Глава 8
Иллеана Эванс.
У камеры Иствуда я оказалась спустя несколько минут, которые, впрочем, по моим ощущениям длились что-то около бесконечности.
Думаю, мое судорожное дыхание и подрагивающие конечности выдавали во мне больше одержимого достижением финиша марафонца, чем достопочтенного доктора. Наверное, именно поэтому охраняющий сектор дядечка бросил на меня косой, подозрительный взгляд, когда я коснулась кончиками пальцев холодных прутьев решетки, что отделяли меня от Иствуда и ответов на мои сумасбродные вопросы.
Пока страж порядка звенел ключами в замке клетки, Иствуд не выказывал совершенно никаких реакций на мое появление в поле его зрения. Лежащий на кушетке, он лишь расслабленно покачивал согнутой в колене ногой и подбрасывал над головой пачку сигарет — ловил ее и снова пускал в недолгий полет. Казалось, эта шуршащая коробочка и те незамысловатые действия, что он с ней проделывал, сосредотачивали в себе все его внимание.
И когда я замерла у так называемого порога его тесного обиталища, молодой человек не прекратил свои сомнительные игрища — этакий утомленный своей вольготной жизнью кот, уже и не знающий, чем занять свой досуг.
Я, следя за выписывающей в воздухе кульбиты коробкой, дергала себя за пальцы и не представляла, с чего начать «разговор».
«У нас, видите ли, мистер Иствуд, совершенно одинаковые сдвиги крыши...»
— Разочарую вас, доктор: я не собираюсь раздеваться, — спустя некоторое время сипловатый голос все же соизволил прозвучать в воздухе, хоть и обладатель его до сих пор не сводил взгляда с подлетающей и вновь опускающейся в его ладонь пачки. — Если вы здесь с целью продолжить сеанс вуайеризма.
И вот на этом моменте Иствуд наконец отодрал голову от лежбища и, вонзившись в меня изучающим взглядом, легко послал свою игрушку куда-то в область моих ладоней.
Вероятно, этот жест призван был проверить, реагирует ли на внешние раздражители хлопающее глазами существо, что застыло у выхода, и не пришло ли оно сюда пережить кататонический ступор. Однако я была в столь разбитом состоянии весь этот чертов день, что за долю секунды в моем черепе успела бултыхнуться мысль, что прицельное швыряние сигаретами — это какая-то очень изощренная попытка моего убийства.
Впрочем, будь оно и так, я была бы уже мертва: скорости моей реакции хватило лишь на то, чтобы вяло вскинуть ладони и чуть попятиться назад.
Разочарованный, сочувствующий моей крайней неловкости взгляд Иствуда скользнул по всей длине моего тела вниз, к отскочившей от моего живота и теперь грустно лежащей на сером полу пачке сигарет.
— Все еще хуже, чем я думал, — молодой человек позволил себе на мгновение закатить глаза и покачать головой, принимая сидячее положение. — У вас хоть какие-то рефлексы, инстинкты работают? Инстинкт самосохранения, например? — всматриваясь в мое лицо, он прищурился, словно бы ответ на свои вопросы мог прочитать на моем лбу. — Сколько еще синяков мне нужно вам поставить, чтобы вы как-то пореже ходили ко мне в гости?
Но, честно сказать, я была слишком озабочена выяснением приведших меня сюда вопросов, чтобы задумываться о том, угроза ли сейчас прозвучала в мой адрес. Я подняла с пола пачку сигарет и, подойдя к кушетке, опустила ее на прикроватную тумбу.
— Я слышала о том, что... что произошло с вами ночью, — закусив губу, я прижала пальцы к груди — рваное сердцебиение дрожало внутри нее, и необъяснимое волнение охватило плотным кольцом главный орган моей кровеносной системы.
— Не понимаю, о чем вы, — ледяной, застывший взгляд кристально-чистых глаз остановился на мне.
Я закрыла глаза на пару секунд и крепче сжала в зубах губу.
Разве я сама могу похвастаться тем, что понимаю, «о чем я»?
— Кровь, — я неловко дернула рукой куда-то в направлении носа Иствуда. — У вас уже шла кровь, когда мы... когда вы напали на меня, и... — я нелепо усмехнулась, когда поняла, что мне не хватает ни словарного запаса, ни опыта в чем-то подобном, чтобы сформулировать свою мысль. — Я предположила, что и на этот раз с вами произошло что-то выходящее за рамки обыденности.
