Фрустрация

Глава 4.

Она же и последняя.

Не говори и не видь зла.

1.

Я врал отцу, что принимаю таблетки. Утром, под его строгим взглядом, прятал их под язык, кивал, глотал воду с театральной убедительностью. Потом шёл в ванную, стоял над раковиной и ждал, пока звук шагов не растворится в коридоре. Только тогда выплёвывал таблетку и смотрел, как она падает, ударяясь о керамику. Она больше не значила ничего. Ни защиты, ни спасения. Только капля глухой, лживой надежды. Которую я недостоин.

Голос стал громче. Настойчивей. Глубже. Он больше не звучал со стороны — он поселился внутри, как второй пульс. Он нашёптывал, комментировал, уговаривал, смеялся. Иногда я не понимал, кто говорит: он или я. Иногда это был уже не выбор.

Я стал этим голосом. Я и есть этот голос.

Отец отдалился. Опять. Слава богу, хоть я и не верю в него, как моя бабушка. Мне не приходилось делать вид, что всё в порядке — его просто не интересовало. Он был занят работой, или комнатой матери, заходя туда, чтобы отнести еду (может она ещё жива?), или чем-то другим, чем-то, что не включало меня. Иногда я думал, что он чувствует: я перестаю быть его сыном. Становлюсь чем-то другим. Страшным. Но он не хотел смотреть — и я позволил. Потому что не хочу видеть разочарование в его насыщенных серых, как сигаретный дым, глазах.

Со всеми я снова заговорил. Изобразил раскаяние. Сказал, что стресс из-за экзаменов, мол, срыв, всё нормально теперь. Они поверили. Или захотели поверить. Марфа дулась целую неделю, молчала нарочито, демонстративно. Но она красивая, когда обижается. В такие моменты я запоминал её черты особенно чётко. Иногда даже... слишком чётко. Как будто кто-то рисует её лицо у меня в голове, линию за линией, до тех пор, пока образ не начинает пульсировать, жить своей жизнью. Может этот голос и рисует? Не знаю, не хочу знать.

Глеб не поверил. Он смотрел, как хирург — через кожу. Словно чувствовал, что внутри что-то не так. Но больше не спрашивал. Просто наблюдал. Взгляд его был тяжёлым, как якорь. Я старался не встречаться с ним глазами. А если и встречался — улыбался. Зачем-то. Изображал, что всё нормально? Вряд ли. Хотя кто знает? Может хотел его уверить?
Так и есть. Да. Определенно.

Всё стало тише снаружи — и шумнее внутри.

По ночам мне снился лес. Один и тот же. Он становился всё гуще. Темнее. Я шёл босиком по мху, слышал, как дышит земля, как трескаются ветви, как кто-то идёт позади, точно в мою ногу, точно в мою тень. Но когда я оборачивался — там был только я. Мой силуэт. Моё отражение без зеркала. Оно всегда улыбалось.

Я перестал бояться этих снов.

Я начал их ждать.

Я стал их частью. И мне это нравилось.

Будто так и надо. Будто так и нужно.

Я переписывался с Глебом. Он что-то скинул — фотографию книги, шутку, или, может, свою руку, как он часто делал, когда хотел просто напомнить, что рядом. Я уже не помню. Потому что именно тогда, сквозь гул тишины в комнате, я услышал детский голос.

Мой голос. Тонкий, испуганный, зовущий:

— Ма-ма... Ма-а-ма...

Сначала тихо, будто из старой кассеты, запылённой, забытой. А потом — всё громче, резче, с надрывом. И в ту же секунду на экране телефона — входящий звонок от Глеба.

Я ответил, руки дрожали, как в лихорадке. Глеб говорил что-то сбивчиво, срывающимся голосом, будто и сам боролся со сбоем в пространстве. Его слова казались разорванными, как лоскуты мокрой бумаги:

— Понимаешь? ... Я... в... и это... тревожит... не... я...

Слова искажались, будто он говорил через воду, через стекло, через то самое зеркало, что стояло напротив меня, — и в котором я больше не был один.

— Мама! МАМА!

