Чёрная Вдова

Под бархатными туфлями Вдовы затухает последний огарок портьер. Дом погружается во мрак, лишь свет луны за окном скупо освещает коридор. Всё покачивается: то ли головой сильно приложился, то ли ядовитые щупальца никак не отпускают. Поблескивающие в темноте глаза Вдовы прикованы к воришке... к девчонке. Я, хоть на кол меня посади, отчетливо вижу мелкого шкета, кучерявого вроде, тощего, — не разобрать. Ночная мгла внезапно сотрясается от вибраций. Вдова смеется, запрокинув голову, как умалишенная. Прикрывает рот ладонью, второй рукой показывает на мальца, и проходит мимо. Замечаю в разжатых пальцах мальчишки, кинжал, блестящий в скудном свете луны, и тотчас же проверяю ножны. Пустые! Это мой кинжал. Когда только вытащить сумел, паршивец?..

Подобрав оружие и вернув на положенное ему место, стою столбом, поглядывая на Вдову, манящую меня рукой, спускаясь в подвал. Хватаю вора за подмышки и волоку в наш грот по ступеням, обивая лестницу его ногами. Поднять поганца я просто не в силах, я вообще невесть каким чудом ещё в сознании.

Затаскиваю мелкого в комнату с чёрными шторами. Вдова кажет на дубовый стул. Сомневаюсь, что он ещё жив, но усаживаю, и проверяю пульс на шее. Живой. Пристёгиваю его запястья к подлокотникам ремнями, и щиколотки — к ножкам. Вдова пододвигает мне кресло, украдкой хихикая. Ни жив, ни мёртв, бухаюсь на кожаное сидение и, вперив взгляд в воришку напротив, пытаюсь углядеть в нем девушку. Ростом не велик, на голову ниже меня; в засаленной хлопковой рубахе, заправленной в подпоясанные шаровары. На ногах громоздкие сапоги. Дюймов шесть, чёрные и, как воронье гнездо растрепанные кудряшки. Смуглая кожа, перепачканная то ли землёй, то ли сажей, то ли всем одновременно; густые широкие брови, довольно широкий нос, большие губы... И если б не одна единственная деталь, даже при свете свечей, даже при дневном свете! я б не в жизнь не разгадал в мальчишке, девчонку. Кадык! Нет кадыка! Да катись оно всё в тартарары! И впрямь девчонка.

А Вдова, мерзавка, заливается, смешно ей, видите ли. Мне вот вообще не до смеха. Башка раскалывается и явно кровит. Лезу в карман за платком, с горем пополам вытаскиваю.

— Ха-ха-ха, мадам, — кривлюсь я, стирая кровь с рассечённого виска; как она меня не прибила только этим подсвечником грёбаным. — Да, мне чуть было не надрала зад девчонка, празднуйте моё поражение.

Ухмыляясь, Вдова склоняется надо мной и, забрав платок, плотно прижимает к рассечению.

— Заметь, она, мне кажется, немного младше тебя.

В общем-то, вряд ли. Может, лишь на год...

— У меня отравление грёбаным ядом, мадам, меня до сих пор мутит и качает пуще, пьяного в стельку, паромщика.

— Тебя это утешает?

Упустит она возможность поиздеваться, как же! Могла б, и помолчать, старая, ни ей пропесочили все кости и башку разбили.

— Мне стоило догадаться сразу же, как она лягнула меня в пах. Даже сопливые ублюдки в порту не бьют по яйцам. На подобное коварство способна только женщина.

Вдова подавляет смех, но ей это скверно даётся, ибо она и не старается.

— Что Вас так радует, я не понимаю? — предпринимаю попытку унять это её веселье. — Она же всё видела. Вам придётся либо убить её, либо... — как Вы это называете? — исследовать.

Не то, хмыкнув, не то, фыркнув, Вдова окидывает девчонку изучающим взглядом. Подходит к ней, заслоняя от моего взора. Наклонившись, тянет руку к её шее, и надолго застывает. Отвернувшись и следуя ко мне, отвечает:

— Она не крещёная.

— Какая разница?

Я замечаю, как бледна мадам, действительно больше обычного, и настроение у неё определённо испортилось.

— Большая.

Растерявшись, я моргаю, будто у меня нервный тик.

— Прошу прощения, что?

— Зашивать придётся, — констатирует Вдова, взглянув на мой пострадавший висок.

— То есть, всё это время...

Она уходит прочь, не дав мне договорить, и оставив меня наедине со всеми этими мыслями. Я пытаюсь разубедить себя, пытаюсь как-то иначе объяснить, но всё твердит одно:

— Все Ваши жертвы крещёные? — спрашиваю я, стоит Вдове нарисоваться передо мной с лунообразной иглой в зажиме и флаконом. А она не реагирует, будто вопрос и не был задан. — Да Вы верно шутите!

— Чуешь, чем пахнет? — спрашивает мадам и, вскрыв флакон, заливает мне спиртом рану. Я аж шарахаюсь от неё.

— Ритуальным убийством, — отвечаю я, мысленно ругаясь, и важно отставив палец уточняю: — Серией ритуальных убийств.

