Intradrive

В тот день я бежал в госпиталь со всех ног. День выдался сухим и теплым, в воздухе пахло кострами и яблоками, поздняя осень почти раздела город.

Шуршали листья, шумели машины, звонил колокол в церкви, парень с гитарой пел «Девушку из Голуэя» и пел красиво! Я высыпал ему всю мелочь из кармана. Кто знает, может быть, через десять лет он станет так же известен, как Эд Ширан, и напишет песню «Парень из Атлона, приехавший в Дублин, спешащий куда-то по делам с глазами, сияющими от счастья». И тогда я узнаю в этой песне себя…

– Привет, Мэйв! – бросилаэ я нашему администратору и влетелаэ в лифт, чьи двери уже закрывались.

– Чимин, подожди! – махнул мне Мэйв, но двери почти сошлись. Если что-то срочное, она перезвонит! А я спешу быть нужным моим пушистым пациентам!

Я выпорхнул из лифта, наслаждаясь запахом чистоты, лекарств и надежды. Напевая «Девушку из Голуэя» и пританцовывая.

И на выходе из лифта я остановился как вкопанный, глядя на тянущуюся по коридору до операционной цепочку бордово-черных капель, больших, густых и липких.

День у кого-то сегодня не задался. Очень сильно. Я рванул в комнату с инвентарем и чистящими средствами и вытер с пола кровь. Потом решил, что лишняя пара рук в операционной тоже не помешает. Надел халат и стерильные перчатки: я уже помогал Тхэхену с перевязкой и успел обзавестись своей формой.

На ручке двери тоже были кровавые следы, так что я нажал на нее локтем, толкнул, и она распахнулась.

– Чимин, думаю, сегодня тебе не стоит… – шагнул мне навстречу  Хюнинкай, тоже в хирургической робе и в маске.

– Еще как стоит, я помогу, – решительно сказал я, указывая на следы крови, которые были буквально повсюду.

Хюнинкай не стал спорить и быстро вернулся к столу, над которым уже склонились Тхэхен и Майкл.

Переполненная гордостью от того, что нужен и сейчас всем тут помогу, я бросил взгляд на неудачливого пациента.

Шок. Мои плечи одеревенели, спина стала липкой и мокрой от пота. Во рту появился привкус желудочного сока, как будто меня сейчас стошнит… На столе лежала большая немецкая овчарка, вернее, то, что от нее осталось. Перебиты все лапы, из пасти течет кровь, одна из костей пробила кожу и торчала из тела, как обломок стрелы. Но снотворное еще не подействовало: ее глаза были открыты, и она смотрела прямо на меня – осмысленно, печально.

– Что произошло? – пискнул я.

– Машина сбила собаку, – ответил  Хюнинкай. – Тхэхен, я думаю, шансов никаких.

– Вот дерьмо! – выругался он так громко, что чуть маска с лица не слетела.

– Перелом позвоночника в поясничном и шейном. Даже если мы зашьем печень и вправим все кости, она больше не сможет двигаться…

– Ты думаешь, я не вижу?!

Собака заскулила, и я отступил от стола, утирая слезы.

– Чимин, иди сюда! – рявкнул Тхэхен. – Вот эту лужу нужно срочно убрать, иначе кто-то из нас навернется, а нам нельзя наворачиваться…

У меня зарябило в глазах, и затрясло, как на морозе.

– Чимин!

– Я не могу, – вымолвил я, срываясь на плач. – Простите, я не могу…

И я выбежал из операционной.

* * *

Я сидел в подсобке, глотая слезы, а вокруг рушился мой мир, рассыпалась в пыль моя мечта. Все, что я возомнил о себе, оказалось наивной выдумкой. Я не в состоянии помочь тем, кто придет ко мне за помощью. Я не смогу быть ветеринаром. Мне все это не по зубам. Тот максимум, на который я способен, – это болтать со стариками и раздавать детям леденцы. Ангел-хранитель для вашего питомца? Ха-ха. Скорее, слабак для вашей собачки, который ни на что не годится.

Все было зря: волонтерство, университет, учебники, лекции. Абсолютно все. Мне было стыдно перед собой, перед родителями и перед всеми, кого я встречал в госпитале и пытался угодить.

Собаку спасти не удалось, ее усыпили.  Хюнинкай сказал мне об этом в кабинете, когда я наконец набрался смелости заглянуть к нему в конце дня. На столе стояла пепельница, полная окурков, а лицо  Хюнинкая было заплакано.

Испытывая невероятный стыд после панического побега, я подошел к нему и попрощался.

