Чёрная Вдова

Чудовищная пульсация в голове. Невыносимая. Чертовски болезненная. Другая. Мозг просто агонизирует. Что-то клокочет в ушах, дико жжёт, где-то в недрах каналов, словно в одно ухо вонзили раскаленную кочергу и она, прошив голову насквозь, вышла из другого. Грудная клетка тяжело вздымается, будто меха придавило валуном, и они еле-еле ходят, всё заволакивая дымом. Густой туман. Что-то булькающее, вибрирующее вытекает из моих лёгких, царапает пересохшие горло, омывает зубы горячим потоком...

— А-а-а...

А... а... Что это, чёрт возьми? Стон?.. Это... не моё. И боль усиливается троекратно. В голове палицы бьют по вискам, по стенкам черепа изнутри, бьют, словно насмерть. Вибрации абсолютно иные. Голова вот-вот треснет, я уверен.
Хочу открыть глаза, но не могу и шелохнуться: в теле, едва ощутимо покалывающем, будто иголками, слабость тряпичной куклы — куклы Вуды. Что-то ударяет по ушам, тревожа раскаленную добела кочергу и приводит её в движение: она закручивается, наматывая мои мозги вокруг оси своего вращения.

— Се... б-ш-ш-ш... п-ф... с-ш-ш-ш... а-а-а...

Мозг разрывает вибрациями, густыми, мощными, как подземные толчки. Больше мне не вынести этих губительных ударов... Руки ментально тянутся к ушам, какого-то чёрта, но я не в состоянии их поднять. Пытаюсь продрать глаза, силюсь, но веки — заржавевший механизм. Струи плотного света бьют в щели зарниц, голова откликается болью.

Тщусь разглядеть в слепящем зареве, хоть что-то. Оно медленно угасает, точно пожарище под проливным дождём, оставляя лишь полотно дыма и пепла развеваться на ветру. В глазах зола, кругом молочный пар, но я угадываю очертания, чего-то округлого, до боли знакомого; оно становится угловатым, и плывёт, плывёт, акварелью по водной глади растекается. Маленькая пропасть сокращается внутри этого... Лицо, Господи, чёрт!.. Её лицо!
Она говорит, — это рот движется, что она говорит?.. Но только уничтожающие вибрации.

Мои пересохшие губы, совершенно ватные, но непроизвольно вторят движения. Себастьян.

— Себастьян... — она говорит, я вижу, но всеобъемлющая дрожь, колеблющаяся, плотная, будто материя... Кочерга крутится — адский коловрат! Крутится в черепной коробке, чертовски похожей на шарманку... Святые угодники! Это что... звуки? Это я был так страждущ постичь?Сатанинский вертел, прямо внутри головы?! Господи, спаси и отведи меня от этого чистилища! Я буквально готов пасть ниц и молиться, только бы вынуть пагубную пику из своего черепа! Словно рука Господня пронзила меня пылающим мечом, покарала за все согрешения! За все погребения души нетленной! За каждое содействие убиению бренных телес! Я сойду с ума, если кто-нибудь не выдернет этот кол из моей головы. Я сойду с ума. Не выдержу и окунусь в забвение.
Вдову смывает туманом, я вижу очертания горы, надвигающейся на меня; неужто Великан?.. Чувствую его огромные ручищи на своём теле: приподнимает меня, я по инерции хватаюсь за его шею; пальцы немые, непослушные, я то ли повис на чужых руках, то ли парю над костром, кажется, осыпаясь пеплом, и туман клубится, что-то копошится в глазах, аки черви, или в дыму, объявшем всякое реальное и иллюзорное.
Пульсация, боль, туман, всё вибрирует, содрогается. Я различаю очертания конской головы, смолёная грива, ноздри нетерпеливо ширятся; тьма в глазах, похожих на огромные маслины — Дарий.
Мгла пожирает взор, в брюшине что-то пенится, раздувается, пылает. Меня качает на волнах, из чрева извергается желчь, но постепенно шторм стихает, только пульсация отдаётся тупой болью в ушах и висках.
Не представляю сколько дней я провалялся в постели, сколько выблевал желчи, пребывая на краю бессознательного, полностью сожранный лихорадочной дрожью и немощью. Образ Вдовы, прослыл призраком в этом окуренном, как пчелиный улей, пространстве, с неизвестными интервалами сменяясь тёмным ликом корсарки. Они всё что-то говорили, а их рты подобно пастям церберов разрывали мою голову, но я не в состоянии был даже реагировать. Раболепно содрогающийся морок, полчище, осаждающее череп тараном, ледяные руки, касающиеся раскалённой кожи, полынная горечь во рту с привкусом цианида — мне неведомо сколько я провёл, будто внутри кадила с едким желчным эфиром.
Однажды, просто открыв глаза, с удивлением обнаруживаю себя в комнате, наполненной спёртым воздухом, на кровати. Хорошие вести — я дома. Плотные тёмные шторы, завешивая окно, позволяют пробиться одному единственному лучику, тонким галстуком, выпавшему из зазора. Мрак дымкой растекшись по стенам, отдаёт красным. В глазах мушки. Простыни пропитаны кислым потом, он, кажется, въевшись под кожу, пропитал мясо до самого скелета. Давление в полном мочевом пузыре, сподвигнет меня встать и справить нужду, но попытка сесть, не венчается успехом, тело просто отказывается сгибаться, словно позвоночник превратился в студень. С горем пополам приподняв руку, ощупываю слабыми пальцами голову и натыкаюсь на ткань — марля по ощущениям. Голова обмотана полностью, только лицо открыто. Я замираю, каменею, костенею.

