Фрустрация

Не слышь зла.

1

"Сон — это крошки смерти. Я их ненавижу."

— Эдгар Аллан По

Мне опять снился лес. Теперь там была маленькая девочка, которая искала мать, но не нашла и стала монстром и бегала за мной. Удивляет мое воображение. Напоминает дешевый хоррор фильм.

На утро всё тело болело, я толком не спал, просыпался часто, волочился. Все одеяла были скинуты на пол с каждым моим просыпанием. Я насчитал семь пробуждений. Сначала в 22:09, потом в 23:07, потом...А потом не помню. Не запомнил время.

Отец вел себя странно. Он всегда ведет себя странно, но сегодня прям странно-странно даже для него. Всё время твердит: "Ты ведь слышишь, да?", что слышишь, я так и не понял.

Пытался спрашивать, но он повторял это или менял тему. Может он спрашивает слышал ли я ночью мать? Нет, не слышал. В последнее время я её не слышу. Умерла? Ну и ладно, я всё равно не помню её.

Почему? У неё вроде темные волосы, вроде короткие или длинные? Серые глаза, или голубые?

Я не помню её.

Не помню ничего с ней.

Её нет.

Она в комнате, заперта, как и всегда.

В школе учитель тоже говорил, про то, слышал ли я что-то. Странное совпадение, что оставляло неприятный липкий осадок внутри.

Я промолчал. Как будто если не отвечать, то вопрос сам исчезнет. Как будто если не трогать больной зуб, он перестанет болеть.

Всё было в каком-то тумане. Будто мир слегка соскользнул с рельсов. Лица людей расплывались в воздухе, слова звучали приглушённо, словно сквозь вату. Я сидел в классе, но чувствовал себя не здесь. Как будто кто-то вывернул меня изнутри и воткнул обратно, но не до конца.

Я снова думал о девочке.
Как она плакала в начале, как кричала «мама» — этот голос всё ещё где-то звенел в ушах. А потом, когда она подняла голову... там не было глаз. Не было даже лица — только зияющая дыра, из которой ползло что-то. Как она вытянулась вмиг.

Я бежал от неё, спотыкался о корни, падал, чувствовал, как чьи-то когти царапают мне спину — и просыпался с холодным потом, будто правда сбежал.

На перемене я пытался отвлечься, уткнувшись в телефон, но экран дрожал. Или руки дрожали. Я не знал. Пальцы не слушались. Всё время казалось, что кто-то стоит сзади. Поворачивался — никого.

А потом Ярослав сказал:
– Ты слышал это ночью?
– Что?
– Ну, типа... шелест, будто кто-то шепчет из стены.
Я пожал плечами.
– У тебя фантазия, как у моей матери.

Откуда я знаю, какая у неё фантазия?

Может такая же, как у меня?

Такая же больная.
– Просто спросил, – буркнул он.

Но я слышал. Не шелест, а что-то... что-то тонкое, как волос на языке. Как будто кто-то шепчет тебе в ухо, но ты не можешь разобрать слов, только смысл — и он тревожный. Злой.

"Не верь им."

Где я это слышал? Во сне? В комнате? Изнутри?

Иногда мне кажется, что я — не я. Что я остался в том лесу. Что здесь просто оболочка, которая по инерции ходит, ест, делает вид, что слушает. Внутри всё пусто. Пусто, как в той девочке, которая осталась без матери.

Иногда мне кажется, что это я её зову. Не она свою маму. А я.
Иногда мне кажется, что мать есть, просто я её не достоин. Но также не бывает, все дети достойны родителей.
А может, она действительно за дверью. Просто отец никогда её не открывает. Или она — та, что зовёт меня обратно.

Нет. Я просто выдумываю. Как и всегда. Просто забыл таблетки принять.

Почему-то на перемене все спрашивали друг у друга: "Ты ведь слышишь, да?". Странные.

Странное совпадение. Странное.

Мне становится не по себе. В грудной клетке разрастается семя подозрение.

На очередном уроке я снова уснул. Снова оказался в том же лесу.

Он будто ждёт меня, как забытый пёс у калитки. Я ожидал снова увидеть девочку. Но теперь лес был пустым. Просто опустевшим, не тревожным, просто опустевший. Без звуков. Без ветра. Без животных. Ветки не шевелились, трава не росла, и даже мои шаги не оставляли следов. Как будто лес перестал быть лесом — стал лишь фоном, плохо нарисованной декорацией.

Я пошёл вперёд. Медленно. Осторожно.

Кора деревьев была неестественно гладкой, как кожа. У некоторых — рёбра под поверхностью. Я дотронулся до одного — и вздрогнул. Оно было тёплым. Оно будто дышало.

Это меня напугало. Я побежал, зная, что это бесполезно. Они всё равно догонят, но их не было.

Деревья меняли форму, когда я бежал, не глядя ни под ноги, ни в стороны.

Но тут я заметил тень. Слева. Почему-то она не показалась чужой, а будто своей. Наверное, поэтому я остановился и обернулся.

Отражение.

Там, на опушке, стояло зеркало в кроне дерева. Старое, в деревянной раме. Витиеватая резьба. Заплесневевшее стекло. И в нём — я.

Я узнаю себя с первых минут, хоть и предпочитаю не смотреться в зеркало. По шраму сквозь глаз. Он был вылитым мной. Только не совсем.

Бледнее. Глаза чернее. Улыбка неуместная, перекошенная, да и я не улыбался, и уж точно не так.

Он стоял неподвижно. Потом поднял руку — я не двигался. Но он — махал мне.

– Ты не проснёшься, – сказал он.

Голос звучал, как если бы его кто-то прошептал внутри моего черепа.

– Тут — настоящее. Там — ложь.

– Зачем ты туда возвращаешься?

Я хотел отвернуться — зеркало исчезло. На его месте — тишина.