Вдова притягивает меня за рукав, и жжение в височной доле, пронзает болезной стрелой. Собака, хоть бы опиум дала, или выпить, не на живую же, чёрт! Но какой там, штопает как есть, приговаривая:

— Соль, тина, рыба... — порт, — заключает мадам, поразмыслив секунду. Озадаченно кошусь на Вдову, вообще не понимая о чём она. Но в развеивающийся запах спирта, вторгаются другие ароматы, и обнаженные болью рецепторы вмиг расшифровывают каждый. Действительно, морская соль, тина, рыба...

— А помимо этого, — говорю я, уставившись на девчонку, — порох, ром, смола, и ещё чёрт знает что — она с корабля.

Вдова наскоро накладывает два шва, и отстраняется.

— Приплыла тайком?

— Тайком плывут в столицу, — опровергаю я догадку, вновь прижимая платок к виску. — В дыру вроде Скитья, как правило, бегут от кого-то.

— И от кого ей бежать?

— Почём мне знать. А вообще-то, она явно южанка, — подмечаю я, рассматривая лицо девчонки, — причём родом, похоже...

Или не похоже? Она не темнокожая, — мулатка. Но строение, черты лица...

— Из Сиама, полагаешь? — заканчивает за меня Вдова. Однако Сиамские народы гораздо темнее, как чёрный кофе. У нас была служанка сиамка, но та была дегтярная. Эта — нет. Просто очень смуглая.

— Ну, а что? — пожимаю я плечами. — От добра, добра не ищут. Она вполне может оказаться беглой рабыней.

— Я сперва подумала так же.

Вдова подходит к девчонке, становится за её спиной, и вытягивает за шнурок, нанизанное на него серебряное кольцо с угольным камнем, переливающимся, будто чёрный бриллиант.

— Знаешь, чья геральдика? — спрашивает мадам, смотря куда-то за шиворот девчонке.

— Перст Калипсо — первая печать Португи, — вмиг, когда слова вырываются на волю, они обретают смысл, и он мне определенно не нравится. — Вот дерьмо.

Все мы взращены на легендах, мифах, сказках. Потому я, чёрт побери, знаю, что эти перстни — печати смерти, ужаса, и страданий, — отливаются вручную, для каждого члена команды. От пороховой обезьяны, до капитана — все закляты одним кругом крови, все заклеймены одной клятвой. И судя по кивку Вдовы, метка на шее, у девчонки тоже имеется.

— Португские Спруты, — шепчет Вдова, смотря на девицу, сверху вниз, как на экзотического зверя. — Они, говорят, поклоняются богам морей, и владеют боевой магией.

— Сказки, — отвечаю я, хотя струхнул я основательно. О, ля, ля! Мы в полном дерьме!

— И всё же ей удалось положить тебя на лопатки, — тешется надо мной Вдова, но уже ощутимо нервозно.

— Спасибо, что напомнили. Очень мило с Вашей стороны, — бормочу я в ответ, бездумно, ибо мне совершенно наплевать. Тревога палит из пушек.

Нечаянная пленница шевелится, и даже Вдова затаивает дыхание. Пытаясь поднять повисшую голову, девчонка приоткрывает глаза, морщится. Смотрит под ноги, затем на свои руки, привязанные к стулу... дергается, так что аж заваливается назад, и если б Вдова не поймала стул, воровка точно бы грохнулась на пол. Хотя, воровка — это мягко сказано, конечно. Следом она замечает меня напротив и обмирает, застывает... вспоминает. Её огромные тёмные глазища, пожалуй, даже темнее моих, наполняются чем-то непередаваемо мрачным. Дикий огонь, безумный, убивающий безмолвно.

Вдова медленно склоняется к её уху, не видя того, что вижу я. А я вот теперь даже не ручаюсь, кто из них более опасен.

— С пробуждением, — произносит Вдова, выглядя зловеще, как бес на левом плече, — маленькая пиратка.

[...]

Это просто наитие. Сам не понимаю, как в руке оказался кинжал. Но вот, рукоять оружия, манёвром, мать его, иллюзиониста, прочно стиснута в ладони.
Каждый знает с малых лет, кто они такие — флибустьеры, корсары, каперы, буканьеры, приватиры, — как ни назови, они дышат одним воздухом.
Для пирата существует лишь один закон – Пиратский кодекс чести.
Для пирата существует лишь одна семья – Пиратское братство.
Для пирата существует лишь один дом – пиратский корабль.
Для пирата существует лишь один образец подражания – его великие предшественники.
Жизнь его – непрестанная цепь сражений. Каждый вольный добытчик должен быть отчаянным и смелым, трусость в бою карается, ибо самые страшные преступления для настоящего пирата – это предательство и трусость.
Пират должен быть всегда готов рискнуть своей жизнью.

Я ещё долго не могу понять, с чего ради юная морская разбойница, и с места не сдвинулась. По-хорошему, таких как она, не удержишь, по-плохому — тем более. Однако она лишь задирает подбородок, не растеряв своей гордости, и смотрит в мои глаза, не мигая, вообще не шелохнувшись более.
Взгляд не из приятных, полный ненависти, презрения, и за пухлыми губами, не просто ряд жемчужных зубов — оскал. Видно, как напряжены желваки. А в отражении моих глаз, она, кажется, ясно видит тень за своей спиной.
Вдова, так и стынет позади пиратки, без сомнений, грея стелет в руке, но девчонка не спешит лезть на рожон, только взором обводит всё вокруг. Спотыкается о Серп Смерти в углу комнаты, рассматривает, очень внимательно. Вскинув бровь, икоса смотрит на меня.

