IV
Моему помутнённому взору предстала поистине ужасающая картина:
Освежёванное, изъеденное до рваных лоскутов и проступающих костей месиво тряпичной безделушкой простиралось под облезлыми чёрными космами. Девушка, а, точнее, её человекоподобный образ конвульсивно подрагивал и отчаянно извивался в когтях аморфной груды голода и всепоглощающей злобы. Ненасытный пёс углублял настырную морду в распотрошённое брюхо и, точно дикая свинья, рылся в нём, как в сырой земле, жадно вонзался в сочащуюся кровью плоть.
Увиденное зрелище вынудило меня тотчас же опорожнить желудок, однако дальнейших действий с моей стороны не последовало: я стоял как вкопанный, поражённый и небрежно вздёрнутый незримыми силками подступившего страха.
— По...
— ...моги...
— ...т-те, те!
Жуткий, искажённый, многоголосый, облачённый бахромой склизких обертонов яростного рычания, звук, точно заевшая грампластинка, вторил собственным злокачественным аккордам, взывая к самым отдалённым уголкам подсознания, внедряя в обескураженный ум понимание беспросветной и тотальной его неосведомлённости.
— Мы...
— ...здесь!
— На...
— ...по...
— ...мощь...
— Мне-е-е!
Слова произносились зажато, неуверенно, будто экспромтом, — не на выдохе, а на вдохе — и лишь волчий рёв, обязавшийся послужить безупречным аккомпанементом к сей тошнотворной музыкальной партии, звучал хоть сколько-то правдоподобно. Однако глупейшая, а посему и роковая оплошность того, кто так усердно силился воспроизвести сцену вопиющего бесчинства дикого зверя, заключалась в ложной интерпретации звуков, а, вернее, в определении их источников: волк взывал о помощи, а девушка бешено рычала.