– До завтра, Чимин, – ответил он.

– Я не уверен, что… мне стоит приходить, – пробормотал я. – Я не гожусь для… всего этого. И теперь я это знаю.

Хюнинкай поднял голову и заглянул мне в глаза.

– Я не буду уговаривать, Чимин, у меня сейчас нет никаких гребаных сил уговаривать кого-то и врать, что это легкая работа и сбитых собак привозят не слишком часто… Могу только сказать, что буду рад, если ты упокоишься, обдумаешь все и вернешься. Я буду очень рад.

* * *

Остаток дня и весь следующий день я не выходил из квартиры. Лицо опухло от слез, в висках застоялась ноющая боль, на душе было совсем паршиво. Я постоянно видел перед собой залитую кровью шерсть и карие глаза, которые умоляли о спасении. И все думал и думал о моменте своего позорного, постыдного бегства.

Умерла не только собака – умерли мои мечты…

Ближе к ночи апатия сменилась злостью и раздражением и выплеснулась в жажду деятельности. Я уже было подумывал искать таблетки, но решил, что  это не самый хороший ход событий и принялся наводить в квартире порядок. Тер полы, мыл окна, ползал с пылесосом от одного угла к другому, чистил микроволновку и холодильник до тех пор, пока не обнаружил на ладонях лопнувшие мозоли. Но рано было прекращать самоистязание: я набрал в ведро воды, взял большую поролоновую губку и спустился на парковку к машине.

Не успел я толком вымыть лобовое стекло, как полумрак прорезал свет фар и мимо пронесся черный, как уголь, седан.

Мое сердце сделало сальто, как только я узнал очертания Теслы. Прижимая к груди губку и заливая мыльной водой свою футболку, я смотрел ей вслед, не решаясь сдвинуться с места.

Машина свернула в один из парковочных рядов и остановилась. Из Теслы вышел Хосок, разодетый как на подиум, а следом Юнги. А между ними мерцал от электричества воздух: они бурно ссорились. Я аж втянул голову в плечи, краснея и бледнея от того, что слышал…

Мне не следовало слушать все это, черт побери, но не было возможности убежать. Обнаружить себя сейчас? Да ни за что на свете. Я тихонько юркнул в свою Ауди и бесшумно прикрыл дверь, а Хосок тем временем наставил палец на грудь Юнги и прошипел:

– Я понимаю, что у тебя были причины свалить в Норвегию и бросить все! Но я готовился к этим съемкам, это было очень-очень важно для моей карьеры! Целый разворот в журнале мог быть моим, если бы ты подсобрался и…

– Извини, что похоронил лучшего друга и был не в состоянии улыбаться в камеру! Послушай себя, черт возьми! – ответил Юнги, и у меня побежали мурашки по спине от резкости в его голосе. Он никогда не говорил так резко даже со мной.

– Ты подвел меня! – выкрикнул Хосок. – В который раз.

– В который раз?! Поподробнее с этого места!

– Да ладно, Юнги! Бросать меня в ответственную минуту – это твой неизменный стиль, к которому я уже привыкаю.

– О чем ты?!

– Крыльцо университета, две омеги, один альфа… Никаких догадок?

Я прижал к щекам ладони, предчувствуя настоящий скандал. Причем с кучей гадостей в мой адрес.

– Боже, Хосок, я думал, мы уже разобрались с этим! – схватился за голову Юнги. – Ты же уже знаешь правду. У него та же аллергия, что и у меня, и ему нужен был кипяток, черт побери.

– Но мне-то от этого не легче! Весь университет до сих пор считает меня идиотом! Которого парень бросил на крыльце, а сам укатил с другим!

– Ты преувеличиваешь. Мы по-прежнему вместе, и все об этом знают.

– Я хочу, чтобы ты рассказал всем, по какой причине его увез, – заявил Хосок.

– Нет.

– Почему же?

– Потому что это его секрет. И рассказывать об этом всему университету или нет, должен решать он.

– Предлагаешь мне и дальше ходить с имиджем лоха, потому что бедный Чимин боится предстать перед всеми фриком?

– Давай без этих слов! Если он – фрик, то я тоже!

Он стоял напротив него, бледный как полотно. «Он в бешенстве, видит ли Хосок это?» – думал я, по-партизански выглядывая из-за руля.

– Ну вот снова! – ухмыльнулся Хосок. – Не говори о нем то, не говори о нем се! Почему ты постоянно защищаешь его? Серьезно, Юнги. Начиная с той вечеринки, где мы впервые увидели его, и по сегодняшний день. Почему?

