La plus belle

Вечерняя месса закончилась, и под сводами Нотр-Дам застыло мрачное, благочестивое молчание. Нарушить его могли только шепотки самых богобоязненных прихожан, оставшихся на скамьях и после того, как священник удалился, унося с собою дарохранительницу; служки, юноши в белых балахонах, разбрелись по залу, чтобы начать один за другим гасить светильники, позволяя вечерним сумеркам все теснее смыкаться над головами одиноких молящихся, и в этот момент дверь бокового портала скрипуче содрогнулась своей вековой тяжестью, пропуская Даниэля — взъерошенного, бледного, в исступлении метнувшегося к алтарю и упавшего перед ним на колени.

Молодой человек не знал сна уже несколько дней: стоило ему закрыть глаза, как ему казалось, что вокруг него начинают плясать смрадные тени, вонзающие в его тело острейшие ледяные крючья и с хохотом тянущие их в стороны, разрывающие его на куски. На воздухе он не находил себе покоя: зимнее солнце, заливавщее улицы, но не приносившее тепла, жгло ему глаза, расплавляло кожу, добиралось своим немилосердным светом до его сердца и выворачивало его наизнанку. Весь день Даниэль провел, словно в лихорадке, ожидая, пока опустится вечер, а затем бросился со всех ног, не надев шляпы и едва вспомнив про сюртук, в единственное место, где виделось ему если не спасение, то хотя бы минутный отдых.

— Боже, — забормотал он, склоняя голову и закрывая ладонями лицо, — прошу, услышь меня.

Он никогда не был религиозен; в детстве мать водила его к мессе, но все, что усвоил он из унылых, однообразных проповедей кюре — что под них можно замечательно поспать, если не всхрапывать и не привлекать к себе внимания. Латинские слова молитв давно испарились из его памяти — да и сейчас он едва ли смог бы прочитать даже «Ave Maria», ведь мысли его пребывали в крайнем расстройстве, и от того его обращение к Богу выходило нелепым и неуклюжим, больше похожим на речи больного, сраженного нервическим припадком:

— Если бы я только знал, что делать... если бы только она могла...

На Даниэля косились, но без осуждения или удивления — здесь, под цветистой сенью витражей, помнивших еще Людовика Святого*, подобные сцены происходили уже не одну сотню лет. Никто не подходил к нему, понимая, что он ищет сейчас общества не человеческого, и он продолжал, с трудом удерживая себя даже в столь жалком согбенном положении:

— Боже, видишь ли ты, что у меня нет никого дороже нее? Тогда почему, почему все... так? Все это... я... прошу, дай ей сил. Помоги ей. Помоги мне.

Обессилевший, он надломился вовсе и почти упал, упершись ладонями в каменные плиты пола, и так простоял несколько минут, едва дыша, прежде чем осознать, что не чувствует никакого отклика на свой отчаянный зов. Все осталось немо и равнодушно к нему — и точеные, темные своды, и смотрящие в никуда святые с витражей, и безмолвная громада алтаря, увенчанного тяжелым крестом, и тот, к кому Даниэль призывал столь отчаянно, но не получил ответа.

Из груди Даниэля, с самого дна его изможденного существа вырвалось сдавленное рыдание. Он успел подумать, что сейчас испустит дух тут же, распластавшись на полу под чьим-то незримым, но суровым взором — однако вопреки всему у него нашлись силы встать, кое-как отряхнуть одежду и удалиться прочь, в сгущающуюся ночь, навстречу запорошившему снегу и раздирающему лицо ветру. Ему предстоял долгий, утомительный подъем от Сите к площади Пигаль и далее, к гостеприимно подсвеченным красным дверям заведения мадам Э.

***

— Ты вовремя, — сказала Мадам, увидев Даниэля на пороге большого зала. — Образумь свою музу, будь добр.

Выглянув из-за ее плеча, Даниэль увидел Лили — та сидела за столом, сжимая в руке стакан с водой, и пила из него мелкими глотками, устремив немигающий, полный глухого ожесточения взгляд в пространство прямо перед собой.

— Лили? — голос порывался изменить Даниэлю, и поэтому он говорил сипло, будто его душили. — Разве у тебя не репетиция?