— Для вашего же блага лучше меня отпустить, — произносит она, наконец, хоть что-то, да так, главное, чисто, без акцента, по-франтски. Я, естественно, молчу, как пришибленный, и она идёт другим путём. — Я никому не скажу.

— Да кто бы сомневался, — привлекает к себе внимание Вдова.
Девчонка лишь слегка поворачивает голову, на голос мадам и, кажется, начинает понимать, у кого тут на деле стопроцентное право голоса. Матриархат здесь царящий, наводит девицу на определённые мысли, и прекрасно сознавая, что раскусили флибустьерку, как орех, она не будь дурой, ветер ловит моментально.

— Сами подумайте, вы явно из знатного рода, а я бельмо на карте морей, кто мне поверит?

Вдова, прикинув что-то в уме, прямолинейно меня спрашивает:

— Прилично нынче платят за пиратов?

Играть на нервах она виртуоз. Киваю, в поддержку этого спектакля, чем удостаиваюсь злого взгляда разбойницы. Та сдувает с лица упавший курчавый локон, но хранит молчание.

— Боишься виселицы? — спокойно интересуется Вдова, разглядывая стилет, бликующий в свете свечей.

Бандитка, прищуривается, не отводя от меня пронзительно чёрных глаз.

— Только глупец её не боится.

Наклонившись над макушкой девчонки, Вдова кладёт руки ей на плечи, но та даже не вздрагивает, хотя дыхание её учащается.

— Так вот, мы — не глупцы.

Искоса рассматривая дугообразное оружие пыток, девица меняется в лице, усмехается, расслабляется. Ей словно бы становится совершенно всё равно, что случится с ней дальше.

— Почему бы вам, в таком случае, просто не прикончить меня здесь и сейчас?

— А в этом есть необходимость? — удивляется Вдова, бросая на меня хитрющий взгляд.

— Если меня найдут, вы — не жильцы. А мы своих не бросаем.

— Само собой, — соглашается Вдова и, сильнее сжав плечи корсарки, склоняется к её уху. — Скажи мне, а с каких пор пираты, да ещё и Спруты Португи, разоряющие целые города, скатились до мелкого воровства? — задаёт Вдова наводящий вопрос. Я сиюминутно переосмысливаю ситуацию, переоцениваю и понимаю, к чему она клонит, как и её безошибочную правоту. И у девчонки не находится ответа, её грудь ощутимо вздымается и опускается, испуская, кажется, последний вздох, и хладное безразличие на смуглом девичьем лице, обретает знак бесконечности.

— Ты не с ними больше, — озвучивает Вдова то, что поселилось на уме у каждого в этой комнате и, отняв руки от тощих плеч, срывает с девичьей шеи Перст Калипсо на шнуре. — А знаешь ли ты, что дорога, ведущая из Пиратского братства, одна лишь — в ад?

Корсарка, похоже, загодя смирилась со всеми последствиями этой ночи и, не проронив ни слова, пусто смотрит в пол. Вдова обходит плутовку, вертя пиратскую геральдику в пальцах, становится подле неё носительницы, в пол-оборота. Я вижу мраморное лицо Вдовы, преисполненное бесстрастием, и читаю по губам:

— Что ты сделала?

Недолго думая, корсарка отвечает:

— Убила лоцмана.

О, ля, ля! Да мы и впрямь вляпались в небывалые неприятности! И Вдова это прекрасно понимает, присвистнув, она бормочет, хмуря брови:

— Я бы на твоём месте выбрала виселицу.

Девчонка, повесив голову, закрывает глаза, но, сдаётся мне, усиленно думает. Мы в лучшем случае не удержим её, она вызволится, в худшем — удержим. Я, пользуясь раздумьем девицы, берусь довести до сведения Вдовы, если она вдруг запамятовала, а то она шибко взбалмошна и полна завиральный идей в последнее время.

— А я бы на нашем месте выбрал вариант прикончить здесь и сейчас. Она не врёт, Спруты своих не бросают, даже предателей, даже беглых разыскивают, дабы судить по своим законам. Они будут её искать. И они её найдут, помяните моё слово. И чёрт бы с ней. Но Спруты не оставляют свидетелей. Никогда, — сказав так, я жду ответа Вдовы, надеясь на её благоразумие. Чёрт, да я даже сам готов пристрелить пиратку и отволочь в топь, только бы избежать катастрофы. Эта волна хлынет на всех. И речь не только о находящихся в этом доме, речь о целом городе.

— И откуда же тогда нам о них известно?

Девица распахивает глаза, видать, не понимая, к чему прозвучал сей вопрос, и утыкается недоуменным взглядом в мадам. Но Вдова лишь спрашивает пиратку:

— Как тебя зовут?

— Росс.

— На самом деле, — уточняет Вдова, неудовлетворённая ответом. Раздражённая допросом, и своим положением узницы, в целом, девица нехотя представляется:

— Мариам.

— Горькая, — говорит Вдова, уставляясь в потолок. — Сестра Моисея и Аарона.

Без понятия, о чём она, но кажется это что-то из её любимого Писания. Я обращаю внимание на движения пристёгнутых рук пиратки: выворачивает кисть, подминая большой палец под ладонь; один сильный нажим, — и сустав смещён. И всё это неотрывно смотря на Вдову, которая ясно видит что, чёрт возьми, происходит, но ничего не предпринимает, лишь спокойно интересуется:

— На Португе знали, что ты — девушка?

