3
— Очнись. Ты же сильный, да? Ты же как-то завалил того дылду? Ты же можешь. Справишься... или нет? Нет! Ты обязан. Черт, просто очнись... — Дэни ходит взад-вперед. Пробегает по второму этажу, лихорадочно копаясь в коробках. Бинт есть. Перекись и... ничего. Все. Это же просто зашибись! Бинт и перекись, чтобы обработать ранку. Бинт. И. Перекись. Да что ж это такое?! Джек Найрас — серийный убийца-каннибал. Джек Найрас — тот, кто сейчас сдохнет от простой царапинки глубиной в три сантиметра. Джек Найрас... придурок.
Нонсенс. Убийцу убил какой-то хилый нарик в слюнях. Придумать глупее, даже сложить, нельзя! Хотя... девка на побегушках, которую выворачивает от убийств, но она возится с ним, идёт в комплекте, чтобы было не так скучно. Джек ворочается, были бы у него глаза, он бы их закатил, несёт какую-то ахинею. Дэни спускается вниз, садится рядом, трогает горячий лоб и вздыхает. Иголку с ниткой поискать что ли, только вместо стога сена — развалины комнат и... коробки. Ожидаемо. Ну, пускай ради разнообразия картонками обзовутся, куда уж там.
— Джек... Дже-е-ек... — она прислоняется к груди, вслушиваясь в редкие стуки сердца.
Тук.
Пальцы на руках немного дрожат. Он тааакооой холодный. Живой труп, в самом деле.
Тук.
Дэни снимает недоповязку, щедро поливает парня перекисью и обматывает бинтами не первой свежести. Ну, хоть что-то.
Тук.
Джек мычит что-то в ответ. Джеку больно и горячо. Лихорадка?..
Тук...
Помнишь, как капли друг за другом маршировали, окропляя воду кровью. Помнишь, они таааак быстро стекали с рук, что ты не успевала останавливать их. А в дверь стучалась соседка. Думала, есть кто дома или нету. Ты тогда нервно, в своей истерической манере дышала, поняла, что наделала и испугалась... А отец спал на столе, пуская слюни по поверхности. Горбился. У него ещё шея затекла.
Тук...
Помнишь, как Лэсли пробовал наркотики в первый и последний раз (сказал, что влетело от старшего брата потом)? Он давился воздухом, смеялся и обнимал всех вокруг, при этом не скупясь на маты. А ты снимала все на камеру, посмеиваясь. Кажется, то был девятый класс? Лэсли, конечно, дал жару... чуть не прыгнул с пятого этажа на проезжающие машины, пока ты, вереща, говорила чтобы он остановился.
Тук...
А Джек сидел на скамейке. Она была чисто-белой, но он её запачкал своей жижей из глаз. Твоя рана была очень большая, сильно болела, кровоточила. А ты не могла пошевелиться. Из глаз полились слёзы, такие горячие, солёные, разъедающие кожу. Они не останавливались. И ты подошла, взяла тряпочку, думала, что он просто сломался, как игрушка. Тянула этот не на что не годный кусок ткани своими теплыми, бледными ручонками, пока он не понимал, что происходит.
Тук...
— Я живой, хватит... разводить потоп... — Джек хрипит. Задыхается, но говорит, чтобы тот свет перестал плакать - он чувствует. Хочет, чтобы тот преследовавший его холод снова появился. Сейчас бы он не помешал - печёт как в Аду. И Дэни больше не плачет - растворяется в воздухе, становясь привычным призраком.
Тук...
Осталось только найти иголку с ниткой среди коробок, и тогда всё будет в порядке. Тогда можно будет не волноваться — жжение отпустит. Дэни снова вернётся на привычное место у окна, будет смотреть на те большие деревья, через которые можно пройти к озеру, и её будет окутывать привычная тьма на пару с холодной луной, обволакивающей всё своим тусклым светом.