Иствуд напряженно свел брови и, потерев указательным пальцем нижнюю губу, отвел взгляд.
— Мы в гребаной психушке. Для гребаных психопатов, — вновь вонзившись в меня мрачным, тяжелым взором, он слегка опустил голову. — Место уже само по себе слабо вписывается в рамки «обыденности», не находите?
— Да, но... — мои пальцы пробежались по коже лба, смахивая выбившиеся волоски. — Марк, будьте со мной откровенны. Пожалуйста, — эти слова прозвучали практически как тихий стон отчаяния, и от этого, Иствуду, вероятно, стало слегка неловко: взгляд его стал несколько растерянным.
Всего на пару секунд, впрочем.
— А с чего вы взяли, будто я помню, что было? — он, скривив рот, слегка пожал плечами. — Прошлого раза, когда случилось подобное дерьмо, я не запомнил, — весь его взгляд, равнодушный, холодный, красноречиво говорил мне, что ждать «откровенности» лишено смысла.
Черт, а действительно, с чего?.. Я мгновенно скисла, стоило Иствуду напомнить мне эту маленькую, но столь существенную деталь.
Черт меня подери, только сейчас я поняла, как же глупо себя веду! Убедила себя в какой-то мистической связи наших с Иствудом недугов, побежала в его камеру, словно одержимая каким-то навязчивым состоянием, а теперь, стоя перед ним, позорно заикаюсь и несу какой-то бред...
Я непроизвольно зажала рот рукой и скривила брови: да что это я делаю вообще?.. Что со мной происходит?
Неужели я всерьез полагаю, что мои психозы — не просто психозы?
Это очень тревожный звоночек.
Иствуд, видя мои смешанные чувства, опасливо нахмурился, словно человек, предвещающий, что через секунду рядом с ним разорвет опасный снаряд.
— Черт, только вот не надо этих слезных сцен, — он выставил перед собой ладонь в предостерегающем, утешительном жесте. — Когда я пытаюсь успокоить кого-либо, он обычно только больше расстраивается, так что...
— Я не собираюсь плакать, — внезапно чуть взбодрившись, я непонимающе уставилась на молодого человека: не настолько я еще чувствительна, чтобы разразиться градом слез перед пациентом из-за каких-то невнятных поводов.
— А... да? — Иствуд искренне удивился и, задумчиво поморгав, похоже, несколько смутился. — Круто, — его брови чуть дрогнули, и вертикальная складка меж ними стала явственнее.
— Что ж, — выдержав некоторую паузу, я сглотнула ком неловкости в горле. — Если вы действительно ничего не помните, то, я думаю, не имеет смысла устраивать допросы, — чтобы совсем не воспламениться от стыда, разворачиваясь к выходу, на заключенного я старалась не смотреть. — Просто поймите, что кровь из носа может быть признаком каких-то более глубоких проблем, чем простые психические расстройства, и томография, думаю, была бы... — бубнила я что-то невнятное, семеня прочь.
Боже, какой позор. Больше никаких встреч с ним вне планового графика.
И только когда я поклялась себе, что перестану играть в фанатичную преследовательницу Иствуда, а он получил возможность насладиться моим видом сзади, негромкий вопрос долетел до моих ушей:
— Какие-то вышестоящие... инстанции проверяют результаты наших «бесед»?
Чего?
Я медленно и, уверена, зрелищно развернулась.
— Я имею в виду, вы пишите какие-то отчеты, заключения... я не знаю, рапорты? — Иствуд, зажав нижнюю губу в зубах, чуть дернул руками в вопросительном жесте. — Что не позволяет вам забить на состояние моего мозга и просто... поиграть со мной в шашки во время наших встреч, к примеру, или там, не знаю, заняться макраме? Или вообще не приходить? Кто проверит?
— Ох, я даже и не знаю, — я коснулась подбородка с наигранным выражением задумчивости на лице. — Может, социальный работник, который будет навещать вас после вашего освобождения еще довольно долго? — с некоторым удовольствием я наблюдала за неприятной переменой в лице Иствуда — вероятно, сообщение о социальном работнике для него стало новостью. — Будет довольно неловко, если он посетит ваш дом как раз в тот момент, когда вы будете... самозабвенно душить торшер, например.
