулась, и на Валери обрушился мир. Не мир Каина с его ледяной, стерильной роскошью, молчаливыми книгами и сложной музыкой. Мир жизни. Настоящей, теплой, дышащей. Запах – густой, теплый, невероятно сложный и уютный: тушеная капуста с тмином, от которой щипало в носу; свежеиспеченный ржаной хлеб, пахнущий солнцем и зерном; чистое белье, стиранное с душистым детским мылом и высушенное на воздухе; сушеный зверобой и мята на подоконнике – бабушкины лекарства от всех бед. Тепло – физическое, обволакивающее, как мягкое шерстяное одеяло, обнимающее со всех сторон. Мягкий, рассеянный абажурами свет, рисующий теплые, дрожащие круги на выщербленном, но добротно вымытом полу. И бабушкины объятия. Крепкие, безоговорочные, пахнущие непритворным, человеческим теплом и безусловной любовью. Эта нормальность, эта простая, земная забота обожгла Валери сильнее, чем ледяной взгляд Каина, сильнее любых намеков в мертвых глазах водителя. Она сделала шаг. Шаг через порог. Из ледяной, чужой, полной неразгаданных опасностей и странного влечения тьмы – в хрупкий, но невероятно прочный, настоящий очаг человеческого тепла. Дверь дома бабушки захлопнулась за ней. Глухой, окончательный, уютный звук. Он отсек рев ливня, скрежет дворников, запах кожи и опасности салона. Отсек особняк с его белыми стенами. На мгновение, короткое и драгоценное, она была просто Валери, закутанной в кокон света, тепла и любви – кокон, столь хрупкий перед вечным, холодным мраком, что терпеливо ждал за порогом, в шелесте промокших кленов и в глубине ее собственного, пробудившегося сердца.