Intradrive

2014 год, мне шестнадцать лет

Чонгук учился в колледже на третьем курсе. С Дженни недавно разошелся и стал встречаться с какой-то другой девицей. На этот раз блондинка с мелкими детскими зубками и острым носиком.

Папа с отцом улетели в Рейкьявик на две недели. Нормальные люди летают отдыхать на Канары и Мальдивы, в Грецию и Таиланд. А мои родители любят север: Исландию и Гренландию, Данию и Канаду, горы и снежинки, лыжи и какао, пледы и варежки, оленей и северное сияние. Даже представить не могу, чтобы они отправились куда-то в сторону экватора. По-моему, у папы даже плавок нет.

А я на все каникулы уехал к бабушке в Донегал. Бегать по пляжу. Греть ноги у камина. Лазить по бабушкиных машинах в гараже. Обнимать Жеон.

Бабушкин дом больше похож на замок – он огромный, трехэтажный, сложен из черного блестящего кирпича. В нем окна от пола до потолка и винтовые лестницы. А вокруг – сады с фонтанами, старинные скамейки и сортовые розы всех цветов радуги: белые и алые, желтые и бордово-черные. Ну разве что синих нет.

Бабушка у меня очень знатная: она единственная внучка богатого лорда Генри Стэнфорда, который когда-то приехал из Англии в Ирландию и, ослепленный красотой местной рыжеволосой нимфы, не захотел уезжать.

И моя знатная бабушка не обрадовалась, когда его единственный сын собрался замуж за юного нищего выпускника юридического колледжа, с которым познакомился в картинной галерее. Она восприняла это как бунт, как личное оскорбление, вроде плевка в лицо.

А потом и вовсе от сына отреклась, когда тот вышел за моего папу и уехал к нему в Атлон – крохотный городок, что на реке Шеннон, в самом сердце Ирландии. Отреклась и сказала моему отцу накануне его свадьбы, что умрет (от сердечного приступа, конечно же) и ни гроша ему не оставит. Завещает все местному церковному приходу, а сыну даже болтик от дверной ручки не пожалует.

Отец страшно обиделся, уехал и перестал бабушке даже открытки на Рождество присылать. (Лично я считаю, что это было чересчур жестоко).

Бабушка и отец не разговаривали друг с другом целых два года и даже в Фейсбуке друг к другу не заглядывали. А потом случилось нечто чудесное: родился маленький, пухленький, весь такой розовенький малыш Чонгук. Отец отправил бабушке его фотографию и отпечаток ладошки на глиняной дощечке – и бабушкино сердце растаяло. А потом родился я, и бабушка растаяла вся целиком. Такой милоты, как мы с братом, ни одна ледяная глыба не выдержит.

Папа тем временем покинул юридическую фирму, в которой работал, и завел собственную адвокатскую практику. Он был трудоголиком, умел быстро вникнуть в суть дела и не робел перед опытными обвинителями и судьями. Он быстро завоевал репутацию бесстрашного, может быть, даже жесткого защитника, который до последнего борется за своего клиента. А репутация как хороший костюм: многого стоит и всегда привлекает клиентов.

Деньги в нашу семью не то чтобы рекой потекли, но их на все хватало. На большой дом, пару хороших машин, няню, домработницу и домашних учителей.

Отец выстроил свое собственное королевство и посадил папу на трон. А бабушка поняла, что зря была такой мегерой, и начала приглашать всех нас в гости, писать письма и присылать отцу деньги на счет.

Деньги папа всегда отправлял обратно – ни гроша не взял, и, не знаю, возьмет ли, – но вот нашему с бабушкой общению мешать не стал. И хорошо, потому что я и Чонгук обрели ту особенную, щедрую, удивительную любовь, которую детям может дать только бабушка.

К Чонгуку бабуля относится как к фамильной драгоценности – сдувает пылинки и горделиво показывает подружкам. А от меня она вообще без ума, потому что страшно балует. Взять хотя бы… Нет, здесь лучше рассказать по порядку.

Когда я приехал к ней этим летом, она сначала тискала меня полчаса (надев перчатки, конечно, и застегнув все пуговицы доверху), потом закатила для меня обед, а после повела в гараж. А там – ни черта себе – стояла новая машина, повязанная огромным бантом! Я перевел взгляд с машины на бабушку, не понимая, в чем суть розыгрыша и где тут скрытая камера.

– С днем рождения, Чимин! – воскликнула бабушка, сжимая меня в крепких руках и целуя воздух по обеим сторонам от моих щек.

– Ба… – медленно заморгал я. – У меня он в феврале. А сейчас июль.

– Какие пустяки!

