Ковен озера Шамплейн

Зыбучий песок из голубой глины, который было так приятно мять в руках. Белоснежные катера и рыболовные судна, дрейфующие по кристаллической глади. Подмостки прогнившего пирса, поросшего бородатым мхом, от которого побегут мурашки до самой макушки, если пройтись по нему босиком.

Я не повернулась на шорох гальки и не подняла глаз, даже когда Джулиан опустился рядом.

– Ты знал?

Мой голос звучал сухо, как листья на пожелтевших деревьях, чей ветреный шелест Рэйчел звала пением лесных духов. А по ее заверениям, духов вокруг нас было непомерно много: они, как и деревья, милостиво берегли наш ковен от чужих глаз, страждущих в любопытстве.

Джулиан все молчал, а я пыталась увидеть перед собой хоть что-то, кроме осунувшегося лица матери, когда она говорила то, что я предпочла бы забыть.

– Почему ты не рассказал? – спросила я, и от тишины, снова ставшей мне ответом, захотелось кричать.

Я повернула голову. Злость подступила к горлу при виде сдержанного вида Джулиана, который даже не думал оправдываться или извиняться, как ему бы следовало.

– А что другие? – прошипела я, и голубой глине в моих руках больше не требовалось тёплое дыхание, чтобы оставаться мягкой: склизкая, она потекла, как жидкость, плавясь на коже от противоестественного жара. – Рэйчел? Дебора? Маркус? Эмма? Они тоже знали? Говори же!

– Да.

– Что «да», Джулиан?!

– Все знали, – подтвердил он, перебирая под собой мелкие песчинки, как клавиши фортепьяно. – Кроме Ноа и Хлои. Они ещё слишком маленькие, – И прежде, чем я успела швырнуть кипящую в ладонях глину ему в лицо, Джулиан наконец-то ожил: – Успокойся, Одри! Мы сами узнали об этом только два дня назад.

– Два дня по-твоему недостаточно?! Ты предал меня!

– Хватит молоть ерунду! Это мама велела нам молчать, потому что хотела рассказать тебе все лично. Я не мог не выполнить ее просьбу, учитывая то, что это, возможно, последняя просьба в её жизни!

Я демонстративно зажала уши, тряся головой, чтобы не слышать.

– Замолчи! Замолчи! Я не заслужила того, чтобы узнать последней новость о том, что нашу мать, саму Верховную ведьму, сжирает какой-то примитивный человеческий рак!

Джулиан снова затих, но теперь же смотрел на меня в упор – хладнокровный, непроницаемый... Уступчивый. Он всегда контролировал свои эмоции лучше, чем кто-либо из нашей семьи. Даже сейчас он просто терпел и смиренно пережидал бурю, которая рвала мою душу на части. Бурю из хлынувших слёз и усилившегося ветра, гонящего кромку воды с берега, как при морском приливе.

– Эй, – ласково позвал меня Джулиан и потрепал по волосам, даже когда я попыталась увернуться и оттолкнуть его, ударив локтем в грудь. – Дыши глубже, Одри. Погляди, из-за тебя шторм начинается...

Я крепко жмурилась, глотая соль, щиплющую на губах. Джулиан осторожно обнял меня, подставляя своё плечо, в которое я незамедлительно уткнулась. Он всегда был моей опорой, моей крепостью, но даже она распалась сейчас на тонну булыжников, неспособная укрыть меня от потери самого любимого человека на свете. И всё же объятия Джулиана утешали, как молоко с мёдом, и сквозь слезы я разглядела потемневший пейзаж, утративший безмятежность: буря эмоций молниеносно обернулась бурей природы, и на улице катастрофически похолодало.

– Возьми себя в руки, – сказал Джулиан шёпотом, целуя меня в волосы, расплетенные по дороге из дома на пирс. – Маме не понравится, если в июне выпадет снег. Ты почти сломала лето!

Джулиан попытался выбить из меня смешок, и ему это почти удалось. Я всхлипнула, но тучи покорно расступились, возвращая трон солнцу.

– Ты станешь самой молодой Верховной, – произнёс брат, и я снова взбрыкнула от услышанного, но он бескомпромиссно удержал меня рядом, развернув моё лицо к себе. – Надо смириться с этим. Ты не останешься одна. Я, Дебора, Маркус, Чейз и другие – мы всегда будем рядом с тобой.

– Может быть, и мама будет тоже? – проблеяла я и договорила раньше, чем Джулиан, тяжко вздохнув, успел бы разбить в крах все мои грёзы: – Может быть, дар исцеления... Он ведь лечит все, разве не так? Помнишь, как мама вылечила бесплодие Моники?.. А катаракту Нины? А запущенную стадию энцефалита добермана Пикуля...

– Одри... – Джулиан поморщился, и я знала, что он совсем не хочет говорить то, что должен был сказать. – У мамы метастазы по всему телу. Она ведь объясняла тебе, что уже исцелялась... Прошло три года, а рак всё не останавливается. Мама слишком стара. Магия – это тоже своеобразное озеро; она имеет свойство иссушаться. Рано или поздно Верховная увядает – и это нормально. Тогда на её место приходит следующая...

– Может быть, это и не рак вовсе? – продолжала упрямо я. – Может, это проклятие или... У ковена ведь есть враги, да? Чего стоит одна Аврора! Ох, если бы мама сообщила нам раньше, а не ждала столько лет, страдая в одиночестве... Мы бы точно во всём разобрались. Но у нас и сейчас ещё есть время, Джулс!

– Одри!

Брат резко выпустил меня из рук и зажмурился, ударив сжатыми кулаками по земле и подняв в воздух облако из песка и пыли.

Это облако зависло над нашими головами, как одна из тех призванных мною туч, а затем вдруг начало увеличиваться в размерах, пока не закрыло собою весь горизонт. Стена из песка мерцала, как осязаемый Млечный путь, и это было бы красиво, если бы телекинез Джулиана не был таким устрашающе мощным, когда его эмоции всё же выходили из-под контроля.

Я потянулась вперед, и настал мой черед обнимать брата.

– Я люблю нашу маму, – сказал он с надрывом, и я, ни разу не видевшая Джулиана плачущим, вдруг поняла, что именно так звучат его слёзы – дребезг стекла от разбитого сердца. – Но ей больше трех сотен лет, Одри! Всему есть свой срок. Никто не может жить вечно.

Облако песка замерцало вновь, а затем обрушилось и осыпалось на наши волосы и одежду. Джулиан открыл глаза.

– Мы – ковен, Одри. Нет ничего, с чем мы бы не смогли справиться. А еще... – Джулиан сунул руку в карман штанов и, порывшись в нём, достал длинное воронье перо с металлическим наконечником. – Повернись.

