Чёрная Вдова

Женщина, которую себе визави отпускаешь, со временем превращается в эфемерное существо, что как паранойя преследует тебя всюду. Смотришь прямо — и в толпе вдруг видишь её. Озираешься — и видишь её. Оборачиваешься — и видишь её. Она вездесуща, как мать его Господь! Как треклятая шизофрения. Любовь вообще, по всем признакам и симптомам одна из разновидностей психоза. Если это она, конечно. Вообще, не уверен, ведь я так спокойно жил без неё, вспоминал временами, поддавался меланхолии, но жил и не нуждался в ней! Когда, чёрт возьми, всё предстало в таком цвете грёбаного трагикомизма? Может, подкрадывающаяся осень всему виной? Не я и не она, а только лишь поступь Мельпомены, красящей листья в золото и кровь, и заставляющей небо слёзы лить навзрыд и разводить сырость.

Брожу по серым безликим улицам, как дурак. Просто так бесцельно. Не волнуют миленькие прелестницы прохаживающие мимо. Мне наплевать какие они, я словно разучился видеть лица, фигуры, сиськи, в конце-то концов. Дерьмо! Мне срочно требовалось воскрешение яиц.

Цель вроде наметилась, но была какой-то непрочной, из-за невозможности преломить какой-то рубеж. Я как будто и впрямь её любил. Сравнить даже не с чем. Я был слишком занят, чтобы влюбляться вновь. Хоть и блудил, чтоб утолить естественную потребность, для этого много ума вообще не надо. Молоденьких дурёх и шлюх в Скитье всегда было в достатке.

Блёклые очертания Малой Алеи, внедряли ещё большее презрение к себе, пуще углубляли предательство. Но Вдова, увы, права. Я распутный точно мой отец, и как бы не пытался скрыть эти порывы... Нет. И Великан бессомненно прав: я всего-то ещё молод и глуп, и просто не способен рассудить верно. Это внушает ощущения марионетки генов, мнений, или ещё какого-нибудь дерьма. Но мне сложно сомневаться в их словах.

И, конечно же, с приличной суммой на кармане, я не стал мелочится. Мне нужно было стереть голубоглазый образ и не терзаться впредь. Яркая и чертовски соблазнительная личина Ивет — самое то. Пусть сотрёт всю эту розовую пудру продажной похотью и вожделением.

Я обрисовался в пороге её квартиры с чёткой целью. Вытрахать память.
И малышка Ивет, несколько растерялась открыв дверь. Она ни раз видела меня, чаще всего в сопровождении Вдовы, и ужасно побледнела, по правде сказать, увидев меня на пороге. Мысль по инерции скользнула — неспроста.

— Время найдется? — интересуюсь я, непринуждённо.

Ивет таращилась на меня распахнутыми тёмными, как обсидиан, глазами ещё несколько мгновений. Было странным то, как её реакция повлияла на меня. Нелепая растерянность, на грани невинности в глазах... Не мысля, что творю я просто набрасываюсь на неё. Прижимаю к стене, впиваясь в её губы, жирные от помады, терпкие от вина — она явно не ждала гостей.

— Эй!.. — возмущается Ивет, лишаясь тонкой ткани пеньюара, — у тебя деньги хоть есть?!

Это всё, что её волнует. Она кукла — я чувствую. Ни одно моё прикосновение не вызывает в ней эмоций, и даже трепета плоти не вызывает...

— Есть.

И мой ответ, призвав её нежные ответные движения рук, обессмысливается. На самом деле, я мог бы ворваться к ней среди ночи и изнасиловать задарма, а затем убить. Она и не представляла. Я и сам не представлял. Выросший в такой среде я сохранил частичку доброты. Ведь это её работа, её труд, силы и время, за которые нужно платить.
Ивет видела меня ни раз, видела, как дорого я одет, она не усомнилась. Только захлопнула дверь и утащила меня вглубь квартиры в порыве страсти. Уверен, только моей страсти, ибо ей всё это плотское давно уже опостылело. Но я бездумно срываю одежду с неё, с себя. Валю Ивет на кровать, и всё ещё чувствую свинец в груди. Впиваюсь в крашенные губы, стройную плоть сжимая руками, точно замешивая тесто, — всё, что угодно, лишь бы вытолкнуть из головы образ сотканный из грёз. Жёстко вонзаясь в скульптурно красивое тело, я не слышу её наигранных стонов. Я в принципе не чувствую, что происходит — сплошная механика. Всё равно, что в комок глины. Влажно, вязко и без чувств, скрипя телами, облитыми потом. Наконец, природа берёт своё, я на миг растворяюсь в секундном экстазе, скорее даже в невротической конвульсии. Вроде бы кончил, Ивет понятно дело — нет, хоть и мастерски сделала вид (ей бы в местный театр). И пустота должна была наполнить меня всего, бессознательная пустота, вакуум. Но я рывком сажусь на край кровати, и чувствую себя... отцом.