Она не повернула головы в его сторону, но он заметил, как она криво, скептически дернула уголком рта.

— Она не пошла на репетицию, — провозгласила Мадам тоном обвинителя в судебном процессе, исход которого предрешен заранее. — У нее, видишь ли, нет настроения.

В мыслях Даниэля пронеслось короткое и обреченное «Опять». Осознавая всю безнадежность, всю несуразность ситуации, он чувствовал также и свое полное бессилие что-то изменить в ней — но от него ждали, что он что-то скажет, и поэтому он заговорил.

— Лили, что за глупости? Что это значит?

— Это значит, — заговорила она очень тихо и сбивчиво, с усилием выталкивая из себя каждое слово, — что я больше не хочу.

— Не хочешь? — тут Мадам, оценив, очевидно, что от Даниэля проку будет мало, решила вклиниться в разговор. — Какое это имеет значение? Контракт подписан. Ты обязана его отработать.

На Лили ее слова не произвели впечатление. Поставив стакан на стол перед собой, она сокрушенно покачала головой:

— Хватит. Я больше не могу.

— О, чертова сволочь, — Мадам закатила глаза и судорожно сцепила ладони; понимая, что в зале вот-вот разыграется буря, Даниэль счел за лучшее отступить. — Когда хоть кто-то из вас будет делать то, что требуется? Когда научится быть благодарной? Своими капризами ты подводишь под удар всех нас! И в первую очередь — меня. Тебе не стыдно? Если бы не я...

— А если бы не я?

Лили подскочила на ноги, едва не отшвыривая стул в сторону, и Даниэля точно громом ударило. В своем предчувствии он был прав — буря действительно приближалась, но источником ее, хоть это и противоречило всем законам здравого смысла, была вовсе не Мадам, а та, от кого меньше всего можно было этого ожидать.

— Где бы вы были, если бы не я? — почти вскричала Лили, едва не срывая голос. — Кто платит за ваши платья, за ваши выезды, прически, украшения, даже за ваш табак? Вас давно уничтожили бы, вздумай я уйти! Вы обращаетесь со мной так, будто я — ваша игрушка, просто инструмент для исполнения вашей воли, но на сцену выхожу я, а не вы! И все блага, которыми вы сейчас наслаждаетесь — моя заслуга!

Воцарилась тишина. Лили тяжело дышала, потрясенная своей вспышкой не меньше остальных присутствующих; Даниэлю показалось, что стены заведения давят на него всей своей тяжестью, грозя вот-вот обрушиться. Одна Мадам осталась непоколебима — о том, что она почувствовала, могли скупо рассказать лишь ее побледневшие скулы.

— Если бы ты с такой отдачей читала свои монологи, — заметила она, пристально глядя на Лили, дрожащую, но не желающую отступать, — тебя бы короновали вторично. Но ты предпочитаешь тратить свой пыл на другое. Жаль. Я думала, ты умнее.

На ее лице появилась улыбка — спокойная, в чем-то торжествующая. Она сделала несколько шагов к Лили, и Даниэль захотел было преградить ей путь, встать между ними, даже если это и стоило бы ему жизни, но Мадам хватило одного короткого жеста, чтобы он остался стоять, прикованный к полу крепчайшими из оков.

— Я думала, ты умнее, — повторила Мадам, склоняясь над Лили так, что их лица — одно закаменевшее, другое искаженное смертным ужасом, — оказались друг против друга. — Что ты окажешься проницательнее своих предшественниц и осознаешь свое настоящее место. Но нет, нет... сдается мне, все вы одинаковые. Все вы в определенный момент переходите грань здравомыслия и начинаете твердить одно и то же.

