7. Le mal
Последние спектакли сезона собирали полные залы: аплодисменты не смолкали по получасу после того, как опускали занавес, шампанское в антрактах лилось рекой, и ничуть не слабее был поток франков, текущих в кассу «Буфф дю Нор». Газеты заходились в восторженном экстазе; те, чьи рецензии были не так благожелательны, Даниэль со временем прекратил читать. В любом случае, никто не писал ни слова об истинном состоянии Лили — а оно, как видел Даниэль, с каждым днем становилось все более скверным.
— Пусть соберется и оставит свои капризы, — цедила Мадам, по привычке выражающая свою тревогу в раздражении на всех вокруг. — У нее ни в чем нет нужды. Какого черта ей еще надо?
Он не слышал от Лили ни одной жалобы, ни одного протеста. Даниэль подавал ей флягу с разведенным лауданумом, она выпивала несколько глотков (положенное ли количество или нет — он больше не считал, ибо это было бесполезно), смотрела на него с благодарностью (ему казалось, что взгляд ее распинает его, приколачивает к стене за руки и ноги, а последним ударом пронизает самое сердце) и поднималась на подмостки. За каждым ее движением все еще следили; каждая ее ошибка, даже запинка в реплике мгновенно становилась предметом всеобщего обсуждения, но теперь, по крайней мере, ей не высказывали прямо в лицо критические замечания — очевидно, Пассавану удалось приструнить особо усердствующих болтунов. После спектакля Мадам уезжала тут же, исчезая с последним отзвуком оваций, а Даниэль оставался с Лили — сопровождал ее на суаре, устраиваемое обыкновенно Пассаваном или кем-то из попечителей театра, затем отвозил обратно в заведение и даже, ничуть не смущаясь ролью поводыря, доводил до спальни. Она, утомленная, едва передвигающая ноги, засыпала тут же, стоило ей раздеться; Даниэль ложился к ней и, слушая, как разносится в тишине комнаты ее хриплое беспокойное дыхание, убаюкивал сам себя мыслями, что все закончилось хорошо — пусть и до следующего раза, когда Лили вновь предстоит предстать перед публикой. Это хрупкое облегчение было единственным, что ему оставалось; однако чем ближе был конец сезона, тем явственнее оно шло трещинами, тем более неостановимо рассыпалось прямо у Даниэля в руках.
За кулисами, как и всегда, царили гам и суета. Даниэль и Мадам сопроводили Лили до дверей гримерной; она шла нетвердо, по всему ее телу волнами проходила крупная дрожь, и даже лауданум не спасал положение — когда она повернулась к Даниэлю, чтобы попрощаться с ним, он увидел, что лицо ее кажется восковым, а взгляд мутен и расплывчат, как у тяжело больного человека.
— Лили, — начал он, но она не дала ему договорить, заявив неожиданно твердо:
— Все в порядке, месье. Я выдержу.
Тогда он выпустил ее руку, и она скрылась в гримерной, откуда в тот же момент выходила стремительным шагом девица, занятая в роли Эрминии*. Высокорослая, темноволосая, она держалась с такой статью и достоинством, что невозможно было не задержать на ней взгляда; увидев, как Даниэль уставился на нее, Мадам снисходительно хмыкнула:
— Не трудись, Дани. Даже если ты продашь все, во что разоделся, и присовокупишь к этому себя самого, тебе не хватит денег и на полчаса мадемуазель Стани.
— Вы знаете ее? — спросил Даниэль, с усилием заставляя себя не смотреть на прямую спину девицы, на ее точеные плечи и изящную шею. Мадам усмехнулась, доставая из кармана трубку:
— Кто не знает ее? В определенных кругах ее имя очень известно. Она оказывает... особые услуги. Те, кто пресытился всеми видами удовольствий, идут к ней — и она знает, чем удивить их. Тебе не понравилось бы то, что она сделала с тобой за твои же деньги, уверяю.
К своему стыду и удивлению, Даниэль ощутил, как на его щеках выступает румянец. От Мадам это, конечно, не могло укрыться, и появившаяся на ее лице ухмылка стала шире:
— Пассаван ее обожает. Не за актерские таланты, конечно же — они весьма скромны и едва ли заслуживают внимания. Но она может дать ему то, что не даст никто более. Понимаешь?