Голос кричал уже изнутри моей головы, вжимался в череп, рвался в виски, пока не раздался звон — хрусткое, пронзительное дзынь! — разбилось стекло. Где-то за стеной? Или в зеркале? Я дёрнулся всем телом, почти выронил телефон.

Обернулся. И застыл.

Зеркало больше не отражало комнату. Оно вспоминало. Показывало.

В нём снова был я — маленький, хнычущий, с порезом под глазом, — и та сцена, когда отец, пьяный, кричал, угрожал, а потом сжал нож в дрожащей руке. Вспышка — и алый след через левую щеку.

Но нет. Это не отец. Не теперь.

В его месте стояла женщина. Мать.

Лицо её было белее простыни, волосы спутаны, а глаза... никогда раньше я не видел таких глаз. Безумные, и пустые одновременно. Как у марионетки, забывшей, кто её водит. В руке она держала осколок стекла — может, от зеркала, может, от окна, неважно — и смотрела на меня, на мальчика, как на чужого.

— Это ты виноват, — голос её дрожал, будто на грани срыва. Как будто в следующую секунду она не закричит, не бросится, а... заплачет.

Мальчик — я — уже плакал. Закрывал лицо руками, отступал. Но сцена не останавливалась. Она застряла, как заклинившее видео, которое всё равно продолжается. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова

"Ты виноват"

"Ты виноват"

"Ты виноват"

"Ты виноват"

Виноват. Виноват. Виноват. Виноват.

Виноват.

— Сев?... Слышишь? Ме...ня?.. Сев?.. — голос Глеба звучал будто из-под воды. Он звал меня, но я не мог ответить.

Я стоял, вжавшись в пол, глядя в зеркало, в прошлое, в невозможное. На мать. На себя. На сцену, которая проворачивалась несколько раз, будто зеркало не хотело, чтобы я забывал.

Я смотрел на зеркало, как олень при свете фар, в том смысле, что не мог пошевелиться. Мне было...страшно?
— Всё ты. Всё ты! — неожиданно картинка сменилась. Мать теперь смотрела на меня, держа окровавленный осколок в руке, когда маленький я просил прощения на заднем плане.

Я не мог понять, кто был виноват в той ситуации: Я или она?

— Это ты, — слышу снова, но уже не от неё. Теперь это голос внутри. Мой. Он обволакивает, как дым, как ткань, стягивает грудь. — Ты всегда был причиной. Ты их всех подвёл. Всех испортил. Всех разозлил. Всех предал.

Я зажмурился, зажал уши. Бесполезно. Голос всё равно слышен.

— Ты слышишь, да? Ты должен слышать, должен.

Между всем этим я слышал Глеба, который пытался докричаться до меня. Телефон вибрировал у колена, как раненое насекомое. Я не отвечал. Не мог.

Я начал говорить сам с собой. Вслух. Шептать. Потом кричать. Потом снова шептать. Слова не складывались в предложения, всё распадалось на осколки — как стекло, как мама в зеркале, как я.

— Не хотел... я не хотел... — твердил я, пытаясь найти стену, опору, выйти из комнаты, из себя, из этой реальности. — Просто уйдите. Все. Оставьте. Я нормальный, я просто устал, просто...

Но шёпот нарастал, как гул в метро, как ветер перед бурей.

Он повторялся. Он медленно стал моим голосом.

Ты ведь слышишь, да? — будто снова ухо заложило, и всё исчезло.

Я проснулся на полу, отец стоял передо мной, обеспокоенно тряся

— Северин, что случилось?

Я хотел ему всё рассказать, но тогда придется и рассказать о таблетках.

Лгать, как всегда, лучше, чем правдить.

— Не знаю. Просто головокружение. — тупая отмазка, но хоть какая-то.

— Ты кричал, что не... — отец замолчал, не договорив, прищурился, пытаясь выследить ложь, потом устало вздохнул и отвернулся к зеркалу, будто догадался.

Как только он отвернулся, я сразу потянулся к глазу, проверяя шрам. Липко.

Я уставился на руку, на каплю крови там.

Из шрама кровь течет? Я уставился в зеркало и в самом деле. В зеркале кровь действительно текла. Но как-то неестественно — тонкой струйкой, как будто шрам разрезал не кожу, а... нечто под ней. Нечто глубже.

