Чёрная Вдова

Я никогда не был случайностью. Был частью её алгоритма. Был его частью задолго до того, как увидел её, задолго до того, как выпал из гнезда. Вопрос на деле только один, что во мне её привлекло.

— В миг, когда это случится, — говорила мне Вдова, — в миг, когда ты испробуешь смерть на вкус, ничего уже нельзя будет повернуть вспять.

— Даже, если убийство не будет преднамеренным, будет случайностью?

— Оно не будет случайностью.

— Этого Вы хотите?

— А ты? Чего хочешь ты, Себастьян? Ты можешь и дальше продолжать обучаться на подлинных материалах. Я не имею полномочий выдать тебе диплом, но знаю того, кто имеет. И он не будет уступать в своей силе и значимости ни одному диплому престижного учебного заведения во Франте. Возблагодарим славное имя отца моего. Ты станешь специалистом широкого профиля в областях от анатомии, до неврологии. Это дорога в большую жизнь, у тебя будут все шансы стать уважаемым человеком. Но всё ли это, подумай? Существуют цели куда более высокие, значимые, небывалые открытия — их ещё столько предстоит совершить. Ты и представить себе не можешь! Человеческая природа по сей день остаётся загадкой.

— Наука — сама цель?

— Это никогда и не было убийством ради убийства. Когда-нибудь, ежели пути наши разминуться, ты и сам захочешь продвинуться дальше, глубже в понимание человекоустройства, но рамки закона и морали не позволят тебе совершить прорыв. Максимум, что тебе будет доступно в качестве объектов изучения — полуразложившиеся трупы в городском морге. Все мы повязаны, мой друг, повязаны отроду. Я, тем, что не вышла полом. Ты, тем, что родился не в то время, не в том месте. Но я даю тебе беспрецедентную возможность покорить этот мир.

— Почему мне, мадам?

— А больше у меня никого нет. Кому ещё мне передать знания?

[...]

Подцепляем ножами доски паркета, но они не поддаются. Плотно, однако, задраен схрон. Немного помучившись, поднимаем полотно, разевая чернильную пасть бездны. В провале зияет тьма, но видны ступени, уходящие вниз. Пахнуло чем-то травяным, сладковатым... опьяняющим.

Вдова вмиг отпускает люк и отшатывается. Не ловя ворон, закрываю лаз, и отступаю следом. Вопрошаю к ней кивком головы, в чём, мол, дело.

— Яд, — отвечает она, с тревогой всматриваясь в полированный паркет. — На стадии дистилляции, видимо. Воздух пропитан парами. Раньше, у меня был к нему иммунитет, ныне же я очень в этом сомневаюсь.

Развожу руками, недоумевая от опаски, обуявшей Вдову, что ей совсем не присуще.

— Что дальше?

Она, недолго думая, подбирает полы платья, приподнимает чёрную ткань, выворачивает, и вынимает ампулу из потайного кармана. Уверенно потягивает мне склянку с насыщенно лиловой, во мраке библиотеки, жидкостью, и поправляет юбки свободной рукой.

— Носите с собой противоядие? — удивляюсь я, не без иронии. — Такое чувство, что Вы всегда его ждали.

— Это вошло в привычку, — заметив, моё потешающееся выражение, Вдова недовольно дополняет: — Иметь при себе набор противоядий.

Я киваю, не стирая насмешки с лица, и забираю ампулу.

— Лукавите, мадам.

— Отнюдь. Пей, — распоряжается она, подбоченившись, и коршуном смотря на доски паркета. Меня настораживает эксклюзивность вещества и её бездействие.

— А Вы?

— А я испытаю судьбу.

Идти на смертельный риск — не её черта. Что же такого она ожидает обнаружить в тайнике Доктора Чумы, раз готова совершить столь опрометчивый ход?

Вскрываю крохотный сосуд, и отпиваю половину, чувствуя, как расползается безвкусное онемение по нёбу, языку, и затекает в горло. Передаю склянку Вдове. Та метает взор от наполовину пустой ампулы, ко мне, раз несколько, но молчит, ломая чёрные брови.