— Понимаю, — согласился Даниэль и покосился в ту сторону, куда ушла мадемуазель Стани, уже без всякого вожделения, а с боязнью. В этот момент из-за темной, плотной, с бархатными кистями занавеси по соседству с ними раздался какой-то шум: судя по отрывистым воинственным вскрикам и глухим ударам, там в самом разгаре была то ли драка, то ли смертоубийство.
— Ну-ка... — проговорила Мадам заинтересованно и отдернула занавесь в сторону, хоть и пришлось ей при этом закашляться, поперхнувшись метнувшейся ей в лицо пылью. Даниэль успел прикрыть нос и рот платком, поэтому смог, не мешкая, бросить взгляд туда, откуда доносились пробудившие любопытство Мадам звуки. Как оказалось, его первые догадки не имели под собой никаких оснований — ничего ужасающего или несущего угрозу не было в зрелище того, как приземистая, очень сосредоточенная девица вступает в схватку с молчаливым манекеном, раз за разом нанося ему удары бутафорским мечом. Она не сразу поняла, что у нее появились зрители — а когда увидела краем глаза Даниэля и Мадам, в первую секунду обернулась к ним так свирепо, будто и от них могла ожидать нападения.
— Наша новая Клоринда**, — Мадам улыбнулась, глядя на нее и ее оружие. — Ты хорошо фехтуешь.
— Меня хорошо обучали, — вежливо ответила та, переводя взгляд с Мадам на Даниэля и обратно. Нельзя было не понять, что неожиданно проявленное к ней внимание насторожило ее: она подобралась, точно готовясь к броску, но голову продолжала держать прямо и встречала взгляд Мадам, как встретила бы направленный на нее выпад.
— Не сомневаюсь, — продолжала Мадам безмятежно, раскуривая трубку. — Месье всегда умел должным образом подготовить своих артистов... к слову, как дела у Бабетт?
— Она поправляется, мадам, — ответила девица, — все надеются, что она вернется на сцену до конца сезона.
Мадам послала ей милейшую из своих улыбок:
— Передай ей наши наилучшие пожелания. Она нечасто балует публику своим присутствием на большой сцене... а ведь жизнь так коротка. Кто знает, возможно, это мой последний шанс увидеть ее в деле?
— Я передам, — откликнулась девица, едва насупившись, и Мадам, изрядно довольная исходом беседы, увлекла Даниэля за собой, к выходу в зал, откуда уже слышалась высокая трель первого звонка.
— Не понимаю, что наш друг Эли в ней нашел, — возбужденно говорила она, крепко вцепляясь в локоть Даниэля, пока они шли через проход среди кресел к своим местам в партере. — Он сделал ее героиней своей новой картины, ты же знаешь?
— Последнее время я не самый желанный гость в его салонах, — ответил тот рассеянно. — Что за картина?
— Ничего особенного, «Танцовщица кабаре». По моему мнению — ужасная затасканная пошлость, но кое-кому понравилось. Об этой девчонке заговорили. Впрочем, — заключила она, — теперь я вижу, что она мало что из себя представляет. А Бабетт мы еще долго не увидим. Молись, чтобы нам и дальше так везло.
Даниэль рад был бы исполнить ее просьбу, но слова молитвы не шли ему на ум — их неумолимо выдавила из его сознания темная, зыбучая лавина дурного предчувствия.
***
Первое отделение вышло нервным, хотя этого как будто никто не заметил. Лили держалась, не изменяя своему слову, но видно было, что она делает это из последних сил; размышляя о том, не поседеет ли он полностью, как старик, еще до окончания спектакля, Даниэль в антракте спустился в курительную комнату и у самых ее дверей наткнулся на Пассавана. Тот подманил его к себе, едва завидев — по его оживленному лицу было видно, что ему не терпится поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями.
— Наша дива сегодня не в духе, конечно, — граф поцокал языком, качая головой, и предложил Даниэлю набитый сигаретами портсигар, но тот жестом отказался: в горле его встал тяжелый ком, мешающий даже дышать, и всякое желание курить сразу же исчезло. — Но как вам Клоринда? Хороша, а? Не мог оторвать глаз! Надеюсь, она будет благоразумнее своей предшественницы...