Я провёл пальцами снова. Липко. Горячо. Сердце резко застучало. Но — отец не заметил. Он ведь только что смотрел на меня.

— Умыться бы тебе, — пробормотал он, даже не обернувшись, — и в школу не пойдёшь, я позвоню классной.

Умыться? Почему он не спросил про кровь? Почему не закричал, не вызвал скорую, как тогда, когда у меня была температура?

Я снова уставился в зеркало. Там — я. Но взгляд был чуть не таким. Слишком спокойным. Застывшим. Он не моргнул, когда я моргнул.

Я медленно поднял руку. Отражение отставало.

— Сев... — позвал отец, но не я ответил.

Отражение улыбнулось.

Я отшатнулся. Стена встретила спину — как обухом. Холод.

— Что с тобой, ты бледный как полотно, — отец уже тянулся к телефону, но я ударил по его руке. Рефлекторно. Слишком резко. Он отшатнулся, ошарашенный.

— Прости... я... — я задыхался. Мир плыл.

Отражение всё ещё улыбалось.

И тут я понял: если сказать хоть слово правды — он увезёт меня, запрут. Навсегда. Как маму.

Я быстро вытер кровь с лица — её уже не было. Не было. Только отпечатки пальцев на коже.

— Я в порядке, — соврал я. — Просто не выспался. Это всё.

Он долго смотрел на меня, прежде чем тяжело вздохнул и присел рядом.

А отражение продолжало улыбаться, и теперь — моргало не в такт.

— Северин, если что-то не так, просто скажи об этом.

Нет. Нельзя говорить об этом. Нельзя.

— Всё хорошо. Просто...Просто не выспался, говорю же.

Нельзя говорить правду.

2.

"Ты сам вошёл в лес. Остальные двери закрылись сами."

— Неизвестный.

Если раньше я боялся засыпать, то теперь делаю это с удовольствием с нетерпением, с каким-то голодом, будто желаю снова попасть в этот лес. Но ведь я стал лесом, так почему бы и нет?

Я и есть лес. Теперь да.

Каждый раз, закрывая глаза, я чувствую, как корни пробиваются сквозь кожу, обвивают сердце и позвоночник. Мои мысли трещат, как сухие ветки под чужими шагами.
Иногда мне кажется, что я слышу, как кто-то бродит внутри меня. Заблудившийся. Мокрый. Шепчущий. Кто-то, кто ищет выход, но находит только больше меня. Больше леса.

Иногда я вижу их всех — Глеба, Марфу, Ярослава, иногда Августу или Эроса, с которым стал активнее общаться — они идут по этим зарослям, зовут меня по имени. Но их зов тонет в шелесте листвы, в хрусте червей под землёй.
Я наблюдаю за ними из чащи, и мне не хочется выходить. Я не могу выйти. Я — не мальчик. Я — чаща. Я — шепот. Я — тишина между деревьями.
И, кажется, теперь я понимаю, почему мать всегда смотрела в окно, не мигая.
Потому что лес однажды позвал её тоже.

Так сказал мне этот лес, эти голоса внутри и снаружи меня.

Раньше я боялся их, но теперь они часть меня. Они всегда были частью меня. Просто они ждали, выжидали, когда я буду готов к этой правде. Что я и есть лес.

Лес встретил меня с привычным шёпотом, своего рода объятиями. Было морозно, но я почти этого не ощущал, когда заметил снова маленького меня, зовущего маму.

Не знаю зачем, но я последовал за ним. С каждым шагом мох втягивал меня в дыру, как болото, но я уперто шел за мной, который как ни в чем не бывало бежал вперед. Такой радостный, такой свободный.

"Не иди, он уже не ты."

"Не стоит тратить время"
"Он не ты"

"Он другой"

Деревья шептали, их шепот становился всё громче и громче, когда всё резко стихло. Мальчик обернулся. Его глаза были как две чёрные нескончаемые дыры.

Он молчал, а потом захихикал, когда снова побежал, я хотел было побежать за ним. Почему-то я не чувствовал страха, только любопытство.

— Ты ведь слышишь да?

Послышалось со всех сторон женский, до жути знакомый, голос, когда я услышал звук рвущей древесины, а потом всё исчезло.