— Позволять женщине рисковать жизнью в гордом одиночестве, несколько недостойно, — объясняюсь я, с протянутой рукой. Прищурившись недоверчивым манером, Вдова забирает склянку из моих пальцев.

— С каких это пор ты стал привратником чести?

— Мне ещё получать Ваше наследство, мадам, — нахожу я оправдание своему поступку, хотя вру, наверное, как сивый мерин. — А Вы покамест не написали завещание.

Вдова опустошает ампулу, не отрывая от меня, до костей пробирающего, взгляда.

— Уверен в этом? — усмехается она, прибирая пустую склянку в рукав.

— Мне, что же, не видать Вашего состояния? — потешаюсь я, взметнув руки, будто с досады. — Не справедливо. Кому оно достанется, после Вашей кончины? Казённым вельможам? Вы окажете им несоизмеримую услугу.

— Жаждешь моей смерти, Себастьян? — вторит Вдова моей саркастичной игре, с целью скрыть животный страх. Ибо не сказать, что я неприкаемо верю в успех сего опасного фарса.

Набираю побольше воздуха в грудь, и задерживаю дыхание. Присев на корточки, подцепляю кинжалом зазор, открываю лаз. Руки подрагивают, от нехватки воздуха жжёт лёгкие. Выдыхаю и тут же втягиваю сладковатый отравленный воздух. Оглядываюсь через плечо на Вдову, застывшую ледяной глыбой.

— Было б оно так, — говорю я, не зная даже, сдохну ли спустя мгновение, или же противоядие сработает, — чёрта с два бы я последовал за Вами, и уж тем паче поделился бы шансом выжить.

— А шанс-то невелик, — констатирует она, будучи полностью начеку. — Будь готов к некоторой степени дезориентации, как минимум.

— Как максимум? — берусь я уточнить, воспрянув во весь рост, и доставая коробок спичек из кармана.

— Парализация, остановка работы мозга и сердца, с дальнейшим летальным исходом, — сообщает Вдова, подступая к лазу, будто к краю утёса.

Втягиваю воздух сквозь зубы, с такой силой, что их ломит от прохладного потока, и морду, наверняка, перекашивает страдальческой гримасой.

— Прелестно...

И всё же чиркаю спичкой, и совершаю первый шаг навстречу бездне. Ступень за ступенью, касаясь ладонью шероховатой каменной стены, спускаюсь вниз по винтовой лестнице. Чем ниже, тем больше влаги на стенках закрученного, как пружина, спуска. Камни холодные, и покрытые налётом, похожим на мох. Я начинаю полагать, что это колодец, был им когда-то. Поместье довольно новое, а вот колодец, явно осколок павшей Империи.

Спичка гаснет, и я на ощупь зажигаю другую. Ступени уходят вниз не меньше чем на уровень заброшенных каменоломен и шахт под городом. Вероятно, так оно и есть. Когда мы минуем лестницу, выходя на площадку, под нашими ногами немного влажный зыбкий грунт — песок; а слабые потоки воздуха доносят легкий запах экспериментов и плесени.

— Кладка, относительно, свежая, — отмечает Вдова, касаясь каменной облицовки стен. — Известняк, — она стучит по камням. — А внутри, по-моему, пробковое дерево.

— Звукоизоляция, — догадываюсь я, осматриваясь со спичкой в руке. Нахожу масленый фонарь, висящий на кованой жерди в стене. Сняв его, поджигаю; разгораясь, фонарь заливает светом стены, отделанные плитками горчичного известняка. На мгновение мне кажется, что я в нашем подвале. С десяток столов вдоль стен, скорее всего под завязку наполненные инструментами; по центру многоугольного зала расположен Серп Смерти, пустующий без жертв, но чёрт меня побери!.. конструкция идентичная.

— Мадам, — обращаюсь я к Вдове, напрочь озадачившись, — я, конечно, могу заблуждаться, но разве я не застал разработку этого орудия пыток на стадии чертежей?

— Боюсь, ты заблуждаешься лишь в одном: это — не орудие пыток.

— Это Вы скажете комиссару, прежде чем он швырнёт нас в каталажку.

— Серп Смерти — исследовательский инструмент, — настаивает на своём мадам, глядя на меня, как на невежду.

