Глава 2. Пристань
Осенний закат медленно таял, растворяясь в свинцовой глади озера. На его поверхности, едва летнее, остывающее солнце оставляло умирающие отсветы багрянца и меди. Старые доски рыбацкой пристани, пропитанные вековой сыростью, предательски скрипели и прогибались под легкими шагами Валери. Каждый такой скрип, каждый прогиб под ногой был знакомым рефреном ее вечерних бегств. От чего? От тепла бабушкиного дома, от добрых вопросов, от собственных мыслей, что вились, как шелковые нити паутины, холодные и липкие. Депрессия – тяжелое бремя, которое она несла на себе последние годы, – сегодня сдавила особенно сильно. Она искала тишины, граничащей с забвением и нашла ее здесь, в самом конце причала, где воздух густо пах тиной, рыбой и ржавчиной. Вода под ногами была черной, маслянистой, изредка отражая кровавые полосы умирающего неба, словно раны на темной коже. Валери стояла на краю прогнившего помоста, словно призрачная нимфа в белом кружевном платье. Черная вода под ногами казалась бездонной, манящей своей неподвижной глубиной. Она видела, как легкая ткань ее платья трепыхалась на ветру, напоминая крылья пойманной бабочки. Рыжие пряди, вырвавшись из-под шпильки, метались у лица живыми языками пламени на фоне гаснущего мира. Она вглядывалась не в воду, а в темную стену леса на противоположном берегу, будто ища в его непроглядной глубине ответы на вопрос, который не могла сформулировать.
Именно тогда она ощутила это. Не звук, не движение. Давление пристального, невидимого взгляда на затылке, пронизывающего спину ледяной иглой, несмотря на осеннюю прохладу. Холод пробежал по позвоночнику, заставив сердце биться чаще, вытесняя на мгновение привычную апатию острым, необъяснимым страхом.
Она обернулась и он был здесь.
Казалось, бесшумно возник из сгущающихся сумерек. Пряди его черных волосы были слегка растрепаны ветром с озера. В его голубых глазах мерцали последние отблески заката, но за этим светом читалось нечто иное – острый, животный интерес и что-то дикое, едва сдерживаемое под тонким слоем безразличия. Его взгляд скользнул по ней – от легкого, абсурдного в этой сырости платья, по обнаженным плечам, покрытым мурашками, и задержался на линии шеи, на пульсирующей вене под тонкой кожей. «Снова, – пронеслось в его сознании с ледяной ясностью. – Лес тогда, теперь пристань. Глушь, сумерки, одиночество. Не ошибка, не случайность. Она ищет эти места. Сознательно. Бессознательно?» Это открытие – ее тяга к границам, к опасной тишине – заинтересовало его не меньше.
Каин шагнул вперед, сокращая пропасть между ними с целенаправленной быстротой. Валери инстинктивно отпрянула назад, к самому краю причала, почувствовав под каблуками зыбкую пустоту над черной бездонностью воды. Доски зловеще скрипнули.
«Ты сознательно ищешь неприятностей?» – Его голос прозвучал резко, отрывисто, но как-то глухо, лишенный обычной бархатистой глубины. Он остановился, увидев ее отступление. Его взгляд снова медленно прошелся по ней, словно изучая редкий экспонат.
Валери сглотнула. Страх смешивался с раздражением от его тона: «Это просто... прогулка, – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Я люблю это озеро и тишину.»
«Тишину? – Он усмехнулся – коротко, беззвучно, уголки губ едва дрогнули. – Или близость к тем местам, где тишина может стать вечной? – Он сделал маленький шаг, не уменьшая дистанции, но усиливая давление. – Ты слишком часто гуляешь одна в неположенных местах. Лес, теперь же пристань после заката.»
Его прямота, напоминание об их прошлой встрече, поразили ее: «Вы... тоже, – выпалила она, не думая, бросив вызов его ледяной уверенности. – Вы тоже здесь. Один и в сумерках.»
Ее смелость – наивная, безрассудная – вызвала в его глазах искру подлинного, почти веселого изумления. Она и не подозревает, кто стоит перед ней. Какой истинный масштаб опасности. Эта мысль развеселила его с горьковатым привкусом. Он убрал прядь непослушных волос с лица, и на миг его черты смягчились почти неуловимой улыбкой.