На мгновение. А после я снова оказался на опушке леса. Теперь там были все они. Все эти жители леса, твари и монстры. Вытянутые, белёсые, с длинными конечностями, человекоподобные, но не люди. Их глаза были пустыми, а рты растянуты в одинаковую, бездушную улыбку.
Кукольную. Застывшую.
Я когда-то уже видел их — в других снах, в зеркалах, в тенях.
Но сейчас они были ближе. Я чувствовал их дыхание, хотя ни один из них не двигался.

— Это ты впустил их в себя, — послышался голос Марфы.
Я обернулся. Сердце дёрнулось.

Никого.
Пусто.
Но я уже знал.

Я увидел её фигуру.
В середине болота.

Стояла неподвижно.
По колени в густой чёрной жиже, но будто не замечала.
Ветер трепал её светлые волосы — они казались даже светлее, чем обычно. Почти белыми.
На её лице — спокойствие. Но губы дрожали.
И глаза.
Её зелёные глаза были как свежая листва, полная обвинения.

— Ты впустил их в себя, — повторила она. Уже громче.
Я сделал шаг вперёд, по звуку. Как по зову.

Я не думал.
Просто тянуло.

К ней. К её глазам.
К ней, как влюблённого пса.

— Ты сам виноват, — сказала она.
И болото вокруг неё дрогнуло, как если бы под ним кто-то шевелился.

Я пошёл быстрее.
Я хотел... нет, должен был дойти до неё.
Она — реальность. Единственная. Единственная реальность, среди леса.
Единственное, что осталось.

Но чем ближе я подходил, тем больше её лицо искажалось.
Губы растягивались.
Глаза чернели.
А голос...
— Сеев... Верни их... Ты слышишь?

Я не останавливался. Болото хлюпало под ногами, но я не чувствовал сырости. Ноги не проваливались. Или проваливались — я не знал.
Она стояла, смотрела, повторяла:

— Ты сам виноват. Ты сам...
— Прости... — прошептал я, не узнав свой голос. Он был детским. Тонким.

Я тянул к ней руки.
Её фигура всё дрожала, как рябь на воде.
И вот — моя ладонь почти коснулась её лица.
Почти...

...и она исчезла.

Пропала, как вспышка.
А вместо неё — я.
Я стою по колено в грязи.
Я смотрю на себя.

Но нет. Это не я.
Это что-то из зеркала. С лицом моим, но с глазами — чужими.
И оно улыбается.
Медленно, неторопливо, так, как улыбаются только те, кто знает всё.

— Верни нас, — шепчет оно.
Голоса за спиной подхватывают, тянутся к шее.
Что-то щекочет затылок.
Что-то шепчет, ползёт под кожу.

"Верни нас, Северин."
"Ты нас запер."
"Мы — ты."

Я зажал уши. Кричал. Или думал, что кричу.
А лес... лес тоже кричал.
Ветви скрипели, как старые кости. Небо сдуло ветром. Осталась только чёрная, серая, грязная пустота.

Мир начал крошиться. Как старая плёнка. Как мокрая бумага.

Я снова увидел болото, и себя в нём.
А потом — вспышка.
Резкий звук.
Щелчок, как от включающейся лампы.

И я проснулся, тяжело дыша. В руке был мох из болота, который я трогал и щупал.

Я их запер. И должен выпустить?

3.

"Где кончается безумие и начинается реальность?"

— Говард Филлипс Лавкрафт

Лес во мне зовет меня обратно. Я не знаю, когда бодрствую, а когда сплю. Всё кажется одновременно сном и реальностью.

Сложнее всего в школе. Так однажды, я просто так очутился в лесу, просто моргнув.

Школьный коридор преобразился в лес.

В конце коридора стоял Глеб, затем он резко оказался нечетким и изменился на Марфу, затем снова на Глеба и так несколько раз. Они звали меня, но их голос был другим. Чужой голосом. Не их.

Я пытался ответить, но понял, что тоже отвечаю чужим голосом. Скрипучим таким. Неприятным.

"Ты вернулся слишком поздно", — произнесли они голосом моей матери. Или отца. Или моим? Я больше не различал и не различаю поныне.