В ушах, точно опилками набитых, волны. Мне дико страшно. Шелохнуться страшно; только бы не взбаламутить это злое море. Ещё слишком жива память о том, каково это — медленное убиение звуком. Пытка. Сквозная трепанация.

Дверь в комнату медленно отворяется. На пороге Вдова, и траур извечно обряжающий её, пронизан дрожащей леской беспокойства. В руке она держит глиняную чашку; спальня, скоро наполняется ароматом каких-то трав с оттенком миндаля. Заметив, на себе мой взгляд, она прерывает очередной вдох. Крадучись, мадам, достигает кровати, и я чувствуя, как коробится воздух от расплывчатых конвульсий; узнаю шорох ткани, так похожий на шелест листвы. Но в сравнении с привычными мне вибрациями, звук — что-то поистине разрушающее.

Присаживаясь на край ложа, Вдова не отрывает от меня взора, полного опаски. Ставит чашку на прикроватный столик, и, щемяще медленно, протянув ко мне свободную руку, касается лба. Охровые, в полумраке спальни, глаза источают нечто паническое и будто бы неверующее. Кажется, она уже и не надеялась на то, что я оклемаюсь. Тяжело сглотнув, мадам отнимает руку от моего лица и обхватывает своё тонкое запястье ладонью.
Стремлюсь приподняться на локтях и сесть наконец. Вдова, спохватившись, придвигается; придерживает мне спину, другой рукой, забрав чашку со столика, подносит мне ко рту.

— Что это?

— Травяной сбор, — просто отвечает Вдова. — Выпей.

С этой задачей я вроде прекрасно могу справиться самостоятельно, однако, стоит мне осушить чашу с отваром, на вкус, чёрт пойми, чего, как Вдова осаждает мой порыв подняться, приложив ладонь к груди, очевидно призывая остаться в постели.

— Как себя чувствуешь? — справляется она, и знаю, одними лишь губами, ибо море относительно спокойно.

— Что с моими ушами? — отвечаю я вопросом на вопрос, едва шевеля ртом, полость которого, больше смахивает на пустыню. — Я что... слышу?

На краткий миг её взгляд становится пустым и отсутствующим, а затем чёрные как крылья ласточки брови вздымаются в истинном потрясении.

— А ты слышишь?..

— Полагаю, да.

Мой ответ у мадам вызывает некое подобие нервного тика. Часто-часто заморгав, даже не пытаясь скрыть поражения, она тягуче медленно приоткрываем рот, и из её горла вырывается на выдохе:

— Невероятно... — слова, ветром промчавшись сквозь мою многострадальную голову, выносят от туда, кажется, все мозги подчистую.

— Можно... — пытаюсь я сформулировать просьбу, кривясь от боли и дискомфорта, — молча. И я не знаю... вернуть всё как было?

Мадам оторопело взирает на меня, не понимая словно, какого чёрта я вообще несу.

— Что?.. — шепчет она, наконец, вновь подвергая меня пытке, и ловит на мушку, недоумевающе воскликнув: —  Боже правый, почему?

Извилины мозга откликаются пульсацией на громкость, как на порез острым клинком. Контрольный выстрел произвел я сам, зажмурившись и стискивая челюсть до скрипа зубов — череп, кажется, растрескался, а я чуть было не обоссался. Сообразив, что несдержанное восклицание нанесло мне урон, Вдова прикладывает пальцы ко рту и, блуждая взглядом по моему лицу, задерживает дыхание.

— А вы представьте на миг, — перехожу я на язык жестов, не в силах разомкнуть, плотно сжатую  челюсть, — что у вас вдруг появился новый орган чувств.

Я всё же совершаю рывок, перетерпев боль в торсе, жгучей лентой плотно опоясывающую и живот, и поясницу, и грудную клетку. Сажусь на кровати, тяжко дыша, и борясь с тошнотой, внезапно подкатившей к глотке.

— К этому не сразу привыкаешь, я думаю, но... — осекшись, Вдова настороженно вглядывается в мои глаза, но едва ли в сила прочесть хоть что-то за пеленой смешенных чувств, отображающихся где-то глубже роговицы.

— А вы не думайте, — бормочу я безмолвно и, свесив ноги с постели, касаюсь холодного пола босыми ступнями, — просто, чёрт побери, представьте. Мир перевернулся, привычный мир, каким я его знал — его больше нет, он уже не тот и прежним никогда не станет. Попробуйте это переварить, а затем скажите мне, как это сделать и как с этим жить дальше. У меня крыша едет, я ничего не понимаю... Мир рухнул, — сказав так, я поднимаюсь на ноги, с ярым желанием удержаться и не рухнуть навзничь. Поняв, что намерения мои неотвратимы, Вдова вскакивает следом и, заметив, очевидно, что меня нехило ведёт подставляет с виду хрупкое, но твёрдое плечо.