***
Ноа Труфэл однако не соврал, он нашёл преступника в кратчайшие сроки, решив не закрывать это дело, как и все другие, которые обычно на него вешают. Он вышел на след, как охотничья собака, и следовал по нему, как росомаха за своей добычей. Вот только Ноа не учёл одного... преступник скрылся. Исчез, как призрак, и больше не появлялся. Ни имени. Ни возраста. Только странная фамилия и адрес последнего пребывания. Стрит семь, самый крайний район Дэлавера. И... Ретрак. Всё время вертится на языке, но он никак не может понять...
Серые стены, поросшие мохом, высокий купол над головой, где уже зияет не одна дыра, и эти стекла, раньше бывшие мозаикой. Церковь. Но Ноа Труфэл пришел ни молиться, ни исповедоваться, и даже не просить о помощи. Ноа Труфэл пришел туда, где кровоточат все его раны. Туда, где сердце обливается этой самой кровью. Туда, откуда — он знает — выхода нету... он пришел ради культа.
— Я... призываю своей верой к твоему очагу, Отец... открой ворота и покажи мне истину... — пока глаза горят янтарно-красной смесью... — Внемли к нам... твоим детям, покажи, на что способны те, кто поработил нас в рабов, заложников твоих врагов. О, Отец...
Ноа закрывает кровоточащие уши, улыбается, смотрит на зияющие ямы в куполе и смеётся. Смеётся так, что сотрясается земля. Так, что закатываются глаза. Так... что останавливается сердце.
Тук... Тук... Тук.
Тук... Тук...
Тук...
***
Джек просыпается с больной головой, ощупывает — он на диване. Кажется, том самом. Пахнущем пылью, его слюнями, кровью и смолой, застывшей в глазах (он чувствует на голове что-то перетягивающее). Ощупывает себя, приподнимается и падает назад от боли в районе плеча и груди.
— Лежи, кровь пойдет... антисептики оказались хреновыми, хотя их даже антисептиками не назовешь. От перекиси и бинтов толку мало, но хоть что-то на время... — хмыкает кто-то.
Что? Он не ослышался? Может это какой-то глюк? Он помнит, кто-то рассказывал ему про слуховые галлюцинации. Джек хрипит, стонет. Были бы у него глаза, он бы расширил их, как пучеглаз, и застыл истуканом. Голос совсем нечёткий, как будто приглушенный. Такой тихий, печальный, и ему кажется, что сейчас ночь. Обладатель голоса просто не хотел тревожить сумерки, логично же? Бредятина.
Он полежал, перевернулся на бок. Больше никто ничего не говорил. Но пахнет железом и, действительно, лекарствами. Он помнит, как в тумане, кто-то водил его в больницу. Так называли помещение или здание, где обязательно пахнет тучей лекарств. Йодом, зелёнкой, нашатырем, пустырником — он научился различать всё. Запоминал названия по запаху.
Перекись, к слову, пахла слабо. Джек вздыхает. Мышцы в спине ломит, голова трещит, вот-вот взорвется, или лопнет, а в теле слабость, вялость. И он просто хочет провалиться в сон, забыть всё, но...
Со стороны окна веет холодом и печальным голосом, поющем песни луне.
Звери все попрятались в норушки.
Вышел в поле месяц молодой.
На вершине, дерева верхушки,
Я кидаю в небо ножик свой.
Джек замирает, прислушиваясь.
Не грусти, моя ты светлая подружка.
Не грусти, возьми одну звезду,
Я с тобой сейчас,
Я тут пою, в лесу пою...
И летит, как будто летит, всю боль мигом выветривает тот холод, окутывающий с ног до головы. Он... успокаивает.
Мы с тобой пойдем,
Но только завтра,
По тропинкам тем,
По тем обглоданным костям,
Что оставили нам волки
Где-то там...