В школьном туалете я заметил, что зеркало не поспевает за мной или наоборот. То мое отражение улыбается мне, то исчезает раньше, чем я отворачиваюсь, то шепчет мне:

"Ты уже был здесь", — говорило отражение и протянуло мне руку. — "Пора снова стать лесом."

Затем, в тот же день, самого себя, только окровавленного. Он молчал, только смотрел, когда шепот внутри усиливался:
"Ты слышишь?"

"Не говори."
"Не смотри."
"Ты слышишь?"

Как назойливая муха.

Иногда я видел жителей леса в кабинетах. Они все размытые и прозрачные, но узнаваемые. С их длинными конечностями и телами. И эти бездонные глаза...Жуткие.

Но они мои друзья и дети. Мои.

Ярослав и Глеб позвали меня погулять, я тогда отказался. Сказал, что устал. На самом деле хотел дочитать книгу. В наушниках. Чтобы не слышать их. Музыка глушила всё, почти всё. Но не их. Потому что как только голос в наушниках прекращался, начинался изнутри. Шёпоты. Треск. Дальний зов, будто кто-то ломает ветки и зовёт меня из глубины леса, изнутри самого себя.

Они звали. Они ждали. Они просились чтобы я вернулся.

Я не помню, как это произошло. Только мгновение: я стою в лесу.
Вокруг меня они — вытянутые, тонкие, улыбчивые, с пустыми глазами. Их было слишком много.
А в центре — я.
Я сам, только окровавленный, изломанный, с провалами вместо глаз.
Он улыбался мне.

А потом... я проснулся.
Сел на кровати весь в поту, с пересохшим горлом, с ощущением, что забыл сделать что-то важное. Что-то страшное.

Телефон вибрировал — Марфа. Я машинально ответил.
— Привет, Сев! Что делаешь? — послышалось бодро. Она что-то ещё говорила, но я уже не слушал.

Потому что голос внутри снова заговорил.
Тише. Ближе. Громче.

"Она всё знает"

"Она мешает"

— Давай встретимся? Я хочу поговорить, — сказала она уже ближе к концу, и я, будто автомат, кивнул.
— Да, давай.
Голос внутри замер — как зверь, почувствовавший добычу.

А потом... потом я ничего не помню.
Отрывки.
Пустота.
Шум ветра.
И чьи-то ногти, царапающие изнутри череп.

4.

"Не ты её коснулся — голос в тебе уже держал нож."

— авторский

Я не помню всего.

Только её лицо. Ощущение, что она говорила что-то важное. Медленно, по слогам, будто боялась спугнуть.

Я ничего не понял.

Губы двигались, но звуки расползались в шёпоте, как в воде.

Что-то дрожало в её руках. Может быть, ветка. Может, записка. Я не разобрал. Тогда я подумал — нож.

Или, может, это был голос. Не её. Не мой.

Голос сказал: «Она всё знает».

Потом — лес. Внутри школы.

Корни под ногами, стены дышат, отражение в окне смеётся.

Я не знаю, где кончился сон и началась реальность.

Она плакала или смеялась? Я... не помню.

Я знаю только, что мне было страшно. Очень страшно.

Я хотел, чтобы всё прекратилось.

Когда я пришёл в себя, всё было тихо.

Слишком тихо. Даже мои мысли притихли.

Только тяжесть в груди и что-то тёплое на руках.

Я смотрел на пальцы.

Будто это были не мои. Мои не были окровавлены.

Марфы уже не было.

Была только тень, которую не смыть.

Я не хотел.

Я клянусь, я не хотел.

Она знала, правда ведь? Знала. Смотрела так, будто всё уже решила. Будто я — ошибка, которую надо исправить.

А мне просто... Мне просто нужно было тишины. Чтобы никто не говорил. Чтобы замолчали. Чтобы остановились.

Я ведь предупреждал.

Я просил оставить меня.

Я говорил, что мне плохо.

Она не слушала.

Никто не слушал.

И это не я. Не совсем я.

Ведь тогда в комнате, помнишь?

Это же не мой голос был — он сказал мне, он толкнул.

Сон, не сон, всё смешалось.

Лес был внутри. И зеркало. И она.

Я не знал, что делаю. Я думал, что защищаюсь.

Если бы вы видели, как она смотрела. Как будто я чудовище.