— Да вы меня недооцениваете, если думаете, будто самое дебильное, что я могу делать — это убивать гребаную лампу, — Маркус ухмыльнулся. — Я вообще к чему все это спрашиваю, — он потер глаза с видом совершеннейшего истощения. — Я вроде как не горю желанием трепаться о своих великих душевных терзаниях, а вы как-то слишком остро на это реагируете. Я подумал, если всем, собственно, плевать на то, чем мы тут занимаемся, то почему бы нам не заняться чем-нибудь нейтральным? Чтобы обе стороны были... удовлетворены? — язык Иствуда скользнул по сухой губе, чтобы увлажнить ее.
— Что вы имеете в виду под «чем-нибудь нейтральным»?
Молодой человек одарил меня таким взглядом, которым обычно одаривают не сильно обремененных большими умственными способностями людей.
— Я имею в виду, что не хочу вас обижать и поэтому пытаюсь деликатно намекнуть, чтобы вы отвалили от меня, доктор. Мать вашу, оставьте меня и мои психозы в покое, — более деликатного намека я в жизни своей не слыхивала, определенно. — Вы вроде собирались уходить, но что-то мне подсказывает, что уже завтра вы будете пытаться вытрясти из меня какие-нибудь откровения. Опять.
— О, вы меня вовсе и не обижаете, Марк! — театрально взмахнула я рукой, совершенно не представляя, что отвечать на остальной словесный понос Иствуда — поэтому, собственно, далее последовали какие-то совсем невнятные и невразумительные заикания. — Я просто пытаюсь делать свою работу, и... Вы меня не обижаете, просто...
— А почему же вы каждый раз выглядите так, словно я телегу дерьма вам на голову перевернул? — брови Иствуда, явно не желающего выслушивать всю эту феерию неадекватности, выгнулись. — Я устал от этого вашего выражения лица «Ты так разочаровал меня, осел. Снова». Почему бы вам просто не избавить себя от страданий и не отказаться «лечить» меня?
Да что он несет вообще? Что не так с моим лицом? И почему он говорит так, будто я убиваю его нервные клетки этим лицом на протяжении последних... лет десяти, черт возьми?
Словом, наш веселый диалог стал крайне напоминать мне беседу двух сумасшедших. И, что странно, сумасшедших здесь было действительно двое: чудной бред Иствуда не казался мне таким уж чудным бредом. Какое-то странное, давящее чувство скреблось о мои ребра, выталкивало тяжелый воздух из легких куда-то к глотке:
Иствуду известно что-то обо мне; что-то такое, чего не знаю я сама.
Ха, я точно схожу с ума: мне кажется, что происходящее вокруг наделено каким-то особым смыслом, а обычный бред обычного заключенного — не просто бред...
Однако, если честно, мне все же весьма интересно, почему же мой мозг переклинило именно на Иствуде. Его красота и привлекательность — явно недостаточный повод для возникновения столь жарких и правдоподобных галлюцинаций с его участием, не так ли?..
В конце концов, он чертов псих и преступник. Это обстоятельство бросает огромную черную тень на все его внешнее великолепие.
Таким образом, довольно быстро на мое недавнее решение перестать пытаться раскрыть череп Иствуда и взглянуть на его содержимое было наложено вето. Слишком уж интересная сложилась ситуация, чтобы не попытаться в ней покопаться!
— Я не понимаю, с чего вы взяли, что работать с вами — «страдание» для меня, — я, скривив брови, покачала головой. — И да, вы абсолютно правы в том, что уже завтра я буду вновь выжимать из вас откровения, ведь...
Я хотела гордо молвить нечто вроде «Ведь это моя работа! Я (в отличие от вас, господин музыкант!) служу на благо коррекционного центра, родины и всего американского народа!»
Однако самый пафосный обрывок реплики вдруг застрял где-то на выходе из моего горла.
А причиной тому послужил Иствуд, что совершенно непредсказуемо отделился от кушетки и вырос передо мной во весь свой исполинский рост.
Отчего-то очень неохотно говорится о своих заслугах перед страной и пламенном патриотизме, когда человек вдвое больше тебя возвышается над тобой столбом немой угрозы...
— Послушай, Иллеана, мать твою, Эванс, — рука Иствуда дернулась куда-то в направлении моего лица, словно бы он хотел сжать мою челюсть — но на полпути дрогнула и вернулась в прежнее положение.