Сил, чтобы спорить, у меня не нашлось. Я послушно села, вытянув разутые ноги к кромке воды, и почувствовала, как брат задирает край моего свитера к самой шее. Голую спину облюбовал теплый бриз, а следом – холодное и острое перо, рисующее нечто, разливающиеся умиротворяющей истомой по телу.

– Мама подарила тебе свой жемчуг, – произнёс Джулиан, старательно выводя контур между лопатками. – А я решил подарить тебе эскиз.

– Эскиз?

– Для нашей будущей татуировки. Ты ведь не передумала отправиться в тату-салон в день совершеннолетия?

Я сдавленно хихикнула в рукав свитера, проглотив печаль.

– Только не говори, что ты заколдовал перо... Рэйчел убьёт нас.

Джулиан усмехнулся, спрятав голову под моим свитером и напряженно мыча за работой.

– Да это просто черная хна. Смоется к концу недели. Надеюсь, тебе понравится... Готова узреть шедевр?

Веля мне не опускать свитер еще минимум десять минут, чтобы краска успела высохнуть, Джулиан накрыл ладонью мой затылок. Вместе с той неуместной нежностью, что он испытывал ко мне и не мог вытолкнуть из мыслей даже во время сеанса телепатии, меня прошило потоком его сознания, а затем – видения. Я буквально смотрела его глазами на свою собственную обнаженную спину с торчащими лопатками, между которыми был выведен ровный, изящный круг с витиеватыми и острыми лучами, торчащими во все стороны – ацтекское солнце, разделенное пополам прямой линией.

– Хм, правая часть вышла симметричнее, – прокомментировала я.

Джулиан рассмеялся, кивая, и я почувствовала настолько краткий и поверхностный поцелуй, упавший на мою открытую шею, что задумалась, не померещился ли он мне вовсе.

– Вообще-то половины должны были выйти одинаковыми, потому что олицетворяют нас с тобой. Мы ведь тоже одинаковые и неотделимые, верно?

– Разумеется, Джулиан, – улыбнулась я, аккуратно опуская свитер обратно. – Не думаю, что у нас в принципе есть какие-то альтернативы. Ты ведь мой брат-близнец, как может быть иначе?

***

– Никогда не думала, что скажу это, но... – Я вдохнула полной грудью, потягиваясь после пробуждения. – Давай поболтаем о чем-нибудь.

Прошла целая ночь, прежде чем скука все-таки стала действовать мне на нервы, как и заезженная пластинка песен Бритни Спирс, которую Коул одержимо ставил на повтор снова, снова и снова. Рыжий клубок на моих коленях выпустил острые коготки, разминая лапы о подол моего драгоценного платья. Я уже давно перестала чувствовать позвоночник, привалившись боком к окну и выпав из реальности на целых одиннадцать часов.

Теперь же, растирая покрасневшие глаза, я глянула за стекло, на котором сохли следы от дождя, который мы все-таки не обогнали. Зато после того, как он кончился, небо расстелилось безукоризненно чистое. Приобретая мандариновые и рубиновые оттенки рассвета, небо светлело, всасывая обратно тускнеющие звезды.

– Поболтаем? – воодушевился Коул, и я тут же возненавидела себя за это поспешное предложение. – Отлично! Я как раз вспомнил...

– Чур я первая! – перебила я, перекидывая Штруделя на задние сидения и разминая спину. – У меня тоже есть вопросы, детектив. Итак, вопрос первый: куда мы так несемся, что едем всю ночь без перерыва? Вопрос второй: как ты до сих пор не угробил нас, бодрствуя больше суток и даже не зевая? На каких колёсах ты сидишь?

– Это уже три вопроса, – заметил Коул, жуя губы, которым бы точно не повредил увлажняющий бальзам. – А что не так с колёсами? Ты совсем не разбираешься в автомобилях, да? Это же Форд Рейнджер.

Я открыла рот, но так ничего и не сказала, смирившись с тем, что у косноязычного Коула Гастингса колоссальные проблемы с метафорами и жаргонизмом.

– А что насчет ночлега? – Я проводила тоскливым взглядом удаляющуюся вывеску, обещающую в паре миль отсюда уютную гостиницу. – Нам бы обоим не помешал отдых. Да и душ тоже...

На самом деле в машине пахло очень приятно, особенно из открытого термоса, наполненного крепким черным чаем. От Коула тоже веяло чем-то спокойным и сладким, но чем конкретно я разобрать не могла. Его штаны были усыпаны жаренной картошкой, недонесенной до рта: Коул пихал ее в себя прямо на ходу, умудряясь при этом не врезаться в какой-нибудь столб. Кончики его пальцев всё еще блестели от соли, как и усы Штруделя, которого он тоже угостил. После увиденного вопросы к необъятному весу кота отпали сами собой.

– Пару дней назад кто-то украл у меня две тысячи долларов, – напомнил Коул, ни разу не повернувшись ко мне лицом, по-моему, с самой первой минуты нашего путешествия. – Это означает, что у меня нет денег даже на номер в гостинице и, смею предположить, у тебя их нет тоже. Зато к утру будем уже в городе! Как удачно, что по долгу службы я давно обзавелся хронической бессонницей.

Я поместила на бардачок фетровую шляпу, расправляя волосы, уставшие от тесноты и тяжести, и задрала ноги на бардачок. Наблюдательность Коула, скрупулезная до мелочей, не оставила это без внимания, и он неодобрительно покосился, но промолчал. В конце концов, едва ли я могла навести в машине больше грязи, чем здесь уже было.

– Теперь я, – спохватился Коул, на что я выдвинула ультиматум, воспользовавшись моментом:

– Валяй, но сперва выруби музыку хоть на полчаса, а!

Коул глубоко призадумался, убавляя громкость на магнитоле до минимума.

– Почему ты постоянно выбираешь огонь?

Мои ноги соскользнули с панели обратно вниз.

– А почему ты любишь Бритни Спирс? – съязвила я в ответ.

– Нет-нет, сейчас мой черёд спрашивать...

– Тогда поясни.

– Вокруг тебя вечно приходится всё тушить, – сказал Коул, буравя взглядом пустынное шоссе, на котором, кроме нас, никого не было. - Я немного побродил по Новому Орлеану после того, как узнал, что ты сбежала из участка. Оказывается, в тот же вечер сгорела кухня в кафе, где я дважды завтракал...

– Фу, ты там завтракал? Ужасно безвкусная забегаловка!