— Да что Вы говорите...

— Единственный в своем роде.

— Уже нет, — качаю я головой, многозначительно косясь на металлическую дугу.

Женщина складывает ладони у рта в молитвенном жесте. О, ля, ля! Дерьмовый признак. Кружение её мыслей, кажется, выходит из-под контроля, выходит за рамки её сознания, и распространяется вокруг, закручивая смерч. Я подобное видел. В любую секунду она вполне может взорваться, как бочка пороха на костре. В крайний раз, когда эксперимент поставил её в тупик, она смела всё с рабочего стола и запустила в меня канделябром, крича мне убраться к чёрту.

Слежу за окостеневшей женской фигурой, и явственно вижу, как у Вдовы дёргается правый глаз... Она опускает руки и сжимает кулаки, так, что без всяких сомнений ногти больно впиваются в ладони.

— По крайней мере, — произносит мадам, вернув себе бесстрастную мину, — одной проблемой меньше — мы всё ещё чувствуем грунт под ногами.

Не стоит её, конечно, драконить сейчас, но я не в силах удержаться.

— И это лишний раз доказывает, что Вы в сговоре с нечистой силой.

— Но ты-то нет, — парирует Вдова, изогнув бровь и ухмыляясь, очевидно намекая, на то, что я жив, ей под стать.

— Я, судя по всему, уважен чертями, как соучастник.

Саркастичная маска слетает с её лица, и замешательство в золотых, как у кошки, глазах, взвинчивает мои нервы.

— Что такое? — тревожась, я бешено метаю взгляд вокруг, и сосредотачиваюсь на, однозначно внимательно прислушивающейся Вдове.

— Не гаси свет, — велит она, а сама приковывает внимание к левому ответвлению. Что-то мельтешит в недрах коридора. Во мне напрягается каждый мускул. Я отдаю фонарь Вдове, и выхватываю кинжал из-за пояса, жалея, что позабыл свой грёбаный кремневый пистолет.

Из коридора вылетает некто мелкий, в капюшоне, и голова его обёрнута назад. Несётся, прямо на меня, вообще в упор не видя, что на пути его следования кто-то есть. Я аж остолбенел. Руки опускаются, и я хочу отступить в сторону, чтоб он не напоролся на меня, но не могу. Просто не в силах передвинуть свои предательские ноги. Что-то сковало меня изнутри. Мелкий поворачивает голову за миг до того, как налетает на меня, нехило засадив башкой в солнечное сплетение. Я сгибаюсь в три погибели, а он отскакивает, как мячик, и заваливается на спину плашмя. С моим телом, что-то не в порядке. Конвульсия диафрагмы, от удара, затрудняющая дыхание, перекидывается на весь торс, на руки и ноги; затряслась челюсть. У меня, словно, мать его, эпилептический припадок, но я не слабну, не теряю рассудок, я напряжён, как тугая тетива. Насильно кабалю тело выпрямиться, со зла бормоча:

— Ах, ты ж проклятая холера!..

Пытаясь отдышаться, приложив по наитию ладонь к груди, всматриваюсь в лицо мелкого. И на миг вообще забываю, как дышать. Первобытный страх наполняет лёгкие вместо воздуха. Он — не ребенок. Не мальчишка. Он — карлик. Старый карлик. Седой. Сморщенный, как изюм, бледный. И нечеловечески уродливый. Руки — две недоразвитые кривые культи. До невозможного обезображенное лицо: раздутый, словно тыква лоб, с отчётливой бороздой по центру, орлиный нос. Близко посаженные крошечные глаза, как бусины, слезящиеся, налитые кровью, и веки не сомкнуты... И рубцы. Море сросшихся швов, тысяча! Он словно по маленьким кусочкам был собран, как лоскутное одеяло.

Заторможено перевожу взгляд на Вдову, шепчущую:

— Святая инквизиция...

— Совершенно верно, — не перечу я. — Она давненько по Вам плачет, — обескураженно тычу пальцем на уродливого старика. — Этим Вы занимались, с Доктором грёбаной Чумы — надругательством над человеческой плотью?

Женщина выставляет на меня ладонь, стремясь урезонить.