Заставляет снова заснуть... но только перед тем, как впасть в темноту, которую он не может описать никак, кроме кромешного холода вперемешку с теплом, Джек видит (что?) тот огонёк. Голубой огонёк, который видел, когда закрывал глаза, когда кто-то его тащил... а это точно голубой?.. он же не может видеть... но Джек чувствует. И, кажется, это должен быть голубой — потому что холодный, потому что так цвета описывали тогда.
Зверь повинуется голосу, впадает в дрёму, не видя ни снов, ни пустоты. Лишь кромешное ничего.А сердце все тукает, пропуская несколько ударов. Тянет. И он больше ни о чем не думает.
...Спи вечным сном, Моя луна...
***
Джон нервно постукивает пальцами по перилам, ожидая обещанного звонка. Мимо проходят люди, пока над городом нависают громадные тёмные облака, пожирая буквально всё. Только не луну, что своим мягким светом в который раз освещает его уставшее лицо, лопнувшие в глазах сосуды и седые волоски в рыжих волосах.
Джон проходит вдоль моста, опустошенный. Совсем-совсем без сил. Готовый перепрыгнуть через ограду прямо в холоднющее море с сильным течением. Чтобы замерзнуть насмерть, чтобы захлебнуться солёной водой с примесями отходов, чтобы...
Чтобы что?
Он — взрослый мужчина, понимающий всё, что ему хотят донести. Он понимает, что если умрёт — ничего не поменяется. Он понимает, что это глупо и безрассудно. Тем более, когда где-то там может быть его дочь. Его маленькая Дэниль, с голубыми, как у Мальвины, волосами и большими, такими же уставшими, глазами, больше похожих на содалиты.
И поэтому ему никак нельзя думать о таком! Ему нужно найти Дэни. Вернуть домой и крепко-крепко обнять. Попросить прощения. Сказать, что сожалеет обо всём. Но в груди пусто... и Джон, скрепя, плетётся туда не знаю куда. Ждёт нужного звонка. Ждёт...
Хотя ждать нельзя.
Не нужно...
И, кажется, он понимает, что уже поздно.
Только он заталкивает это понимание очень глубоко в себя, веря в то, что его чудо живо.
Он просто опять обманывает себя.
А мириады звезд на небе светят так беззаботно. Так ярко. И Джон снова понимает — он хотел бы стать одним из этих бездушных астероидов. Потому что у них нету чувств. Им не дано понятие боль, любовь, отчаяние. И они не хрупки, как осколки. Астероид — камень. Джон Картер — треснувшее стекло.
А Дэни это одна из трещин. Как и Маринетт. Как и его жизнь.
Ведь вся его жизнь — один сплошной разлом, залитый клеем в роли пива.
Перед глазами эти содалиты, у Маринетт совсем другие глаза, не голубо-серые как у него или Дэни. У Маринетт зелёные глаза. Изумруды. Яркие, живые, полные радости. И у неё точно такие же волосы, нет, не зелёные — рыжие. Живые, как огонёк. Яркие, как солнце на рассвете или заре. Полные радости, как и она сама, потому что такие... такие... игривые? Наверное.
А Джон Картер замкнутый в себе человек. С тёмными, грязными волосами, но тоже рыжими. С стальными глазами, пронзающими насквозь. Он мог бы стать писателем и строчить в пыльной комнатке на машинке или ноутбуке свои ужастики, средневековые романы. Джона всегда радовал дождь за окном. Или солнце. Тогда он мог пощурится, улыбнуться, сделать кофе и широко зевнуть, обнимая двух принцесс. А сейчас Джон ничего не может. Он перестал мочь после смерти Маринетт. Такой глупой, абсурдной... но такой душераздирающей для любящего сердца.
Дэни же... похожа на его отца. Немного взято ото всех. И сейчас, когда она пропала в неизвестности, он начал мочь. Он начал немного действовать. Но ему страшно.Даже не оттого, что он не догадывается, или потому что ему холодно.
Даже не от стрёмных, возможных предложений.
Ему страшно, потому что он знает. Знает, что потерял всё. Абсолютно. Беспрекословно.
Он вынес себе вердикт.