— Полагаю, на это можно рассчитывать, — процедил Даниэль сквозь зубы и, воспользовавшись первой же возможностью, избавился от его общества. Мадам, как он заметил, тоже куда-то исчезла, и никто из встреченных им знакомых не знал, где найти ее; в конце концов, терзаемый все сильнее ощущением, будто в спину ему дышит что-то ужасное и неотвратимое, Даниэль решил еще раз наведаться за кулисы. Сделал он это весьма вовремя — стоило ему оказаться в толпе снующих во все стороны статистов и рабочих сцены, стоило увидеть в этой толпе Мадам, направляющуюся, судя по всему, обратно в зрительный зал, как из-за двери гримерной вырвался, прокатился громовым раскатом по коридору чей-то панический вопль.
— Кто-нибудь! На помощь!
Кто кричал, Даниэль так и не понял — но это была не Лили, и осознание этого его как будто оглушило. Забыв себя, он ринулся к двери, расталкивая всех, кто попадался ему на пути, и то же сделала Мадам, так что в гримерную они влетели вдвоем, чтобы увидеть, как Клоринда отшатывается к стене, закрыв ладонями рот, а Эрминия... Эрминия склоняется над Лили, не закончившей переодевание, завалившейся на пол, как мешок, и силящейся исторгнуть из себя содержимое своего желудка.
— Найдите вра... — начала она, помогая Лили перевернуться на бок, но тут рядом с ней оказалась Мадам, схватила за плечо и с неожиданной силой оттолкнула — так, что девица едва не упала тоже.
— Вон отсюда, — почти прорычала Мадам, оборачиваясь к тем, кто был еще в гримерной, и к тем, кто несмело заглядывал внутрь через дверную щель. — Убирайтесь все! Вон!
Девицы брызнули в стороны, как напуганные воробьи; Даниэль, подчиняясь одному лишь бешеному взгляду Мадам, помог ей перенести Лили на софу, подложил несчастной под голову подушку и, дотронувшись до нее, понял, что ее руки и плечи смертельно холодны, а на лбу выступила мелкая сеть испарины.
— Воды, — приказала Мадам, и Даниэль засуетился в поисках кувшина. Тот обнаружился на комоде, а рядом с ним — полупустой бокал с вином; вытряхнув на пол все, что оставалось на дне, Даниэль наполнил его заново и поднес к обескровленным губам Лили. Та разразилась новым приступом придушенного кашля и безвольно запрокинула голову назад, так и не открывая глаз.
— Нет, — забормотала она приглушенно, так что Даниэль лишь ценой больших усилий смог понять, что за слова кроются в бессвязных звуках, вырывающихся из ее горла. — Домой... я хочу домой...
Даниэль взглянул на Мадам. Внутри у него что-то с воем корежилось, падало куда-то вниз, в непроглядную пустоту — ту самую, которую он увидел в ее глазах, похожих сейчас на куски затянутого изморозью стекла.
— Если прервать спектакль...
— Ты смеешься? — Мадам резко встала, расправляя юбку, и он пролил себе на фрак половину содержимого бокала. — Билеты раскуплены, зрители в зале. Буфф дю Нор обдерет нас до нитки.
— Что тогда делать?
Сжав губы, Мадам метнула пронзительный взгляд на Лили — та лежала неподвижно, похожая сейчас на куклу, отброшенную ребенком в сиюминутном капризе, и только по ее свистящему дыханию можно было понять, что ее тело все еще не оставила жизнь.
— Ничего, — бросила Мадам, кивая Даниэлю. — Приведи ее в чувство. Ее выход через пятнадцать минут.
Не оборачиваясь и не замедляя шага, она вышла в коридор, и Даниэль с Лили остались в гримерной вдвоем. Не зная, что от него требуется, он протянул к ней дрожащие руки, попробовал несколькими судорожными движениями растереть ее плечи и грудь, но никакого отклика не последовало — и Даниэль, все больше поддаваясь затмевающему рассудок страху, с силой ее встряхнул.
— Давай же, Лили! Вставай!
Он слышал, что кричит, точно со стороны; его голос, его тело будто принадлежали не ему — он съежился, почти сгинул, утрачивая последние остатки контроля над собой, а его место занял кто-то другой, не меньше испуганный, но исполненный ослепительной яростью безнадежности.
— Вставай! Ты погубишь нас всех!
Он бы вытряс из нее душу, если бы это было возможно сделать существу человеческому, но в конце концов ему удалось добиться того, чтобы Лили приоткрыла глаза, шепнула с усилием:
— Месье, я не...
— Тебе надо выйти на сцену, — заговорил он, не слушая ее, стремясь задавить в зародыше любое возможное сопротивление, чтобы оно не передалось ему, не пустило и в его сердце свои зловредные корни. — Лили, ты должна... тебя же там ждут!