Эта чёртова девушка смещает сустав на второй руке тем же приёмом, крепко стиснув челюсть.

— Все сведущие, покоятся на дне морском, — отвечает она сквозь зубы, явно терпя боль, и вытаскивает руки из кожаных оков.
Будучи всецело на взводе, пристально слежу за корабельной бестией, совсем не ожидая удара с другого фланга.

— У нас намедни скоропостижно скончалась домоправительница, — сообщает Вдова, крутя Перст Калипсо между пальцев, будто монету. — Подумываю нанять новую.

Я повержен в шок, и даже возразить не в состоянии. Что. Она. Творит. А пиратка вправляет суставы, один за другим, еле заметно морщась. Кажется, она не единожды подобное проворачивала. Потирая запястья, корсарка справляется, не без потехи на лице.

— А рекомендации с прошлого места службы Вас не пугают?

Вдова сама, кого хочешь, напугает. Но бросив регалию на колени пиратке, складывает руки поверх юбки и скрещивает пальцы в замок, попутно давая вполне ясный ответ:

— Я чутко сплю.

[...]

Зато я не сплю.
Спрутовская налётчица в доме, какой тут к чёрту сон! Тут в одну секунду сомкнёшь глаза, в следующую — они уже выколоты. Даже моргать стоит реже. А лучше вообще не моргать. Как тот Сыч. Проклятье, ещё ж питекантроп поутру очухается. Какие-то сплошные кошмары наяву. Просто ад кромешный! Знал бы, прибил обоих на месте, возможности были, но нет же, я — идиот, покорно следующий по стопам Вдовы, но по правде-то по стопам матери, — куда её завела покорность, излишне припоминать.

Провалявшись в холодной постели, не в силах захоронить, наконец, останки дерьмового дня, я проваливаюсь, словно под лёд, лишь на восходе. Дрых вплоть до обеда, бегая во сне по бескрайней пустыне, от судна под Весёлым Роджером, с чёртовой тучей карликов, в маскарадных масках, на борту.

Никакого обеда я, правда, не застаю, спустившись вниз. Гизо больше нет, хотя Вдова умеет готовить, но видимо ей не до этого. Сидит в своём вечно чёрном одеянии за столом, крутит чашку остывшего чая по поверхности. Смотрит чёрте куда. Вид у неё неважный, сдаётся, ни мне одному погано спалось.

— Сходите на рынок, в кладовой шаром покати, — распоряжается мадам, да только доверия это не вызывает. Гизо пополняла провиант буквально на днях, она же ходила на рынок. И вообще!..

— Мне казалось, Вы наняли экономку для хозяйственных дел, — подмечаю я, не очень-то дружелюбно. За что, естественно, сталкиваюсь со строгим взглядом, остерегающим не перечить.

— И долго мне слоняться с этой дикаркой, подобно сторожевому псу?

— Столько, сколько потребуется, — отвечает мадам, на моё латентное возмущение. И мне это начисто не прельщает.

— Если девице вздумается удрать, я не собираюсь гоняться за ней по всему югу Франты, так и знайте.

— Удрать куда? — многозначительно вопрошает Вдова. — В море, где ей не скрыться, в город, полный жандармов? Или, быть может, на окраину, кишащую разбойниками?

Третье, к слову, корсарку вряд ли страшит. В целом я понимаю, что это своего рода взаимовыгодное сотрудничество. Вдова укрывает чёртову флибустьерку, а та, в свою очередь, ничего не видела и не молотит языком. Однако в этой сделке по умолчанию шибко уж много подводных камней.

— В таком случае, дорогу к торговой площади, она вполне способна найти самостоятельно.

— Не вызвав кучу нежелательных слухов? — Вдова вздыхает и качает головой. — Не упрямься, что тебе стоит пройтись с ней по рынку разок-другой? Тебя здесь знают, и...

— А вот и нет, — перебиваю я, теряя терпение, и выводя тем самым из себя Вдову.

— Достаточно, — отрезает она, резко встав из-за стола. — Впредь, это не обсуждается.

Сиюминутная злоба, тотчас же растворяется, и остаётся лишь что-то жалкое, странное, как... благодарность исподтишка. Внутриутробный обитатель, отличный от меня, извечно спрашивает: где бы ты был сейчас?

Вдова уходит из столовой, в холл. Следую за ней, но понимаю, что дело не только во мне, дело в том, что игра не стоит свеч. Она передаёт мне несколько монет на закупку, я же вновь пытаю удачу.

— Хотите честно?

— Не особо.

— Это просто отчаянный идиотизм, — высказываюсь я тем не менее. — Она убила члена команды и сбежала. Спруты, со дня на день за ней нагрянут. Мы — трупы, мадам.

— Судя по тому, как спокойно ты об этом говоришь, ты и сам в это не веришь.

— Ну, что Вы, я просто смирился.

Не обращая никакого внимания на мои ехидные выпады, Вдова лишь инструктирует.

— Если вдруг спросят, она — сиамка.

Оная выныривает из-за спины мадам, как сирена из спокойной водной глади, и я сперва её не признаю. Буйные кудряшки, торчащие из-под чепца, отмыты до бриллиантового блеска, как, собственно, и она сама. Облачённая в темно-зеленое платье с высоким воротом, старомодное, что говорит о его принадлежности Вдове в далёкой юности, но по размеру и опрятное, она вроде даже не походит на дикарку.