– И у меня нет прав, и папа не разрешит, и вообще… Я, наверное, сплю.

Я начал разглядывать машину, и чем дольше разглядывала, тем сильнее у меня тряслись руки и ноги. От изумления. От восторга. От переполняющего меня счастья.

– Как для первой машины, может, чутка великовата, но я верю, ты справишься. Водить можно с семнадцати. За полгода как раз разберешься, где газ, а где тормоз, сдашь тест на теорию, получишь ученические права!.. – начала безумствовать бабушка.

Я подбежал к машине, стал разглядывать диски, заглядывать в окна. Нереально красивая машина. Прямо-таки топ-модель среди машин. Железная Жизель Бюндхен, черт побери!

– Залезай! – скомандовала бабушка. – Послушаешь, какая у нее стереосистема, а встроенное меню, а кожаный салон, а кресла с поясничной поддержкой!

Отец потом будет звонить бабушке и истерить по поводу «безумных подарков от безумной бабки». Будет кричать: «Ма, ты совсем из ума выжила?! «Ауди S7» в шестнадцать лет?! Серьезно?!»

А бабушка ему скажет: «Ну извини, сын, скаковые лошади – это прошлый век».

А отец ей: «Ты поняла, что я имею в виду! Я не позволю сесть ему в этого металлического монстра».

А бабушка ему: «Чтоб ты знал: внутри этого монстра безопасней, чем снаружи».

И так далее, и тому подобное.

На повышенных тонах и с не предназначенной для детских ушей лексикой.

Потом вмешается папа и попробует уговорить бабушку вернуть машину в салон: «Аманда… Вы же понимаете… Давайте представим… Возможно, не стоит торопиться… Все-таки это серьезный шаг…»

А бабушка ему скажет: «Если Чим Чим не будет ездить на этой машине, то я вам наследство не оставлю!»

Так она любой спор заканчивает. Характер, что поделать…

Но сейчас, пока родители не узнали, – счастье есть! Мы с бабушкой залезли в салон и стали слушать Джастина Бибера, и почему-то было дико смешно, что я слушаю его вместе с собственной бабушкой. А бабушка качала головой в такт, как прожженная фанатка, и блаженно улыбалась…

Есть люди, которые отказываются стареть. Которые показывают старости средний палец и продолжают жить на полную, как будто время потеряло над ними власть. Они слушают современную музыку, они кайфуют от достижений прогресса (будь то навороченные мобильные телефоны, Интернет или всего лишь наращивание ресниц!), они с удовольствием общаются с молодежью и веселиться умеют так, что обзавидуешься в свои шестнадцать! Все это относится в моей бабушке. Вот такая она удивительная.

– Знаешь, что, – сказал ей, – теперь я знаю, на кого похож. На тебя. Ты – самая сумасшедшая бабушка на свете!

– Спасибо, мой драгоценный, – улыбнулась она и поджала губы. Как будто вот-вот расплачется.

– Жаль, что я не смогу родить тебе правнучку, – вырвалось у меня. – Я буду последним безумцем в твоем роду.

– Тс-с, – прошептала бабушка. – Лучше послушай, что мальчонка поет.

Мальчонка тем временем запел песню «Believe»: «Все начинается с маленькой искорки, которая угасла бы, если твое сердце не мечтало со мной. Где бы я был, если бы ты не верила в меня?..»

– Так вот, я мечтаю вместе с тобой, – продолжила бабушка и сжала мою ладонь. – Ты не один, милый.

– Спасибо, ба. Хотя я не до конца понимаю, во что конкретно верить. В то, что мою болезнь научатся лечить? В то, что Чонгук окажется не моим братом, и я смогу выйти за него замуж? – нервно рассмеялся я. – Или есть другой способ почувствовать себя полноценной? Другой способ позволить себе касаться кого-то и не умереть?

«Если бы ты не верила в меня, разве узнал бы я, каково это – прикоснуться к небесам?!» – воскликнул Джастин из динамиков, словно слышал наш разговор и участвовал в нем.

– К небесам! – простонал я. – Тут бы человека простого потрогать.

Бабушка рассмеялась, лучики морщинок окружили медово-карие глаза, и я рассмеялся вместе с ней.

– Просто помни, я рядом и мечтаю вместе с тобой, – повторила она. – А когда двое мечтают – это уже совсем не то что мечты одного. Запомнил?

– Запомнил.

– А теперь пересаживайся на пассажирское сиденье, мой ненаглядный. Поддадим газку! Мне сказали, что эта тележка разгоняется до ста километров в час за пять секунд! Старушке не терпится проверить!

Я переполз на пассажирское, клацнул пряжкой ремня безопасности и посмотрел на бабушку с немым восторгом.