– Может быть, потому, что ты не упускаешь ни единого шанса унизить его?

– Я унижаю многих, но защищаешь ты только его. Все дело в вашей одинаковой болезни? Или в чем-то еще?

– Я не могу понять, почему разговор постоянно сворачивает на Чимина?

– Ответь на вопрос. Ты к нему что-то чувствуешь?

Мое лицо к этому моменту было краснее помидора, я это чувствовал. Мне стало так жарко, что я начал утираться грязной, пахнущей дизелем губкой, которую все это время прижимая к груди.

– Если бы у меня были чувства к кому-то еще, я бы сейчас не стоял здесь, перед тобой, пытаясь разгрести… все это! – взорвался Юнги.

Я закрыла
глаза. Вдруг накатила ужасная усталость. Я потратил все силы на уборку и на осмысление фразы, которую он только что произнес.

– Знаешь, что? – сказал Хосок так, словно не верил ни единому слову. – Мне бы хотелось, чтобы ты жертвовал другими людьми ради наших отношений, если оно того требует. А не наоборот: нашими отношениями ради других людей.

– Хосок, ты серьезно думаешь, что я мог бы бросить человека истекать кровью? Серьезно?!

– Я истекал кровью тоже. Только ты не видел. Внутри!

Юнги расхохотался и отступил от Хосока. Нервный смех сотрясал его плечи. Хосок вздернул нос еще выше и заявил:

– Знаешь, Юнги… Или ты рассказываешь всем о болезни Пака и спасаешь меня от репутации полного идиота, или мы расстаемся. У тебя есть время подумать до завтра. А завтра у Айви будет вечеринка, где будет куча народу и где ты можешь попытаться спасти мою репутацию.

– Ты шутишь, – бросил он.

– Похоже, что я шучу?!

Минуту они смотрели друг на друга почти свирепо. Потом Хосок сорвался с места и ушел, отстукивая каблука ми злой и яростный ритм – ритм военного марша.

Война началась.

И он не побежал за ним, как я думал. Остался стоять на месте, глядя вслед. Затем сел в машину, ударил по газам и уехал.

Я выбралася из салона, задыхаясь то ли от духоты, то ли от переполнявших эмоций.

Кажется, спокойная жизнь в универе подошла к концу. Скоро о моей болезни узнают все. Не пожертвует же Юнги своими отношениями ради моего секрета? Не пожертвует же он ими ради меня?

Нет и нет. В глубине души я знал это.

* * *

Я вымыл машину, протер кожу сидений мыльным раствором, вычистил до блеска диски и, пошатываясь от усталости, вернулся домой. И вовремя. Мне позвонил Чонгук и сообщил, что видел плакат, на котором горячий красавец обнимает за шею самого фотогеничного на свете пса. И что он, конечно же, в курсе, что это я. И что в курсе не только он, но еще и вся родня. А бабушка требует себе копию плаката, а иначе она снимет с дома оригинал.

Я представил бабушку в альпинистском снаряжении, ползающую по отвесной стене и сдирающую плакат, и рассмеялся сквозь слезы.

– Ты ревешь, – заметил Чонгук в трубку.

– Нет, – соврал я.

– Что на этот раз?

«Я видел собаку, которую сбила машина, и не смог даже просто находиться с ней рядом. Не говоря о помощи. Я такое ничтожество. И она умерла, пока звезда рекламы размазывал по лицу сопли…»

– Натер мозоли во время уборки…

– К черту уборку! Чистый дом – признак зря прожитой жизни! – попытался развеселить меня брат, потом громко чмокнул трубку и велел не раскисать.

Но как только мы распрощались, слезы хлынули с новой силой. Я упал на кровать, вжав лицо в подушку, и разревелся громко и горько, как ребенок…

В дверь позвонили, потом еще раз и еще. Я не хотел открывать, но по ту сторону стоял кто-то очень упертый. Вскочив с кровати и распахнув дверь, я понадеялся, что там будет кто-то, на кого можно наорать.

Но нет, там стоял человек, на которого я не смог бы повысить голос, – не посмел бы…

– Привет. Твоя машина не закрыта, – сказал мне Юнги. – В салоне горит свет.

– Я мыл ее сегодня и, наверное, забыл закрыть. Спасибо, – кивнул я, боясь поднять на него глаза и разреветься с новой силой.

– Что случилось? – спросил он.

«Я в порядке», – хотел ответить я, но в горле стоял болезненный комок. Я отвернулся и попытался закрыть дверь, умирая от стыда.