— Быть может, — произносит она не переходя на звук и поддерживая меня в вертикальном положении, — для того лишь, чтобы ты выстроил его заново?

Мадам ищет мой взгляд, я чувствую, но приковав внимание к её губам, обрисовавшим вопрос, никак не могу справиться с круговертью желаний. Нет, не каких-то похотливых, Вдова, будь она хоть трижды красива для своих лет, никогда не интересовала меня в плотском смысле. Просто её губы, сдается мне, обозначили верную мысль, но безумно страшную. Страшную, ибо...

— А если я не хочу?

Вот он — диссонанс. Обесценивание ли, рокировка ли желаний? — я так мечтал услышать, что говорит мне этот безумный мир, и каков его глас, всё пытался внять, но, естественно, не мог. А теперь приоритеты вывернулись наизнанку. Сколь бы сильно и страстно я не желал ранее просветлеть на слух, обретя этот свет, я сгорал. Сгорал точно так же, как тогда, лишенный любви и тепла, вспыхнул фитилем внезапно их обретя. И потерял вскоре. И вновь обретя, потерял. Я, словно призван был в этот мир только лишь ради собственных потерь. Взлётов и палений.
Вдова онемев от моего вопроса, больше похожего на констатацию факта, слабеет в плечах, что я ощущаю немедля. Для неё это дико. Она не понимает, ибо не представляет даже каково это, и как ни старайся — не поймёт. И в этом нет её вины. Мы всегда существовали в разных измерениях.

— Проклятье, сколько ж меня лихорадило?

От меня несёт как от полуразложившегося трупа, но мадам, смекая, в чем я сейчас нуждаюсь в первую очередь, и носа не морщит, помогая мне доковылять на шатких ногах до ванной комнаты, расположенной чуть дальше по коридору, отвечая попутно:

— Четверо суток.

— Который час?

— Восьмой, — отвечает мадам, уточняя: — По полудню.

Первым делом, порываюсь к горшку, ибо моча уже в голову бьёт. Вдовы я никогда не стеснялся, уж не знаю почему, может оттого, что для неё, как и для меня, не существовало никаких физиологических секретов. Человек извергает из себя море экскрементов. Такова жизнь. Всё постыдное — мораль и этикет, придуманные всё тем же, вечно стыдящимся своей природы, человеком. Был бы в здравии, я бы, правда, сбегал во двор, в уличный туалет с выгребной ямой, дабы не доставлять неудобств, или поссал бы из окна, но такой моцион — беготня из спальни во двор, — пусть и полезен для здоровья, но не в том случае, если мочевой пузырь переполнен и тело еле-еле двигается, а за испражнение из окна, мне уже, было дело, прилетало от мадам, потому при ней таких фокусов лучшие не откидывать. Облегчившись, я с невероятной истомой ковыляю к чугунной бадье. Вдовы и след простыл, но я слышу, что дом ходит ходуном. Словно все обитатели включая Великана бегают по особняку, скоро считая ступени и врезаясь головами в стены...
Ужасно.
Сажусь на край ванны. Поддерживая баланс, впиваюсь пальцами в загнутые края и засаживаю под ногти вековечные пыль и плесень, оседающие под ободом на протяжении трёх веков не меньше. Мне всё равно.
В углу притаился котёл, свидетельствуя о том, что мадам совершила прорыв. Подача воды по трубам и слив — редкость. Роскошь. Ещё большая уникальность в том, что она — женщина, сумела наладить подобное во всём доме. Ещё бы горшок такой функцией оснастить. Вдова говорит, что и это возможно.
Отдышавшись и собравшись с силами, а прогулка от горшка до ванны в метр длинной стала вдруг в тягость, я стягиваю пропотевшую вонючую сорочку через голову и бросаю её в угол. Руки ломит при круговом движении, особенно свербит в лопатках, — там по ощущениям не то личинки копошатся, не то у меня отрастают блядские крылья.

В ванную входит Великан, пригибаясь и таща по вёдру в каждой руке; ставит на пол, смотря на меня хмуро и сосредоточено. Разминает пальцы, то сжимая кулаки, то разжимая; я слышу, треск поленьев в камине, но в котле не разведён огонь. Ничего не понимая, озираюсь. Только спустя пару секунд до меня доходит:  это не просто треск, здоровяк разминает пальцы — хрустят суставы, и они лопаются словно! Детина складывает слова из жестов:

— Рад, что ты поправляешься.

Грубое лицо не выражает ни капли радости, но я так подозреваю, чувство это у доморощенного Голема атрофировано так же, так и чувство гнева. Лишь киваю в ответ, будучи несколько смущенным этим явлением и сбытым с толку звуковым многообразием, попутно удивляясь, когда он успел стать частью этой безумной семьи. А мы были семьёй. Сейчас я особо чётко это понимаю; пусть мы даже не кисель на седьмой воде. Нас объединяло нечто иное. Мы — уроды. Самые натуральные. Отбросы, изящно вылощенного, рококошного мира.