«Очаровательно, – произнес он, и в его голосе внезапно прозвучали нотки бархата, сделав его теплее. – Мои прогулки – это нечто иное. А ты... ты – просто заметная мишень. Для всех, кто бродит в этой тьме.» – Он намеренно сделал паузу, его голубые глаза, прикованные к ней, на миг вспыхнули крошечным, алым огоньком, как искра в глубине векового ледника – мгновенной, неконтролируемой реакцией на ее запах, на страх, на близость. Он тут же погасил его, окутав взгляд непроницаемой завесой. – Иди домой. Немедленно. Пока ночь не стала твоим единственным спутником.»
Валери молчала и его мысли, острые и парадоксальные, беспорядочно вились в голове: «Она выглядит... как видение из забытого сна. Прекрасное. Эфемерное. Белая свеча на ледяном ветру – одно дуновение, и погаснет. Исчезнет. Словно ее и не было...»
Он резко отвел взгляд, будто ослепленный невыносимым светом ее платья, таким чуждым в этом царстве гниения и тьмы.
«Здесь после заката – не место для белых платьев и девичьих прогулок» – продолжил он, голос был натянут, как струна. – «Иди домой. Немедленно.» Пауза. Он подбирал слово, точное, режущее, как лезвие бритвы. – «В лесах полно бродяг, а ты... слишком заметная мишень.»
Он сделал еще один шаг. Небольшой, но окончательно стирающий безопасную дистанцию. Он не сказал больше ни слова. Просто стоял, блокируя путь назад по причалу, его молчание было тяжелее свинца. Валери обошла его широким полукругом, спиной к черной воде, чувствуя его взгляд на себе, как физическое прикосновение. Потом, не оглядываясь, зашагала прочь, по скрипящим, предательским доскам, в сторону смутного силуэта берега.
Она осталась одна. Ее отражение было едва различимо в черной, маслянистой глади. Лишь лунная дорожка, внезапно пробившаяся сквозь облака, рябила под ветром, разрывая мрак. Валери свернула с причала на тропинку вдоль берега. Шаги по влажной, похолодевшей траве – единственный звук, кроме бешеного стука ее собственного сердца. Его слова висели в воздухе, тяжелые и необъяснимые, как сама эта внезапная, тревожная встреча. Заметная мишень. Для бродяг ли?
Подойдя к калитке бабушкиного дома – уютного, светлого, источающего тепло – Валери остановилась. Не глядя на освещенные окна, она повернула голову. Взгляд ее уперся в темную стену леса, туда, где он однажды вышел из теней и вывел ее к свету. Смахнув с себя тень воспоминаний, она исчезла внутри дома, встретившего ее теплом, но и это тепло не смогло прогнать холод, въевшийся в ее кости. Образ его глаз, звук его голоса, не отпускал. «Бродяги в лесу»? Она знала эти места, бродяги здесь были редкостью, больше сказкой для отпугивания детей. Нет, он говорил о чем-то другом.
***
Ужин затягивался, превращаясь в тихую пытку. Тарелка Валери оставалась почти нетронутой, кусок пирога с вишней – любимого бабушкой – лежал раздавленный вилкой, превратившись в багровую массу. Словно отражение ее мыслей – ярких, но беспорядочных и сокрушительных. Каждый звук отдавался в ее ушах с неестественной громкостью.
Бабушка отложила свою ложку. Ее руки, покрытые тонкой паутиной прожилок, сложились на краю скатерти – простой, но безупречно чистой. Глаза, мудрые и усталые, изучали внучку. В них не было осуждения, только глубокая тревога. Она видела, как расцветала Валери, как ее красота стала опасной, притягательной женственностью. И видела тени под ее глазами, эту новую, странную отрешенность.
«Детка,» – голос бабушки был тихим, но в тишине кухни он прозвучал громко. – «Словно птичка клюнула и улетела. Вечерняя прогулка... не порадовала?» Она не любила поздние блуждания Валери. Подмосковный лес, даже в их тихом пригороде, мог таить опасность. Но вид застывшей печали на лице внучки, этой внезапной взрослой тоски, заставлял молчать. Иногда тьма в душе страшнее тьмы в лесу. И с ней нужно справиться самой.
Валери вздрогнула, словно разбуженная. Ее вилка звякнула о тарелку. Она подняла глаза, наполненные странным, почти виноватым смятением. Сказать? Как сказать? «Бабушка, я встретила призрак в лесу. Прекрасного, с глазами как осколки зимнего неба?»
«Я... просто задумалась,» – начала она неуверенно, отодвигая тарелку. – «Ты не знаешь никого... нового в округе? Может, кто-то поселился в старых домах?» Она сделала паузу, собираясь с духом. Слова вырывались тихо, но четко: «Молодой, высокий мужчина. Темные волосы...»