— Усовершенствованием человеческой природы.

— А, это так ныне зовётся? — кажу я на горемычного карлика.

— Нет, это зовётся Сыч — он от рождения такой. Не думала, что он ещё жив, — удивляется Вдова, разглядывая уродца.

— Я бы не был в этом столь уверен. Он неслабо об меня лоб расшиб. Глаза, вон, даже открыты.

— Они никогда и не закрывались, — говорит мадам, присаживаясь рядом с ним. — Нарушение церебральной нервной системы, многие функции восстанавливались операбельным путём. Но над лицевыми нервами, работала не я.

— Не сумели? — спрашиваю я, присев напротив.

— Не успела.

Вдова прощупывает пульс на шее старика, а затем вздрагивает всем телом. Её руки касаются ушей карлика, будто те сделаны изо льда и могут растаять от тепла её рук.

— А вот это интересно. У него не было ушей. Вернее, ушные раковины были не до конца сформированы, как у эмбриона. Смотри, — указывает она, загнув ухо, — рубцы.

— Доктор Чумы приживил ткани, хотите сказать? — полагаю я, первое, что в голову взбрело.

— И, что важнее, избежал отторжения.

Вдова смотрит поверх моего плеча, в пустоту сводов, и будто проваливается в мысли.

Рассматривая шрам опоясывающий основание ушной раковины, я и сам диву даюсь. Это же надо!.. Совершено ведь невозможная операция, просто немыслимая. Пересадка плоти, какой-то фантом из дней грядущих, фантасмагория!

— Повезло, быть может? — рассуждаю я, но Вдова качает головой, пребывая в лёгком шоке.

— Едва ли это везение, Себастьян.

Выпрямившись, мадам прикладывает ладонь ко лбу, косо смотря на фонарь подле неё. В мои размышления закрадывается запоздалое подозрение.

— А Вам, случаем, не интересно, от кого он бежал?

— Обернись и сам увидишь, — отвечает женщина, сохраняя завидное спокойствие. Я же чуть было из кожи не выпрыгнул, от этой новости.

— Только не паникуй, он сам тебя боится. Света фонаря, если быть точнее.

Кто тут кого боится — спорный вопрос. Я лично до смерти страшусь оборачиваться, но она так бесстрастна... Собрав свои яйца в кулак, всё же выпрямляюсь. Борясь со слабостью в ногах, видать под воздействием яда, поворачиваюсь на сто восемьдесят. В углу жмётся какое-то... существо. Свёрнутое клубком, словно броненосец, оно охватывает длинные массивные ноги, с огромными ступнями и вздутыми мышцами. Линии вен и сухожилий топорщатся, говоря о силище, затаившейся в этих ногах, и руках, прижимающих колени к телу, что полностью скрывают лицо за собой, лишь лысая макушка торчит. На нём светлая рубаха, хирургическая, завязывающаяся на спине.

— Что это за?.. — я просто не нахожу верного определения, оторопело пялясь на, странного вида, создание. Вдова, поравнявшись со мной, пожимает плечами.

— Видимо, не самый удачный эксперимент.

— Не самый удачный? — озадаченный подобной формулировкой, я присматриваюсь к существу, готовому слиться со сводами, только бы спрятаться от света. — Это вообще хоть человек?

Вдова не отвечает и бесстрашно подходит к нему, склоняется, тянет тонкие ладони к лысой голове. Оно дергается, сжимается ещё больше, и чаще дышит. Колеблясь одно лишь мгновение, Вдова охватывает его голову руками и приподнимает. Заглядывает в лицо с чрезмерно выступающими бровными дугами, скулами и массивной челюстью.

— Поразительно.

Не думаю, что это подходящее слово, но подступаю ближе. Его глаза зажмурены, видно как трепещут ресницы, как сокращаются мышцы, будто бы от кратких судорог.

— В нём не меньше восьми футов роста, — явно восторгается Вдова, ощупывая его руки и плечи, — он крепок и силён, но... ему больно, — неожиданно заключает она не уверенно и, отняв руки, отстраняется. Поднявшись в рост, мадам пристально смотрит на великана, будучи раздражённой. Достав из рукава платья свою трубку, перезаряжает дротик, и выдувает его в плечо титану.
Неужто чтоб не мучился? — слабо в это верится, особенно после всех её... Я, кажется, тогда лишь понял. Кретин. Ну, конечно же, вот почему она их убивает — они чувствуют боль. И чего же она тогда страждет добиться?..