Вскоре из-за мощной фигуры титана, является Вдова и велит здоровяку залить воду в котёл. Он повинуется, поочерёдно опрокидывая оба ведра в железную ёмкость над топкой и уходит прочь, кинув на меня какой-то странный взгляд, вроде бы даже жалостливый. Этого ещё не хватало! Вдова засыпает уголь в топку и, подоткнув соломы в печь, чиркает спичкой.
Приблизившись, молча склоняется надо мной и разматывает повязку на голове. В её глазах явственно блистают чёрные звёзды. И не понять, то ли это желание мести, то ли отрада. Мне всё равно. Я просто хочу, чтобы мир замолчал. А она намеревается вскрыть Чистилище, снимая повязку. Я лишь безропотно сижу на краю ванны, ибо запутался. Не в бинтах, а в своих желаниях. Кто знает, чего я хочу больше? Живого звука или мёртвой тишины. Я ни черта уже не знаю, ощущая лишь жуткое волнение и всё спрашивая себя, могу ли довериться этим рукам сейчас, так же как доверял им прежде? Загнанный в нору сурок, в нору, которую вот-вот затопит, — вот кем я себя чувствую. Вода согрелась от ледяной до прохладной, и Вдова открывает кран и достаёт с полки кусок мыла и мочало. Бадья наполняется, распространяя бурлящую неразбериху. Медленно опускаюсь в воду. Тело пощипывает.

— Мне кажется, ты торопишься с выводами, — начала она было, неуверенно шаркая моё предплечье намыленным мочалом. Но я прервал её, настырно замотав головой:

— Мне тот мир был более мил, нежели эти его руины.

Мне редко выдавалась возможность лицезреть её столь осторожной и нежной. Всё же она имела сердце, пусть и чёрное. Пиковая Дама. Можно подумать, она возится со своим ребёнком. Но я и есть её ребёнок, в некотором смысле. У Вдовы боле нет потомков, и я занял их место в чёрном сердце, иначе зачем было меня спасать? Столько грёбаных раз.

Ломая голову, над тем что вообще приключилось, и как с этим быть, не могу унять докучные подозрения. Пускай Доктор Чумы проследовал за мной до квартиры Ивет, но как мог прознать о моих планах отплытия? Или он следовал за мной от самого особняка? Чёрт, я был полностью охвачен целью и растерял всю бдительность. Права была Вдова, когда дело касается кого-то близкого у меня напрочь отключаются мозги. И всё равно я слабо понимаю механизм этого события и даже помню смутно.

— Как? — задаю я, в итоге, главный вопрос. — Как это вообще могло случиться? Средь бела дня!

— Не знаю, — качает Вдова головой, смывая мыло с моих плеч, — я не следовала за тобой. Я действительно хотела лишь остеречь, но вовсе не желала становиться помехой, и...

— Мадам, — остепеняю я тотчас же, стремясь вернуть разговор в былое русло, — по-моему ни к чему сейчас юлить.

— Я воротилась домой, — говорит она твердо, выжимая мочало. — Но к ночи поняла, что случилось неладное.

— Выходит, выбор — только лишь иллюзия?— произношу я, всецело чувствуя двойное дно игры, но Вдова несколько печально усмехается, качая головой.

— Я знала, что ты сделаешь верный. 

— А Вы? — спрашиваю я, в целом, и так подозревая, что всё даже отдалённо непросто. — Верный ли выбор Вы совершили?

Вдова, поднявшись с края ванны и подцепив полотенце с крючка внимательно взирает на меня, словно ожидая пояснения.

Я с трудом становлюсь на ноги, но чувствую себя получше, хотя бы потому что не воняю как вол. Вдова набрасывает мне полотенце на плечи. Мягкая ткань, прилегая к телу, снимает напряжение.

— Вопрос изначально был иной, — говорю я, не отводя пристального взгляда от мраморного лица Вдовы. — Чёрт с ним. Ладно. Как вы меня нашли? А главное, где?

— Он прислал записку, — ответила Вдова, упрямо смотря в сторону. Из моей глотки непроизвольно вырывается подобие звука:

— Что?

— Так он сообщил, что провёл операцию, — раздражённо внеся неуместную ясность, женщина устало прислоняется спиной к стене облицованной красным деверевом.

— Неужели? — улыбаюсь я недобро, не сумев удержать этот злобный оскал. — Мадам, я не дегенерат.

— Адрес, сам понимаешь, не требовался, — добавляет она, игнорируя мой выпад. — Мы были в поместье.

— Вот так открыто?

— Я не имею ни малейшего представления, почему он здесь, как давно, и чем это может быть чревато. Но видимо, ему нет смысла от меня скрываться, — отвечает Вдова, вызывая у меня сплошное недоумение.

— Почему он вообще ещё жив, я не понимаю?

— Себастьян... — вздыхает она, и судя по сдержанному раздражению, явно сама не знает, что сказать. 

— Вы позволили, — скомкав со зла полотенце, я швыряю «ядро» в дверь, чувствуя как по горлу прокатываются невнятные звуки: — Чёрт побери! Всё это с Вашего дозволения!

— Нет! — отрезает Вдова, резко взмахнув руками и закатывает глаза в поток.

