Когда звук ломается
Пальцы бежали по клавишам автоматически. Я не думала, я дышала музыкой. Третий этюд Шопена — "Трагический" — звучал в полупустом зале, отражаясь от стен, будто сомневался, хочет ли быть услышанным.
Я сбилась.
Впервые за это утро.
Что-то хрустнуло во мне. Или где-то рядом.
Я подняла глаза.
У входа стояли двое. Полицейские.
Их сдержанные лица резко контрастировали с бархатной акустикой зала.
— Кира Бельмонт? —
— Да... — голос предал меня, стал хриплым, сухим.
— Нам нужно, чтобы вы присоединились к остальным. Это касается... всей школы.
Мы шли по коридору, где картины композиторов казались осуждающе серьёзными. Ни одного звука.
Это место, всегда наполненное звуком, казалось... оглохшим.
В холле уже собрались ученики и преподаватели. Кто-то шептался. Кто-то смотрел в пол.
Жасмин стояла одна. Волосы завязаны в неаккуратный хвост, пальцы дрожали.
Анна — будто статуя. Лицо — идеально спокойное, но глаза были стеклянными.
Теодор держал чашку кофе и смотрел в окно, сжав челюсть.
Каспар прислонился к перилам, нервно постукивая каблуком по мрамору. Он был бледен.
Я подошла ближе. Директор школы — мадам Сальвини — говорила с одним из офицеров.
Тишину пронзил короткий, жёсткий голос:
— Сегодня утром найден мёртвым один из наших учеников, Роман Вальтер.
У меня закружилась голова.
Мир начал двигаться странно: быстро, рывками, как во сне.
Анна вскрикнула. Не громко. Тихо, будто сломалось что-то внутри.
Жасмин, наоборот, сжала губы в одну линию и отвернулась.
Тео выронил чашку, не замечая, как кофе растекается по полу.
Каспар... Каспар просто выдохнул. Как будто знал. Или — как будто давно боялся.
Позже, в холле, нас не отпустили. Полицейские заняли главный корпус, а преподаватели старались держать порядок.
Мы собрались в пустом классе сольфеджио.
Пятеро. Нас осталось пятеро.
— Это... невозможно, — сказала Анна, прижав платок к губам. — Он был... таким живым.
— Он был молчаливым. Это разные вещи, — тихо вставил Тео.
— Ты хочешь сказать, он выглядел как человек, который собирается...? — Жасмин злилась. Её голос дрожал, но не от слёз, от бессилия.
Каспар опёрся на парту, сложив руки.
— Его нашли на крыше общежития. Вроде как... упал. Оставил скрипку. И партитуру.
— Партитуру? — переспросила я.
Он кивнул.
Анна побледнела.
— Выходит, он оставил записку?
— Музыкальную, — хмыкнул Тео. — Конечно. Это же Роман.
— А может, его толкнули? — Жасмин подняла глаза. — Вы все говорите "сам", а если нет?
Повисла тишина.
Она была... слишком реальной.
Слишком долгой.
— У него были враги? — спросила я, хотя знала ответ.
— Нет, — Анна замотала головой. — Его любили. Он... Он просто был не из тех, кто вредит другим.
— А себе? — Тео бросил взгляд на меня.
— Не знаю, — ответила я честно. — Иногда казалось, что он хочет исчезнуть. Но разве это значит...
— Значит, он исчез, — мрачно добавил Каспар. — Или его заставили.
В тот вечер школа уже не звучала.
Кабинеты пустели, инструменты стояли закрытыми, как гробы.
Музыка будто спряталась — испугалась того, что с ней сделали.
***
Мы разошлись по комнатам — как птицы, раненые одним выстрелом, но упавшие в разных направлениях.
Я вернулась первой. Не сняла ни обувь, ни пальто. Просто упала на кровать лицом вниз.
Думать было невозможно.
Плакать — тоже.
Слово «мертв» казалось чужим и ненастоящим. Оно не подходило к Роману. Оно вообще не подходило ни к чему, что мы знали.
