Зашифрованная партиртура
Прошло несколько дней с тех пор, как тело Романа нашли под окнами западного крыла.
В коридорах об этом говорили тихо, будто сама тишина подслушивает. Но шепот становился громче с каждым днём. Роман? Самоубийство?
Гениальный, замкнутый, но не сломленный. Слишком гордый, чтобы сдаться. Слишком честный, чтобы молчать.
Что-то в этой истории не складывалось. И, кажется, все это чувствовали.
Зал был пуст, как сцена после провала.
Свет прожектора выхватывал из темноты только одно — фигуру Жасмин. Она сидела у самого края сцены, там, где тьма зала вплотную касалась света прожектора. Тонкая, почти хрупкая фигура, будто вырезанная из фарфора — прямая спина, запястья словно нарисованные одной линией.
Светлые волосы, собранные небрежно, выбились у висков и отбрасывали тени на скулы. Скрипка на руках, на полу перед ней — растрёпанные ноты Романа, будто сбежавшие от здравого смысла.
Она медленно перебирала их, будто на ощупь, пробуя фразы, будто слова давно забытого языка. Мелодия срывалась, ломалась, строилась заново. Что-то в ней было не так — неуместное. Невыносимое.
— Может, дай красивым виолончелистам тоже порепетировать в этом жутком аду эстетики? —голос Каспара эхом раздался сзади, как всегда с театральным налётом эго.
Высокий, почти вызывающе уверенный, в чёрном свитере с вытертыми рукавами и слегка взлохмаченными, как будто после сцены, волосами.
На фоне тьмы его фигура выделялась, как масло на тёмной воде — густая, опасно обаятельная.
Жасмин не ответила. Лишь продолжала играть, будто не услышала.
Он подошёл ближе, не торопясь. Классическая его походка — будто идёт не по сцене, а по красной дорожке.
— Окей, это уже серьёзно. Обычно, когда я говорю "красивый виолончелист", ты хотя бы закатываешь глаза. Сбоку это выглядело, как столкновение двух разных вселенных: сдержанная, почти священная тишина Жасмин — и уверенное вторжение Каспара, как будто он всегда знал, что нарушит её покой.
Он присел рядом с ней на край сцены, сцепив руки.
— Что это за пьеса? Никогда не слышал.
Жасмин замерла. Подняла глаза на ноты, как будто сейчас только прочитала, кто автор.
— Это... Роман. Последнее, что он написал. Я... я перехватила его у учителей которые нашли это на крыше.
— Ужасно написано, — добавила она, опуская руки.
— Он никогда не писал так. Мы все знали что Роман больше композитор чем скрипач. У него это получалось лучше всех....
Каспар фыркнул, поднимая бровь.
— Ну, может перед смертью его так дропнуло? Вдохновение, я имею в виду. Типа — бах, и талант сдуло.
Жасмин продолжала наигрывать, но пальцы то и дело спотыкались о странные аккорды. Неуверенные, резкие, не в стиле Романа.
—Это не его стиль, — пробормотала она, почти себе под нос.— Он бы никогда так не разбрасывал динамику. Crescendo здесь? Это нелепо.
Жасмин резко повернулась.
— Подожди... Что ты сказал?
— Ну, я шучу, Жас. Расслабься.
Он встал, но Жасмин уже была в другом месте — в мыслях, между строчками рукописи.
И в этот момент внутри неё что-то щёлкнуло.
Не мысль — чувство. Как холод по позвоночнику.
Она выпрямилась.
— Нет. Нет, Каспар. Может, ты прав. Может, он и правда перед смертью хотел что-то сказать. Скрыть что-то... или наоборот — показать. Просто не словами. Если бы он был в отчаянии — он бы вообще не стал писать. Он ненавидел сырой материал. Он не показывал даже набросков.
— Зачем писать перед смертью? Зачем оставлять это, если не хочешь, чтобы его нашли?
Каспар подошёл ближе. Серьёзно.
— Ты думаешь, это послание?
Жасмин смотрела в ноты, будто они сейчас зашевелятся.
— Я думаю, он знал, что его убьют.