— Тогда, зачем ему это?

— Утереть мне нос, возможно, — гадает она, будучи крайне недовольной и пропуская отрывки шепота между немых слов: — Или в отместку. Я не знаю! Послушай, я виновата пред тобой, и не отрицаю, но и ты пойми, я не всемогущая, а он совершил невероятное.

— Постойте, — выставляю я ладонь, поняв, что это не шепот. Словно голову в улей к шершням внезапно засунул, — слышатся некие волнообразные раскаты. Не то гром, не то металл...

— Просто всему своё время, — не унимается мадам, — наберись терпения, и ты увидишь, что проросший из руин, этот мир ничуть не хуже, а может, даже лучше.

— Да нет же! — протестую я, теряя терпение. — Что за шум?

Вдова, наконец, прислушивается, сосредоточено сведя брови к переносице и вглядываясь в окно, пропускающее солнечные лучи, в которых плещется море пыли.

— Это не у нас.

Смело распахнув дверь, порог переступает Мари, открыв было рот. Оторопев на миг от моего вида в неглиже, бросает резкий взгляд на Вдову, а я, отступив за ширму, вздымаю руки, какого, дескать, чёрта?

— Бывает же. Хорош до неприличия, — досадно машет корсарка на меня дланью, — но глух, как метла.

— Мари, — одергивает Вдова бесстыжую девицу, даже не собирающуюся ретироваться вон.

— Что я там не видела? — бормочет она, цокнув, и приваливается плечом к косяку. — Не плавник же у него в мудях. Вот это, и впрямь, было б чертовски любопытно.

Мадам изумленно округлив глаза, сцепляет пальцы в замок поверх чернильной юбки.

— Следите за языком, мадемуазель.

— Я — не мадемуазель, — качает девица головой, нагло ухмыляясь. — Я — матрос.

— Тем более. Насколько мне известно, пирату запрещается сквернословить на корабле, а для выражения своих мыслей и чувств он может использовать только слова из пиратского жаргона.

— В том-то и вся штука — мы не на корабле, мадам, — иронично потешается Мари, — а вы не мой капитан.  

— Что ты хотела? — интересуется Вдова, целью беспородного визита, не обратив внимания на хамство. Мадам, видимо, смирилась с натурой Мари. Оно и понятно. Учить пиратку этикету, одно что кита — летать.

— Только попробуй мне сказать, — разоряюсь я на манер сома на мели, тыча пальцем в корабельную бестию, — что твои дружки-головорезы встали на якорь!

Немного корчась, Мари пытается повторить движения моих губ, силясь, будто бы, сообразить, что я там беззвучно кричу.

— Да медузу тебе в рот, — ворчит девчонка, разобрав, видать, рыбий диалект, и вмиг становится смурной. — Там разве что целая армада причалила по полудню, но флаги местные, Франтские. 

— Ну, хоть не Спруты, — вздыхаю я чуть свободнее, но троящийся шум держит в напряжении. — А грохочет тогда что?

— Суда гружёные, прям, до отказа, — Мари пожимает плечами, блуждая отрешённым взглядом по полу. — Кто их знает, что завезли. Разгружают небось.

— Не военные хоть?

Разобрав по слогам мой мимический трёп и прикинув что-то в уме, корсарка небрежно отмахивается.

— Да ну, — поразмыслив мгновение, она немного оживляется. — Там, это, гость внизу. Тьеполо. Тальянец что ли?.. — спрашивает она скорее саму себя. — Он, кажись, флик.

— Какого рожна ты его впустила?! — вспыхиваю я тотчас же, пристукнув от негодования по раме ширмы. Вдова, собственно, также не испытывает никакого энтузиазма от этого известия, и замерев камнем, шокировано смотрит на Мари, но так, словно бы сквозь неё.

— У него, знаете ли, не написано на лбу, что он комиссар. Вроде не по форме, — жмёт плечами девчонка, — да и назвался не по уставу. Но прям чую печать короны на его заднице, — пренебрежительно выплёвывает флибустьерка, морща нос.

Натянув и застегнув штаны, я уверенно выхожу из-за ширмы.

— Так, — обдумывая навязчивую мысль, переступаю с пятки на носок.  — Так. Где мой пистолет?..

Проскочив мимо опешившей Мари, в коридор получаю, кажется, прям по темечку, вырвавшимся у Вдовы возгласом:

— Себастьян!

О, да к чертям собачьим!
Я пристрелю этого грёбаного хозяина Голема. 
Залетев в комнату, наспех выдвигаю ящики письменного стола один за другим; из нижнего подцепляю кремневый пистолет, благо, всегда заряженный. Игнорируя громоподобные попытки Вдовы меня остановить, съезжаю вниз по лестничным перилам, и соскочив едва не теряю пол под ногами. Ведёт и качает страшно, точно на самом юте в шторм. Как замечательно, что мне на это наплевать! Мною движет внутриутробный буран — идеальная движущая сила — ледяная и смертоносная.
Быстро миновав холл, направляюсь в гостиную. Доктор чертовой Чумы вальяжно сидит на софе, закинув ногу на ногу. Он, падла, очевидно видит моё приближение, но хоть бы шелохнулся. Достигнув цели, взвожу затвор и приставляю ствол ко лбу Доктора. Ощущаю, как воздух коробится от тяжёлого вздоха; плечи ублюдка вздымаются и медленно опускаются, заодно с пистолетом в моей руке. Сверху вниз смотрю ему в лицо, он же отсутствующе пялится пред собой, в некую точку на моей груди, неторопливо перебирая пальцами по подлокотнику.