— Я не понимаю, о чем вы, — прошептала Лили, и Мадам усмехнулась с неприкрытой издевкой:

— Хочешь знать, где была бы я, если бы тебя не было? Точно здесь, на этом же месте. И втемяшивала бы в пустую голову очередной дурочки, что она на самом деле — ничто. Любую, даже самую вопиющую посредственность можно представить так, что все потеряют голову! Особенно если у нее звонкий голосок и милое личико, — на этих словах она цепко ухватила Лили за подбородок и держала крепко, несмотря на то, что та мотнула головой в тщетной попытке высвободиться. — Я делаю это постоянно, моя девочка. Поднимаю людей из грязи и дерьма, перевязываю их красивой лентой и предоставляю нашей достопочтенной публике — а она начинает жрать, давиться и требовать еще. Жюли, Эжени — вы все из одной породы... и все вы оказываетесь настолько глупы, что верите в то, будто в вас и впрямь есть что-то выдающееся. Не обольщайся, Лили, ты — обычная поломойка, которой повезло подвернуться мне под руку в нужный момент, и все твои «несравненные таланты» — одна лишь моя заслуга.

Больше не было произнесено между ними ни одного слова — их и не требовалось. Мадам, посчитав, что урок окончен, наконец разжала пальцы, и Лили, получив свободу, стремглав бросилась наверх. Мадам проводила ее долгим нечитаемым взглядом, прежде чем обернуться и увидеть Даниэля — и будто только сейчас вспомнить о его присутствии.

— О, — проговорила она, по-видимому несколько выбитая из колеи, — конечно, стоило сказать и о тебе. Ты тоже внес неоценимый вклад в то, что ее заметили.

— Я делал все, что мог, — ответил он растерянно, еще не зная, как относиться к услышанному, понимая лишь, что каждое слово Мадам прошлось по его сердцу лезвием, оставив за собою болезненный кровоточащий надрез. Сама же Мадам была случившимся как будто и не тронута — продолжая улыбаться своим размышлениям, она села за стол, зарабарабанила по нему пальцами.

— Когда они начинают показывать характер — это уморительно жалко, — высказалась она, доставая из кармана трубку. — Действительно! Что мешало ей играть так в ту субботу?

— Возможно... — начал Даниэль, не зная, что собирается сказать, но Мадам с неожиданной резкостью оборвала его:

— Чего ты здесь стоишь? Иди, поговори с ней. Люди обычно болезненно переживают осознание собственного ничтожества.

Даниэль вздрогнул, точно вытащенный чьей-то железной рукой из зыбучих песков, где он барахтался и задыхался, пытаясь ухватить хоть крупицу воздуха сквозь закрывшую лицо пелену. Мадам была права — она всегда, черт возьми, была права, — и он последовал ее приказанию, не медля более ни секунды: почти взлетел по лестнице к апартаментам Лили, заглянул внутрь, ожидая увидеть ее в спальне или за будуарным столиком, а увидел — у комода, вытаскивающую из ящиков все его содержимое.

— Что ты делаешь? — спросил он севшим голосом, понимая, что худший из его кошмаров готов вот-вот прорвать оказавшуюся столь тонкой грань между игрой воображения и реальностью. Лили обернулась к нему, и Даниэль увидел, что по лицу ее текут слезы.

— Разве вы не слышали? Я пустышка. Я ни на что не гожусь.

— Лили, — стараясь говорить убедительно, он подступился к ней, и от того она всхлипнула громче и пронзительнее, так что у него внутри все перевернулось, — я уверен, Мадам не желает тебе зл...

— Она ненавидит меня! — воскликнула Лили яростно и горько. — С того самого дня, как Зидлер вручил мне корону, будь она неладна! Теперь... Мадам не остановится, пока я не умру. Пока от меня совсем ничего не останется!

— Пожалуйста, перестань, — неприятно пораженный ее словами, Даниэль потянулся к ней, чтобы обнять за плечи, не будучи при этом уверенным, что сможет ее поймать, но она сама упала ему в руки — прижалась к нему всем своим трепещущим телом, обхватила его лицо нежными ладонями и заговорила, как в горячке, безумно сверкая глазами.

— Нам нужно бежать отсюда, иначе мы здесь умрем. Бежим вместе!

Даниэль в первый миг не поверил тому, что услышал. Нет, то были не слова — то было настоящее святотатство, неожиданный и смертоносный удар исподтишка.

— Что ты говоришь?

— Убежим, пожалуйста! — повторила она с мольбой, крепче сжимая ладони, царапая ногтями кожу на щеках Даниэля. — У нас будут деньги, я смогу украсть! Утром...