Несколько секунд после этого дерзкого поползновения ладони пациента в мою сторону я молча, со странной смесью интереса и опасения скользила взглядом по лицу Иствуда. Лицу, скованному выражением бессильной, тупой злобы, которую всеми силами пытаются подавить.
Но не выходит.
Поэтому мне и казалось, что еще секунда — и Иствуд забрызгает меня гневной слюной, крича что-нибудь нецензурное.
— Свали из моей жизни, — однако вполне сдержанно относительно моих ожиданий низко прорычал он в мое лицо, кое-как совладав с подрагивающей в гневе верхней губой. — Свали. Из. Моей. Гребаной. Жизни.
«Свали из моих галлюцинаций, придурок».
На этом веселом моменте охранник сектора, заинтересовавшийся моим подозрительно долгим пребыванием в клетке заключенного и поэтому метнувший любопытствующий взгляд в сторону нашего с Иствудом небольшого конфликта, долбанул по решетке дубинкой и рявкнул что-то разряда «держи дистанцию!».
Иствуд, еще несколько секунд побаловав меня всей богатой палитрой ненависти, что плескалась в его глазах, перевел взгляд на стража:
— Засунь себе в задницу свою палку, — бросил он нечто весьма сумасбродное сквозь прутья решетки.
Я, обернувшись, адресовала охраннику неловкую, извиняющуюся улыбку и нервное пожимание плечами: «Не обессудьте, он просто немного не в себе!». Тот же, в свою очередь, скривил невнятную гримасу недоумения — обычно так выглядит человек, наблюдающий за жарким скандалом романтической парочки. С одной стороны, пахнет потенциальным смертоубийством, с другой же — и вмешиваться в ссору не имеет смысла. А вдруг у этих двоих просто своя атмосфера?
Послав охраннику свои немые извинения, я вновь живо метнула взгляд на Иствуда: поворачиваться к моему обожаемому пациенту затылком даже на две секунды — поступок довольно легкомысленный.
Заключенный смотрел на меня с непроницаемым выражением лица человека, которому запрещено моргать — а в случае нарушения запрета его ждет смертная казнь.
— А секьюрити дело говорит, — негромко бросил он, все еще продолжая сверлить меня своим остекленевшим взглядом. — Я ведь страшный маньяк: людей убиваю. Так что... пошла вон отсюда, — шевельнулся его рот в дерзком указании, а ладонь коснулась моего локтя, чтобы неделикатно подтолкнуть к выходу.
— Не льстите себе, — прошипела я в сторону Иствуда, выдергивая локоть из его наглых ручищ. — Одно убийство в состоянии аффекта — еще не маньяк.
На лице заключенного на пару секунд застыло выражение легкой озадаченности — будто бы своей незамысловатой репликой я что-то перевернула в его восприятии себя и степени своего сумасшествия.
Впрочем, сверкал Иствуд своей озадаченностью недолго:
— Где одно — там и второе, — его рука, больше не позволившая себе всяких фамильярностей, уперлась в решетку, а сам он принял вид человека крайне обремененного надоедливым собеседником.
Мне захотелось рассмеяться в ответ на это заявление. И даже не потому, что Иствуд явно находится не в том положении, чтобы сыпать угрозами подобного плана... А потому что вся эта ситуация была в крайней степени абсурдна.
Я сцепилась со своим пациентом в столь вздорной словестной перепалке, что можно подумать, будто бы он и не пациент мой вовсе, а какой-нибудь хам, подрезавший меня на повороте.
Позор на мою крашеную голову.
О какой доверительной беседе может идти речь после такого-то?
Впрочем, плевать: если он хочет выйти отсюда, то ему придется со мной взаимодействовать. Иначе никаких положительных заключений, подписанных моей рукой. Когда же он осознает, что наше сотрудничество — взаимовыгодно?
И вообще. Какой смысл беспокоиться за свою профессиональную репутацию? Судя по всему, мой мозг скоро свернется в неработоспособный комочек, и меня вообще больше ничего не будет беспокоить...
— Послушайте, — я еле сдержала смешок и с серьезнейшим видом посмотрела на Иствуда. — Не знаю, чем я вам так не угодила, но вам от меня не отделаться. Уж будьте уверены, — твердо кивнула я, прежде чем покинуть камеру.