— Выдадите меня за рабыню? — усмехается корсарка, болтая корзиной в руке. Вдова, елейно улыбнувшись, что обычно не сулит ни черта хорошего, отвечает:

— Но ты, конечно же, вправе признаться первому же встречному жандарму, что убила лоцмана и бежала с пиратского судна.

— Да я похожа на сиамку, не больше чем он на Вас, — парирует девица, ткнув в меня пальцем, но Вдова не меняется в лице.

— Пошёл в отца.

Корсарка же явно думает, а не пойти бы куда, мадам. В итоге смолчав, направляется к выходу, бросив на меня мимоходом, испепеляющий взгляд. Ох, и погано всё это кончится... Признаться, с одной стороны, я совсем не прочь, чтоб она сбежала, и мы забыли о ней уже к концу недели. С другой же, чёрта с два она будет держать язык за зубами, уж больно острый, и кто знает, в скольких трактирах опосля будет гулять байка о Чёрной Вдове. Слухи распространяются скорей стригущего лишая.

[...]

Летний день в самом разгаре, и палящее солнце припекает макушку. Зря не прихватил цилиндр. Я стараюсь идти вровень с девицей, не упуская из виду ни одного её взгляда. Флибустьерка довольно скоро примечает каждую тропу, попадающуюся на пути, каждый дом, каждое дерево. Я знаю, что происходит в её голове, она рисует ментальную карту. При свете дня, эта задача куда проще.

Краем глаза считываю с неё все приметы, какие могу: никакое платье её не спасает, у неё реально мужская походка и жесты, причём ужимки головореза; она без устали воровато снуёт взглядом всюду, прошаривая каждый укромный угол, чутко принюхивается, и держит ухо востро.

Доплетясь до конца улицы, мимо покосившихся от западного ветра, домов, я сворачиваю в лавку Стряпухи. Колокольчик на двери, извечно колыхнулся, оповещает хозяйку. Тучная баба мигом вылетает к прилавку из подсобного помещения. Вытирает руки по локоть в муке о передник, улыбается, аж ряха трескается.

— Себастьян! Как вовремя, у меня как раз булочки с пылу с жару!

Чисто из треклятого этикета склоняю голову. Взгляд корсарки исподлобья, я замечаю, увы, позже.

— Да ты болтлив, как утопленник, — отпускает она комментарий, изогнув бровь. — Ты что чёрную метку проглотил?

Прежде чем я успеваю хоть что-то предпринять, вскидывается Стряпуха, уперев руки в бока на деревенский манер.

— Эй, ты, что привязалась к парню, дурёха! Не видишь, что ли, тугоухий он!

Хочу зарыть голову в песок, но лишь опускаю её, и щипаю себя за переносицу. Следом выставляю большой палец на дикарку, и указываю на себя.

— С тобой? — протягивает Стряпуха, недоверчиво осматривая спесивую особу, и слегка наваливается на прилавок, выкатывая чуть ли не всё богатое содержимое декольте. — А кто такая будет-то? Никак Варановская девка? — подозрительным шёпотом намекает Стряпуха на Варана — работорговца, порой заплывающего в нашу гавань.

Я уверенно киваю, дабы отмести всяческие вопросы. Стряпуха понимающе вскидывает подбородок.

— Надо ж, а по-нашему чисто болтает. Мадлен-то не схоронили ещё? — внезапно переводит тему Стряпуха. — Ох, это надо ж, так нежданно-негаданно! Хотя, что уж, пора бы, её ж ещё доктор Дайон, да покоится он с миром, в дом взял, по самому приезду, считай. Как звать-то тебя? — обращается она к девице. Тёмные, как флаг, под которым пиратка проплыла чёрт знает сколько морей, глаза, пренебрежительно взирают на Стряпуху несколько мгновений к ряду, прежде чем она представляется:

— Мари.

Кивнув пару раз, Стряпуха оценивает девицу на взгляд.

— А я — мадам Клавье, — обращаясь ко мне, она справляется: — Как обычно?

Взгромоздив корзину на прилавок, заставляя Стряпуху отпрянуть, девица щерит белые зубы.

— Будьте так любезны.

Нет, это сокрушительный провал. От неё за версту разит свободой и дерзновением.

Оставшись совершенно безучастной, к поклаже в корзину выпечки и хлеба, завёрнутых в бумагу, пиратка давит на меня косяка. Это начинает дико раздражать, но я, не подавая вида, расплачиваюсь со Стряпухой, и девица забирает корзину.

Мадам заговорчески шепчет напоследок:

— Вы бы поаккуратней. Вдруг малярию, какую, привезла... — сталкивается взглядом с Мари, и осекается. Стряпуху что-то отвлекает и она аж подпрыгивает и кричит в подсобку: — Эй! Стервецы! Вы что там учинили! Ой, пойду я, — растерянно оправдывается женщина, — а то ж эти подмастерья дурные всю кухню разворотят, паразиты. А ты захаживай, не робей! — говорит она Мариам, следом хвастая: — Лучшей выпечки, чем у меня на всём юге не сыщешь!

Мадам тараторит, а я по глазам девчонки вижу, что та, еле сдерживается, чтоб полную глотку булок Стряпухе не напихать. Знала б она об кого язык точит, перекрестилась бы. Даже я подстерегаю удар ножом в спину от этой мелкой чертовки. Пиратский дух ветрами суши не покоробить.