– А поблизости беспричинно воспламенился комиссионный магазин. Его давно продали с молотка на аукционе и забросили, но все же... Стажеру-полицейскому, кстати, ты тоже внушила, что всё вот-вот сгорит. У тебя пиромания?

– Нет, – заартачилось я, но быстро сдалась: – То есть, да. Огонь дарит тепло, а тепло все любят.

– Сжечь людей заживо – не лучший способ подарить им тепло.

Я вздохнула.

– Стихия огня – самая простая для вызова. Достаточно очень сильно разозлиться.

– Разозлиться? – переспросил Коул.

– В каждой эмоции, что мы испытываем, можно найти отголосок природы. Магия заключена в наших чувствах, – объяснила я, отвернувшись к окну. – Водой проще всего управлять, когда ты испытываешь грусть или тоску, а воздухом – когда веселишься. Земля же – это умиротворение, спокойствие. Огонь – ярость.

- Как же много в тебе ярости!

Я вопросительно посмотрела на Коула, приняв это за нелепую попытку сострить, но он остался серьезным. Тогда я фыркнула, но на языке уже засели непрошеные слова, которые пришлось сразу же затолкать себе поглубже в глотку: «Да, ты прав. Я постоянно зла, и это сводит меня с ума».

– А как обстоят дела с остальными стихиями? – продолжил интересоваться Коул, беззвучно стуча пальцами по рулю. – Ты не похожа на человека, который умеет радоваться. Полагаю, стихия воздуха тебе вообще незнакома?

А вот это уже была шутка, пускай голос Коула оставался таким же бесцветным, как и всегда. Это всё равно не помешало мне оценить замечание и криво улыбнуться, даже испытав толику гордости за его чувство юмора, прорезающееся, как зубки у ребёнка.

– Незнакома, – призналась я. – Как и земля. Я умею использовать лишь воду и огонь. Остальному не было времени научиться.

– А чему еще может научиться ведьма? Гаданиям, например?

– Гадания не считаются за способность, иначе ты бы тоже уже давно был ведьмой, – ухмыльнулась я. – Гадания – это инструмент, то, что доступно каждому, кто умеет прислушиваться к себе и знамениям вокруг. Точно так же дела обстоят и с зельями, и с вызовом демонов или духов... Истинная же магия являет себя в восьми дарах. Я пока владею тремя.

– Расскажи.

Обреченная, я фактически примерила на себя шкуру Рэйчел, которой в свое время тоже пришлось натерпеться от меня не мало дотошных расспросов.

– Восемь направлений по градации от простого и распространенного к сложному и редкому, – И, принявшись загибать пальцы, я перечислила на одном дыхании, словно буквы алфавита: – Стихии, включающие в себя четыре элемента. Метаморфоз – трансформация окружающей материи или своей собственной. Психокинез или телекинез, который можно развить до навыка телепортации. Ментальность – иллюзии, внушение или телепатия. Прорицание, которое чаще всего приходит в форме вещих снов. Некромантия, позволяющая общаться с душами умерших. Исцеление – как регенерация, так и врачевание. Последним является сотворение – написание заклинаний или ритуалов.

– И что именно из этого умеешь ты?

– Я освоила ментальность, но не на все ее проявления мне хватает сил. Стихии, как ты уже понял, я тоже контролирую не до конца. С блеском мне дается только метаморфоз, это да, но вот какой-нибудь рысью я становиться еще не пробовала, – начала задумчиво перебирать я, невольно катая между пальцами жемчужины, прячущиеся под шарфом. Заметив озадаченное лицо Коула, я усмехнулась. – Метаморфоз, если освоить его в совершенстве, предполагает оборотничество.

Мне вдруг понравилось делиться чем-то, что прежде я принимала за обыденность. Оказывается, то, что очевидно для меня, может звучать совсем дико для другого. Я всё больше убеждалась в феноменальной разнице между мной и Коулом по мере того, как всё шире раскрывались его глаза.

– Каждая ведьма рождается со склонностью к одному из даров. Задатки начинают проявляться еще в детстве, но магия – это как мышцы, которые постоянно надо тренировать. Для того, чтобы быть ведьмой, мало просто заучить заклинания (хотя, вообще-то, можно и так). Истинное мастерство достигается лишь тогда, когда эти самые заклинания перестают быть тебе нужными, - продолжила я.

– Постой, – Коул немного притормозил на дороге, и я почувствовала что-то нехорошее, чем мог для меня обернуться его надоедливый детективный талант. – Каждая ведьма может обучиться любому из того, что ты перечислила? Даже всему сразу?

Я замолчала, прикусив себе язык в наказание до медного привкуса. С годами я научилась не ломать ноги в паутине собственной лжи, но всё еще ненавидела быть притворщицей. И сейчас эта ненависть взбунтовалась особенно остро. Быть может, виной тому были тигриные глаза, глядящие так пронзительно и доверчиво, не верящие в то, что могут вот-вот оказаться обманутыми.

И, не став пересиливать себя, я сказала правду:

– Не совсем. Только Верховной, – ведьме, что стоит над другими ведьмами, – доступна возможность освоить все восемь даров. У среднестатистических ведьм способностей хватает на изучение двух или трех. Максимум – четыре при должном старании. Дар сотворения же и вовсе табу.

– Почему?

– Для того, чтобы создавать новые порядки в магии, нужно быть ее источником, а источник - это Верховная. Считается, что это и делает их не только всесильными, но в некотором роде и бессмертными – они навечно будут жить в том, что оставят в память о себе в гримуаре - Книге Заклинаний. Такая имеется у каждого ковена со дня его основания. Каждый гримуар уникален, как и каждая Верховная, которая пополняет его на протяжении жизни.

Коул благодарно кивнул и снова сосредоточился на дороге, но ставить на повтор трек Бритни Спирс, благо, не спешил. Похоже, я подкинула ему пищу для раздумий, потому что Коул затих в явном замешательстве. В повисшей тишине можно было расслышать сопение Штруделя, задушенного в собственных складочках жира.

– Верховные ведьмы, – заговорил Коул через какое-то время, когда новые знания улеглись, и жажда к ним вернулась с удвоенной силой. – Кто они?

– Наследницы по крови. Чаще всего одна из дочерей, но, если Верховная остаётся бездетной, это может быть ее племянница или кузина.

– Верховной может стать только женщина?

– Как правило, да, мужчины лишь исключение из этого правила. Ни один колдун не способен превзойти ведьму. Природа магии – природа женская. Хоть где-то гендерное преимущество испокон веков остается за нами, – повеселела я.

– А если вернуться к теме о дарах... – Коул вдруг замялся. – Ты случайно не настроена освоить что-нибудь ещё? Что-нибудь новенькое... Мне бы пригодилась знакомая некромантка.