А потом начали звучать голоса. Тихие, многослойные, словно целый хор говорил под дыханием:

– Ты никому не нужен.

– Все только делают вид.

– Даже отец. Даже они.

– Посмотри, как они смотрят на тебя.

– Они ждут, когда ты сломаешься.

Я закрыл уши — звуки усилились.

Я закричал — лес начал дрожать.

И вдруг...

Я увидел себя. Настоящего.

Как будто смотрю со стороны. Я сплю за партой, весь серый, вялый, неестественно изогнутый.

...Ты не проснёшься.

И я упал.

Проснулся — с громким вдохом, будто захлебнулся в собственном теле.

Класс молчал. Учитель смотрел прямо в глаза.

А потом спросил то же, что и отец, что спрашивала Ирина Николаевна, что спрашивали у друг друга учащиеся:

– Ты слышал это?

Это уже не смешно.

Почему эта фраза преследует меня?

Как будто кто-то подслушал мой сон.
Как будто мир сговаривается за моей спиной.

Я ответить не успел — учитель уже отвернулся. Продолжил писать что-то на доске, как будто ничего не было.
Ярослав рядом нервно шевелил ручкой. Марфа уткнулась в тетрадь, будто только что не повернулась ко мне со странным взглядом. Августа смотрела в окно, но уголки её рта дёрнулись, когда прозвучал вопрос.

Никто не смеялся. Никто не переспросил.
Словно... все ждали, что я отвечу. Или вспомню.

Что я должен был услышать?
Что я должен знать?

В ушах начало звенеть. Словно радио, настроенное не на ту волну. Где-то на грани слышимости — те же самые слова, в чьих-то голосах, чужих, но будто знакомых:

– Ты слышал? Он точно слышал.
– Слышал, но молчит.
– Ему нельзя говорить.

Я выскочил из класса под каким-то предлогом — даже не помню, что сказал.
Дверь захлопнулась, но звуки — не исчезли.
Теперь они были во мне.

Коридор встретил меня тишиной. Настораживающей, чужой. Как в те утренние часы, когда ты приходишь раньше всех, а школа будто ещё не проснулась.

Я шагнул вперёд, и каблук моего ботинка громко щёлкнул по плитке. Эхо.

Слишком громкое.

Слишком долгое.

И тут снова — этот звук.

Словно шорох, шепот.

Не в ушах. В голове. За глазами. Под кожей.

— Он вышел.

— Один.

— Слушай. Слушай...

Я замер, вцепившись пальцами в край подоконника. Тот был пыльный, как всегда, но мне показалось, что под пальцами — ткань. Нет, не ткань. Волосы. Я отдёрнул руку. Просто пыль.

Сквозь шепот, прорезался знакомый звук:

голос преподавателя из-за приоткрытой двери.

«Итак, типы метафор. Авторская и устоявшаяся. Приведите примеры...»

Обычный голос, обычный урок. Где-то продолжается жизнь.

Там – реальность.

А здесь...

А здесь тоже реальность. Это не сон. Нет. Сон.

–– Ты ведь слышишь, да?

–– Мы же говорим с тобой.

–– Мы всегда говорим с тобой.

Я сделал шаг – вперед, к окну. Оно выходило во двор. Там играли дети из начальных классов. Один бросил мяч, другой засмеялся.

Смех прорезал мою голову, как скальпель. Слишком громко. Слишком неестественно.

Слишком притворно.

— Они делают вид, что не слышат.

— А ты не делай.

— Не предавай.

— Слышишь?

— Нет, — прошептал я.

Или подумал?

Или они – это я?

Вдруг из соседнего кабинета, захлопнулась дверь. Глухо, как выстрел.

Я дёрнулся.

Дальше — звук шагов. Кто-то вышел.

Я стою, как вкопанный, а силуэт приближается. Высокий, тонкий. Не узнаю.

Проходит мимо. Учитель. Говорит по телефону: «Да, он вышел. Да, только что...»

Меня не замечают. Или делают вид?

Слышишь?

Снова. Эхо в голове.

Как приговор.

Я закрыл глаза. На секунду. Просто моргнул.

Когда открыл — коридор будто размылся. Линии поплыли, свет стал гуще, звук — плотнее.

И вдруг, я слышу:

— Она заперта, ты помнишь?

— Комната с дверью, которую ты не открываешь.

— Мы можем открыть. Вместе. Просто скажи, позови.

Я выдохнул. Воздух – как из морозильника.

Пальцы дрожат.

И тут – реальный голос, зовущий откуда-то из-за спины:

— Эй, ты чего тут стоишь?

Я обернулся.

Одноклассник. По выражению лица — обеспокоен, но не удивлён.

— Ты... ты ведь слышал это, да?

Я не ответил.

Потому что в этот момент

Я опять услышал:

"Ты слышишь. Значит, ты один из нас."

Оказывается, учитель звонил моему отцу. Удивительно, но он приехал быстро, будто не было работы. Хотя всю дорогу мы тупо молчали, будто воды в рот набрали.

Дома он снова выдал таблетки, теперь больше, чем обычно.

— Сева, смотри на меня. — он говорил строго – что ты видишь?

Глупость какая. Его вижу.

— Тебя.

— А слышишь что?

— Тебя. — я ответил спустя минуту.

Он, когда это сказал, заставил меня задуматься над вопросом. Что он имеет ввиду? Шёпот?

Он какое-то время молчал, всматриваясь в меня слишком внимательно, как будто пытался что-то вычитать между зрачками. Его пальцы постукивали по краю стола в кухне — будто отбивая счёт секунд до ответа, который ему не нравился.

— И больше ничего? — он всё ещё сверлил взглядом.

— Нет. Что я должен слышать? — я уже начинал раздражаться.

Он не ответил. Просто кивнул и ушёл в гостиную, прихватив с собой чашку с остывшим чаем. Оставив меня наедине с этими таблетками и странным послевкусием тревоги.