Этот своеобразный обряд посвящения повторяется в каждой лавке, с каждым торгашом. За исключением, разве что, лавки Мясника... Витрину изнутри облепили мухи, мясо без присмотра, в тепле, разлагается. Гнилой душок слыхать в окрестных кварталах. Косо посмотрев на витрину, ставшей засильем насекомых, Мари кривит нос, затем вопросительно глядит на меня. Указываю вперёд, на рыночные шатры, кишащие покупателями. Девчонка всё глаз с меня не сводит; чувствую себя музейным экспонатом, хотя кто тут из нас экспонат, ещё стоит разобраться. Не я тут, между прочим, ожившая страшилка мореплавателей. Игнорируя, не пойми что означающий взгляд, шагаю в сторону базара. У плутовки есть реальный шанс улизнуть от меня, я сам его предоставляю. Валандаться с дикаркой охоты мало, а принимать смерть от рук Португских Спрутов — ещё меньше. Байки байками, — погуляют, да забудутся; а вот утраченную жизнь никто уже не возместит. Но нет зараза, оборачиваюсь, а девчонка топает следом, с гружёной под завязку корзиной. С виду, главно, дохлая, а ношу прёт, даже не морщась. Силы и впрямь не занимать. Кажется, не подвернись мне ночью канделябр под руку, она б точно меня прирезала, как ягнёнка. Боевая магия, чёрт возьми... Вот и думай после этого! Как есть же шельма морская.

Снуя между торговых рядов, девица останавливается у лотка с рыбой, склоняется над товаром, принюхивается, и чуть ли не отшатывается.

— Она несвежая.

Моё обоняние уловило это ещё две улицы назад, но я развожу руками, мол, какая есть. Хотя, кривлю душой, конечно же, чисто из любопытства. Подумав немного, Мари крутится вокруг своей оси, смотря куда-то сквозь навесы. Замирает. Вот оно, — девчонка замирает, по направлению точно к выходу в море. За милю учуяла бриз, — ничто и никогда не отвернёт её от водных степей.
Уверенно зашагав в сторону порта, девице удаётся меня удивить. Она разве не должна бояться береговой линии? На неё же открыли охоту, пожалуй, самые опасные морские бандиты.

Рассудок, никак, возвращается к девчонке, пару шагов спустя. Остановившись, Мари оборачивается на меня.

— Чего на якорь встал? Чем ближе к морю, тем свежее его дары, — изрекает она, с хитрецой во взгляде глаз, тёмных, как опал. Затем спохватывается, думая, видать, что раз я глухой, то совсем её не понимаю. — Кальмарьи кишки!.. Пошли давай! — кричит Мари, и манит меня рукой, себе поднос бубня: — Не медведи же мы, в конце концов, протухшую рыбу жрать...

Вообще-то Гизо тоже никогда не покупала морепродукты на рынке, — только у рыбаков на берегу, только утреннего улова.
Вообще-то, неожиданно. Неужто не боится светиться в порту? Спруты уже могли причалить и шерстить город по её душу. Хотя, если бы причалили, Скитье уже было б разграблено и полыхало до самых небес. Эти шакалы морские жадные хапуги и жестокие варвары, никого не щадят, ни стариков, ни женщин, ни детей — сразу на убой, — не пленяют, не сбывают в рабство, и никогда не берут в команду своих жертв. Только с Португи, только достойных. Как вообще эта пигалица к ним затесалась? Ей же лет пятнадцать, не больше! Подумал бы, лжёт, но она заклеймена. Точно ведьма, я иных причин просто не нахожу.

Пока кучерявая фурия нагружает корзину морепродуктами на припортовой ярмарке, я пронизываю взглядом горизонт. Присматриваюсь к каждому кораблю в гавани, к каждой шхуне, и рыбацкой лодке. Из сомнительного круга представителей рода людского нахожу разве что контрабандистов под брализским жёлто-зелёным флагом. На пристани разгружают суда: ящики, бочки, клетки со зверьём, чуть дальше грузят камни и уголь. Вдали у подножия величественных скал, бурлаки тянут прогнившую пассажирскую шхуну на верфь. Паутина тросов и канатов, протянутых через карабины, заволакивает весь причал. Сколько душ запуталось в этих сетях, подобно чайкам, скольких мух глупых и несчастных сожрал золотой паук, — не счесть. Из поколения в поколение. От колыбели до могилы, — по кругу. Портовые не зря презирают всех, кроме «своих». Это не просто каста, это отдельный мир, в котором каждый сам за себя, и человеческая жизнь не стоит ничего. Даже у детей в работном доме больше шансов выбраться со дна, чем у портовых. Из этих сетей не освободиться.
Сегодня я мог быть золотым пауком, плетущим эту паутину.

[...]

На ужин гуляш из морского ежа.
Гуляш из морского ежа. Докатились. На вкус недурно, но сам факт...

Вдова ковыряет вилкой в тарелке, — совсем без аппетита. Мне плевать, я жую за обе щеки, потому что голодный как волк. Между делом, пытаюсь анализировать, но клубок из событий, прочно сплёлся, — нужно очень потрудиться, чтобы распутать. Я в первую очередь никак не могу взять в толк, с какого дуру, Спруты закабалили к себе в команду мелкую девчонку, переодетую в мальчишку, и даже не заметили. Впрочем, и я бы не заметил, не скажи мне Вдова. Не считая ударов по яйцам, у неё мужские повадки. В самом варварском смысле. Потому, наверное, и не заметили. Но речь идёт о службе на корабле плечом к плечу, о разбойных нападениях и всём том непотребстве, что окружает пиратскую долю. Год-два, скорее всего, не более, и всё же.
Удача сопутствует сильным? Но это не объяснение.