Бабушка нахмурилась. Морщины у глаз сомкнулись в глубокие складки. Взгляд устремившись куда-то в прошлое, перебирая лица, имена, слухи. Минута тянулась мучительно долго. Валери слышала, как стучит собственное сердце.
«Нет, милая,» – наконец прозвучал тихий, но твердый ответ. Бабушка покачала седой головой. – «Таких соседей я не припоминаю. И мужчин тоже...» Она махнула рукой, жест был резким, отсекающим. «Странные люди бродят по лесам, времена изменились...» – Она тут же замолчала, словно спохватившись. В ее глазах мелькнула не просто забота – тень опасение за внучку, чья красота могла привлечь внимание не только местных парней. – «Уже поздно. Ложись спать, родная. Утро вечера мудренее.»
После ужина, когда бабушка ушла в свою комнату, бормоча молитву под нос, Валери поднялась по скрипучей лестнице на антресоли, в маленькую комнатушку под самой крышей, где хранились старые вещи. Комнату покойного дедушки-врача. Воздух здесь был густым от пыли и запаха старых книг – сладковатого, тленного.
Сердце бешено колотилось, когда она открыла тяжелую крышку дедушкиного сундука, сделанного когда-то им самим из темного дуба. Ее мысль была пронзительна и безумна: «Он не заблудился. Он здесь живет. Где-то рядом с лесом». Она сдвинула стопки старых газет, альбомы с выцветшими фотографиями свадеб и сенокосов, связки писем, перетянутых бечевкой. Ее пальцы дрожали, когда она нащупала толстую папку с потрепанным корешком и выцветшей надписью чернилами: «Усадьбы Подмосковья. Исчезнувшие миры.»
Она расстегнула завязки, и облако пыли заставило ее закашляться. Листы были плотные, пожелтевшие, испещренные дедушкиным мелким, аккуратным почерком. Описания фамильных гербов, архитектурных стилей, имен владельцев... Она листала быстро, почти лихорадочно, сканируя названия: «Отрада», «Гнездилово», «Марфино»... И вдруг – сердце ее замерло, а потом рванулось в бешеный галоп.
Фотография.
Старая, сепийная, с волнистыми краями. На ней – белый особняк, выглядящий, словно видение. Гордый, строгий, с колоннами, устремленными в хмурое небо, высокими большими окнами, похожими на окна старинного собора. Он стоял на окраине леса, окруженный мрачными, высокими соснами.
Дрожащими пальцами Валери перевернула фотографию. На обороте – выцветшие чернильные строки, выведенные дедушкиной рукой: «Усадьба 'Белая Роза'. Владение рода В... (далее неразборчиво, клякса). Последний владелец – Граф А.В. Пропал без вести в смутное время. Дом до сих пор пуст».
Последние слова были подчеркнуты дважды. Точка казалась криком в пустоту. Пуст?
Валери прижала фотографию к груди. «Белая Роза». Это была нить! Тонкая, зыбкая, как паутина, но нить. Сердце бешено колотилось, смешивая страх с необъяснимым, опасным возбуждением. «Найти его. Увидеть вновь.»
Усталость, копившаяся часами – долгая прогулка, пронизывающий холод пристани, напряжение встречи – навалилась внезапно, тяжелой волной. Веки слипались и даже ледяной восторг от находки не мог бороться с физическим истощением. Она аккуратно положила фотографию обратно в папку, спрятав свое открытие, и, пошатываясь, спустилась в свою комнату на втором этаже.
Комната была маленькой, уютной, залитой сейчас лунным светом, струившимся через окно. Он серебрил края простой мебели, выхватывал из темноты обложки книг на полке. Валери машинально подошла к окну, взглянула в сад. В нем царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листьев. С облегчением, смешанным со странным разочарованием, она щелкнула выключателем. Теплый, желтый квадрат света упал с крыльца вниз, на мгновение мир показался знакомым и безопасным.
Щелчок. Свет погас. Комната погрузилась в серую мглу, прорезаемую лишь слабым лунным светом. Она отвернулась, потянувшись к застежке на блузке.