Я не стал пить их сразу. Просто сидел. Потом — стоял. Потом — сидел снова. Смотрел на белый потолок, будто он мог выдать мне какие-то ответы, которых ни отец, ни сон, ни школа не давали. А ещё через десять минут я всё же проглотил одну. Она прилипла к нёбу, как всегда. Ощущение отвратительное. Сухое, меловое. Будто глотаешь часть чужого сна. Неприятно, но привычно. Вторую я выкинул, от греха подальше.

Я вернулся в свою комнату. Свет в коридоре был выключен, и когда я прошёл мимо запертой двери матери — привычный холод пробежал вдоль позвоночника. Я не задержал взгляд. Никогда не задерживаю более, после всего этого.

Когда дверь в мою комнату закрылась, наступила тишина. Такая, которую обычно не замечаешь. Пока не начнёшь вслушиваться.

Шорох. Скрип. Далёкий голос.

Или мне показалось?

Я включил музыку на телефоне, поставил трек, который обычно помогал успокоиться.

Но на фоне, в паузах между звуками, я снова услышал:

"Ты ведь слышишь, да?"

Сердце сжалось. Я резко снял наушники, глядя в стену.

Нет. Нет, я не слышу. Не хочу слышать. Не хочу.

Может, всё-таки нужно было выпить обе таблетки?

Стук. Сначала тихий, потом снова. В дверь? Или в голове?

Я встал. Осторожно, почти неслышно подошёл к двери своей комнаты. Приложил ухо.

Ничего. Только тишина. И всё же она звучала слишком глухо, слишком тяжело. Как будто... как будто за ней кто-то есть.

Я вернулся к кровати и лёг. Придвинулся к стене, свернувшись на боку. Закрыл глаза.

Скоро сон. Я это чувствовал. Он снова вернётся. Лес, шепот, кто-то в тени.

Только бы не та девочка. Только бы не голос отца.

Только бы не дверь, которая снова откроется сама собой...

Темнота вползала медленно. Не как обычный сон, где ты просто оказываешься внутри события — тут всё было иначе. Сначала было чёрное, как мазут, пространство, которое не давало опоры. Тело будто висело в пустоте.

А потом — звук.

Не голос, не шепот — что-то глухое, вязкое, как если бы кто-то царапал глину изнутри стены. Повторяющийся скрежет. Глухой, словно выдолбленный скулой. Когда я упал — а я упал, почувствовав под ногами промёрзшую землю, — вокруг уже был лес.

Но не тот, как прежде.

Теперь всё выглядело... старше. Глубже.

Мир казался покрытым пеплом. Деревья были не деревьями, а обугленными остовами. Ветки, как руки, тянулись, будто в попытке схватить свет, которого тут не было. Воздух был холодным, но не от ветра — от вещей, что были в нём. Скрытые движения, ощущение чужого взгляда на затылке.

Я сделал шаг. Земля хрустнула под ногой. Сухо, как если бы я наступил на чью-то руку.

Где-то слева — снова скрежет. Как будто что-то медленно тащится по древесной коре когтями.

А потом я услышал себя.

Свои слова, сказанные вчера. Голосом, искажённым, будто кто-то играет запись с поцарапанной плёнки:

"Тебя. А больше никого."

Я обернулся. Пусто.

И снова — я:

"У неё вроде... короткие волосы..."

Голоса продолжали. Каждый раз — ближе. Не в ушах, а внутри черепа. Словно кто-то листает мои воспоминания и шепчет их мне обратно.

"Заперта. Как всегда."

Они усиливались. Шепот, хрип, стон, слово, которое звучало на фоне каждого шага:

Слышишь.

Слышишь.

Слышишь.

И тогда я увидел фигуру. Вдалеке. Стоит. Высокая, худощавая, с лицом, которого нет — оно как замазано грязью, чёрной, как нефть. Из-под капюшона свисают волосы. Или не волосы.

Они двигаются. Они живые. Я не могу двинуться. Я не могу дышать.

Она поднимает руку — и указывает на меня.

Нет, не просто указывает — зовёт.

Медленно, настойчиво, будто всё равно, дойду я до неё или нет. Она дождётся.

Я не хочу идти. Но ноги предают.

Шаг.

Шаг.

Шаг.

И с каждым шагом шепот сливается в хор:

Не слышь. Не слышь. НЕ СЛЫШЬ.

Я проснулся в крике. Горло сжато. Простыня — намотана на руку. Комната — тусклая, раннее утро.

Но тишина — неполная.

Сквозь стены, едва уловимо, будто под кожей мира — я слышал её дыхание.

Словно она так и не ушла из сна.

Отец заглянул в комнату:
— Что-то произошло?

— Плохой сон. — правда сама вырвалась из рта. Я хотел соврать, но ложь не шла.

Отец тактично молчал. Как будто всё знал. Но молчал. Предатель.

2.

«Живые — спят. Им снится, что живут.»

— Марина Цветаева

Всё стало хуже. Намного хуже.

Проснулся я резко, будто кто-то вбил меня в постель с силой.

Сердце глухо билось где-то в горле. Сон растворился, оставив только мерзкое ощущение липкой тишины.

В комнате было слишком светло, как будто свет решил перестараться — выжечь мне глаза. Шторы открыты. Хотя я их закрывал. Может отец? Скорее всего.

Я встал, ноги ватные, как будто снились не сны, а бег по болоту, марафон по болоту. Всё тело ломит. Прошёл в коридор, босиком по холодному полу.

Отец сидел на кухне. Его спина выглядела чужой — ровная, напряжённая. Он не шевелился. Не пил, не ел. Просто сидел.

— Пап, — тихо сказал я.

Он обернулся так резко, что я вздрогнул.

Глаза у него были... слишком спокойные. Не мои. Не человеческие.