— С каких это пор, Вы стали такой милосердной? — усмехаюсь я, тем не менее, может, даже надеясь на ответ.

— Это лишь снотворное.

Поразмыслив над перспективой, я берусь прояснить.

— Надо, стало быть, подумать, как его незаметно вытащить? — подцепив фонарь с пола, я оглядываюсь вокруг, и насчитываю пять ответвлений, ведущих лишь в беспросветную темноту. — Куда ведут эти тоннели, как думаете?

Вдова не удостаивает меня и словом. О чем-то всерьёз думает, перекидывая взор то на карлика, то на громилу, провалившегося в царство Морфея.

— Так мы его крадём или нет? — уточняю я, ловя взгляд Вдовы.

— Да какая кража, не будь дураком, — сокрушается она сдержанно, и всё же очень злясь, и, сдаётся мне, на саму себя. — Неужели ты не понимаешь, мы бы не зашли сюда, если б он сам того не захотел.

— Да у Вас никак паранойя разыгралась! — не выдерживаю я, всей этой сумятицы, что она из своей головы, пытается скормить мне. — Не стоит сгущать краски, мадам. Мы бы сюда и не вошли, тут отправленный воздух, забыли? Ясно же, как днём с огнём. Всё, что он хотел защитить — себя, и просто сбежал, скрылся, заведомо зная, что Вас здесь встретит только смерть.

Вдова, было, рот открыла, дабы возразить, но внезапно осекается, сникает, постепенно наполняясь мраком и лютой стужей.

— Мадам, — поторапливаю я, чувствуя, что у меня мутится зрение, от ядовитых паров, витающих в воздухе. Долго мне тут явно не выстоять, мне нужно на свежий воздух. Но Вдова в какой-то астральной отлучке, совсем потеряла связь с реальностью, полоумная.

— Мы не можем торчать здесь вечность.

Женщина резко переводит взор на карлика, он, кажись, очнулся, и, пытаясь подняться, тянет к ней руку; я читаю по его губам:

— Беатрис...

Он, кажется, просит помощи, но следом поднимает руку вверх, что-то бормочет... и видать, по-тальянски. Я, увы, ни черта не понимаю. Зато Вдову явно шарахнуло некое осознание, когда он указал в потолок.

— Проклятье, — вырывается у неё; схватив фонарь, мадам пятится к одному из ответвлений, и на мой немой вопрос отвечает лишь: — Мы уходим. Немедленно.

Взглянув на старика, нелицеприятной наружности, непроизвольно ёжусь. Вдова нетерпимо наказывает:

— Подопытного не забудь.

Гляжу на эту детину титанического склада в углу и досрочно жалею свою сорванную спину. Взгромоздив питекантропа на плечо, едва не переломил себе хребет. Тяжёлый, скотина, как бык. Деваться некуда, не за ноги ж его по земле волочить. Я так однажды сделал и отхватил увесистую затрещину от Вдовы, за порчу материала. Как вот его дотащить, да ещё и незаметно, я слабо себе представляю. Но что-то мне подсказывает: она знает, что делает. Обычно она всегда знает, что делает, и мы ни разу ещё не попались. Ни у одного жандарма ещё не возникло подозрений. И всё равно, что-то не даёт мне покоя. Некое упущение, забытая цифра в уравнении. Стоит мне задрать голову, прежде чем скрыться в коридоре, и всё как-то сразу становится ясно и абсолютно неважно. Мы не закрыли люк. Яд подобного класса — летучая смерть.

[...]