***
Городская библиотека перед закрытием тонула в полумраке, разбитом лишь редкими островками света от настольных ламп – жалких оазисов в море теней. Свет выхватывал столбы пыли, вечно витающей в воздухе, превращая их в танцующих фантомов над корешками забытых книг. Шаги Валери гулко отдавались в мертвой тишине, каждый звук – кощунственное нарушение покоя. Она шла по пустым проходам, чувствуя на себе тяжесть незримых взглядов. Стеллажи давили, казалось, сами книги шептались за ее спиной, шелестя страницами, как иссохшей кожей. В углах мерещились движения – не просто тени, а наблюдатели, растворяющиеся при прямом взгляде.
За стойкой маячила библиотекарша. Тучная женщина, похожая на болотное божество, с седыми пучками волос, торчащими, как гнезда. Ее маленькие глаза неотрывно следили за Валери. В них не было профессионального интереса, лишь голодное любопытство к молодой девушке. Валери лихорадочно листала краеведческие справочники, подшивки пожелтевших дореволюционных газет. Сухие строчки о земельных наделах, светские сплетни столетней давности... и ни слова о судьбе владельцев того особняка. Ни намека на то, кто мог быть владельцем сейчас, скрываясь за его вековыми стенами. Но уверенность Валери росла с каждой бесплодной страницей, холодным узлом затягиваясь под сердцем: «Он должен быть там.»
Подойдя к стойке, Валери заставила себя спросить, стараясь звучать нейтрально:
«Простите, может быть, есть отдельные архивы? По старым усадьбам, особнякам? Например, на Староникольской...»
Библиотекарша медленно подняла на нее взгляд. Ее рот растянулся в подобии улыбки, обнажив ряд желтых зубов.
«Особняк?» – Голос у нее был сиплым, будто присыпанным той же библиотечной пылью. – «Хм. Архивы по таким местам...» Она многозначительно потерла пухлые пальцы. «Сгорели. Или потерялись. В смутные времена.» Ее глаза скользнули по Валери с головы до ног, оценивающе, почти осязаемо. «Вам-то зачем? Школьный проект?» Вопрос повис в воздухе.
Валери не ответила. Слишком много внимания в этом взгляде. Она пробормотала что-то невнятно-благодарственное и отвернулась. Внезапно библиотека, с ее пыльным теплом и гудящими лампами, показалась ей чуждой. Слишком яркой. Слишком человечной. Она вышла на улицу, и тяжелая дубовая дверь захлопнулась за ней с окончательным стуком.
***
Город замер, вливая в себя полные сумерки. Фонари только что вспыхнули, но их свет был жалким, робким. Желтые пятна на тротуарах не рассеивали тьму, а лишь подчеркивали ее глубину, создавая иллюзию ловушек в наступающей, всепоглощающей ночи. Тьма поднималась, сочась из подворотен, окутывая стены домов. Валери втянула плечи, закутавшись глубже в шарф. Шаги по пустынному тротуару звучали гулко, одиноко. Каждый отзвук – сигнал в тишине.
Единственный путь домой лежал через старый парк. Не место для одиноких прогулок в такой час. Аллеи вековых лип сомкнулись над головой, превратив дорожку в сводчатый черный туннель. Их голые, переплетенные ветви создавали ажурный потолок, сквозь который лишь урывками пробивался грязно-багровый отблеск городского неба. Воздух здесь был мертвенно-неподвижен, тяжел запахом гниющей листвы и сырой, холодной земли. Тишина давила на барабанные перепонки. Каждый шаг Валери отдавался эхом, преувеличенно громким. И тогда поднялся леденящий кожу ветер. Он прокрадывался между стволов, цепляясь за одежду, шелестя последними сухими листьями под ногами. И этот шелест... он был слишком похож на крадущиеся шаги, где-то совсем близко за спиной. Паника, острая и холодная, кольнула под ложечкой. «Не оглядываться!» Она сжала ремень сумки, ускорив шаг. Сердце колотилось в такт гулким шагам, заполняя тишину этим звуком.
Валери вырвалась из черных объятий парка на свою улицу, как утопающий на берег. Ряды старых домов стояли по сторонам, немые и слепые стражи. Единственный маяк во тьме – старый фонарь у калитки бабушкиного дома. Его тусклое, желтоватое сияние окутывало небольшой, дрожащий круг света на тротуаре. Островок. Спасение. Пристань. Облегчение, горячее и сладкое, хлынуло на нее. Она почти побежала к нему, к этому свету, к безопасности за калиткой. Почти дома. Сейчас защелка замкнется, и эта кошмарная ночь закончится. Ее пальцы, дрожа от нетерпения и остатков страха, нащупали холодный металл калитки.