– Я буду твоим солдатом! Каждую секунду буду сражаться за твои мечты, малыш! – начала громко подпевать бабушка. Голос у нее сильный и красивый, такой только у потомственных аристократок и бывает. Заурчал мотор, мы выехали из гаража и направились к автостраде. – Поэтому не волнуйся, не плачь, нам не нужны крылья, чтобы лететь! Просто держи меня за руку!

* * *

Тем летом мне начали сниться сны.

Сны о прикосновениях.

В них я ходилаю без перчаток, ел ту же еду, что и другие люди за столом, обнимался с друзьями, целовал парня. А он целовал меня – и мои губы не покрывались ожогами.

Мое подсознание пыталось обрести во сне то, чего ему так не хватало в реальности. Я просыпался весь взмокшый, разгоряченный, с пылающим лицом и липкими ладонями.

Однажды мне приснилось, что я танцую с незнакомым парнем. Его рука гладит меня по лицу, потом движется вниз, обрисовывая линию ключицы, сжимает ляжки, соскальзывает все ниже и ниже, пока не касается пояса моих шорт.

Но вот и пояс не останавливает ее. Рука упорно движется к тому месту, где соединяются мои ноги. А потом парень заглядывает мне в лицо, и я немею: это Чонгук. «Я люблю тебя, Дженни», – говорит мне он, и я вскакиваю на кровати, мокрый от пота.

Той ночью я так и не смог уснуть, завернулся в одеяло и отправился гулять по бабушкиному «замку». Люблю темноту, она гораздо интересней света. Возможно, потому, что таит в себе неведомое: чудовищ и волшебников, монстров и фей. А в том мире, где есть волшебство, есть шанс, что меня сделают нормальным, здоровым, таким, как все. Легко, с помощью магии.

В гостиной мерцали ночные светильники, догорали поленья в камине, на овечьей шкуре спал Жеон. Я стянул из холодильника кусок марципанового теста и вышел в сад. Побродил среди деревьев, посмотрел на звезды, замерз – холодные ночи не редкость для этих краев. Даже в июле температура может опуститься ниже пятнадцати. Потом отправился обратно. Под ногами пружинил мокрый от вечерней росы газон, дул слабый ветер, и от аромата жимолости кружилась голова.

Я остановился, чтобы отцепить от розового куста уголок одеяла, и в глубокой тишине расслышал странные звуки. То ли плач, то ли стон. Звуки доносились из западной спальни с бархатной занавеской и приоткрытым окном. Я подошел ближе и медленно, миллиметр за миллиметром, заглянул внутрь, за занавеску.

В комнате горел ночник, на развороченной кровати сплелись в одно целое два человеческих тела. Я узнал  Феликса – бабушкиного домопровителя, молодого парня с белой, как молоко, кожей. А над ним, как инкуб, наконец нашедший себе добычу, навис Бан Чан – бабушкин охранник и шофер, который обычно сопровождал бабушку там и сям, занимался ее машинами и следил за порядком. Треугольник его спины был обвит мужскими руками и ногами, как стены замков бывают обвиты стеблями плюща. Он накрыл его собою как гранитной плитой, а он прорастал сквозь него, тек через него рекой…

Я впервые увидел обнаженное мужское тело во всей его, так скажем, оригинальности. Массивное, загорелое, слепленное совершенно по-другому. Спина с косыми широкими лентами мышц по бокам, руки и грудь в темных волосах и, наконец, – тот самый орган, который Бан Чан раз за разом погружал в тело Феликса. Оказывается, пенис не просто «вводят», о чем в моих книгах, конечно же, умалчивалось. Им водят туда и обратно, им пронзают, им колют, как кинжалом… Феликс застонал. Неужели ему больно? Неужели то, что он с ним делает – это плохо?

Я был готов бросить камень в окно, закричать птицей или залаять собакой, чтобы вспугнуть его, чтобы остановить, но тут Феликс выгнул спину и попросил: «Сильнее!»

Мои ладони потеплели, я не мог пошевелиться. Вся кровь покинула руки, ноги, мозг и стекла в низ живота. Я сжал ноги так сильно, что онемели мышцы.

Феликс почти плакал: Бан Чан его, похоже, убить решил своей штуковиной, и он был не против. А потом он резко замолк, его руки соскользнули с его плеч и раскинулись в стороны. Бан Чан еще пару раз вошел в него, а потом опустился рядом, поцеловал его и укрыл одеялом. Они о чем-то пошептались, обнялись и наконец погасили свет.

А я все стоял у окна, не чувствуя ни ног, ни рук – только болезненное онемение в животе, кишках и голове. И почему-то грусть.