Она должна была это предвидеть. Но, кажется, совсем не подумала о вероятных последствиях. Или всё же знала, на какие идёт жертвы?.. Жертвы! Жертвы! Чёрт! Они всюду! Весь её путь выстлан невинными жертвами. Сотня-другая погоды не сделает, ей совершенно наплевать. Яд, в расчёте на квадраты, мог улетучиться, не забрав с собой ни одной жизни, а мог и прихватить с собой десятки душ. И Клэр, между прочим, в их списке. Она ведь была там, в бальном зале, и вполне могла совершить там свой последний вдох. Гадство! Я же не угомонюсь, пока не буду знать наверняка, жива она или нет. Как интересно Доктор Чумы, объяснит сей перформанс жандармам? Целый дом гостей разом помер от отравления, или же яд не оставляет следов, и причина массовой смерти станет мистификацией, поместье приобретёт дурную славу, опустеет, все будут до скончания века его обходить за сотню лье... А вот в этом есть доля смысла. Мысли спутались. Нужно на воздух.

...И всё же, знал ли он, что она рискнёт спуститься в его грот, или же надеялся, что она отступит? Чёрт, даже я до последнего думал, что она отбросит эту затею. Ан нет.

Вдова пересекает один коридор за другим, мечется, от одного помещения к следующему, освещая всё, что попадается на пути, что-то будто бы ищет. И лучше бы выход. Моя спина, кажется, никогда не разогнётся, после восьмифутового монстра; он настолько высоченный, что его ноги влачатся по земле. Вдова открывает очередную дверь, заливает комнату светом, и ныряет во мрак. Думаю, остановиться, сбросить непосильную ношу с закорок, и хоть немного перевести дух. Чёртова искательница приключений на свою престарелую задницу, вылетает из комнаты прежде. В этот раз не с пустыми руками — выкатывает тачку. И на том спасибо.
Сгружаю доморощенного исполина, надеясь, что позже мне не придётся тащить его по частям в топь. Так ведь и грыжу можно схлопотать.

— Они все умерли? — выясняю я прежде, чем продолжить путь. Вдова лишь отмахивается от меня, слишком озабоченная другими дилеммами. Потрясающе, чёрт возьми.

Шествую за Вдовой, катя пред собой гружёную тачку, сам чувствую, что глина под ногами становится тверже с каждым шагом, суше; воздух более зловонным — душок городских подземелий, куда, то и дело, затекают нечистоты из каналов. Фонарь, освещая своды тоннеля, проясняет массивную дверь в конце. Заперта на амбарный замок. Вооружившись отмычками, Вдова копается с замком с минуту, затем он расщёлкивается.
За дверью виток сводчатых тоннелей заброшенной каменоломни под театром, — я все их знаю наизусть. Кажется, и с завязанными глазами найду путь к особняку. Пару миль на запад, затем свернуть под Малой Аллеей, на Большую. Потом ещё около мили до торговой площади, и точно вдоль подземной реки, к пещерам на берегу озера, — а там уж окольными путями, по низине, до особняка рукой подать. Я мысленно уже преодолел эту дистанцию.
На деле, мрачные тропы старинных шахт, окутанные холодом и смрадом, мы проходим уже не меньше часа. Смертельно хочу спать. Кажется, побочный эффект яда в малых дозах — нещадная сонливость. Я буквально засыпаю на ходу, глаза слипаются, на каждом веке по полпуда сна.
Свет становится глуше, — то ли я, в самом деле, дремлю, то ли масло в фонаре кончается.
Веет свежим воздухом: лёгкие запахи рыбы и водорослей; спустя несколько шагов, я вижу ночь в конце тоннеля. Добрались наконец-то. Я овладеваю контролем над бодрствованием, трясу головой, чтоб наверняка пробудиться и сконцентрироваться. Рельеф меняется: выдолбленные в породе стены шахты, перерастают в естественную среду пещеры, проход сужается; твердь под ногами устлана камнями. Ступаю максимально мягко, дабы не наделать шума. Вдова сбавляет ход, подкрадывается к самой кромке, присматривается, прислушивается.
Исчезает в ночи. Горизонт чист. Ни рыбаков, ни лодок на озере – ни души.

Взбираясь вверх по склону, я затаскиваю тачку с громадной добычей. Его руки и ноги, свисающие через край, волочатся по камням, поросшим травой. Я всё слежу, чтоб он не проснулся раньше времени, бес ведь его знает, как он отреагирует. При его-то комплекции, мне всяко не поздоровится.