То предложение, которым проводил меня заключенный, я даже повторять не осмелюсь — настолько оно не вписывается в рамки позволительных в приличном обществе сочетаний звуков.
Покинув чертоги того сектора, в котором содержится Иствуд, я все же позволила глупой усмешке сорваться со своего рта.
Кто-то, вероятно, подумает, что все эти веселые обещания заключенного слегка укоротить отведенный на мое существование отрезок времени должны меня невероятно расстроить: «Ну вот, я же стараюсь как лучше, а в ответ!..» Но на самом деле, наша с ним перебранка меня здорово взбодрила и встряхнула после всех тех нерадостных мыслей о своей потерянности для общества. (Это я свои страшные галлюцинации и паранойи имею в виду.) Странно даже думать об этом, но после всех тех упражнений в острословии на пару с Иствудом в моей голове на секунду загорелась абсурдная, но очень жизнеутверждающая мысль: во всяком случае, я с такими проблемами не одна. Мне даже физически стало гораздо лучше, черт возьми!
Отчего-то я действительно уверена, что наши с заключенным приключения на задворках подсознания имеют одинаковую, непонятную мне пока природу. И я более чем уверена, что свои ночные галлюцинации Иствуд запомнил прекрасно. Просто... тем, что привиделось мне, я бы тоже не стала делиться с кем-либо.
Может, и Иствуду примерещилось нечто... очень нежелательное для оглашения? Во всяком случае, его бурная реакция на мое желание «вытрясти из него откровения» говорит о том, что вытряхивать вполне себе есть что.
И если несколько минут назад я боялась своей веры в то, что наши с Иствудом проблемы могут быть магическим образом связаны (вера в подобную мистику — явный признак беспорядка в голове все-таки), то сейчас я полностью опровергла и эту веру, и боязнь ее.
Просто по случайному стечению обстоятельств мой недуг проявился именно в то же время, когда я встретила человека, страдающего от чего-то подобного. Так бывает — просто совпадение без какой-либо магии.
Думаю, я вполне могу назвать эту случайность счастливой. Возможно, имея в своем распоряжении наглядный образец того же сдвига мозгов, что наблюдается и у меня, я смогу помочь не только ему, но и себе... А вдруг я все же зря поднимаю панику, и наши с Иствудом проблемы не ведут к смертельному исходу? В конце концов, для людей с неизлечимым повреждением мы вполне себе неплохо держимся — и это наталкивает на мысль, что наши жизни еще не находятся в страшной опасности.
Именно на волне таких полных оптимизма мыслей я плыла по коридорам лечебницы, пока меня не окликнул голос Ханны.
Подруга, как оказалось, скиталась по территории психцентра с вполне себе определенной целью: найти меня и перепоручить мне одно занудное дельце по работе, на которое у нее совершенно нет времени: «Сначала этим должна была заниматься Дороти, но... А у меня ведь тоже в четверг дела...».
Оказалось, благодать божья решила озарить нашу лечебницу своим благодатным светом: хор одной из протестантских церквей намерился навестить заключенных коррекционного центра и устроить им небольшое представление как раз в четверг. В тот четверг, когда у всего персонала (кроме меня) вдруг резко нашлись дела, отличные от бдения за состоянием пациентов во время песнопений земных представителей Иисуса. Таким образом, внезапно на мою голову свалилась еще одна забота: отказывать подруге в помощи я все же не стала. Даже несмотря на то, что я не самая большая поклонница подобной самодеятельности. Думаю, от простого сидения где-нибудь на задних рядах «зрительного зала» мое чувство атеизма никак не пострадает — от всяческих ересей, что будут вливаться в мои уши, в том числе.
Когда был решен вопрос с делом грядущего четверга, Ханна между делом поинтересовалась, не от Иствуда ли я путь держу, «слишком уж часто в последнее время я его посещаю». Я несколько напряглась: отчего-то мне было несколько неловко делиться подробностями наших с Маркусом свиданий.
Но что может пересилить женскую сущность и желание потрепаться о беспокоящих тебя в данное время темах? Ничто, верно. И поэтому уже через пару секунд после заданного Ханной вопроса я, уверенно вышагивая по направлению к автомату с шоколадками, изливала Ханне некоторые опасения, связанные с психическим состоянием моего пациента:
— ...Но я не понимаю, почему ты сказала мне, что он абсолютно вменяем? — развела я руками, уже подходя к заветной цели — порции сахара и углеводов, скрытой от меня за стеклянной дверцей. — С его мозгом явно что-то не так. Я думаю, что это что-то вроде биполярного расстройства. Во всяком случае, когда он напал на меня — это было похоже на маниакальную стадию, плюс эти его периоды мрачности и угрюмости... — в задумчивости зажала я в зубах губу, завороженно наблюдая за процессом освобождения желанной шоколадки от железного ограничителя.