— В гостеприимстве Вам не откажешь, мадам Дайон, — усмехается Доктор, и я по вибрациям угадываю, насколько расслаблен его низкий, тихий голос, про мимику и речи нет, — словно в его башку не упирается дуло.
Шорох ткани позади, заставляет меня напрячься. Думается, сейчас Вдова попытается меня обезоружить, и готов спустить курок. Она лишь становится подле, и я украдкой читаю по губам:

— Как ты смеешь являться в мой дом?

Звук ужасающий, отражается резонирует, где-то внутри черепа, но я хоть убей, не понял бы ни черта как это произносится и что это означает, не читай я по губам.

— Забыла добавить: после того, что ты сделал, — невозмутимо дополняет Доктор Чумы, и легко взмахивает ладонью. — Но что? Помимо прочего, вернул слух твоему подмастерью?

— Я бы на твоём месте не стала проявлять чудеса витийства, — парирует мадам, холодно на него взирая. — Юноша раздосадован, — несколько удивившись такой формулировке, я вскидываю бровь, косясь на Вдову. Та добавляет: — Крайне.

На безучастном лице Доктора Чумы, неожиданно отражается удивление.

— Да? — скользнув по мне беглым взглядом, Док, возвращает внимание к мадам и слегка склоняет голову, несмотря на прижатое ко лбу дуло. — А юноша знал, что находился практически при смерти?

Он вроде слегка хмурится, но уголок его рта медленно приподнимается в кривой усмешке; тёмно-карие глаза, источают поток противоречивых чувств. Переварив, наконец, его реплику, я поворачиваю голову на Вдову, и пусть лицо её безукоризненно мраморное, золотистые, как игристое вино глаза, наполняются бурлящей лавой.

— Это совершенно тебя не касалось. Я бы сама во всём разобралась.

Отшатнувшись, я роняю руку с пистолетом, не в силах глаз отвести от Вдовы, но она и ухом не ведёт.

— Он, — кивает Доктор на Великана, стоящего в арочном проходе, — тоже твоей заботой не являлся.

— Ты толкнул меня на это, — отрезает Вдова, — признай. Просто не мог ему помочь, но знал, кто сможет.

Набрав воздуха в грудь, Доктор, клонится чуть вперёд, складывая руки на колено, и сменяется в лице, упирая задумчивый взор в потолок.

— Тут ты права, действительно. А насчёт Себастьяна...

— Убирайся, — перебивает мадам, и пространство содрогается от рычащих нот в тоне. Доктор поднявшись на ноги, подступает к мадам одним шагом сократив и без того краткое расстояние.

— Ты даже не сказала ему, что он болен, — произносит он, спокойно встречая её суровый взгляд. Вдова гюрзой шипит в ответ:

— Потому что ему не нужно было этого знать, идиот.

— Пресвятой Парацельс... — еле заметно качает он головой. — Ты хоть пыталась решить проблему?

На лице Вдовы дёргаются желваки, и бесстрашно приблизившись к уху мужчины, скрытому под черными слабо вьющимися волосами, она чеканит сквозь зубы:

— Нет, я просто так написала сотни писем едва ли не всем докторам материка. Упражнялась в каллиграфии, это ведь так увлекательно.

Доктор совершает одно единственное движение, повернув голову, — и их лица застывают в мизере друг от друга. А я просто кристально ясно вижу остановку дыхания, у каждого, находящегося в гостиной. Воздух в помещении сгущается до консистенции плавленной стали, и на крошечный миг, взгляд Доктора, блуждающий по лицу Вдовы становится рассеянным, а затем лишается ледяного безразличия, а тёмные глаза наполняются огнём и дымом.

— А могла написать лишь одно.

Ощущение полностью такое, словно это короткое мгновение не предназначалось для посторонних. Ещё каких-то пару секунд, месье, будто не в силах шелохнуться и разорвать зрительный контакт. Можно быть актеров от Бога и, мастерски владея языком своего тела, обмануть любого наблюдателя, только чувствами — нельзя. Эмоции не подчиняется, вообще, словно тебе не принадлежат, и скорее смерч, пролетев над пепелищем, возведёт город, чем чувства подчинятся разуму.
Тёмные глаза медленно покрываются колючей коркой льда, и Док совлекает взор с золотых очей Вдовы, окрасившихся в кровь, от красноватого света солнца, уплывающего за горизонт.