Ужасно. Нет, то, что вытворяла Ивет выше всяких похвал. Но чувства ужасные в груди. Предатель! Предатель! — всё во мне кричало, чёрт разберёт почему, ведь плоть моя была удовлетворена и довольна. Этот оттиск истомы на лице чувствую даже я, и заметят все кому не лень.
Это вообще был самый чистый трах в моей жизни. Ведь мне даже не пришлось включать обаяние, дабы обольстить её, а ей в свою очередь не нужно было меня охмурять. Не говоря уже об издержках. Но я почувствовал себя в шкуре отца. Никогда такого не было. Со мной что-то творилось, где-то в голове, не то на эмоциях играя, не то по ним эпитафию, оттого настолько скверно.

Ухожу от Ивет совершенно разбитый. Она предлогала попить вина, потолковать, видя, наверное, моё удручённое состояние. Но я просто оделся и ушёл. Хотелось помыться, и просто рухнуть в постель. Хотелось удалить память, целый отдел мозга скальпелем.

Какой-то кошмар. Что-то внутри чернеет, окрашивается в цвет глаз Ивет, каменеет. Сказал бы сердце, да только с какого дуру я вдруг вообразил, что оно хоть когда-то было? Ведь Вдова не кляузничала. Я никогда уже не встану в строй. Никогда не сумею образовать семью. Я обручён со смертью и с наукой. Иначе никак, я понимаю. Иначе не совершить здесь открытий. Я обречен.

Тогда лишь на самом деле осознаю в полной мере, и то не до конца, правоту Вдовы. Что ты можешь сделать в мире, который насквозь пропах ладаном? – ничего. Законного.
И пусть я подавлен, но вдруг воодушевляюсь. Окном в «завтра». Вдова не просто издевалась, удовлетворяя свои потребности, она не самоутверждаться, нет. Она изучала. Очень тонкие структуры человека. Неврологию. И обучала меня, бездаря, имея титаническое терпение.

Улицы аж расцветают бликами солнца от этих соображений. Стало легче. Не настолько, но гораздо. Даже поднявшейся ветер, снующий меж узких зазоров домов, и царапая песчинками моё лицо не коробит решимости. Я парю на этой мысли. Я стану выдающимся медиком благодаря бесстрашию Вдовы.

Что-то вонзается мне в бедро, когда я ныряю под арку меж двух домов, и тонкая боль пронизывает плоть. Упав вдруг на колени, нервно ощупываю ногу, нахожу что-то маленькое и жёсткое на бедре, но воздушное. Дёргаю, и с лёгкой болезненной вспышкой, изымаю дротик. Не такой как у Вдовы, другой, более громоздкий и с красными жёсткими пёрышками. Окровавленная тончайшая игла, затаила лиловую каплю, отражающую мой испуг в глазах; травяной запах, очень специфический, еле уловимый, до одури знакомый буравит дыру в груди и наполняет её вакуумом. Я не могу пошевелиться, тело наливается свинцом, ноги становятся ватными: ноги, руки, кости. Зрение туманится. Рассудок рассыпается, как мелкая мозаика из стекла.

Силуэт размытый, липкий в этом полу-мрачном пространстве подворотни, приближается, как из ниоткуда. Свет стремительно меркнет, взор подёргивается плёнкой. Тень низко склоняется, и мы застываем лицом к лицу. Обоняния достигает металлический шлейф от его дыхания. Я вижу его, оттенённые светом, черты. Впервые, вижу без маски, но чую — это он.

— Ты умираешь... — еле читаю я по губам, и мои, совсем войлочные, еле шевелятся в ответ.

— Конечно. Ты меня отравил...

В коричных глазах Доктора Чумы искреннее удивление, он вздымает брови, и я едва уже вижу сквозь вязкую поволоку бессознательного.

— Она не сказала тебе...