— Я не знаю, — потрясла головой Ханна, и ее волосы станцевали небольшую румбу на макушке. — Я действительно думала, что он адекватен. Вполне возможно, что... — подруга чуть понизила голос и подалась ко мне слегка ближе, словно бы для передачи какой-то засекреченной информации. — Он ведь тут уже почти год, и... Ты же знаешь, все эти лекарства... Что они делают с мозгом нормального человека? Психиатрия, конечно, сделала большой шаг вперед — от лоботомии и электрошоковой терапии, но в целом... Политика обращения с пациентами остается той же — просто ее чуть подсластили идеями гуманизма. Вот и все, — брови и рот Ханны чуть дрогнули, когда мой взгляд коснулся ее грустного, наполненного всем состраданием матери Терезы лица.
На мгновение я вспомнила, что случилось после того, как Иствуд принял слишком большую дозу «лекарства». Кажется, его мозг действительно не самым лучшим образом отреагировал на те изменения, что таблетки пытались в работу этого мозга привнести. Какие-то слабые фантомные боли до сих пор обхватывают мои запястья, когда я вспоминаю то, с какой силой их сжимал Иствуд в тот день. Но чтобы полностью спихнуть на препараты всю вину за проблемы пациента... Нет, я не думаю, что здесь все так просто. Может, таблетки и служат неким катализатором тех страшных реакций, что происходят в организме Марка, но уж точно не основными составляющими компонентами.
— На самом деле, проблема даже не в том, что у него действительно какие-то сдвиги в голове, — я нахмурилась, наклоняясь за вывалившейся из автомата сахарной гадостью. — А в том, что он никак не идет на контакт, — я, сжав в руках шоколадный батончик и уставившись на него расфокусированным взглядом, усмехнулась непонятно чему. — Мне кажется, он ассоциирует меня с кем-то, кто... Кто когда-то сделал ему больно. Очень больно, — мои глаза вновь метнулись к задумчивому лицу подруги. — Но, повторюсь, основная проблема в том, что он не хочет говорить об этом.
Ханна многозначно помолчала в течение нескольких секунд, явно серьезно озадачившись волнующим меня вопросом.
— Почему бы тебе тогда не поговорить с кем-нибудь, кто его хорошо знает? — огласила она, наконец, возможный вариант моих дальнейших действий. — Может, этот «кто-то» в курсе, какие факторы могли повлиять на него. Его вроде как постоянно навещает эта его...
— Сестра, — тихо выдохнула я окончание реплики Ханны. — Да, думаю, они довольно близки, — я энергично закивала головой и указала в грудь Ханны шоколадным батончиком в жесте «да ты вещь говоришь!». — И почему я раньше не догадалась? — улыбка сама собой нарисовалась на моем просиявшем лице.
— Для этого у тебя и есть я, — усмехнулась Ханна и закатила глаза, подразумевая свое неслыханное надо мной умственное превосходство.
***
По приезде домой я обнаружила прежнюю довольно плотную концентрацию народа — то есть, гостьи наши до сих пор пребывали у нас в гостях. Джеймс, что удивительно, прибыл домой раньше меня — вероятно, общество сестры и ее дочери радовало его больше, чем рутинная перспектива находиться наедине с кислой миной своей невесты.
Впрочем, оживление, царящее в нашей квартире, меня даже порадовало: включенные повсеместно источники теплого света, аппетитный запах горячего ужина и уютный шумок, непременно сопровождающий компанию, включающую в себя детей, напоминали мне о том времени, когда я еще жила с родителями. Когда еще оба моих родителя были живы.
Я просто обожала дом моего детства и ту атмосферу домашнего тепла и уюта, что витала в воздухе, пронизанном также ароматами сладкой выпечки и подпаленных поленьев для растопки огня в камине.