— Перестань, Лили! — пропросил он, в отчаянии повышая голос, и с усилием вырвался, выпутался из ее рук.

— Подумай, о чем ты говоришь! — воскликнул он, отступая; в груди его теснились сотни, тысячи слов, из которых он с трудом выбирал нужные, и от этого у него пересыхало в горле, а язык отказывался повиноваться ему. — Куда ты хочешь бежать? Здесь все, что у нас когда-либо было!

— Нет! — возразила она так, будто он пытался опровергнуть очевидный факт. — Не все!

Даниэль не понял, какой смысл Лили вкладывает в свои слова, и это непонимание, должно быть, достаточно красноречиво отразилось на его лице. Лили отступила от него тоже, как от прокаженного, и из лица ее исчезла последняя кровинка.

— Вы на ее стороне, — проговорила она, не спрашивая, а делая утверждение. — С ней заодно.

— Мы все на одной стороне, — отрезал Даниэль, — и заботимся о нашем общем будущем.

— Нашем? — переспросила Лили, давясь внезапно напавшим на нее смехом. — Вас интересует только собственное будущее, месье! Чтобы его устроить, вы не погнушались бы даже... даже...

— Лили, — понимая, что она слабо осознает, что говорит, и чувствуя себя обязанным остановить этот поток обвинений, Даниэль снова сделал шаг к ней навстречу, но это было ей как будто полностью безразлично — ее слишком увлекли заполонившие ее разум догадки. — Лили, у нас не было выбора...

Она рывком вскинула голову, и он успел увидеть, как в глазах ее проносится доселе не виданное им бешенство; а затем все мысли вышибло из его головы, оставив вместо них лишь гулкое ничто, когда Лили, его милая маленькая Лили ударила его по лицу.

— У вас всегда был выбор! — закричала она так, как будто ее жгли заживо. — Выбор, которого лишили меня!

Ему показалось на секунду, что весь мир рушится на него; инстинктивно хватаясь за щеку, он отступил точно по инерции, хотя едва ли слабые руки Лили могли хоть сколько-то всерьез заставить его пошатнуться. Говорить он не мог — только смотреть, как она тяжелой, старческой походкой отходит к столику и слепо тянет руку, чтобы коснуться своего отражения.

— Вы любите не меня, — проговорила она, и с каждым словом ее будто по частям оставляла жизнь; ее дрожащие пальцы замерли на ничтожном расстоянии от зеркальной поверхности. — Вы любите девочку с ваших картин. Но это не я.

Несколько секунд они провели в безмолвном недвижении, точно обоих сковало льдом. Лили ожила первая — опустила руку и, тяжело оперевшись о столик, попросила безжизненно и тускло:

— Уходите. Оставьте меня одну.

И Даниэль ушел, спотыкаясь, все еще не в силах ни понять, ни принять случившееся. Он не заметил даже, что все это время возле апартаментов Лили стояла Мадам — просто прошел мимо нее и принялся спускаться, вцепляясь в перила, чтобы не загреметь вниз по ступенькам. Мадам зорко проследила, чтобы он добрался до первого этажа целый и невредимый, и лишь затем, когда заведение огласил звук захлопнувшейся входной двери, заглянула к Лили.

Та, вопреки тому, что можно было ожидать, не билась в рыданиях и никоим другим образом не выражала обуревавших ее чувств, а просто сидела на краю постели и, бездумно глядя на собственные колени, машинально разглаживала на них юбку. Ни на что большее ее не хватало — даже когда Мадам остановилась подле нее, Лили не шевельнулась, не подняла головы.

— Вы все слышали, — сказала она, вновь не спрашивая, а утверждая.

— Да, — просто ответила Мадам, складывая на груди руки. С губ Лили сорвался короткий смешок — истерический, полубезумный.

— И что вы теперь сделаете? Убьете меня?

Ответ на вопрос ее словно не интересовал: исполненная оглушающего безразличия к собственной судьбе, она даже не вздрогнула, только шумно вдохнула, когда Мадам оказалась рядом, присела рядом с ней — и, протянув к Лили обе руки, приняла ее в объятия, прижала к своей груди и ласково коснулась ее волос.