Я почуяла подвох, немо дожидаясь каких-то подробностей, и сделала жест рукой, чтобы Коул, наконец, объяснил эти свои странные предпочтения.

– Ну, я просто подумал, что некромантия – очень полезная штука, – начал он издалека. – Если бы можно было пообщаться с душами убитых жертв, это бы сильно продвинуло меня в том деле, с которым я к тебе обратился...

– Я, кстати, не отказалась бы узнать подробности этого дела.

– Позже, – категорично отрезал Коул и прочистил горло. – Так ты могла бы научиться некромантии для меня?

– У меня нет Книги, – пожала я плечами, впервые испытав от этого облегчение. – И нет того, кто был бы знаком с некромантией. Мне попросту не у кого учиться. Ковены не обучают чужаков.

– Но у тебя ведь когда-то был свой ковен... Да?

Я напряглась.

– Нельзя обратиться к нему? – И, по моему взгляду поняв, что нельзя, Коул стушевался. – Ну, а к кому-то другому? Неужели у тебя совсем нет друзей?

– Угадай! Я же одна, как улитка в панцире, по стране катаюсь не забавы ради, – огрызнулась я, вмиг испытав то пограничное состояние между гневом и болью, от которого всегда повышалась температура тела, опасное не для меня, но для окружающих. – У меня никого нет, Коул. Никого.

Я не хотела говорить об этом. Невзирая на то, что у Коула совсем не было чувства такта, в этот раз он справился с блеском: проявил деликатность и, отставив свои допросы с пристрастием, отхлебнул немного крепкого чая из термосной крышки, а затем предложил ее мне.

Я сделала глоток, распробуя терпкий чабрец.

– Спасибо за пальто.

Коул удивленно взглянул на меня, и я улыбнулась, демонстративно поправляя чересчур длинные рукава, в которые ни раз прятала пальцы, чтобы согреться. Непомерно длинное, но наверняка приходящиеся Коулу как раз впору, оно вдруг возымело для меня куда большее символическое значение, чем я хотела бы признавать. Доброта. Милосердие. Забота. Когда до встречи с Коулом я сталкивалась с чем-либо из этого в последний раз?

Он покачал головой, пряча от меня серповидный изгиб рта, похожий на ответную улыбку.

– Ты была мокрой до нитки и напомнила мне Штруделя, когда я вытащил его из подвала котёнком. Оставь пальто себе, – И, замолчав так на долго, что я уж больно решила снова заснуть, Коул вдруг прошептал: – Родители умерли, когда мне было четыре.

Эта фраза должна была прозвучать тоскливо и горько, но прозвучала... понимающе. Мы с Коулом переглянулись и единодушно замолчали. Он сосредоточился на вождении и жадном поглощении приторного чая, от пары кружек которого мог запросто развиться сахарный диабет, а я – на вялой дремоте и внезапном осознании, что за всю дорогу ни разу не подумала о своём брате и том ужасе, что непрерывно души меня в течение пяти лет, а теперь вдруг ослаб.

– Я могу повести, если хочешь, – предложила я, не доверяя неизменной бодрости Коула, его прямой осанке и отсутствию каких-либо признаков недосыпа.

– Нет, не хочу. За те две минуты, что ты провела за рулем моей машины, ты успела протаранить чужой фургон.

– С кем не бывает, – цокнула языком я, обидевшись. – Сунуть несколько баксов под дворники - и нет проблем!

– Я и сунул, – парировал Коул раздраженно. – И не «несколько», а восемьдесят, так что ты сама лишила себя ночлега в гостинице.

Справедливо.

Сорок минут спустя я вновь задремала и неуклюже сползла по сидению вниз, пока не дернулась от порыва теплого воздуха и не почувствовала, что мы стоим и больше не движемся.

– Латте, - изрёк Коул, протягивая мне ароматный картонный стаканчик, пока я собирала глаза в кучу. – От ванильного сиропа ведьмы не тают, надеюсь?

Я растерянно заморгала, но послушно приняла стакан и вдруг заметила мигающую забегаловку, на обочине которой Коул припарковался. Дождавшись, когда я учую и запах соуса барбекю, он показал мне и два бумажных контейнера с хот-догами, щедро присыпанными хрустящей луковой стружкой.

Не говоря ни слова, Коул распахнул дверцу машины, выбрался наружу с едой в руках и кивнул мне, подбородком указав на бампер. Плохо соображающая, но заинтригованная продемонстрированными сосисками, я плотнее запахнула пальто и вывалилась следом.

Коул открыл кузов, забитый пирогами, и запрыгнул на него, как на скамью, похлопав по узкому местечку рядом. Тяжко вздохнув, я взгромоздилась тоже. Поставив между нами контейнеры, Коул взял один из хот-догов и откусил самую сочную его часть, прихлебывая свежим чаем из дымящегося термоса.

Я облизала кончики пальцев, испачканные в соусе, и впилась зубами в упругий хлеб, разгрызая хот-дог пополам. Лишь отведав угощение, я поняла, насколько сильно успела проголодаться. Лишь набив рот, я додумалась осмотреться и, наконец, подняла голову вверх.

Всё это время мы сидели лицом к новорожденному рассвету. Солнце восставало из-за горизонта на наших глазах, облагораживая расплавленным золотом редеющий лес, обступивший одинокое кафе.

– С первым днем осени, – прошептал Коул, и я повернулась к нему лицом, согревая пальцы о горячий стаканчик с кофе. – Это стоит того, чтобы один раз не выспаться, правда?

– Правда.

Я сделала глоток, смакуя послевкусие соуса с фаршем, притупленное ванильным сиропом. Не отвлекаясь от рассвета ни на секунду, Коул вытер салфеткой нос, испачканный в горчице. Отражая восход, его глаза приобрели медовый оттенок, полыхали, напоминая мне о крыльях огненных фениксов из детских сказок. Возрождение и бесконечность – такое же волшебство я чувствовала в Коуле, любуясь им беззастенчиво и открыто, зная, что он все равно не заметит этого, слишком увлеченный небесной живописью. Кудрявые волосы, похожие по цвету на моё латте, только без молока, прятали его лоб и роспись на коже. Прямой заостренный нос и ямочки на щеках, где пробивались островки темной щетины после бритья. Я никак не могла понять...

«Что с тобой не так, Коул Гастингс? Что не так со мной?».

– Ты доела? – спросил он, обернувшись, и я едва не опрокинула стакан на себя. – Слезай. Через два часа будем на месте. Следующая остановка Бёрлингтон!