Я до сих пор ярко помню, как мама, приезжавшая с работы значительно раньше мужа (а она работала воспитательницей в детском саду), тут же бросалась хлопотать по хозяйству и «нагонять» эту домашнюю атмосферу, в которую было так приятно возвращаться. Любой вопрос, который волновал меня, с которым я хотела обратиться к матери — какая-нибудь школьная неприятность или грядущая ночевка у подруги, на которую нужно было получить разрешение — никогда не мог быть важнее приготовления ужина для отца: «Милая, папочка так устает на работе... Он лечит людей, а это очень сложно, часами стоять над операционным столом. Давай подождем, пока папа вернется, и он (после того, как поест и отдохнет, разумеется) обязательно поможет тебе со всеми твоими делами...»
И я ждала. Отец казался мне каким-то супергероем, практически божеством, которое не только спасает людские жизни, но и решает все мои проблемы. Я могла тихонечко подползти к нему, дремлющему на своем любимом кресле и получить ответы на все свои вопросы, доверить все свои треволнения и переживания. И отец всегда, смотря на меня со снисходительной и мягкой улыбкой, поглаживая мою макушку большой ладонью, дарил мне чувство глубокой защиты и покровительства.
И повзрослела я вовсе не тогда, когда съехала от родителей, и даже не тогда, когда лишилась пресловутой девственности... Повзрослела я тогда, когда узнала о смерти своего отца. Взросление свалилось на меня резко, подобно тяжелому, пыльному мешку, что сорвался с огромной высоты и приземлился прямо на голову. Резко, даже несмотря на то, что в течение нескольких лет я наблюдала за тем, как рак медленно высасывает из папы жизнь.
Я вдруг поняла, что осталась наедине со всем этим жестоким миром, и никто больше не заслонит меня от всех его напастей. Я словно бы лишилась того панциря, что оберегал меня от внешней среды. И если мама, потерявшая в лице отца тот краеугольный камень, на который опиралась вся ее жизнь, смогла найти утешение в иллюзорном, но столь притягательном для многих покровительстве распятого и воскресшего на третий день иудея, то я... Я не верила в религию с того времени, как перестала верить в сказки и научилась трезво смотреть на вещи. Мне было некуда и не к кому бежать. Джеймс, пусть и старался поддержать меня в те мрачные для меня времена после смерти отца, не был тем, кому я могла бы полностью довериться. Разве можно положиться на человека, который однажды едва ли не порвал с тобой по причине лишь того, что ты не понравилась его матери?
(Потом, конечно, все, казалось бы, наладилось: Джеймс даже в качестве демонстрации непоколебимости своего решения начал носить кольцо на безымянном пальце — хотя никто не обязывает мужчину делать это до свадьбы. Но что вообще значит обычная блестящая побрякушка?
«Я не приду на твою свадьбу... твою с этой... с этой...»)
Словом, в экстренном порядке пришлось отращивать броню самостоятельности и холодности по отношению ко всему сущему. А как же иначе приспособиться к окружающему миру? Даже нынешнее место работы я выбрала для себя в качестве некой «закалки» для своей выносливости: если уж я в исправительном учреждении для опасных преступников выживу, то чего мне вообще бояться?..
Таким образом, от радости по поводу уютной обстановки в квартире я быстро перешла к острой тоске и не менее острому желанию остаться в кромешной тьме, тишине и одиночестве. На меня вновь навалились тяжкие мысли о моей возможной болезни и неминуемой в скором будущем кончине.
Компания Джеймса, его сестры и маленькой Кэти казалось мне чужой; я казалась себе чужой среди всей этой семейной идиллии.
(А ведь если отключить чувство разумного и забыть о всех древних табу на инцесты, то Джеймс и Донна вполне бы...
Черт, о чем я думаю вообще?..)
— Ох, привет! — помахала мне близняшка жениха, стоило ей заметить грустную кучку тлена в прихожей — мою тушку, то есть. — А у нас сегодня запеканка с мясом...
Вся вечерняя трапеза сопровождалась живым голосом Донны, что звонкой трелью изливался на тему моей с Джеймсом свадьбы, каких-то каталогов с платьями, тортами и голубями. Я учтиво кивала, ковыряя вилкой свою скромную порцию запеканки и иногда позволяла себе какие-то пространные вялые реплики. И даже когда Кэти подсунула мне под нос страницу из какого-то каталога с особо приглянувшимся ей платьем, в которое она собиралась меня обрядить (и которое, если честно, больше напоминало огромный комок сахарной ваты, чем одежду), я лишь кисло улыбнулась.