— Ты уже проснулся? — спросил он. Голос — будто глухой, как через стену. Не его.

— Да... — я выдавил. — А ты чего... сидишь так?

Он на секунду задумался. Или сделал вид, что задумался.

— Я сижу, потому что всё уже произошло. Затем добавил. — Ты не слышал?

— Не слышал что?

Он не ответил. Просто встал и ушёл в свою комнату.

Шаги — глухие, но словно не по полу, а по воде.

Я остался в кухне. Смотрел на часы — 09:41. Стрелки не двигались. Я даже дотронулся — бесполезно.

Будто время застряло.

Тогда я быстро оделся и вышел из квартиры. Мне нужно было... хоть что-то понять. А может я был напуган.

На лестничной площадке стояли соседи.

Много. Слишком много.

Я сразу понял — что-то не так. Они просто стояли. Никто не двигался, не говорил.

Глаза у всех были направлены в одну точку — на стену. Там ничего не было.

Я прошагал мимо, стараясь дышать не громко, тише, чем они. Почувствовал, как их взгляды будто прилипают ко мне, но никто не шевелился.

Почти никто.

Устинья. Эта миловидная старушка выглядела тогда не так миловидно, как и её коты. Лицо было пустым, как у фарфоровой куклы, а из одного глаза стекала слеза. Просто капала — без эмоции.

— Слышал? — сказала она. Я остановился. Губы её не двигались. Какого черта? — Ты слышал, — повторила она. — Мы все слышали.

Я сорвался с места. Бежал вниз по лестнице, через слишком тихие пролёты, как сквозь чужой сон.

За спиной всё ещё стояли те люди. Я чувствовал их.

Чувствовал... будто я остался один, а они — уже нет.

На улице воздух стоял тяжёлый, будто набитый пылью и чем-то кислым, горьким. Я шагнул чуть в сторону от подъезда и опёрся о стену, словно мне вдруг стало слишком тяжело стоять.

Телефон дрожал в руке, будто знал, что будет дальше. Я сжал его крепче, проглотил ком в горле и набрал Глеба. Пальцы словно не слушались, будто чужие.
Один гудок. Второй. Третий.
Слишком долго.
Слишком долго.

Наконец, щелчок. Связь установилась.
И — тишина.
Потом, с еле заметным хрипом, он взял трубку.
Но это был не он.

— Алло?.. — голос будто выдавливали из старой рации, поломанной и ржавой. Он скрипел, трещал, рассыпался в статике.
Хриплый, глухой, слишком низкий — как будто сквозь гравий.
И слишком... пустой.

Я молчал.
Сердце застучало громче. Кажется, оно отбивало тревогу.

— Алло? — повторил он. Но это был не он.
В голосе не было ни знакомой усталости, ни сонной раздражённости. Только что-то неестественное, отстранённое. Как будто он говорил по чужой инструкции.

— Глеб?.. — я выдавил.

— Да... — протянул голос. — Я... я слышу тебя.

И тут я почувствовал, что меня начинает тошнить.
Он никогда так не говорил. Никогда.
Даже в шутку.

И было в этом нечто странно механическое. Как будто кто-то подбирал слова, чтобы казаться нормальным. Чтобы казаться им.

— Ты... в порядке? — я попытался сохранить голос ровным, хотя в груди уже колотилось как при пожаре.

— В порядке, — ответ был мгновенным, слишком ровным. Как будто заранее запрограммированным.
— А ты слышал это? — добавил он.
Голос не поменялся. Без акцента, без эмоции.
Пустой. Слишком пустой.

Мир вокруг будто дёрнулся. Что-то рядом треснуло — может, в моём сознании.
Эта фраза. Снова. Опять.
И уже из его уст. Из уст того, кто должен был быть моим другом.
Но в этот момент он казался не собой.
Он был будто... чужим.

Я отключил звонок. Не попрощался. Просто в ужасе ткнул пальцем в экран.
Телефон остался в руке, гудел глухо, как будто дышал.
Я стоял у стены, сжавшись в себя, и чувствовал, как всё внутри постепенно остывает.

Я снова один. И даже голоса вокруг — больше не мои.

Через пару минут Глеб перезвонил. Телефон дрожал в руке, будто чувствовал моё напряжение. Я с опаской коснулся экрана — и послышался его родной, мелодичный, тихий голос:

— Сев, что-то случилось? К тебе прийти?

Словно невидимая пружина внутри меня сжалась — до звона, до дрожи в зубах. Потому что это был Глеб. Настоящий. Его интонация, мягкая и немного сонная, с привычной хрипотцой, как будто он только что отложил гитару. Слова звучали искренне, не скрипели, не вибрировали, не рассыпались как лёд, не шептали чужие голоса между буквами. Это был он.

Я опустился на лавку рядом с автобусной остановкой. Асфальт под ногами был холодным даже сквозь подошвы, как будто ночь ещё не ушла.

— Только что... ты говорил иначе, — я выдохнул, глядя в одну точку. — Не ты был. Не ты.

На том конце повисла пауза. Я даже услышал, как он шевельнулся — наверное, приподнялся с подушки или сел на край кровати.

— Ты точно в порядке? — спросил он осторожно, теперь чуть громче. — Я выйду, мне недалеко.

— Нет, подожди. Просто... побудь сейчас на связи, ладно? Просто говори. Не молчи.

Он кивнул, и я это почувствовал — даже через тишину. Его присутствие, его нормальный голос, нормальные слова. Всё это зацепило меня за горло и едва не сорвало что-то внутри.

— Помнишь, как мы с тобой гуляли в том дворе, где качели были перекошенные, — начал он, словно наугад, но попал точно. — И ты с разбега на них прыгал и чуть не улетел на соседский балкон?

Я усмехнулся. Едва слышно.

— Ты тогда сказал, что я "живой комок импульсивной катастрофы", — ответил я. — И угостил мороженым. Даже не ругался.