Мы спрыгнули, и Коул закрыл кузов. Пока он выбрасывал бумажные контейнеры, я задержалась перед капотом, всматриваясь в глубокую вмятину, оставленную по моей вине от встречи с бампером фургона.

Чертыхнувшись от укола совести, которая не давала о себе знать уже много лет, я прикрыла глаза и наклонилась, проводя ладонью по холодной блестящей стали.

– Uruz.

Я отодвинулась назад, чтобы проверить результат, когда из-за моего плеча высунулся Коул. Повернувшись, я обнаружила, как он наконец-то широко улыбается, обнажая ряд ровных зубов.

– Классно. А почему ты не сделала так на заправке, когда я возмещал тем людям ущерб? Тогда бы мы...

– Ой, заткнись.

Забравшись в машину, мы снова устремились вперед. Штрудель начинал подвывать, перескакивая с одной сидушки на другое, и Коул объяснил это тем, что ему уже не терпится примоститься на любимой лоток, а пока что кошачье ожидание лучше всего скрасит песня «Oops!...I Did It Again».

– Не вздумай! – шикнула я, и непроизвольный всплеск магии вырвался из меня вместе с раздражением.

Магнитола зашипела и, подавившись металлическим лязгом, выстрелила диском Бритни Спирс прямиком Штруделю под хвост.

Остаток дороги мы ехали в тишине, и это было божественно. Когда перед лобовым стеклом замаячили шпили Зеленых гор, я вдруг почувствовала, что задыхаюсь, как от приступа астмы. Холод вод, накатывающий до озноба и уносящий тревоги прочь. Глубина, где до дна не дотянуться, даже нырнув с аквалангом. Первобытная необузданная лазурь. Магия, которую источало озеро Шамплейн и которая захлестнула меня, будто я сама окунулась в озеро с головой.

Моя семья выбрала поселиться здесь не спроста: каждый ковен располагается на пересечении лей-линий или природной аномалии. Такие места нельзя подчинить, но им можно подчиниться. В обмен на послушание оно отдаст тебе себя целиком – силу, потерю которой ты осязаешь каждой клеточкой своего тела, если отдалишься слишком далеко от родного края. Ни одна ведьма не чувствует себя лучше, чем когда находится в непосредственной близости от дома, где родилась.

От вод, в которых родилась.

– Всё в порядке? – осторожно спросил Коул, когда я практически перелезла на бардачок, высматривая впереди озеро.

– Ага, – промычала я, с трудом успокаивая собственное сердцебиение, ускоряющиеся соразмерно тому, как мы приближались к городу. – А ты живёшь прямо возле Шамплейн?

Коул свернул на светофоре, принявшись петлять меж узкими улочками, заставленными скамьями и фонтанами.

– Да, практически на побережье.

– Значит, осталось четыре километра, – простонала я облегченно. – Прекрасно! Ноги совсем затекли.

Он взглянул на меня, нахмурившись.

– Ты уже бывала здесь?

– Нет. Это... Ведьмовской компас включился, не парься. Чую, что нам направо.

Коул восхищенно хмыкнул и действительно свернул вправо.

Мы минули еще пару кварталов, в просвете между которыми я заприметила широкую пешеходную улицу, вдоль которой простирались сувенирные магазинчики и хлебопекарни.

– Это Чёрч-стрит, – заговорил Коул, следя за тем, в какую именно сторону крутится моя голова. – Здесь летом всегда полно туристов, особенно в период фестивалей. Хорошо, что городское авиа-шоу кончилось вчера. Обычно мне приходится всю неделю зажимать голову под подушкой, – криво улыбнулся Коул и осторожно добавил: – Кстати, я люто ненавижу шум. Физически не переношу! Это предупреждение относится и к соседям по квартире, так что...

– Значит, тебе снова не повезло, – ухмыльнулась я и постучала по своей скрипке, поверх которой ворочался Штрудель.

Коул пожал плечами.

– Ну, это хотя бы не барабан.

Мы проехали центральную площадь, и я залюбовалась высокой часовой башней, отбрасывающей тень на примостившуюся к ней церквушку. В силу нескончаемых путешествий я, привыкшая к крупным городам, чувствовала себя неуютно вне окружения стеклянных высоток и башен. А пока мы с Коулом объезжали город, нам действительно не встретилось ни одной такой: все постройки умещались максимум в пять этажей.

– Господи! – воскликнула я испуганно. – Кажется, я в Твин Пиксе.

– Бёрлингтон – крупнейший город штата Вермонт, – в сердцах оскорбился Коул.

– Ты ведь в курсе, что Вермонт – самый крошечный штат США? Так что по его меркам Бёрлингтон несомненно целый Нью-Йорк! Но вообще-то...

Коул нахохлился, стиснув руль пальцами. Интересно, сколько мы сможем проработать и прожить вместе, не убив друг друга?

– Неподалеку главный университет штата, – сменил тему он, отвлекшись на толпу ушлой молодежи, переходящей дорогу в неположенном месте наперерез нашему джипу. – По выходным все бары забиты студентами. Большинство из них вечно попадают в участок за потасовки или мелкие кражи, так что ты быстро вольешься.

Настал мой черед оскорбляться.

– Обещаю, если мне вдруг приспичит что-то укратсь, я так, что из нас двоих заподозрят сначала тебя, – буркнула я.

Штрудель за моей спиной многозначительно мяукнул, и Коул снова изобразил нечто, отдаленно напоминающее веселье.

– Эй! Я могу принять любой облик, если захочу... Ладно, чтобы удерживать его больше двух минут, нужна недюжинная сноровка, – капитулировала я, слишком утомленная для споров. – Это так же сложно, как стоять на руках. А ты когда-нибудь пробовал не только стоять на руках, но еще и пройтись на них по торговому центру? Вот-вот!

Коул скептично сощурился.

– Что-то мне подсказывает, что ты просто...

– Не самая одаренная ведьма? – догадалась я, отвернувшись. – Да, знаю.

– Не самая опытная, – закончил Коул без промедления. – Я хотел сказать это. Не самая опытная... Пока что. Всему свое время.

Машина припарковалась у кирпичного жилого дома спустя еще километр. Распахнув дверцу, я тут же окунулась в озерной вихрь, подхвативший и едва не унесший мою фетровую шляпку. С упоением втянув в себя знакомый воздух, пропитанный мокрой древесиной и рыбой, веющей с причала, я уже свесила из машины ноги, когда Коул вызывающе кашлянул.

Я закатила глаза, оборачиваясь.

– Что еще?

– Больше никаких пожаров, Одри, – предупредил он меня строго, заглушив мотор и сложив локти на руле. – Давай впредь обойдемся без поджогов – и иллюзорных, и настоящих, – договорились? Бёрлингтону и так в последнее время тяжко приходится.

