Глава 2. Святыня
Утро встретило его хмурым светом и гулом голосов за окном. Яков проснулся от того, что кто-то громко стучал в дверь.
— Яшенька, вставай! В церковь опаздаем! — кричала баба Маня, голос которой, казалось, не изменился за это время.
Он потянулся за телефоном — 6:34, три пропущенных от Кати, пара смс от начальника. Город не спал, даже здесь, за сотни километров, он настигал его.
Яков оделся во вчерашнее: черные джинсы, белая рубашка, пиджак. В зеркале он выглядел как будто на деловую встречу, а не на похороны.
— Вона как повырядился — фыркнула соседка толи обращаясь к Якову, толи к своему деду, — Тьфу, городской.
Он хотел ответить что-то резкое, но сдержался.
Дорога в церковь шла через всю деревню. Бабки, одетые в темные платки и старомодные пальто, шли медленно в развалку, переговариваясь на своем, непонятном ему языке:
— А мой-то дед годков уж восемь как спился. А теперь и Иваныча нет! Совсем мы бабоньки одни остались, а коли беда какая?
— Какаааая, — безразлично протянула вторая бабка, не следившая за тем, что тараторила первая.
Яков шел позади, чувствуя себя чужим в этом шествии. Его дорогие ботинки вязли в грязи, а телефон в кармане периодически вибрировал — Катя больше не звонила, только писала. Он игнорировал.
Церквушка покосилась набок, будто пьяная. Старые иконы внутри потемнели от времени, а воздух был густым от ладана и воска — казалось, само время здесь законсервировалось.
Бабки сразу ринулись к гробу, запричитали, закрестились, зажгли свечи. Одна из них — баба Маня — вдруг громко зарыдала, упав на колени.
— Господи, забрал бы меня лучше! Горе-то какое! Грех мне!
Яков стоял у входа, не зная, куда деть руки. Он не помнил, когда последний раз был в церкви. Наверное, в детстве.
Священник начал службу. Высокий, сухопарый, в рясе, которая когда-то была темно-синей, а теперь выцвела до грязно-серого оттенка. Ткань истончилась на сгибах, заплатки на локтях были аккуратно, но заметно пришиты грубыми нитками. Ряса волочилась по полу, значит, священник уже сгорбился под старостью лет, а раньше был еще выше.
Его лицо — изрезанное морщинами, как кора старого луба, — не выдавало возраста. Могло быть и шестьдесят, и девяносто. Глаза, однако, смотрели ясно, почти молодо, будто за прозрачной дымкой прожитых лет горел неугасаемый огонь.
Бабки подхватили молитвы, голоса их дрожали, слезы текли по впалым щекам.
А Яков просто стоял. Не молился. Не плакал. Он стоял, глядя в пол и думал:
«Какая разница? Дед уже мертв, ему все равно.. Церковь, свечи, эти завывания — все это для живых. Зачем я здесь?»
И вдруг — тишина. Яков поднял голову, очнувшись от забытия.
Священник смотрел прямо на него. Не поверх голов, не сквозь — а словно вглубь души. На мгновение хитрый прищур старца показался отнюдь не святым.
— Яшенька — догадливо протянул старик.
Голос его изменился — стал мягче, почти отеческим. Яков почувствовал, как что-то сжимается у него в груди.
— Простите... Вы меня знаете?
Священник медленно улыбнулся.
— Как же не знать. Ты ж под моей яблоней собаку хоронил.