И тогда фонарь замигал. Лампа внутри вспыхнула с ослепительной, неестественной яркостью. Словно вспышка молнии. На страшную долю секунды, ночь превратилась в день. Мир проявился с жуткой, хирургической четкостью: каждая трещина на потрескавшемся асфальте, каждая морщина коры на старом клене напротив, ее собственное лицо – бледное, с расширенными от ужаса глазами. И в этом слепящем, призрачном свете, в глубокой тени под кленом, ей почудилось движение. Быстрое. Бесформенное, но намеренное. Слишком большое для кошки. Слишком быстрое для человека. Пятно тьмы, рванувшее вглубь двора.
Затем – тьма. Абсолютная, тотальная, физически ощутимая. Как черный мешок, наброшенный на голову. Воздух вырвался из ее легких коротким, перехваченным вскриком. Сердце замерло, пропустив несколько ударов, а после рванулось с бешеной силой, громко, мучительно громко в оглушающей, внезапной тишине. Она замерла на месте, ослепленная, оглушенная. Паника сжала горло ледяными клещами. «Калитка! Замок!» – Руки, дрожащие, как в лихорадке, слепо касались холодного металла, скользнули по знакомым граням замка. Щелчок! Звук прозвучал громче выстрела. Она ворвалась в сад, инстинктивно захлопнула калитку за спиной, прислоняясь к ней, как к щиту. В ушах звучал гулкий стук собственного сердца и далекий, тоскливый вой ветра в кронах – словно плач потерянной души или зов неведомой твари.
Сад был тих, как будто сам воздух затаил дыхание. Как будто старые яблони и сирень замерли, наблюдая. Темнота здесь была иной. Густой. Насыщенной запахом влажной земли и чего-то... старого. Валери прикрыла глаза, пытаясь унять дрожь, слушая только бешеный ритм своего сердца – барабанную дробь, отбивающую такт в гробовой тишине пристанища, которое внезапно перестало им быть.
***
Сон накрыл ее, едва голова коснулась прохладного хлопка подушки. Не отдых. Падение в бездну – и мир, рухнувший в иную топографию кошмара.
Она бежала. Не сквозь лес – само понятие «лес» было кощунством здесь. Вокруг вздымались скрюченные, обугленные ребра исполинов, некогда бывших деревьями. Их костяные пальцы-сучья, отточенные страданием до кинжальной остроты, хватались за полы ее платья, цеплялись, рвали тонкую ткань. Каждый шаг погружался не в землю, а в теплую, липкую, дышащую плоть. Она чувствовала ее под ногой – пульсирующую, жирную, пронизанную сетью незримых вен. Стук подземных сердец, глухой и многочисленный, отдавался в костях. Воздух был наполнен медной сладостью свежепролитой крови, смешанной с тяжелым смрадом гниющей плоти и чем-то древним, запредельным – запахом самой Тьмы.
Он был. Невидим в абсолютной, сдавливающей виски мгле, но ощутим каждой клеткой, каждым нервным окончанием, кричавшим об опасности. Его дыхание – не поток воздуха, а влажный, хриплый жар – обжигало затылок, стекало по позвоночнику ледяными мурашками. Оно несло в себе ярость загнанного хищника, терпкую горечь вечного голода и первобытную, сокрушающую мощь, которая вот-вот должна была обрушиться, раздробить кости, разорвать связки, превратить ее в кровавую тряпицу. Она бежала, спотыкаясь о корни-капканы, падая лицом в липкую, теплую жижу, но не чувствовала боли – лишь всепоглощающий, парализующий ужас, сжимавший горло ледяным кольцом, вымораживавший душу. Крик, рвущийся из груди, застревал в пересохшем горле беззвучным спазмом, перекрывая кислород.
Ближе.
Напряжение в воздухе сгущалось до физической плотности, как перед ударом стихии, от которого трескается мир. Она чувствовала его взгляд тяжелым, голодным прикосновением. Оно скользило по ее спине, холодное и липкое, останавливаясь между лопаток, фиксируя точку входа. Там, где клык или коготь пробьет панцирь ребер, доберется до трепещущего сердца. Тяжелая лапа, увенчанная кинжалами-когтями, уже заносилась в темноте, готовая обрушить всю чудовищную тяжесть. Горячее дыхание, пахнущее гниющим мясом и медным ужасом, обожгло кожу ее шеи. Слюна капнула – жгучая кислота.
«СЕЙЧАС!»