Я примирительно кивнула, едва удержав в себе очередную остроту, что без пожаров в такой унылой дыре будет слишком скучно. Коул перетащил через Штруделя наши вещи, а затем двинулся к багажнику.

Раз пирог. Два пирог. Три пирог...

Двадцать яблочных пирогов.

– Ты совсем не готовишь дома, да? – спросила я, наблюдая за тем, как Коул волочит по лестнице необъятные коробки, брякая на ходу ключами. – У тебя что, аллергия на нормальную пищу?

Но истина оказалась куда прозаичнее.

– Я не умею готовить.

– И следить за своим желудком, видимо, тоже.

– Штрудель любит яблоки...

– Ты пирогом и кота кормишь?!

– Мы регулярно посещаем ветеринара! Всё, перестань, уж не тебе нотации мне читать. Лучше подержи вот это.

Коул попытался всучить мне несколько коробок, чтобы расправиться с дверью на четвертом этаже, но те предательски покатились по вниз по ступенькам вместе со всем остальным. Я взвыла и нагнулась, подбирая его выпавший бумажник и полицейский значок. Скользнув пальцем по краям позолоченной звезды и нашивки со званием «сержант», я по инерции прошерстила пальцами визитки из ресторанов и китайского фаст-фуда.

Помимо карточек, под пальцами зашелестело что-то еще.

– Говоришь, сунул последние деньги владельцам фургона, да? – спросила я, демонстрируя взъерошенному Коулу, судорожно сгребающему пироги, еще около пяти ста баксов и две кредитные карты.

Он замешкался и протянул руку, ревниво выхватывая свой бумажник обратно.

– Надо ведь было как-то проучить тебя за аварию и воровство.

Я промолчала, смирившись с мыслью, что заслужила это, и, пожалуй, прошедшая ночь не была такой уж плохой, чтобы жаловаться. Едва ли можно было бы расстроиться, встретив живописный рассвет на другом конце Америки с красавчиком, купившим тебе острый хот-дог и ванильный латте.

Я помогла Коулу повернуть ключ в дверном замке, и вместе с пирогами мы ввалились внутрь. Между ног юркнул Штрудель, устремившись на свою лежанку у фикуса. Пока Коул пытался уместить все коробки в холодильник и заносил в квартиру багаж, я скинула рюкзак со скрипкой на диван в гостиной и принялась осматриваться.

Это было...

– Вау, – вырвалось у меня уже не в первый раз после знакомства с Коулом.

Его квартира располагалась на самом последнем этаже, отчего крыша в некоторых местах наклонялась, срезая незначительную часть пространства. Это придавало особый шарм и ванной комнате, выложенной коралловой плиткой, и спальне, раскрашенной в черно-белые тона, будто комната из нуарного детектива. Над кроватью поистине королевских размеров был закреплен проектор, а над рабочим столом Коула – экранное полотно. Слева, загораживая проход на балкон, стоял книжный шкаф, с которого сыпались папки, а по соседству - пробковая доска, пестрящая документальными сводками, вырезками из газет и желтыми стикерами. Картин у Коула тоже была масса: развешенные по всем стенам от кухни до туалета, они варьировались от классического натюрморта до современного арт-деко. Несмотря на это, вся гамма цветов в квартире ограничивалась пределом основной палитры, исключая насыщенные и контрастные переходы: вместо яркого красного – светло-малиновый, почти брусничный; вместо синего –васильковый, а зеленого – болотный, почти серый. Ничего не резало глаз и не было лишним – полная гармония минимализма. Атмосфера абсолютной чистоты и порядка, которую Коул, судя по всему, педантично соблюдал везде, кроме своей машины.

Я выглянула в окно, раздвинув пальцами жалюзи, и действительно увидела голубой залив: на него выходили буквально все комнаты в квартире. Куда не сунься – озеро Шамплейн; куда не сунься – моё прошлое.

Я почувствовала покалывание магии и прикрыла глаза в эйфории. Может быть, когда я окончательно выздоровею, то даже искупаюсь в озере, чтобы воссоединиться с ним во всех смыслах. Моя неуверенность в себе испарилась как по щелчку пальцев, как испарился и страх – вот, чего мне не хватало, чтобы наконец-то позволить стать себе Верховной. Мне не хватало моего дома.

– Знаешь, Коул, – улыбнулась я, завороженная и почти признавшая мысль, что готова свершить своё предназначение. – Возможно, я бы смогла попробовать некромантию, если только...

Мой голос заглушил непредвиденный храп. Я дернулась, и даже Штрудель драпанул из лежанки. Не успев разуться и снять куртку, на диване распластался обессиленный Коул. Он буквально потерял сознание от недосыпа, чудом упав лицом в подушки, а не в пол. Счастливчик.

– «Располагайся, Одри», – сказала я себе его интонацией, кривляясь. – «Чувствуй себя как дома!».

Я закрыла распахнутую настежь входную дверь и, убедившись, что все упаковки с яблочными пирогами утрамбованы в морозилке, предпочла раз и навсегда закрыть ее и больше не открывать, чтобы всё это лавиной не хлынуло наружу. Не без усилий вытянув свой рюкзак из-под длинной туши Коула, я порылась в одежде и по-хозяйски закинула в стиральную машину все грязное, выбрав парочку того, что еще оставалось свежим – изумрудный кашемировый свитер и кожаные брюки из чикагского масс-маркета.

Пенная ванна с шоколадной бомбочкой – однозначно самая роскошная компенсация, какая только может быть после того, как тебя пытались убить.

Я плескалась в пузырящейся мыльной воде почти полтора часа, вытянув лодыжки на мраморный бортик и допивая бокал вишнёвого сока за неимением какого-либо вина. В его поисках я перевернула верх-дном всю квартиру, но нашла только несколько любопытных фотокарточек. На одной из них стоял маленький Коул в полосатом свитере, а по бок с ним - ещё один мальчик в такой же одежде, но повыше ростом. В том же шкафчике, где отыскался полупустой альбом, лежал и блокнот с заметками, обложка на котором датировалось мартом этого года.

Лениво перелистывая страницы со списками продуктов и напоминаниями забрать вещи из химчистки, в какой-то момент я дошла до того, отчего я поперхнулась соком и поспешила отставить бокал.

– «Отсутствие глазных яблок у жертв», – прочитала я вслух, и даже горячая вода не преодолела скрутивший меня озноб. – «Оторван язык. Отрублены фаланги пальцев. Предположительное оружие?».

Я остановилась на знаке вопроса, поставленном напротив записей, а затем перелистнула страницу и увидела еще штук двадцать таких же – в углах страниц, на полях, прямо между слов и вместо знаков препинания.