— Потому что ты был счастлив. И я хотел, чтобы ты таким остался. — Он замолчал, но ненадолго. — Сев, если тебе страшно — просто скажи. Не держи это, хорошо?

Я зажмурился. Небо над головой будто стало чуть светлее. Или мне только показалось.

— Я боюсь. Боюсь, что с ума схожу. Что я не различаю, где реальность, где нет. Что они... — Я сглотнул. — Они говорят через чужие голоса. Твои, папины, учительницы... Я не знаю, кто "они", но они всё ближе. С каждым днём. С каждым сном.

Ответа не было несколько секунд. Потом — ровный, тихий голос:

— Значит, я буду твоей якорной точкой. Пока ты слышишь мой голос — ты не один. И ты не сумасшедший.

Я опёрся лбом о ладонь. Хотелось плакать. Хотелось исчезнуть. Хотелось остаться.

— Спасибо, Глеб.

— Всегда.

Я ждал его у подъезда, не заходя домой. Внутри всё было как в коме — светлый день не прогревал кожу, ветер не приносил холода, только беззвучную пульсацию в висках. Телефон я не выпускал из руки, держался за голос Глеба, как за канат над бездной.

Он пришёл через пятнадцать минут. Шёл быстро, без куртки, в мятых штанах и в сером свитшоте, с гитарной лямкой, перекинутой через плечо — будто инструмент тоже мог пригодиться в битве против чего-то, что нельзя назвать.

Когда он приблизился, я на миг испугался, что снова услышу не его. Но всё было нормально. Он просто подошёл, не говоря ни слова, и обнял меня. Тихо, но крепко. Без расспросов. Его плечо пахло дождём и деревом, и чем-то своим, знакомым до боли.

— Всё хорошо. — Он сказал это не как утешение, а как утверждение. Будто это уже реальность. — Я с тобой.

Я не ответил. Только сжал его руку — и будто бы проснулся внутри сна.

Мы поднялись ко мне. В квартире было прохладно и пусто. Отец снова уехал куда-то — может, на смену, может, просто не выдержал. Я поставил чайник, Глеб сел на диван и открыл чехол с гитарой. Из него высыпалась записка — старая, смятая, с нашей прошлой шуткой: «Если в этом мире нет звуков, мы их придумаем». Он усмехнулся, я тоже.

— Хочешь, сыграю? — спросил он, бережно касаясь струн.

— Если ты не начнёшь петь чужим голосом — очень.

Он бросил на меня короткий взгляд, в котором было что-то большее, чем ирония, которая была в моим голосе. Тревога. Понимание. Потом просто кивнул и заиграл. Что-то знакомое, спокойное, с открытыми аккордами и прозрачными паузами. Музыка шла не в уши, а в грудную клетку. Там, где была дыра, стало чуть теплее.

— Они приходят, когда темно. Когда я один. — Я говорил, глядя в окно. — Я не знаю, что они хотят. Но они уже учатся быть нами.

Глеб продолжал играть, не прерывая мелодию. Потом, не глядя:

— Значит, не будем оставаться одни.

Я хотел сказать, что это невозможно. Что от сна не спрячешься даже под одеялом. Но в тот момент — не стал. Потому что рядом был он. И его голос был только его. И я ещё мог слушать.

3.

«Но вещь из сна, проснувшись, не отбросишь,
Она — не тень. Она — твой третий глаз.»
— Марина Цветаева

Я уснул, пока он пел. Голос Глеба был мягким, будто ткань, которой укрывают боль. Я не помню, на какой ноте отключился — на середине куплета, на шорохе аккорда, на вдохе. Сон был спокойным. Впервые за долгое время.

Там были мы, мы все. Ярослав как обычно творил дичь — гонялся за чьей-то кепкой, делал сальто, орал глупости. Марфа — угрюмая, в черной худи с капюшоном, вечно закатывающая глаза и жующая яблоко. Августа хохотала, танцуя с ветром. А я и Глеб — мы просто были. Смеялись, сидели в траве, играли в какую-то дурацкую игру пальцами, будто вернулись в шестнадцать. Без тревог, без таблеток, без шепота.

Будто всё вернулось на круги своя.

Я и правда раньше так смеялся? Так беззаботно? Так по-настоящему?

Поляна была залита теплым светом, воздух был свежим, как в детстве, когда всё вокруг казалось новым. Я сорвал цветок — какой-то нереально яркий, фиолетовый, с тонкими лепестками, похожими на крылья мотылька. Просто так, на радостях, без причины. Мне тогда казалось, что я проснулся другим. Более живым.

Но проснулся я в тишине. Комната была серая, молчаливая. Ни звука гитары. Ни дыхания Глеба рядом. Ни травы, ни солнца. Лишь потолок, побитый временем.

Глеба не было рядом.

Цветка тоже. Я села, опершись на локти. В горле стоял ком — не от сна, а от чего-то другого, липкого, будто я оставил часть себя там, на поляне. Хотел выдохнуть — и остановился.

На подушке, прямо возле моего плеча, лежали лепестки.

Те самые. Фиолетовые, мягкие, хрупкие.

Я коснулся их. Настоящие.

Я уставился на них, будто это восьмое чудо света. В какой-то степени так и было.

Я не заметил, как вернулся Глеб

— Всё хорошо? Что-то с подушкой?

Он не видит, что ли? Я обернулся на него, указывая на лепестки

— Цветок...Во сне...Я...

— Там ничего нет. — Он недоумевающе и с тревогой перебил меня.

Я думал, что он положил цветок. Но глянув на подушку понял, что там ничего нет. Галлюцинация?

Но я точно был уверен, что они были настоящими.

— Может тебе провериться у врача? — Неожиданно предложил Глеб. — Я не намекаю, но это уже не окей.

Я молчал, сглатывая горький ком. Я понимал, что он прав, но правда была слишком жесткой.