Вполне понятно, почему мое общество порой так тяготит Джеймса — я бы тоже не испытывала острых приступов симпатии к человеку с выражением лица «дайте умереть спокойно...»
Тем не менее, на любовном ложе Джеймс вдруг воспылал желанием максимальной близости со своей невестой — даже несмотря на ее вялость, пассивность и вообще сомнительную привлекательность.
Стоило нашим телам разлепиться, а мне укутаться в одеяло, Джеймс горячо выдохнул в мое ухо странные слова:
— Может, ты перестанешь принимать... ну, свои таблетки? — его теплая рука поправила сползшую на мои глаза прядь волос. — Просто я сегодня смотрел на Кэти и... Мы ведь с Донной одного возраста, но... Как так вышло, что сестра настолько обогнала меня?
Я зажмурилась, поблагодарив случайность за то, что в данное мгновение смотрела в чернильную тьму, плескающуюся у края кровати, а не в лицо находящегося позади меня Джеймса. Не хотелось бы, чтобы он мгновенно прочитал в моих глазах нескрываемое категоричное «нет» всем его простым и понятным для нормального человека мечтам.
— Не знаю. Посмотрим, — сглотнув ком непонятного отвращения к себе самой — я ведь так беззастенчиво вру —, тихо прошептала я в черную пустоту.
«Нет. Ни в коем случае».
Стоило дыханию жениха стать глубже и спокойнее, я тихо соскользнула с постели и, накинув халат, направилась на первый этаж. Спальня вдруг стала слишком душной, слишком жаркой — стены будто бы подползли ближе, а потолок угрожающе осел. В моем горле пересохло, и сполоснуть его холодной водой мне было просто необходимо. Как и выйти из спальни.
Пройдя мимо посапывающей на диване Донны, на кухню, я наконец получила возможность насладиться ночной тишиной, приятной прохладой и мягкой пеленой темноты — под взглядом привыкших к недостатку освещения глаз она наливалась оттенками фиолетового и индиго.
Опрокинув внутрь себя некоторое количество воды, я сжала прохладный, поблескивающий в слабом свете луны стакан в пальцах и застыла — так, словно бы все мои мысли заледенели, остановились.
Не знаю, сколько бы продолжался мой акт философского созерцания внутренних чертогов своего черепа, если бы позади меня вдруг не раздался тонкий голосок:
— А я знаю твой секрет.
Я, будто заторможенная какими-то седативными препаратами (а иначе объяснить то, что я не подскочила до самого потолка от испуга, вызванного внезапным звуком, я не могу) медленно обернулась и встретилась глазами с Кэти.
Девочка, словно маленькое белесое приведение, стояла в нескольких шагах от меня, собрав в кулачки нижний край моей старой футболки, и с легким интересом рассматривала мою печальную фигуру.
Эта несколько жутковатая картина прорастила во мне зачатки чувства настороженности, и я, нахмурившись, сглотнула.
Во многих ужастиках присутствуют какие-то подобные эпизоды, не правда ли?
— Какой секрет, детка? — постаралась я придать своему хриплому голосу доброжелательные интонации, пригодные для общения с детьми, но больше получилось нечто похожее на слабые предсмертные стоны.
Легкая тень улыбки обозначилась на побледневшем в лунном свете детском лице.
— Я знаю, что ты разговариваешь во сне. Я слышала вчера, — глаза девочки, большие и блестящие, раскрылись чуть шире — для придания большей важности ее словам.
Мои глаза, впрочем, постигла та же участь: мои веки дрогнули, а брови дернулись по направлению вверх. Что же мог услышать этот ребенок, учитывая, что... что меня немало потрепали галлюцинации именно прошлой ночью?
— И что же ты слышала, Кэти? — беспокойство в своих интонациях я пыталась скрыть всеми силами, однако мой голос все равно звучал совершенно не так, как подобает звучать голосу взрослого и здравомыслящего человека.
— Ты звала кого-то. По имени. И я запомнила имя, — кулачки девочки сжались крепче — и сердце мое словно бы сжалось вслед за ними.
— И что же... что же это за имя? — вопрос из моих уст прозвучал словно тихий, тревожный выдох.
...Я ведь не хочу слышать ответ.
Потому что я его знаю.
Вдох-выдох.
— Марк.Это имя — Марк.