«Не установлено, не установлено, не установлено».

– Дакота Пирс, девятнадцать лет, – поёжилась я, читая. – Эрик Нортмунд, двадцать шесть лет. Карла Сантьяго... Четырнадцать лет! Боже!

Я захлопнула блокнот, не в состоянии осилить следующий абзац, написанный красный ручкой и подчеркнутый. Ощутив прилив дурноты, я швырнула заметки на раковину и ушла под воду с головой, переводя дух.

И зачем я подписалась на это?

Я выбралась из ванны, покачиваясь, и быстро оделась. Задержавшись перед зеркалом, я провела рукой по запотевшей поверхности, чтобы увидеть собственное лицо, разрумянившееся и посвежевшее. От летнего солнца переносицу усыпали веснушки, но у Коула все равно было их раза в три больше. Шрам, - длинный, серповидный и потускневший, - огибал предплечье и вызывал зудящее желание вновь спрятать его под рукавами кофты. Я ощупала пальцами свой заживающий висок, растекшийся лиловыми кольцами синяка. Рэйчел долгие годы запрещала мне краситься в белый, аргументируя это тем, что тогда я буду похожа не на ведьму, а на приведение – светлая кожа совсем сольётся с волосами. Однако я все равно сделала это. Зато в обрамлении пепельных локонов, белее которых был разве что снег, серые глаза выглядели необыкновенно большими – выражение неистребимого испуга, которое мне так хотелось стереть.

Порывшись в ящиках и отыскав ножницы, я собрала отросшие до лопаток волосы и отхватила их большую часть, так, что те стали едва прикрывать мочки ушей, увешанных множеством сережек-гвоздиков.

Каждая встреча с братом – новый имидж. Каждая трагедия – опять новый имидж. И чтобы прятаться, не прибегая к заклятиям, и чтобы не вспоминать. Решив, что в этот раз остановиться на короткой стрижке мне недостаточно, я присмотрелась и к утомившему меня цвету.

Клубничная блондинка?.. Нет, походить на легкомысленную барышню я сейчас могла только мечтать. Атомно-бирюзовые волосы и вовсе делали из меня бунтующего подростка. Рыжие – шаблонную ведьму из мультфильмов Хаяо Миядзаки. Черные? Хм, уже было...

– И снова здравствуй, Одри Дефо, – приветствовала я саму себя, поведя рукой перед зеркалом и возвращая волосам родной и холодный темно-русый цвет. – Я скучала по тебе, девочка.

Видеть себя настоящую – значит признать, кто ты есть на самом деле. Я уже на шаг ближе к этому.

Из гостиной донесся грохот и, предположив, что Коул упал с дивана, я быстро смела состриженные локоны в мусорку и замела другие улики, расставив по местам гели для душа.

– Ты что, уже выспался? – удивилась я, выжимая мокрые волосы махровым полотенцем. – Всего три часа прошло.

Коул сидел прямо на полу и апатично озирался по сторонам. Захрустев позвоночником, он помолчал еще несколько мгновений, заняв вечно беспокойные руки свернутым пледом, то сминая его, то разглаживая обратно – и так по кругу.

– Я приучил свой организм к двухфазовому циклу сна, – наконец-то заговорил Коул и встряхнул спутанными волосами, приободряясь. – Четыре часа ночью и пара часов днем. А ты как? Отдохнула?

Коул перетащил на колени свой неразобранный чемодан и, принявшись перебирать аккуратные стопки простеньких хлопковых вещей, посмотрел на меня. Джемпер, который он достал, так и завис в воздухе.

– Чего уставился? – спросила я в лоб, когда затянувшаяся пауза вышла за все рамки приличия.

Непосредственность темных глаз вытягивала душу из тела не хуже, чем самое остервенелое родовое проклятие.

– Ну? – повысила голос я, вопросительно вздернув брови.

Голос никогда его не выдавал, а вот румянец – ещё как!

– Ты выглядишь... геометрично, – брякнул Коул.

– Что? – не поняла я. – В смысле, как ромб?

– Нет! Я хотел сказать эстетично, – Он зажмурился и едва не пробил себе ладонью лицо. – Эстетично, да. Твой образ... Конченный. Цельный, то есть. Я имею ввиду симпатичная стрижка и... – Поняв, что язык его совсем не слушается, Коул покрылся уже знакомыми пятнами и встал, отряхиваясь. – Я пойду приму душ. Разогреешь пирог?

Ему удалось умчаться и запереться в ванной комнате раньше, чем я, придя в себя, лопнула бы от смеха. Умиленная, я двинулась на кухню, где на разделочной доске дремал такой толстый слой пыли, что вывод напрашивался сам собой – Коул в жизни не брался за готовку. Зато все стенки микроволновки были в жиру: похоже, в ней он ежедневно разогревал себе и завтрак, и ужин. Оставалось надеяться, что хотя бы на работе он обедает в худо-бедно сносной столовой.

Я заглянула в холодильник, придирчиво проверяя сроки годности всего, что попадалось под руку. Выбросив половину банок, покрытых плесенью и породивших новую жизнь, я отобрала те продукты, что не грозили нам обоим отравлением, и приступила.

– Паприкаш, – торжественно объявила я и выставила перед Коулом, вышедшим из напаренной ванной, деревянный половник. – Курица, лук, болгарский перец, чеснок, томатная паста, сметана и, разумеется, сладкая паприка. Окорочка в морозилке, правда, оказались малость протухшими, но я их реанимировала, так что, – опля! – здоровый и сытный ужин. Круто, правда?

Коул растерянно принял ложку из моих рук и, зачерпнув со дна раскаленной кастрюли наваристый бульон, осторожно попробовал.

– Паприкаш, – повторил он загипнотизировано и в следующий раз зачерпнул сразу весь половник, который мгновенно залил в себя, отчего едва не засвистел, как чайник, обжигая весь рот.

– Эй, полегче, я же предупреждала, что еще не постигла дар исцеления! – воскликнула я, выхватывая ложку, пока Коул размахивал руками, глотая прохладный воздух. – Там вообще-то еще и стручок чили. Оригинальный венгерский рецепт такого не предполагает, но это авторская наработка. Как тебе?

– Живительно, – выдавил Коул, взахлеб поглощая холодное молоко из холодильника. – Вкус просто потрясающий! Не думал, что такая, как ты...