— Попробуй уговорить моего отца. — пошутил я, по крайне мере попытался пошутить. Глебу не было смешно, как и мне. Мне хотелось спрятаться, исчезнуть, но я не мог. Его взгляд был тревожным, испытывающим. И тогда я вспомнил, — мне просто надо выпить таблетки. Да.

— Какие?

Его вопрос был резким, а я не знал ответа. Он прищурился, будто хотел уловить что-то, чего я тоже не знал.

Я замер. На секунду показалось, что стены комнаты приблизились, стали ближе, чем обычно. Слишком тесно. Слишком светло.
Я ведь действительно не знал. Отец всегда давал мне таблетки сам — молча, с закрытым лицом. Никогда не говорил названия. Просто ставил стакан воды, в ладонь клал одну или две, иногда больше. Я пил. Потому что так надо.
Так правильно. Так безопасно.

— Я.. не помню. — голос у меня дрогнул, будто стал стеклянным. Врать Глебу всегда было тяжелее, чем кому-либо. — Белые. Маленькие. Иногда жёлтые. Без названий.

Глеб молчал, прежде чем громко вздохнул.

— Вот как. — Он подошёл ближе, аккуратно, словно я был диким зверем, которого не стоит спугнуть. Или бомбой. — Сев, это ненормально. Ты не знаешь, что пьёшь. У тебя галлюцинации. И ты не можешь отличить сон от реальности. Это не... это не просто стресс.

Я отвернулся. Не хотел слышать. Потому что он говорил вслух то, о чём я старался не думать.
— Хватит, — прошептал я, но он продолжал.

— Ты вчера говорил, что стены шепчут. А сегодня видишь во сне цветок, и он оказывается здесь. Но его нет. А ты уверен, что он был. Ты уверен. – он сделал акцент на последнем слове, медленно, почти как отец. — Это уже за гранью. Мне страшно, понимаешь?

Он говорил это почти шёпотом. И я вдруг почувствовал, как всё во мне стягивается, сжимается. Не потому, что он пугал. А потому что он не уходил. Он сидел рядом. Говорил со мной.
Даже когда боялся.

— Я не могу больше делать вид, что всё нормально, — добавил он тише. — Мне нужен ты. Настоящий ты. А не тот, кто не знает, реальны ли лепестки или нет.

Я опустил взгляд. Подушка была пуста. Просто ткань. Никаких фиолетовых следов.
Только ощущение, что они всё ещё касаются моей кожи.

Тишина. Тяжелая такая. Неприятная. Ужасающая. Такая, что давит.
Потом Глеб осторожно положил ладонь мне на плечо. Тепло. Настоящее.
— Давай начнём с того, что ты мне расскажешь. Всё. С самого начала.

Я сглотнул. Воздух в комнате был тяжёлый.
Но в груди впервые появилось нечто похожее на... опору. Но затем оно сменилось ужасным чувством.

Мне не хотелось его видеть.

— Нет. — Я сам не узнал мой голос, Глеб явно тоже. — Проваливай. Не хочу тебя видеть.

— Сев...

— Проваливай.

Почему он просто не мог уйти? Просто исчезнуть?

И он ушел. Сказав напоследок, что он волнуется. Пусть провалиться под землю, честно.

4.

Я отпросился у отца. Сказал, что болит голова, что сил нет, что хочу просто поспать. Он кивнул почти с облегчением — будто сам не знал, как со мной быть. И я остался дома.
Школа сегодня была последним местом, куда я хотел идти. Там будет Глеб. Я это понял, когда он утром написал, спрашивая домашку. Значит, собирался прийти.
А я не хотел его видеть. Не после вчерашнего.

Он буквально назвал меня сумасшедшим. Пусть и другими словами, пусть и с заботой в голосе, но всё равно — так. Как будто я не в себе. Как будто я ненормальный.
Наверное, я и правда не в себе. Но не оттого, что со мной «что-то не так». А оттого, что я начал слышать. Слишком много. Слишком ясно.

Всё утро в голове звучало одно и то же.
"Не слышь."
"Ты слышал?"
"Ты слушаешь."
"Ты будешь слышать."

Фразы повторялись, как заезженная плёнка, шипели, ломались, возвращались. Иногда будто из другой комнаты. Иногда — прямо под кожей.
Бесит. Всё это бесит.
Как и Глеб.

Особенно его идеальная фарфоровая кожа — слишком чистая, слишком безупречная. Его серые глаза, внимательные до навязчивости, будто сканируют меня насквозь. Его волосы — русые, мягкие, как у героев из старых книг, цветом напоминают подсушенные колосья на закате.
Он всегда был слишком правильным. Даже в своей заботе.

И да, мысль, что он, возможно, волнуется за меня, на мгновение проскользнула в голове. И исчезла. Какая, в сущности, разница?

Я просто хочу, чтобы это всё прекратилось.
Чтобы я снова стал... собой. Тем, кто мог спать без страха, что проснётся с куском сна на подушке. Тем, кто не вздрагивал от звуков, которых нет. Тем, кто не чувствовал себя треснувшей плёнкой.
Я хочу перестать слышать. Хочу.
Но не могу.
Не могу.

Я сидел в наушниках, когда услышал звук из комнаты матери. Как будто кто-то скребётся и зовет Мирослава, моего отца. Голос такой незнакомый. Нежный, но напряженный.

Будто нервный.

Просто кажется. Просто кажется. Она всегда молчит теперь. Просто кажется. Просто кажется. Всё это ложь.

Я решил сходить в кошачий дом, так мы называли место, куда всегда идут бездомные кошки. Какие-то бабушки их там кормят, я в их числе.

На улице был теплый март, скоро конец учебного года, через два месяца.

Место находилось между деревьями, пахло кошачьим кормом и самими кошками. Ко мне сразу подошла Толстушка, толстенькая, вечно беременная брошенка, и стала тереться об мою ногу.