— Публика будет в восторге, — пробормотала она, снова ускальзывая от него в пучину неясного бреда; понимая, что не может допустить этого, Даниэль схватил бокал, в котором еще что-то оставалось, выплеснул остатки воды Лили на лицо.
— Очнись немедленно, черт тебя дери!
Возможно, это прозвучало резче и враждебнее, чем Даниэль желал бы, но оказало на Лили нужное ему воздействие: она вздрогнула, чуть приходя в себя, прижала к мокрому лицу ладони.
— Месье, зачем вы...
— Вставай, — он дернул ее на себя, заставляя сесть, и она спустила ноги на пол, сгорбленно уставившись в пространство перед собой. — Лили, твой выход...
Она всхлипнула жалко и отрывисто, точно мгновенно устыдившись своей слабости, но охватившая ее дрожь не позволила ей встать, не позволила даже пошевелиться.
— Возьми себя в руки, — продолжал Даниэль, крепче сжимая ее плечи и чувствуя, что под его руками Лили каменеет, как изваяние. — Лили, пойми, мы... Мы не можем потерять то, что приобрели ценой стольких жертв!
Слова ринулись с его языка прежде, чем он успел хотя бы осмыслить их, и на Лили подействовали подобно удару хлыста. Она медленно повернула голову, чтобы оказаться с Даниэлем лицом к лицу — и он увидел, что взгляд ее приобретает осмысленность, хоть видом своим она по-прежнему напоминает восставшего мертвеца. Почему-то это не обрадовало его, а лишь испугало; когда она пожелала встать на ноги, он смог лишь беспомощно выпустить ее и смотреть за тем, как она подходит к будуарному столику, слепо нашаривает на нем футляр с помадой, а затем долго, пронизывающе смотрит на себя саму в старом, потемневшем по краям зеркале.
— Да, месье, — проговорила она глухо, — вы приобрели. Но жертвовали не вы.
***
Триумфу Софи могло бы отдать честь торжество Бонапарта под Аустерлицем***; еще не опомнившаяся после прожитого ею на сцене, ошарашенная и раскрасневшаяся, она с трудом удерживала в руках все цветы, что преподнесли ей после поклона, и в конце концов, едва сойдя со сцены, просто-напросто расплакалась.
— Какое прелестное создание, — умиленно проговорил Пассаван, протягивая ей собственный платок, но его опередил Месье, вовремя оказавшийся рядом, чтобы отвести ее в сторону. — О, мой достопочтенный друг! Я рад видеть вас в добром здравии.
— Ваша радость совершенно взаимна, — заверил его Месье, не отпуская Софи от себя ни на шаг; Пассаван, заметив это, заявил непринужденным тоном:
— Возможно, в этот чудесный вечер стоит забыть старые разногласия. Я был бы счастлив, если бы Софи согласилась присоединиться ко мне за ужином. Как думаете, мы сможем об этом договориться?
— Мы поговорим позже, граф, — проскрипел Месье, — когда вы протрезвеете. Дайте мне знать, когда это случится. А теперь, прошу нас извинить...
Коротко поклонившись графу, он увел Софи в противоположную от сцены в сторону — к уже знакомой нам гримерной, и остался дожидаться её у двери, где компанию ему неожиданно составил Мишель. Ему досталась роль Ринальда****, и он старался переносить с честью выпавшее ему испытание, но сегодня второе отделение было им безнадежно провалено; впрочем, он не выказывал больших переживаний по этому поводу, а просто слушал, что говорит ему появившаяся на пороге, неподдельно встревоженная мадемуазель Стани:
— После этого я ее не видела... не удушили они ее там в углу?
— Что? — Софи, одетая, устроившая на бедре перевязь со своей неизменной шпагой (ее она взяла с собой в качестве талисмана, и он, как все могли лицезреть, ее не подвел), тоже выглянула из гримерной на ее слова. — Лили так и не появилась?
— Даже платье здесь оставила, — проговорила мадемуазель Стани, и Софи, преисполняясь волнением, в поисках поддержки посмотрела на Месье.
— Вы знаете, что произошло?
— Мне рассказали, — уклончиво ответил он, явно не желая продолжать этот разговор, однако не сделал ничего, чтобы остановить Софи или заставить ее замолчать.
— Я видела, как с ней обращаются. Это мерзко! Эти люди убивают ее! Разве есть на свете что-то ужаснее?