– Умеет готовить? – смекнула я и, спрятав болезненную улыбку, отвернулась к плите, сдвигая кастрюлю на выключенную конфорку. – Я росла в большой семье. По праздникам у нас была традиция собираться на кухне, придумывать полноценное меню на неделю и готовить-готовить-готовить. Ох, как много драк и споров было из-за того, с чем лучше подавать луковый суп – с картофельными крокетами или багетом! – ухмыльнулась я, задумчиво размешивая паприкаш. – Маме вечно приходилось разнимать нас. Мы всему учились у нее. Прошлись по всем кухням мира... Так что да, я люблю кулинарию, и именно поэтому можешь забыть о своем яблочном пироге. В следующий раз, когда пойдешь в супермаркет, даже не смотри в его сторону!

Я обернулась и увидела, что Коул, затаив дыхание, внимает мне. От его взгляда, исследующего мое тело, но так и не поднимающегося до уровня глаз, начала зудеть кожа под одеждой. Он отдернулся и, вновь потянувшись к кастрюльке, отодвинул запотевшую крышку, втягивая в себя душистый аромат.

– Где у тебя тарелки? – спросила я, приподнимаясь к дверцам кухонных шкафчиков, прибитых нецелесообразно высоко, почти под самым потолком.

Длинная и гибкая рука опередила меня, плавно открыв дверцу и шустро выудив оттуда два глубоких фарфоровых блюда. Я тут же задрала голову и увидела нависшего надо мной Коула: разница в нашем росте оказалась значительнее, чем я думала. Почувствовав себя толику нелепо, я опустила короткие, как у динозаврика, ручонки и проследила за Коулом, наблюдая, как он старательно сервирует обеденный стол, профессионально складывая под тарелками бумажные полотенца.

Разлив по мискам паприкаш и разложив серебряные приборы, я устроилась напротив Коула и по привычке подогнула под себя ноги, усевшись по-восточному.

– Твои родители, – завела я светскую беседу, когда несколько столовых ложек паприкаша уже согрели желудок. – Кем они были?

Коул расплескал пару капель на скатерть.

– Занимались недвижимостью, а что?

– Твой дом... – Я обвела взглядом кухонную гарнитуру из ясеня, которая по моим меркам стоила бешеных денег. – У тебя очень хорошая квартира, машина и... Твоя щедрость тоже поразительна. Чего стоит одно пренебрежение двумя тысячами долларов! Правда, со стилем у тебя беда для такого солидного состояния, но... – Коул обиженно зыркнул на меня из-под ложки. – Работа детектива убойного отдела очень прибыльная, наверно?

– Нет, не очень, – ответил он сухо, уткнувшись в свою тарелку, но не потеряв аппетит и продолжив озверело поглощать паприкаш. – В основном я живу за счёт наследства. Родители хорошо позаботились о моем будущем. Надеюсь, ты интересуешься не для того, чтобы снова меня обокрасть?

Я откашляла застрявший в горле перец и скривилась.

– Я карманница, а не домушница. Выносить квартиры слишком уж муторно.

Такой ответ удовлетворил Коула, и мы продолжили есть. Казалось, одного хот-дога на обочине было мало, чтобы наесться за целые сутки, но вся порция паприкаша внутрь так и не полезла: перед глазами плясали имена жертв, цифры возраста и кощунственные увечья.

Еда снова застопорилась на половине пути.

– Я знаю, что это не подходящая беседа для застолья, но...

Я выложила перед Коулом блокнот и пораженно отметила, как невозмутимо он продолжает обедать, попутно перечитывая свои заметки. Похоже, разговоры о расчленении и измывательствах за трапезой были ему привычны.

– Всё прочла? – спросил он, роняя в тарелку капающий с ложки бульон.

– Не до конца, но мне хватило.

Коул понимающе кивнул и отодвинул опустошенную миску, а затем с тоской покосился на кастрюлю.

– Еще взять можно?

– Конечно! – Я всплеснула руками. – Я ведь готовила на твоей кухни из твоих же продуктов. Лопай хоть всю кастрюлю! Я всё равно никогда не ем одно и то же два дня подряд.

Коул подорвался к плите и, щедро накладывая себе половником паприкаш, наконец-то заболтал уже по делу:

– В блокноте этого нет, но на телах жертв вырезаны символы.

– Что за символы?

– Не разобрал. Искал в библиотеке и архивах, но без толку. За этим я и поехал в Новый Орлеан, надеялся что-нибудь выяснить. Для людей они незримы.

– В каком смысле?

– Очевидно, символы сокрыты чарами, – пояснил Коул и вернулся за стол, облизывая на ходу деревянный черпак. – Это и убедило меня, что убийства – не просто черная месса религиозных сектантов. Это настоящая магия, раз криминалисты их в упор не видят, даже если носом ткнуть.

Я откинулась на спинку, спустив одну ногу со стула и вяло поглаживая лодыжкой Штруделя, мурлыкающего под столом в преддверии объедков.

– Тот колдун вуду тоже не знает, что это за символы?

– Фотографии их не берут. Я смог только нарисовать, но художник из меня не ахти, – пробормотал Коул, размешивая овощи на дне тарелки. – А за неделю до моего приезда в Новом Орлеане стало происходить то же самое... Такие же убийства. Я не видел, те же ли метки на телах, но увечья по слухам одинаковые. Пальцы, язык...

– Глаза, – добавила я, сглотнув.

– И черный жемчуг.

– Что?

– В их глазницах оставляют жемчуг, – сказал Коул. – По одной черной жемчужине вместо глазных яблок. Ты не долистала блокнот до той фотографии, где...

– Нет! И слава Богу.

Черный жемчуг.

Пальцы схватились за бусы под свитером, и я потерла их пальцами, на ощупь угадывая, какие из них еще оставались черными, а какие уже побелели в честь тех трех даров, что я успела освоить.

– Да, как эти, – указал Коул, и за размышлениями я не заметила, что он тоже смотрит на них. – Такие же черные жемчужины. Красивые, кстати.

– Спасибо. Это мамины. Сможешь описать мне, что еще ты видел на местах преступления? Где происходили убийства?

– В домах у жертв, – понизил голос Коул и поднялся, сгребая всю грязную посуду в раковину. – Сама скоро увидишь. Мы прямо сейчас туда поедем, – И, не обращая внимание на мой позеленевший вид, подбросил в ладони сотовый телефон с одним входящим сообщением на дисплее. – Как только мы въехали в город, со мной связался напарник. Ночью было совершено еще одно убийство. Я проведу тебя туда, и, если повезёт, ты заметишь что-то, чего я, как человек, заметить не сумел. Этот свитер очень дорогой?

Обескураженная, я оглядела свой изумрудный кашемир.

– Лучше переоденься, – поморщился он. – Трупный запах надолго въедается в одежду... А в память – навсегда.