* * *

Следующим утром к бабушке приехал Чонгук. Я не видел его целый месяц, но приезд меня не обрадовал. Я толком смотреть на него не мог, краснел и пытался избегать. Теперь я знал, что именно он делает со своими портнерами. И это знание больше не позволит мне прыгать к нему в кровать с утра пораньше с воплями «Доброе утро, дурачина!», не позволит разгуливать по дому в коротеньких пижамных шортиках и полупрозрачной майке, или прыгать на спину дикой кошкой, когда он совсем не ждет. Я даже не уверен, смогу ли теперь просто обнять его, зная, на что способно это тело, когда он наедине со своей…

Чонгук не мог не заметить всех этих перемен.

– Ну а сейчас-то чего дуешься, мелюзга? – спросил он, когда встретил меня рано утром в гостиной. Зола в камине уже успела остыть, и Чонгук собирался вычистить его перед вечерней топкой.

– Я уже не мелюзга, Чонгук.

– О-о-о, мелюзга злится! Осталось выяснить, на кого.

– На жизнь.

Чонгук чуть со смеху не покатился. Он редко принимал меня всерьез. Для него я был глупеньким, маленьким младшим братом, который особенно комичен, когда пытается рассуждать о жизни. И его хихиканье не на шутку разозлило. Секунду назад я собирался сбежать из гостиной, но теперь решил остаться и выплеснуть все из себя, как выплескивают на газон ведро грязной воды после уборки:

– Я видел, как альфа и омега занимались любовью.

Чонгук тут же прекратил хихикать и вздохнул.

Таким ты мне нравишься больше, болван.

– И? – спросил он, закатывая рукава и начиная выгребать пепел из камина.

– И лучше бы я этого не видел.

– Что, все было так ужасно? – попытался пошутить он, чтобы избежать очередного философского разговора.

– Нет, все было прекрасно, – процедил я сквозь зубы. – И в этом заключается проблема.

Чонгук не придумал, что сказать. Стряхнул с рук серый пепел, подошел ко мне и просто обнял.

– Попытайся не думать об этом.

– Легко сказать, – покачал головой я. – Я сплю и вижу сны… Стыдно рассказывать, какие. Я хочу того же, чем занимаются все люди. Может, не сейчас, но попозже. И мысль, что я никогда не смогу, – она просто невыносима…

Чонгук потрепал меня по волосам и попытался успокоить, но чем больше я старался взять себя в руки, тем хуже получалось.

– Чимин, на самом деле в сексе нет ничего такого, из-за чего стоило бы так… сходить с ума. Это просто… да ничего особенного. Господи, сколько тут золы… Что тут вчера сожгли? Библиотеку Тринити?

– Ты что, думаешь, я за столько лет не научился видеть, когда ты врешь? – рассвирепел я. – Совсем за дебила меня держишь? Вот ты, скажи мне честно, если бы пришлось выбирать между пенисом и рукой, ты бы отдал руку, так?

– Ну вот, снова начинаешь беситься! – воскликнул Чонгук, сжав в одной руке кочергу, а в другой – веник для золы.

– Значит, отдал бы. А как насчет ноги? Ты бы больше никогда не смог ходить, бегать, играть, но все равно, думаю, отдал бы ногу. Так?

– Чимин!

– Ответь на простой вопрос! Отдал бы пенис или ногу?!

– Проклятье, ногу! – Чонгук отвернулся с бордовым лицом и снова с усердием Золушки принялся ковыряться в камине.

– Вот видишь! И все ради чего? Чтобы не лишиться самого прекрасного, что может дать тебе жизнь: ласки и прикосновений!

Чонгук фыркнул и поднял глаза к небу, изображая крайнюю степень несогласия, но мне не задуришь голову. Я знал, что прав.

– Ты готов отдать ногу, а может, даже обе ноги. А знаешь, что я мог бы отдать за шанс хоть однажды испытать все это? Я бы, наверно, мог отдать жизнь! Чужие руки обожгли бы, чужие поцелуи опалили всю кожу на лице, мужская… жидкость разъела бы изнутри, но зато я бы перед этим был желанным, любимым! – как заколдованный, заговорил я, наворачивая круги по гостиной и не видя ничего вокруг.

– Какой же ты идиот, Пак Чимин! – вскочил на ноги Чонгук, бросил кочергу с веником и встряхнул меня так, что клацнули зубы. И продолжил быстро, яростно: – Твоя жизнь бесценна и никакие потрахушки с кем бы то ни было не стоят ее!

А потом развернулся и вылетел из комнаты – так быстро, что аж пепел в воздухе закружился.

Ко мне подошел Жеон и ткнулся мокрым носом в бедро. Он всегда знал, когда я расстроен.