— Девочка моя, — вкрадчиво заговорила она, и от звука ее смягчившегося голоса из-под крепко зажмуренных век Лили вновь покатились слезы, — ты же не удивишься, если я скажу, что знала, что так будет, с самого первого дня, как этот проходимец явился сюда? Должно быть, это мое проклятие — видеть, как все будет, и не иметь ни малейшей возможности это предотвратить...

Если до этого момента Лили могла ожидать подвоха, суровой кары, скрывающейся под маской нежности, то любые сомнения оставили ее, когда губы Мадам коротко коснулись ее лба. Захлебнувшись рыданиями, она вцепилась в свою покровительницу, затряслась всем телом, почти закричала, точно все то, что теснилось в ее несчастном сердце, причиняло ей невыносимую боль — а Мадам ждала со стоическим спокойствием, пока приступ закончится, а плач немного утихнет, чтобы вновь продолжить говорить:

— Все мы рано или поздно выучиваем этот урок. Страсть кружит нам голову и приносит удовольствие, но сантименты... их мы, в нашем деле, в наше время, не можем себе позволить.

Непонятно было, согласна с ней Лили или нет, но Мадам, не услышав возражений, трактовала это в лучшую для себя сторону.

— Если хочешь, — произнесла она певуче, — его завтра же найдут в Сене с перерезанной глоткой...

— Нет, — ответила Лили сдавленно, но твердо, приподнимаясь и неловко вытирая лицо рукавом. — Не хочу.

Мадам не стала настаивать:

— Хорошо. Но одного ты хочешь точно, так?

Лили быстро взглянула на нее и тут же опустила взгляд.

— Ну что ты, — Мадам дружелюбно усмехнулась, коротко касаясь ее запястья, — отнекиваться поздно. Если ты хочешь уйти, я отпущу тебя.

Секундная сумасшедшая радость на лице Лили быстро сменилась недоверием. Она судорожно скомкала в ладони край покрывала, глядя на Мадам с немым вопросом, и та поспешила заверить ее:

— Тебе нет нужды, подобно твоим предшественницам, убегать, поджав хвост. Ты уйдешь в лучах славы, ни от кого не прячась... и не с пустыми руками.

— Что нужно делать? — отрывисто спросила Лили, кусая губы. Мадам, обрадованная, хлопнула в ладоши:

— И все же в тебе есть деловая жилка! Люблю говорить с людьми на одном языке. А потребуется от тебя всего ничего, девочка моя — спасти меня, а, вернее сказать, мою репутацию и всех тех, кто от нее зависит.

На лице Лили отразилось недоумение.

— Но вы же сами сказали...

— Речь не обо мне, а о публике, которая тебя обожает, — обрубила Мадам, мимолетно нахмурившись. — Ты одна из самых известных актрис Парижа. Все еще помнят тот вечер, когда Зидлер вручил тебе корону. Ты можешь блистать вновь, как и раньше, если возьмешь себя в руки. Покори этих ослов заново, тебе это по силам. Ты столько сделала ради того, кто этого не стоил... на что ты способна ради самой себя?

Лили, безмолвствуя, вновь спрятала глаза, и Мадам, поднявшись с постели, цокнула языком:

— Подумай над тем, чего я от тебя хочу. Для этого у тебя есть вся ночь. Утром дашь мне ответ, готова ты или нет.

На этом беседу она посчитала оконченной и направилась к двери, едва не напевая; ее расположение духа улучшалось с каждой секундой, и она не стала скрывать триумфальной улыбки, когда до нее донесся голос Лили, звенящий, совсем чуть-чуть дрогнувший из-за недавних слез:

— Мадам?

— Да, дорогая?

Мадам обернулась. Лили смотрела на нее, сжимая кулаки, и на лице ее бродило выражение, которое бывает у солдат, готовых броситься в лобовую атаку.

— Вам не нужно ждать завтрашнего утра, — произнесла она. — Я дам ответ сейчас.

Примечания к главе:

*Людовик Святой (1214 - 1270) - король Франции, канонизированный Католической церковью.