Минуя поля в низине, вслед за Вдовой, я всматриваюсь в дома на возвышенности. Вижу особняк, и каждый шаг по проторённой дорожке сквозь колосья пшена, приближает миг, когда я, скинув ботинки и чёртов фрак, завалюсь в кровать и усну мертвецким сном.

Зеленые деревья и заросли кустарников, за домом, кажутся антрацитовыми в ночной мгле. Я практически не вижу, куда ступаю, еле-еле различая чёрный силуэт Вдовы. Но вот она — дубовая дверь дома, ведущая на задний двор. Я почти отключаюсь, когда, поднявшись по ступеням, вхожу внутрь и тащу за собой здоровяка. Вдова зажигает лампу в коридоре, и, унося её с собой, не сворачивая направляется к дверям подвала.

Спускаемся вниз, я — волоча громилу, Вдова — попутно зажигая свечи. Пытаюсь сгрузить восьмифутовую тушу на стальной стол в лаборатории. Вдова роется по ящикам, по шкафам, нишам.

— Переверни его на живот, — распоряжается мадам, и продолжает поиски чего-то ещё.

Ну, конечно, теперь она со мной разговаривает. И чёрт с ней, собственно. Она конкретно потрепала мне нервы сегодня, я устал. Скорее закончим, скорее я завалюсь почивать. Пока Вдова перебирает склянки с препаратами на полках, и отставляет некоторые на стойку-каталку, я переворачиваю здоровяка.

— Вы же не соберитесь оперировать его сейчас?

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Не уверен, что я в состоянии ассистировать.

— Готовься. Дело пяти минут.

Вдова скрывается в операционной, всё подготовив, возвращается уже в униформе, в нарукавниках, марлевой маске.
Показывает мне два пальца (у меня две минуты, дабы взять себя в руки, переодеться, и быть молодцом у стола), — и укатывает здоровяка с собой в операционную.

Скидываю с себя фрак, развязываю шейный платок, закатываю рукава сорочки, — сам дремлю. Помыв руки с мылом, до самых локтей, надеваю халат, каучуковые перчатки, нарукавники, и плетусь в операционную. Кто-нибудь, перечеркните этот день...

Смотрю на Вдову, её маска висит на одном ухе.

— Видишь, эти разметки?

Я, чёрт побери, вижу её размытые пальцы, указывающие на череп, а потом уже угольные линии. У меня есть силы только кивнуть в ответ. В затылочной области бардадыма, в самом деле, намётки. Вдова протягивает мне маску.

— Он, видимо, планировал провести трепанацию.

— Зачем?

— Кто ж его знает, какими он влеком идеями.

— Я не вижу рубцов, — говорю я, мельком, осматривая тело, между делом пытаясь повязать маску, — ни единого.

— Я тоже.

— Вас это не озадачивает?

Тишина, как вата, набивающая мою голову, нерушима. И Вдова не разбавляет этот вакуум, визуальной информацией, ничего не отвечая.

— Почему он такой... аномальный? — пытаюсь я прояснить, хоть и падаю, ныряю под воду и выныриваю. Мне дико погано...

— Очнётся — спросим, — говорит отвлечённо мадам. Я едва ли в себе, бормочу в ответ:

— Смешно, — прекрасно зная, что после вскрытия никто ещё не очнулся.

Прячу, наконец, свой долбаный рот под маской. Вспарывая скальпелем кожу, от седьмого позвонка до пятого, Вдова, следит за моими руками с зажимом. Тогда лишь до меня доходит: это не вскрытие. Это операция, после которой здоровяк, должен оправиться... Чувство ответственности, немного отрезвляет. Я промакиваю тампоном кровь, хлынувшую из рассечения. Деликатно отодвигая края надреза, Вдова лезет тонкими инструментами, меж позвонков, внутрь, словно под них. У меня даже не свербит. Раньше зудело в том месте, куда она лезет инструментами на теле жертвы. Каким я был, там, в самом начале, уже и не вспомню. Каким я стал?..

Что-то оттягивает, как нить, надсекает, зашивает. В моём состоянии, это видится кровавым месивом, в которое я вот-вот упаду мордой. Но пока держусь, перехватываю, зажимаю, промакиваю кровь.

