Куколка

В какой-то момент почти всё перестало иметь значение. Дни сменяли друг друга; Эве казалось, что она уже много лет совсем не видела солнца. Судя по лунному свету, где-то снаружи было окно, но днём солнечные лучи перебивали искусственные лампы театра, бившие по глазам. Ночь считалась наступившей в тот момент, когда девушку вместе с другими марионетками бросали в Ящик. Утром никто не давал им опомниться - просто вновь появлялись две белые ручищи и утаскивали кого-то наверх. Демонические спектакли кружились друг за другом в безумном хороводе; Эва даже не могла уловить их суть - происходившее на сцене казалось абсолютной чушью. Вьятт долго пытался продумать все возможные способы спасения, но, судя по всему, у него плохо получалось: глаза мужчины постепенно потухали, становились темнее и темнее с каждым днём, пока не остекленели почти так же, как и у большинства «кукол»; Вьятт переставал верить.

Эва не знала, какими стали её собственные глаза. Поначалу она старалась делать хоть что-то, лишь бы не бездействовать и не впадать в распростёртые объятия отчаяния. Она осматривала сцену, вглядывалась в лицо Кукловода, когда он нёс её, обмотанную спутавшимися верёвками, к занавесям, чтобы подготовить к выступлению. Она пыталась привыкнуть к страшилищам в зрительном зале, но это было невозможной затеей: каждый раз её взгляд цеплялся за ужасные маски и физиономии, за новые дефекты и уродства, которым не было конца в этой тошнотворной галерее. Поэтому все усилия не приносили результатов; Эва так и не смогла избавиться от страха, но, если поначалу он разжигал в ней решимость и жажду действий, то теперь приносил с собой лишь необходимость смирения, чтобы не стало ещё хуже. Однажды Вьятт рассказал девушке, что случилось с самой первой «куклой» в магическом театре; это был паренёк немногим младше Эвы. Он отчаянно боролся, необдуманно хватаясь за любую возможность сбежать, и не был достаточно предусмотрительным, чтобы делать это исподтишка, а не напрямую – за что и поплатился, однажды попросту не вернувшись в Ящик. Как раз в ту ночь Вьятт и несколько новоприбывших «актёров» впервые услышали крысиный визг.

Хозяин театра и его преданные зрители действовали на сознание пленников так сильно, что те один за другим смирялись со своей участью, придумывая убедительные доводы тому, что ничего нельзя исправить. Они равнодушно посматривали на кусок ткани, которым Вьятт с Эвой забили дырку в стене Ящика, и это служило им дополнительной причиной расстаться с мечтами о возвращении к прежней жизни. «Куклы» в изнеможении отплясывали спектакль за спектаклем, падали в темноту, окружаемую неровным деревом, ели свои гнилые крохи и засыпали в надежде, что смерть сжалится над ними и не заставит долго себя дожидаться.

Некоторые по-настоящему сходили с ума. Такие, как заметила Эва, делились в основном на два типа. Одни отчуждались от людского общества, забиваясь по углам и уставившись в одну точку; они прятались от реальности в мире собственных грёз, пока не умирали от истощения или внезапной вспышки безумства, после которой либо более не возвращались в Ящик, либо усмирялись своими товарищами, боявшимися, что расплата за шум и буйство коснётся всех. Их связывали и отказывали им в пище, иногда затыкая крики и стоны пинками; рано или поздно голод и боль притупляли ярость. С другими, на первый взгляд, было поспокойнее, но ровно до тех пор, пока, позабыв о всякой осторожности, они не начинали кусать руки Кукловода и связывающие их верёвки или не пытались сбежать прямо во время представления. В таких случаях марионеточник, как правило, хватал бунтаря и бросал прямо в зрительный зал на радость гогочущей толпе. Что происходило с бедолагами после этого жеста, Эва не знала, потому что в таких случаях всегда предпочитала зажмуривать глаза и напевать какую-нибудь песенку, отгораживаясь от доносившихся воплей чудовищного страха.

В таких условиях Вьятт прикладывал немало усилий к тому, чтобы никто не добрался до чудом добытой им иглы – оружия, которое в безумных глазах смогло бы принять облик освобождения от всех проблем. Однажды Эве удалось узнать, как оно попало мужчине в руки. Не догадываясь, что ждёт его вне Ящика и сцены, Вьятт намеренно изорвал свою одежду так, чтобы это выглядело случайностью; в конце дня его забрали на починку. Он рассказывал, что за пределами неровных досок, отвратительных рож и сюрреалистичных декораций, сразу после узкого и продуваемого всеми ветрами коридора находилась личная комната их демонического пленителя. Вьятт мало что смог заметить из-за густой темени вокруг; он помнил лишь твёрдый стол, на который его весьма грубо швырнули белые руки, вспышку яркого света, выжигающего глаза, и колкие прикосновения стальной иглы. Из-за слепящей лампы друг Эвы не смог увидеть лица, нависшего над ним. Вьятт уже считал попытку проваленной, однако сквознячок фортуны заглянул, наконец, в комнату: снаружи послышался глухой шум, и марионеточник, выругавшись, вышел. Вьятт тут же вскочил, проморгался и поспешно огляделся. Он сразу подумал об игле, но ведь не мог же он стащить ту, которой работал Кукловод. Мужчина спешно прополз по недлинному столу - и удача вновь улыбнулась ему, если можно так сказать в общем положении событий. За кипой бумажек завалялся обломанный и начинающий понемногу облачаться в неприглядные одежды ржавого налёта конец, по-видимому, когда-то длинной иголки. Даже в таком состоянии кусочек был длиннее кукольной ладони. Вьятт судорожно сунул находку в уже починенный рукав, молясь о том, что хозяин не обратит внимание на то, как сжался его кулак, удерживая иглу. Сталь неприятно холодила кожу, но выбирать не приходилось.

Авантюра оказалась необычайно удачной. Кукловод воротился довольно рассерженным; было слышно, как он спешно ходил взад и вперёд по комнатке, что-то бормоча под нос. Наконец, его взгляд случайно упал на стол; он заметил забытую куклу. Марионеточник подскочил, схватил Вьятта за ногу, вышел в тёмный коридор и, наконец, швырнул мужчину в Ящик.

Из-за этого происшествия, а ещё по причине самого долгого пребывания в человечьем цирке, Вьятт пользовался среди «кукол» несгибаемым авторитетом. Мужчина помогал новичкам оправиться от первых потрясений и на время смириться с происходящим, не забывая напоминать о том, что выход обязательно найдётся.

И всё-таки дни шли, попытки проваливались, а глаза гасли. Апатия и безучастность, отчаяние и помешательство были чем-то вроде эпидемии, болезни, стремительно передававшейся от одного пленника к другому.

Эва пыталась разговорить друга, убеждая больше не его, а саму себя в скором счастливом конце. Но чем чаще слышался за стенками крысиный визг, чем больше увечий цепляли её взгляд из зрительного зала, чем сильнее глаза «кукол» напоминали безучастные стекляшки - тем меньше ей верилось в собственные слова.