Я присел на покосившуюся скамейку рядом с кормушкой, стараясь не смотреть в сторону дома. Толстушка урчала, вилась восьмёрками, будто чувствовала, что мне нужна опора. Или хотя бы отвлечение.

Воздух был густой, как перед дождём, и в то же время душный. Я не знал, откуда в марте такая вязкая жара — как в августе, только хуже. Под ногами шуршала прошлогодняя листва, а из-за кустов лениво выползла ещё одна кошка — чёрная, с белыми лапками. Я раньше её не видел.

Она села напротив и смотрела на меня. В упор. Долго. Невозможно долго.
Глаза у неё были... человеческие. Точнее, взгляд. Пронзительный. Будто она знала меня. Не так, как знают лица, а как знают сны, в которых ты уже умирал.

Я сглотнул.
– У тебя, что, проблемы? – спросил я у неё, пытаясь пошутить. Голос звучал хрипло.
Кошка медленно моргнула.
А потом произнесла. Я слышал это чётко, будто в наушниках включили чужой голос поверх моего собственного:
– Сева... не слышь.

Я вскочил. Тело покрылось мурашками, как будто кто-то провёл ледяной рукой по позвоночнику.
Толстушка, до этого вильнувшая хвостом, теперь мяукнула жалобно и спряталась под лавку.

Я выронил корм.
На тропинке, ведущей обратно домой, кто-то уже стоял.
Силуэт. Высокий, размытый. Лицо нельзя было различить, но я знал, что он, или оно, смотрит. На меня.

И я точно знал, что он скажет.
То же самое, что все.
– Ты слышал это?

Но стоило мне моргнуть, как силуэт пропал, но не кошка.

– Глеб. Он... Он другой...Это не Глеб...

Я не дослушал, сделал музыку громче, не желая слышать про него.

Когда я пошёл в школу, всё казалось слишком нормальным. Солнце светило ярко, небо было безоблачным, и даже маршрут до здания будто срезали — шаги не чувствовались, как во сне. Но внутри всё было перекручено, как внутри узла, затянутого слишком туго.

Глеб стоял у входа, как всегда — прислонившись к стене, с гитарой за спиной, будто только что вернулся с очередного меланхоличного школьного концерта. Но уже с первых секунд я понял — он странный. Не тот. Слишком спокойный, слишком сосредоточенный. Он будто знал, что я собирался сказать.

— Тебе опять снился лес, — произнёс он, не смотря мне в глаза.

Я замер. Не то чтобы это был секрет, но я ещё ни слова не сказал. Он говорил, как будто читал реплики из сценария, в котором знал весь мой текст.

— Ты хочешь сказать, что снова слышишь голоса? — добавил он, глядя поверх моей головы.

Мир сжался до узкого коридора, в котором были только мы. И я начал бояться. Не того, что он узнал — а того, как он это узнал. Меня начинала душить тревога, тяжёлая, липкая. Я попытался обороняться.

— Что ты несёшь? — огрызнулся я, — Прекрати, ладно? Ты звучишь как один из них.
Он ничего не ответил. Только склонил голову вбок, как делают птицы или те, кто изображает людей.

Мне стало хуже. Я стал раздражённым, вспыльчивым. Резал слова как стеклом, не желая подпускать его ближе. А он... Он просто исчезал из моих дней.

Не буквально — он сидел рядом на уроках, смеялся с другими в столовой, играл на переменах знакомые переборы. Но для меня — он будто перестал существовать.
Больше не спрашивал, не смотрел, не отзывался.
Просто перестал быть моим Глебом.

Я не знал, что хуже: его навязчивое знание или полное равнодушие после.
Будто всё, что между нами было — вымыло дождём.
Осталась только пустота.
И ощущение, что меня оставили с чем-то, чего я ещё даже не понял до конца. Хотя нет. Злость. Вот что это было.

Настоящая злость, что он стал другим после своего волнения. Что он бросил меня, хотя обещал быть рядом. Он предатель, точно такой же, как и отец.

5.

"Зеркало... показывает не лицо, а душу. А душа бывает страшнее уродства."

— Михаил Булгаков. "Мастер и Маргарита".

Я перестал с ним общаться. Да и со многими. Ярослав оказался вторым.
Слишком громкий. Бесит. Мы поругались, когда шли вместе в школу — он опять начал шутить, как будто ничего не происходит. Как будто я всё еще тот, кем был месяц назад. Я сорвался. Он сказал, что я «стал невыносимым».
Прав. И всё равно бесит.

Следующая была Августа, которая снова пыталась что-то сказать. Наверное, как всегда — успокоить, влезть с рациональностью. Я не дал ей шанса, просто ушёл. Бесит.

Потом Марфа, которой опять всё не нравилось: урок, учителя, расписание, даже погода. Всегда ворчит, как будто у всех всё хорошо, а только у неё – нет. Бесит.

На перемене ко мне подошел Эрос, мальчик с параллели. Он довольно тихий, держится особняком, а ещё пишет стихи — хорошие, честные, трепетные. Я читаю их втайне, будто это что-то запретное. Хотя такими они не были.
— Всё хорошо? — спросил он тихо, но прямо.
Я услышал в его голосе не жалость, а участие. И именно это меня добило.
— Отвали. — сказал я резко, не глядя. Как будто слово ударом вышло. Как будто я хотел его ударить.

Он молча кивнул и отошёл. Даже не обиделся, по-настоящему не обиделся. И от этого стало только хуже. Бесит теперь тоже.
Я чувствовал, как внутри меня нарастает что-то чужое. Ненависть? Отторжение? Или страх, что я больше не умею быть рядом с людьми?

Я сам себя боюсь. И всё равно — всех этих людей вокруг... Бесит.