Вдова вскидывает руки с инструментами. Скрупулёзно осматривает прооперированный участок. Снимает маску.

— Шей, — велит она, и отворачивается к своему столу с инструментами.

Деваться некуда — шью. Кропотливо и правильно насколько способен. Иногда, я хочу зашить свою память в одном из таких рассечений. Но, увы, не могу.

Закончив затягивать и вязать стяжки, я снимаю, и сбрасываю окровавленные перчатки прямо на кафельный пол.

— Вы знали, чем всё закончится, — спрашиваю я Вдову, — когда спускались вниз?

Она размышляет пару секунд прежде, чем решительно ответить:

— Да.

Жертвы, — и что?
Ничто. Но она ведь погибла...
Кто, за что, почему?.. — лишь кубы дыма в голове.
Поворачиваюсь к выходу, и сталкиваюсь с размытым силуэтом в проёме. На крошащемся краю сознания, мне кажется, я пришёл в этот мир, чтобы упасть и разбиться, и ангел смерти пришёл забрать меня. Краткое помутнение отпускает дремлющий разум, и я каменею.
Это не мираж.
Он настоящий.
Он смотрит на меня чёрными, огромными, как озера глазами, смотрит на пол, на перчатки в крови, на восьмифутовое тело...
Он всё видел.

Рефлекс срабатывает, как заводной механизм. Я набрасываюсь на свидетеля, валю на кафель, но тут же получаю коленом в пах.
Теряю всевозможные ощущения мира, помимо боли, пронзившей каждый нерв, а очевидца и след поостыл. Превозмогая боль, поднимаюсь, чёрт знает, как взлетаю по лестнице, несусь в коридор. В меня прилетает грёбаный подсвечник, даже прежде, чем я замечаю налётчика. Не обращая никакого внимания на саднящий висок, несусь к распахнутому окну. Он уже наполовину там. И ему выбраться мешает холщовый мешок. Хватаю мерзавца за ноги, тяну. Чую запах гари. Чёрт! У меня горит рукав, и огонь перекидывается на кофейные портьеры. Плевать. Я вытягиваю нежеланного гостя за щиколотки в коридор. Из мешка рассыпается металл: драгоценности Вдовы, стволовое серебро, монеты. Вор! Получаю нехилый удар в грудь, следом в челюсть. Падаю на лопатки, и ворюга стискивает моё горло; я вижу, как он заносит руку с чем-то сверкающим в распаляющемся пламени, но нащупываю на полу что-то твердое... — подсвечник! С размаху прикладываю канделябром противника по голове, и он ослабевает, обмякает, разжимая моё горло, обрушивается на меня, как мешок брюквы. На грудь, обезумевшую от ритма дыхания. Лёгкие горят. Горят шторы. В периферии зрения прошмыгивает чёрная тень. Вдова. Она срывает портьеры и топчет их ногам; поднимает юбки, и топчет, лишь бы пламя не перекинулось на обои.

Тело сломано, кажется, я измолот в крошку. Признаться, боюсь шевелиться, заведомо зная, что адреналин вот-вот испарится из крови, уступив место боли. Не люблю боль. Да и кто её любит?..
Скидываю с себя воришку без чувств, пытаюсь подняться. Всё кружится, танцует сраный венский вальс.
Встаю, еле держусь на шатких ногах, подтирая разбитый нос, наблюдаю краем глаза за Вдовой, тушащей огонь.

— Да что ж за дерьмовый день... — разоряюсь я себе под кровоточащий шнобель. — Свиньи, карлики, монстры, грёбаный маскарад!.. Пёс мой! теперь ещё и это! — навожу я раскрытую ладонь на шкета, неподвижно валяющегося на полу, раскинув руки. И грудная клетка его не движется — не дышит, чёрт.

— Кажется... кажется, я его убил, — высказываю я подозрения, взвешивая так и оставшийся в руке подсвечник. Вдова, топчет тлеющие портьеры, поглядывая на меня. Замирает, присматриваясь к воришке, и склоняет голову чуть влево.

— Её, — исправляет Вдова, ввергая меня в прострацию.