— Ты ведь знаешь, что мне нет равных в этой области, — произносит он уставившись в никуда, и сказанное им, будто выцветшая чернильная строчка, не имеющая вообще никакого значения. Вдова отступив, скрещивает руки на груди и пытается выровнять дыхание, что явно даётся ей с трудом. Я не могу прочесть выражение её лица, и меня это несколько пугает. Обернувшись, нахожу Мари, истуканом застывшую в холле рядом с Великаном.
Что, чёрт возьми, это было? —  отражается во взгляде корсарки и, пожалуй, в моих, тоже. Помимо прочего у меня образовался вполне конкретный вопрос к мадам: «А не вы ли утверждали, что вас связывала общая цель, а не постель?» — только я, естественно, не собираюсь его задавать.

— Это всё? — осведомляется Вдова, и создаётся впечатление, что она прилагает не дюжие усилия, дабы разомкнуть челюсть. — Более не смею Вас задерживать.

— Боюсь, — возражает Доктор, — вам понадобится помощь.

— Если ты сейчас же не уберёшься помощь понадобится тебе, — остерегает Вдова, и, сдаётся мне, совершенно всерьёз. По крайней мере, вид у неё угрожающе сдержанный. Что-то повисло на спусковом крючке, где-то внутри неё, что именно, мы непременно узнаем, стоит лишь Доктору Чумы откланяться. Невзирая на крайне накалённую атмосферу, заполняющую гостиную, Док усмехается, пусть и несколько опечаленно.

— Едва ли. И говоря «вам», я подразумеваю всех, — подцепив с софы свой чёрный цилиндр, он исподволь окидывает нас испытующим взором. — Не слышали значит, про выработку месторождения в долине?

— Чего? — Вдова, словно бы выныривает из транса. Задержав на ней беглый взгляд, Док, улыбается чуть шире, ведя бровью.

— Золота, Беатрис, золота. Прям в квадрате вашего тайничка с требухой.

Ступор от прогремевшего заявления, стремительно обращает жилы в камень. Где-то на окраине этого паралитического кошмара, я лечу вниз. Недолго. Не дольше секунды, может, на пять или шесть дюймов вниз. А затем натяжение каната с хрустом переламывает шейные позвонки, и я просто остаюсь болтаться в петле бездыханной куклой.

— Но там же топь, — хмуро возражает Вдова. — Болото.

Доктор уверенно кивает, перебирая пальцами поля цилиндра и забирает трость, прислонённую к подлокотнику софы.

— Полностью согласен. Провальное предприятие.

Теряя, кажется, последние капли самообладания, Вдова зажимает переносицу пальцами, с силой зажмурившись.

— Допустим. Какое тебе до этого дело?

— Моё дело простое — поставить в известность, — отвечает Док с улыбкой, и лукавые искры скользят по наледи, скрывающей любые живые эмоции в его глазах. — Но в этом есть и свои плюсы. Быть может, когда возьмутся прочёсывать местность, не заметят схрон.

Канат. Петля. Шесть дюймов свободного падения. Я умом вроде понимаю, что этого следовало ожидать, однако я, наверное, вертопрах, раз надежды возлагал на лучший исход.

— Пастер пропал, — непринужденно истолковывает Док, — и комиссар один.

— Какой ещё комиссар? — переспрашивает мадам, мельком коснувшись встревоженным взглядом и меня, и корсарки с Великаном. Только вот сведущих среди нас явно не водилось. Док, ловко нацепив цилиндр, надвигает поля на глаза. Кривая ухмылка стирается с его лица, точно по мановению руки.

— Тот, что очень сильно прищемил вам хвост, господа.

Проходя мимо Вдовы, собираясь, по-видимому, оставить нас просчитывать, какой из девяти кругов Ада нам грозит, Док вдруг останавливает шаг и разворачивается на пятках.

— Ах да, чуть не забыл. Золотодобыча — моих рук дело, — заявляет он, перекинув трость из ладони в ладонь, — и под руководством, собственно, тоже моим. Это так, если вдруг интересно.

Вдова, внимающая с закрытыми глазами, пресекает намерения Доктора Чумы удалиться, прежде чем он успевает развернуться.

— Стоять, — распахнув глаза, мадам вскидывает подбородок. — Что тебе нужно?

— Всё, что было нужно, я уже сделал, — почти беззаботно отвечает Док и, выпрямившись по струнке, прищёлкивает каблуками. Слегка склоняет голову, придерживая цилиндр за поля, не теряя больно хитрой ухмылки. — Доброй ночи.

— Как же... — с сомнением бормочет Вдова вслед, удаляющимися гостью, к слову, нежданному и нежеланному. Я не знаю, о чем и думать. Он что же, отвёл от наших голов топор заплечных дел мастера? Всё указывает на то, но верится слабо. Стоит Доктору захлопнуть за собой дверь, и Мари качает головой, угрюмо бормоча:

— Я ж говорила, что он флик.

И, как ни странно, я сходу понимаю, с чего ради она так решила. Кто ещё станет щёлкать каблуками?..

— Он что офицер, мадам? — спрашиваю я Вдову, но кроме бесстрастного:

— Раньше не был, — она ничего более не говорит на сей счёт, лишь бесцветно распоряжается следом: — Поужинай и отправляйся спать.

— Благодарю, я выспался.

— Это не просьба, — подчёркивает мадам, поглощенная какими-то своими соображениями, и, удалившись в холл, сворачивает в коридор, направляясь либо в библиотеку, либо в подвал, и скорее, второе.