— Заканчивай ужин, — говорит Вдова, вставая из-за стола, — он вот-вот должен прийти в себя. Наверное.

Я чуть было не подавился, соображая, что разговор о великане.

— Наверное? Чёрт, я думал, он давно уже очнулся.

— Он вроде отошел поутру, — объясняет Вдова, — но уснул, моргнув лишь пару раз.

Похватав остатки с тарелки, я наскоро утираю рот салфеткой, и следую за Вдовой.

Украдкой заглядываю на кухню, превратившуюся в пиратский камбуз с коком, напрочь отказывающимся носить платье ещё и в доме. Снуёт по кухне, таская посуду, в своих шароварах, — ну и чёрт с ней, собственно.

В подвальной лаборатории очень скудное освещение, зажжён лишь маленький огарок свечи. Тени от наших с Вдовой силуэтов падают на лежащего, на каталке, верзилу, зловещими пиками; тени срастаются от нашего приближения, словно мы — одно существо, огромное, мощное. Я тогда лишь, обращаю внимание, что ростом поравнялся с мадам. Она уже не та, какой представала мне прежде, очень высокой, величественной, по-царски сдержанной. И ведь она нисколько не изменилась, просто я стал старше.
По зиме мне уже стукнет семнадцать.
От этого немного тревожно. Я, мне кажется, совсем не хочу взрослеть, словно моё детство не кончилось давным-давно, ещё там, в поместье, в родительских покоях с умирающим от сифилиса отцом на постели, — вот, где моё детство было навсегда зачёркнуто. Я просто этого не знал, не понял, но оборачиваясь назад, я вижу просто кристально ясно: всё пошло наперекосяк, сразу же, как остановилось сердце моего папаши, гори он в аду.

Вдова подходит к каталке, расщепляя нашу единую тень, склоняется над великаном, и я внезапно понимаю другое: когда она умрёт, я останусь совсем один. Отшельник — моя судьба, Алхимик, чёрт возьми! Я помню, каково это было тогда, остаться в необъятном одиночестве, никому
ненужным, забытым. Одиночество, словно бы следует за мной по пятам, подстерегая миг, когда я пойду своей дорогой, дабы позаботиться, чтобы впредь ни одна живая душа, не составила мне компанию.

Здоровяк не реагирует на манипуляции Вдовы, но дышит, я вижу, как ходят его рёбра под длинной рубахой, медленно и, вбирая огромное колличество воздуха, будто у него две пары легких, чему я ничуть не удивлюсь. У него даже ноги не умещаются на каталке, свисая чуть ли не по колено. От него тянутся каучуковые трубки, гонящие по артериям раствор из капельниц.

Разглядываю его стопы, размером с лошадиную голову; шевелится большой палец на левой ноге, возможно, рефлекторно, Вдова, всё ещё прослушивает его грудь. Словно бы ничего не понимая, она отстраняется, и мерно притопывает ногой. Мадам, недовольна. Переводит взор на лицо здоровяка и пятится на шаг. Я тогда лишь вижу, что у него глаза отверстые, он, не моргая смотрит в потолок стеклянным взором, как мертвец.
Когда я подступаю ближе, следя за движением его груди, краем глаза, великан сосредотачивает взгляд на мне. Живой. Его губы шевелятся, но я не понимаю... Грёбаный тальянский!

— Что он говорит? — интересуюсь я у Вдовы.

— Мне не приснилось, говорит, — переводит она, и великан мигом замолкает, вперив в неё взгляд, вовсе не пустой, глубокий, осмысленный. Меня настораживает его мимика, в ней будто чего-то не достаёт. Брови рисуют взволнованные волны, но в этом нет больше ничего, только растерянность.

— Я знаю, кто Вы, — говорит он исключительно Вдове, внезапно по-нашему, и почти без акцента, хотя  движения губ несколько ломанные. Теперь в растерянности были уже мы. Я, как минимум не думал, что он вообще говорит.

— А ты, по всей видимости, вполне разумный... — произносит Вдова, прежде полагая обратное.

Здоровяк начинает подниматься, но ему мешают ремни. Буквально пару секунд. В итоге они слетают, и великан садится, полностью касаясь ногами пола, и мы ретируемся от него на безопасное расстояние. Эти ремни в крайнее время, смертельно подводят...

Не спуская глаз с Вдовы, он совершенно всерьёз спрашивает:

— Почему не должен?

Может потому что ты некий неудачный эксперимент? — думается мне, но я не самоубийца, чтобы произносить подобное.
Вдова молчит, то ли не зная, что сказать, то ли поддаваясь ступору.

— Где я? И зачем? — он переводит взгляд между нами, затем уставляется на свою распахнутую ладонь. — Что... что вы сделали со мной? Я не чувствую...

Великан напарывается на некий барьер, смолкает, касаясь подушечек каждого пальца. Это выдёргивает Вдову из прострации, и она, подступив к здоровяку на расстояние вытянутой руки, бегло его осматривает.

– Совсем? Ничего?