Я не хотел...

Я просто хотел, чтобы страх закончился.

Это ведь не я.

Не совсем я.

5.

"Каин убегал не от Бога. Он убегал от себя."

— из Апокрифов о братской вине

Я убегал из её дома, как загнанный зверь.
Быстро, рвано, без оглядки — как заяц, что почувствовал дыхание волка на спине. Только вот волк был внутри.
Мои ботинки с глухим стуком отбивали удары по асфальту, по ступенькам, по земле. Я не чувствовал ног, не думал, как бегу — просто бежал, прочь от тишины, от мокрого пола, от тела, от её взгляда, который, мне казалось, продолжал следить за мной даже сквозь стены.

Когда добрался до подъезда, уже не помнил, как открыл дверь. Захлопнул её с таким шумом, что в ушах зазвенело.
Я перескакивал через две ступени сразу, поднимался и спускался, путаясь, почти падая, ударившись один раз плечом так сильно, что заломило руку. Но мне было плевать.

На лестничной площадке мне на мгновение показалось, что вижу Глеба и Ярослава.
Стоят у стены, переглядываются, шепчутся, будто обсуждают меня, как заговорщики.
Они знали. Знали, что я сделал.
Я резко повернулся, готовый на крик... но там никого не было.
Пустая лестница. Только лампа над головой мигнула, будто знала, что я сделал.

Я захлопнул дверь квартиры и бросился к зеркалу в прихожей.
И увидел себя.
Окровавленного. Измученного.
С потухшими глазами.
Сначала я просто смотрел, не дыша.
Потом в груди что-то сорвалось с цепи.
Я разбил его.
Рукой, локтем — не помню. Осколки посыпались, один впился в ладонь, но я даже не почувствовал. Только смотрел на отражения в разбитом стекле.
Меня было много. В каждом осколке — своя версия.
Один плакал.
Другой улыбался.
Третий шептал губами что-то... слишком похожее на «ещё не конец».

Четвертый истерически смеялся.

Я достал телефон.
Пальцы дрожали, но номер 112 набрался быстро.
Я не стал ждать отца.
Не стал прятаться.
Голос в трубке спросил:
— 112, слушаем вас. Что у вас случилось?

Я долго молчал. Потом только сказал:

— Я... я сделал что-то ужасное. Слишком ужасное.

6.

Я стоял в стеклянной клетке, как зверь. Меня будто выставили на показ: смотрите, вот он — тот, кто слышал голоса.
Тот, кто не услышал, когда надо было остановиться.
В зале пахнет бумагой, страхом и чужими мыслями. Я чувствовал их взгляды — каждый, будто остриё. Пронзают. Режут.
Некоторые в гневе. Другие — просто в ужасе.
Кто-то шептал. Кто-то откровенно смотрел на меня, как на прокажённого.

И только двое не отводили глаз до самого конца. Глеб и Отец.

Глеб сидел на краю скамьи, руки сжаты в кулаки. Губы побелели. Он не плакал. Он смотрел на меня, будто... будто всё ещё видел во мне человека.
И мой отец.
Он не приближался. Не звал. Только смотрел.
В его взгляде — всё, что я не вынес бы услышать вслух.
Усталость. Жалость. И, хуже всего — разочарование.
Он не уберёг.
Как не уберёг мать. Не спас её от леса. Как не спас меня.

Судья что-то говорил. Голос её казался мне отдалённым, как сквозь воду.
«...психиатрическая экспертиза признала обвиняемого невменяемым в момент совершения преступления...»

Все вскочили тогда. Кто-то кричал: (а может все?)
— Убийца!
— Вы бы его на месте!
— С больных спроса нет, да?!

Но мне всё равно. Потому что я помню, хоть обрывками, но помню.

Я помню, как в ту ночь лес дрожал. Как воздух кололся, как стекло. Как её глаза расширились от ужаса.
Как голос в моей голове шептал:

"Ты ведь слышишь, да?"

И я слышал.
Я всё ещё слышу.

Даже, если они говорят обратное и я говорю им обратное.

Я всё ещё слышу, всё ещё плохо помню и все ещё...Все ещё нужен им.

Они зовут, они зазывают.

Я им нужен.