Я смотрела в потолок, и там, будто на экране, проносились фрагменты: его улыбка, редкая, но тёплая; как он поправлял смычок, глядя в пол; как засыпал на уроке контрапункта, подперев щёку рукой.
Он был живым. Он был.
Я не знала, как это принять.
Из-за стены вдруг донёсся яростный поток звуков.
Жасмин.
Скрипка.
Она не играла — она кричала.
Из всех нас только она могла говорить на этом языке, так страстно, так открыто.
Звук был надрывный, будто жилистый — болезненный в каждой интонации.
Я слышала, как смычок срывается, как ноты ломаются, как в какой-то момент она буквально рвёт струны...
А потом — резкий скрежет. И тишина.
Долгая. Слишком долгая.
Я поднялась и подкралась к её двери. Та была приоткрыта.
Жасмин сидела на полу, уронив скрипку рядом. Плечи дрожали, но она не плакала — даже сейчас.
Я увидела её руки — костяшки разбиты, кончики пальцев окровавлены.
Она смотрела в одну точку и будто не видела ничего.
Я не вошла.
Закрыла дверь и пошла обратно. Я знала: ей нужно быть одной.
Так же, как мне.
Вторая дверь. Голос.
Анна.
Сначала — как будто пела. Несмело. Что-то простое, знакомое.
Лишь один куплет. Потом другой.
И вдруг — голос дрогнул.
— ...je veux vivre dans le rêve qui m'en... —
Пауза.
Вдох.
И вместо следующей строчки — сдавленный всхлип. Она пыталась петь. Пыталась так же справиться с потерей как это делает Жасмин. Но было слышно с какой болью берётся каждая нота
Я подошла ближе. Не специально. Просто притянуло.
Анна сидела у фортепиано. Впервые — не прекрасная, не безупречная. Просто — живая.
Слезы катились по её щекам, но она не вытирала их. Пела дальше, сквозь рыдания, надрывая голос.
Так пели только те, кто больше не мог сдерживать.
Так плакала только душа, которую невозможно утешить.
Я не знала, что страшнее — смерть Романа или этот звук изломанной Анны.
Тео ушёл позже всех. Он долго стоял в коридоре, опираясь на стену, словно не знал, куда идти.
Потом я увидела, как он сел в холле. За старое расстроенное пианино, которое почти никто не использовал.
Он не играл.
Просто сидел. Руки лежали на коленях, глаза были сухими.
На лице — что-то среднее между злостью и отчаянием.
— Почему ты не сказал нам ничего? — выдохнул он.
Не громко. Для себя. Для пустоты.
Он бил ладонью по крышке инструмента, снова и снова. Не со всей силы — но ритмично, глухо.
Как будто пытался разбудить звук, память, себя.
Каспара я нашла на балконе.
Он стоял без куртки, босиком, закуривая что-то в полумраке.
Пальцы дрожали, хотя он старался казаться спокойным.
В другой руке — бутылка из винного шкафа, которую он, вероятно, украл из учительской.
— Ты знаешь, что он был влюблён в Анну? — спросил он, не оборачиваясь.
— я... я догадывалась, но не была уверенна — в опустошении обмолвила я.
Он выдохнул дым, долго, почти выдыхая себя.
— Он говорил, что любовь — это как соль в ране. Помогает почувствовать, что ты ещё жив.
Я не знала, что ответить.
Каспар пил молча. Ни слёз, ни истерик. Только пустота в глазах.
В тот момент он напоминал больше тень, чем человека.
И только музыка — разорванная, нецельная, сломанная — блуждала между нашими комнатами, будто дух Романа всё ещё не ушёл.
Будто пытался сказать нам что-то последнее.
Я снова легла. Подушка была мокрой, но я не плакала.
Всё во мне застыло.
Тело — камень.
Сердце — тупая, тяжелая боль.
Осталось только одно:
Мы потеряли не просто Романа.
Мы потеряли часть себя.