Но верзила хмуро молчит, он кажется сбитым с толку, напуганным. Вдова тянет к нему руки, и он вмиг перехватывает их в запястьях. Подлетев в два шага, я приставляю нож к массивному горлу. Без понятия как это получилось, просто рефлексия. Вдова, к моему потрясению, стоит, не шелохнувшись, лишь смотрит на свои захваченные запястья широко распахнутыми глазами. А я думаю, как бы этот титанический захват не переломал ей суставы.

— Было по-другому, — говорит он, вообще не обращая внимания на лезвие кинжала у своего кадыка.

— Было больно, — говорит Вдова явно с нажимом.— Подобно, как мне, сейчас.

Он ослабляет хватку, и лишь тогда замечает металл, прижатый к своей шее. Поднимает на меня свинцовые глаза. Ну, всё, думаю, доигрались, он просто по-сворачивает нам шеи, как курицам, своими ручищами. Глубокий взор, насыщенного цвета кремния во мгле, продёргивается искрой, рассыпавшейся страхом. Он лишь отодвигается от меня, и я просто роняю руки. Гляжу на Вдову, та вскидывает брови, потирая запястья. Она не на шутку обескуражена.

Кинжал далеко убирать не решаюсь, оставив покоиться в руке, — ну его к воронам! И всё же это безумно странно.

— Ясно, — кивает Вдова, правда, ясно покамест ей одной.

— Что ясно, мадам?

— Он не злится. Не агрессивен. Вообще, понимаешь? Отклонение, повреждение... Что он с тобой делал? — спрашивает она крайне удивленно, не страшась, заглядывая в его лицо. Здоровяк нем как рыба, и опасливо косится на меня. Вдова мотает головой, поджав губы, и вскидывает руки к потолку. — Нонсенс! — вздохнув, мадам скрещивает руки на груди, и завладевает моим вниманием. — Любой человек, Себастьян, находясь в здравии, в ответ на вызванный в нём страх, даже малейший испуг, злится. Защитный механизм — и он просто не срабатывает, — отступая на расстояние, Вдова, разглядывает подопытного и наставляет на него раскрытую ладонь. — Да ты только взгляни на него! Он — тот, кому уготовано было стать оружием, но он так им не стал. Ибо всё это, — обводит она громилу рукой, — совершенно бесполезно, в виду отсутствия в нём элементарной агрессии. Вот зачем трепанация, он хотел это изменить.

Хлопаю глазами, как дурак, хотя подумываю, что Вдова окончательно съехала с катушек. Следом припоминаю карлика в подземелье Доктора Чумы...

— Отделы мозга, — догадываюсь я. — Но это же, не лоботомию провести. Это...

— Искусство, — договаривает за меня Вдова, и я узнаю всполохи восторга и страсти в её глазах. Приложив пальцы к губам, она прячет лёгкую улыбку и, выставив указательный палец, призывая меня обождать минуточку, ускользает прочь из лаборатории, воздушной тенью. Словно, мать его, ночной мотылёк, порхающий над остывшим пепелищем. Мы все здесь сойдём с ума от своих соблазнов. Впрочем, мы уже сошли, раз все мы здесь.
Эти её новоявленные перемены настроения меня изрядно волнуют. Помешенная. И не одному мне это очевидно. Здоровяк, проводив мадам взглядом, поворачивается ко мне.

— Эта женщина безумна, — приходит он к выводу. Смотрит мне в глаза, ожидая ответа, которого никогда не услышит.

— Я знаю, — произношу одними губами, и ухмыляюсь его озадаченной мине. Сменившись в лице, верзила моргает пару раз, но повторяет движение моего рта, и следом спрашивает.

— Разве это не пугает?

— Периодически, — отвечаю я заинтересовавшись. Он проделывает ту же операцию, подбирая в уме верное звучание слов сказанных мною. Хмурится на нож, в моей ладони; действительно, не раздражается, побаивается, но на этом всё.

— Почему не уйдёшь?

— Не могу.

Наблюдаю за нечаянным собеседником, а сам диву даюсь. Схватывает на лету. Он, я полагаю, не просто разумен, он умён, и весьма.

— Не отпускает?

— Я свободен. Просто... не могу, — развожу я руками. Уж ты ж чёрт, этот малый поставил меня в тупик. Потому что ответ на этот вопрос, как оказалось, он знает гораздо лучше.

— Не хочешь.

— Видимо, — не берусь я оспаривать. Чувствую, как сходятся брови к переносице, чувствую, что очень запутался, а мастодонт молчит, только косится на мой кинжал. — Ну, давай, скажи мне, что я тоже безумен, — невесть, зачем подталкиваю его к откровению. И он мне его даёт.

— Нет. Ты молод и глуп.

— О, ну спасибо тебе, Человек-Гора.

— Почему ты не слышишь? — решается он утолить своё любопытство. Пожалуй, такой вопрос, мне задавили только дважды за всю жизнь. Спрашивали, глухой ли я, но никогда не стремились узнать причину — только дважды. И первой, была Клэр.

— Это врождённое, — отвечаю я, подавляя растущее беспокойство от мыслей о ней. Ни о ней, живой, а о ней, мёртвой.
Здоровяк, мельком взглянув в дверной проём, отрицательно качает головой:

— Почему ты до сих пор не слышишь?

Потому что скорее ты ринешься в бой, чем мне вернётся слух — но мыслям не суждено обратиться в слова. Поскольку, я вдруг понимаю саму суть его вопроса.

GW>