А я отчего-то думаю, что корсарка права. Ведь это же чертовски удобно, иметь доступ к системе изнутри. И это многое объясняет. Осведомлённость, совершенное спокойствие, достаток — он вполне мог иметь высокий чин, ведь даже бал-приём, устроенный с размахом, кишел местной знатью. Всё объясняемо. Кроме одного. Как такое могло остаться вне видимости Вдовы? Или даже, на самом ли деле это ей неизвестно? Да подобное просто решительно невозможно. Я лишь, не могу понять, её пронзительного молчания. И в первую очередь, отнюдь не по душу Доктора Чумы.

Не застав Вдову в библиотеке, спускаюсь в подвал. Дверь в серую комнату приоткрыта, и мандраж с каждым шагом усиливается.
Отворив дверь, первым делом примечаю Вдову, в профиль, расположившуюся на резном стуле из тёмного дерева, эпохи, как минимум, династии Валуа. Тонкие бледные руки покоятся на подлокотниках, нога, закинутая на ногу, медленно покачивается, колыхая юбки.
Она обращает на меня внимание, взирая исподволь, и её губы сжимаются в тонкую линию, прежде чем произнести:

— Почему я не удивлена?..

— Я столь предсказуем? — парирую я, преследуя, впрочем, цели посерьёзнее, упражнений в иронии. — А теперь можно как-то по-подробнее? — подталкиваю я к евхаристии, проходя внутрь. — Я болен?

— Уже нет, — качает она головой, и смыкает веки. Хмурые брови, отражают тяжесть мыслей и мигрень. Она явно убегает от ответов на мои вопросы, что достаточно просто, стоит лишь закрыть глаза, — и вот, моего мнения уже не существует.

— Ладно, — произношу я, хотя ни черта не ладно!

Бросив взгляд, супротив Вдовы, нахожу койку, на которой недвижимо лежит отец Плуто, прикрытый простынёй по самый подбородок. Я даже не знаю, спит он, или мёртв. Подступив ближе заглядываю в лицо старому извращенцу, его глаза закрыты, и веки подёргиваются, говоря о том, что отче спит и видит сны. В комнате, помимо койки, стула и стойки с физраствором, вообще ничего нет. Затем примечаю трубки выглядывающие из-под простыни; они ведут к резервуару под койкой.
Разворачиваюсь к мадам, в целом, уже понимая, что разговор не состоится.

— Я давно распознала причину, — внезапно отрывает она рот, но не глаза. — Ты, очевидно, перенёс отит в раннем детстве, скорее всего, во младенчестве, но перенёс плохо: произошло искривление мембраны, развилась тугоухость, отит стал хроническим с частыми воспалениями. Головные боли, тошнота, озноб, жар — ты не жаловался на недомогание, но я замечала, когда тебе нездоровится, — признаётся Вдова, и её пальцы сжимают подлокотники, добела в костяшках, а меж бровей проявляется ложбинка. — Искала способ тебе помочь, а когда наконец нашла и задумала было вмешаться, столкнулась со сложностью. У тебя образовалась опухоль. Сперва в левом среднем ухе, затем в правом. Это мало того, что значительно отягощало операцию по надрезу мембраны, так ещё и неизвестно как вообще быть с этими образованиями, это редкое заболевание. Можно ли купировать опухоль, и если да, то как? — и этот вопрос, она, кажется, задавала себе далеко не впервые. — Оказалось удаление имеет массу рисков, в том числе осложнения с летальным исходом, но и без вмешательства он был неотвратим. Опухоли бывают разными. Я не сильна в этой области, а ни один специалист из тех, кого я знала, не мог дать никаких гарантий. Я не отчаялась, нет, — качает она головой, и распахивает глаза. — Но и он появился внезапно, как гром средь ясного неба. Я, само собой, знала, что Леон силён в этой области, он давно нашёл катализатор возникновения опухоли — грибок Candida albicans, что уже имеется в организме и вызывает кандидоз. Леон изучал многие методы врачеваний, не гнушался углубляться ни в шаманизм, ни в алхимию. Он также говорил о том, что это смерть замедленного действия — Алая Смерть, грозящая стать второй чумой, стоит лишь создать необходимые условия: дефицит витаминов, ослабленный иммунитет — и грибок начинает прогрессировать с чудовищной скоростью. Он ни раз доказывал это экспериментально, — в её глазах отражается нечто столь величественное и решительное, что я не смею усомниться в её словах. — Провоцировал онкологию у испытуемого, доводил до критического состояния, а затем ставил человека на ноги буквально за полгода. В том числе с помощью ядов, как ни странно. Тот же цианид в малых дозах способен побороть недуг.

— Ле-он, — пробую я имя на вкус, и чувствую некую горечь. У меня с детства проблемы с именами на «Л». — Получается, — прихожу я к выводу, — Вы и сами могли мне помочь?

Поджав губы, мадам поднимается на ноги и оправляет юбку.

— Он изучал это годами, — говорит Вдова, сквозь слабую задумчивую улыбку, которая тотчас же сходит с аристократически-бледного лица. — Я могла бы и не успеть.