Валери вырвалась из бездны кошмара не плавным всплытием, а рывком, будто кто-то выдернул ее за волосы из ледяной пучины и швырнул на каменистый берег реальности. Сухой, надрывный вдох ворвался в легкие, обжигая пересохшее горло. Она сидела на кровати, пальцы впились в простыню, вытягивая нити, грудная клетка пылала адским огнем, сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь бешеным набатом в висках. Каждая мышца дрожала мелкой, неконтролируемой дрожью, пробирающей до костей.
Комната была погружена в абсолютную, беспросветную тьму. За окном – ни щели лунного света, ни искорки звезд. Только черный, бархатный мрак, натянутый над миром плотной пеленой, как час назад, когда фонарь погас, поглотив последний островок света. Но тьма была живой. Насыщенной, напряженной, обволакивающей. Она просачивалась сквозь щели окон, заполняла легкие холодным, мертвым воздухом, давила на барабанные перепонки тишиной, звенящей от отсутствия звука. Тени в углах комнаты шевелились, сливаясь в знакомые, ненавистные очертания – костяной сук, клык, мерцание алых глаз в глубине. Она замерла, прислушиваясь к бешеному стуку собственного сердца – единственному доказательству, что она еще здесь, в этой реальности, а не там, в липкой плоти кошмара. Единственный якорь в море немого ужаса и небытия.
И тогда, сквозь гул крови в ушах и гнетущую, невыносимую тишину, прорвался звук. Далекий, одинокий, пронзительно-острый. Крик ночной птицы? Или чего-то иного – более древнего, более отчаянного? Он рассек тьму и растворился, оставив после себя еще более жуткую, звенящую пустоту. Крик звучал не предостережением. Он звучал приговором. Окончательным и беспощадным. Обещанием того, что кошмар не кончился. Он лишь притаился за тонкой, зыбкой завесой между сном и явью, дожидаясь своего часа. Дожидаясь ее.
Валери сжалась под одеялом, пытаясь стать невидимой для всепоглощающего часа ночи. Холод проникал сквозь ткань, сквозь кожу, до самых костей, несмотря на тепло батарей. За окном, в непроглядной тьме, мерцала лишь одна точка – холодный, желтоватый огонек в окне дальнего дома. Одинокая, зловещая звезда в черной пустоте мира. Напоминание о том, что где-то там во мраке, существует мир людей, сон, чай, разговоры – мир, который в этот час казался невероятно далеким, почти мифическим. Недосягаемым. Пока здесь, в этой темной комнате, запертой в объятиях кошмара, она была одна. Совершенно, абсолютно одна. С остатками липкого ужаса под кожей, с соленым привкусом страха на губах и звенящим эхом того крика-приговора – в ушах.
Ее взгляд, привыкая к мраку, выхватил знакомый силуэт: спинку стула у туалетного столика. На нем было небрежно брошено платье, которое она носила днем – легкое, светлое, воздушное, теперь казавшееся глупым и беззащитным, как крылья мотылька. Рядом лежала книга, раскрытая на странице с недопонятым стихом Рильке. Мир слов, смыслов, философских изысков казался теперь абсурдной детской сказкой, жалкой попыткой прикрыть наготу настоящего ужаса. Единственная реальность была здесь. В этом сжимающем горло страхе. В этом томительном ожидании неведомого. В этом невыносимом одиночестве, которое было хуже любого преследования. Потому что даже чудовищное видение в кошмаре было олицетворенным злом, присутствием. Здесь была лишь безликая, всепоглощающая Тьма. И она.
Валери закрыла глаза, пытаясь заглушить бешеный стук сердца, вжаться в подушку, снова найти сон – любой сон, лишь бы не тот. Но за веками ее ждала лишь дышащая плоть кошмарного леса. И неотступное ощущение тяжелого, голодного взгляда, прицепившегося к спине, точно мишени. Между лопаток. Ждущего. Всегда ждущего.
Где-то внизу, в глубине дома, предательски тихо скрипнула дверь. Или это был лишь стон старого дерева, скованного первым ночным холодом? Валери замерла, перестав дышать. Тишина вновь сомкнулась, еще более плотно и тяжелее. Но ощущение присутствия, чужого, незваного, усилилось, наполнив комнату незримым ледяным ужасом.
За окном, в направлении дороги, мелькнули и погасли два далеких огонька. Как фары машины, скользнувшие по краю мира и исчезнувшие в ночи, увозя с собой последнюю призрачную надежду. Словно напоминание о нем.