Отец тоже стал бесить с этим молчанием, с этой ложью о матери, с этими таблетками и резкой заботой.

Я стоял у зеркала, впервые. Сам. Не из-за сна, а сам, потому что хотел. Глядел на шрам сквозь левый глаз. И вдруг мое отражение стало улыбаться. Я коснулся своих губ, пытаясь понять, почему я улыбаюсь.

Но я не улыбался. Точно не улыбался.

Тем не менее отражение в зеркале улыбалось. А потом и моргать стало странно. Слишком медленно, будто неумело имитировало.

— Сев, таблетки пить!

Послышался голос отца, и я инстинктивно обернулся на дверь, затем снова на зеркало, но там стоял лишь испуганный я.

После таблеток я сразу уснул, к удивлению, снился лес, но там всё было спокойно. Будто затишье перед бурей.

В ванной пахло старой плиткой, сыростью и мятной пастой. Я подошёл к зеркалу, умывшись холодной водой — так, чтобы обжигало. Хотел прогнать сонливость, тупую тяжесть в висках. Хотел просто почувствовать себя собой.

Но когда я поднял голову и встретился с собственным взглядом — что-то было не так.

Отражение смотрело на меня спокойно. Слишком спокойно. Я стоял с нахмуренными бровями, сжав челюсть, а он — расслабленный.
Он улыбался. Совсем чуть-чуть, уголком рта, как будто знал нечто важное.

Что опять? Снова?

Я отступил назад. Сердце застучало несмотря на то, что такое уже было. Провёл рукой по щеке — отражение сделало то же. Но с заминкой, на долю секунды. Как будто догоняло.

Я моргнул. Раз, потом два. И в один из этих разов, на пятый? — отражение не моргнуло. Просто смотрело на меня, широко открытыми глазами.
И только потом, с запозданием, медленно сомкнуло веки. Снова.

У меня пересохло во рту.
— Это бред, — прошептал я сам себе. — Это просто сон. Просто усталость. Просто...

Просто что? У меня не осталось оправданий.

Отражение снова улыбнулось. Уже заметнее. Шире.
Я не улыбался.

Я выскочил из ванной, чуть не сбив вешалку, и захлопнул за собой дверь. Сердце билось слишком громко. Я прислонился к стене и сжал голову руками.

"Ты слышал?"
Опять этот голос. Где-то изнутри.

"Ты видел?"

Я зажмурился.

Пусть исчезнет. Пусть всё исчезнет. Пусть я — снова я.

Я решил попробовать рассказать всё отцу. Может Глеб был прав насчёт профессиональной помощи.

Надо будет попросить помощи у отца. Надо будет.

6.

"Иди, путник, на зов ночной"

— Неизвестный.

Я так и не подошёл к отцу.

Не потому, что не было случая. Было. Мы сидели за ужином в молчании, и я почти сказал. Почти.
Но он смотрел в тарелку, и я вдруг испугался.
Вдруг он поднимет взгляд — и в его глазах будет та же пустота, что в зеркале?
Или ещё хуже: понимание.
Понимание того, что я уже не я. Что мне нельзя доверять.

Так что я промолчал.

Поздно вечером я остался в темноте, только монитор еле светился — голубым пятном в углу комнаты. Ни музыки, ни наушников. Только глухой гул — будто в черепе звенела тишина, натянутая как струна. Иногда что-то щёлкало за спиной.
Сначала — похоже на каплю воды. Потом — будто шаг. Один. Второй. Лёгкий такой, почти, порой, не слышимый.

Я не оборачивался.

Я смотрел в монитор ноутбука, но видел отражение. Оно дрожало.
Я сидел спокойно, но в отражении я чуть кивал, будто поддакивал чему-то или кому-то.
Я выдохнул — в отражении рот не двигался.

— Северин... — прошептало где-то в темноте.
Я вздрогнул. Голос был сдавленный, сиплый, как будто меня же простудили.
— Северин... слышишь?.. Слышишь себя?.. Услышь.

Я вскочил. Комната качнулась.
Сердце билось где-то в горле. Я обернулся — пусто. Тень, кресло, стопка книг.
Я был один. Я был один?

Снова голос. На этот раз сзади, у уха — и на этот раз мной. Это был я. Один в один. Только... другой я.

— Пойдём, покажу... ты всё вспомнишь... ты уже почти вернулся...

Темнота потянулась. Или я потянулся в неё сам. Неважно.

Я оказался в лесу. Снова. Он уже как родной. Я выучил его, как пять пальцев. Хотя это бред. Он меняется с каждым сном, но тем не менее, я будто знаю его. Теперь знаю.

Мокрый мох под ногами. Воздух свежий, слишком свежий, будто надутый из холодильника. Деревья — высоченные, неестественно ровные, как колонны. А между ними — тени. Что-то двигается. Что-то шепчет. Может они сами?

Я иду. Меня ведёт шепот. Он тёплый, ласковый — будто поёт мне колыбельную. Мой голос. Но только не совсем мой.

Справа пробежал силуэт. Очень знакомый. Я бросился за ним.
Пробежал мимо поляны — той самой. Где мы когда-то смеялись. Где Августа плела венки, Ярослав кидался шишками, а Марфа щурилась на солнце. Где Глеб пел под гитару. Где всё было до.

Теперь поле пусто. Только ветер крутит пыльцу. Цветы вянут на глазах. Воздух стоит, как в комнате, где только что кто-то умер.

Я зову: «Глеб!»
И эхо отвечает: «Северин... Не слышь, не слышь.»

А потом я проснулся. Оказалось, я уснул перед ноутбуком, когда решал вариант экзамена.

Ухо заложено. Шум, гул, шёпот. Везде. Абсолютно везде. Они твердят одно и то же.

И снова. Прямо у уха — но я точно один.

— Ты ведь слышишь, да? Но притворяешься, что нет? Мы ждем тебя, мать ждет тебя.