— Я пережил две империи, две монархии и живу при второй республике на моей памяти*****, — ответил Месье почти кротко, удаляясь вместе с ней прочь от гримерной. — Как ты думаешь, каким будет ответ?
Несколько уязвленная, Софи гневно шмыгнула носом, и Месье, посмотрев на ее нахмуренное лицо, заговорил, чуть смягчаясь:
— Я верю, что зрелище было неприятное. Первое столкновение с подобными вещами может оказаться болезненным. Но время снимает с нас излишнюю чувствительность, как скарпель Буонаротти отсекал все лишнее с куска мрамора******.
— Дело не в моей чувствительности, — горячо возразила ему Софи, — дело в том, что происходят ужасные вещи. Здесь. Рядом с нами!
— К сожалению, — ответил Месье, пожимая плечами, — некоторое количество неизбежного зла в мире будет присутствовать, сколь бы мы ни желали обратного. Все, что мы можем сделать — смириться.
— Смириться?
Софи замерла на месте, точно слова ее спутника набросили на нее лассо и резко потянули назад. Остановился и Месье, глядя на нее без всякого неудовольствия, с одним только пониманием — и сожалением.
— Я думаю, вы не правы, — произнесла Софи вздрагивающим голосом и отступила. — Зло в мире происходит, потому что мы позволяем ему происходить.
И метнулась в сторону, обратную той, куда они направлялись — только застучали ее каблуки по давно не смазанному дощатому полу и шелестнул подол платья, исчезая за извилистым поворотом коридора. Месье не успел или не пожелал удержать ее, и никто не мешал ей обойти все закулисье в поисках Лили — никто не видел ее, никто не знал, куда она могла пойти, но Софи, даже выбиваясь из сил, не утрачивала и десятой доли своего упорства. Наконец, ее усилия оказались вознаграждены: она обнаружила Лили в самом дальнем углу под сценой, так и не снявшую своего сценического костюма, безвольно скорчившуюся у пыльной, щербатой стены и в порыве беззвучных рыданий уткнувшуюся в собственные колени. Софи опустилась на одно колено рядом с ней, протянула руку, чтобы коснуться ее плеча — Лили не возражала, но и не отозвалась, точно чужое присутствие для нее ничего не значило.
— Ты Лили, да? Меня зовут Софи.
— Я знаю, — сорванным голосом пробормотала Лили в ответ. Радуясь тому, что ее не встретили стеной молчания, Софи заговорила торопливо, но твердо, стараясь не показать, что у нее самой от страха заполошно колотится сердце:
— Эти люди... почему ты остаешься с ними? Почему не уйдешь?
— Не могу, — отозвалась Лили после недолгой тишины, и повела плечом, сбрасывая ладонь Софи, пытаясь вновь укрыться за своей невидимой броней из последних оставшихся у нее сил. Софи смотрела на нее растерянно, не веря в то, что слышит.
— Ты можешь! Можешь просто уйти! Пойдем со мной...
Лили, опустив голову, не отвечала больше, но Софи не так просто было заставить отступиться:
— Я отведу тебя к Месье. У нас ты будешь в безопасности, он тебя защитит...
— Нет, — произнесла Лили, и от голоса ее веяло стужей, что царит на последнем кругу Дантова ада, — никто меня не защитит.
Софи застыла, и пробравший ее холод в один момент стал еще сильнее, ибо сверху до них донеслись приближающиеся голоса Мадам и Даниэля:
— Лили!
— Лили, ты здесь?
— Нет, — горестно простонала Софи, хватая Лили за руку и тщетно силясь поднять ее. — Пойдем, пожалуйста! Сейчас!
Лили осталась неподвижна, но если бы она решила поступить по-другому — в этом не было бы уже никакого толку. От лестницы, ведущей сверху, со сцены, их было видно тут же, и поэтому Мадам с Даниэлем, едва сойдя с последней ступени, сразу направились к ним.
— Ты заставила нас волноваться, — начал Даниэль с укоризной, обращаясь к Лили, а Софи будто не замечая. — Идем, нам пора воз...
— Не подходите!
Зазвенела сталь — это Софи, распрямившись, как пружина, вытащила из ножен шпагу. Мадам остановилась, как вкопанная; Даниэль сделал попытку шагнуть вперед, но отшатнулся, поняв, что остро наточенное острие готово в любую секунду проколоть ему горло.
— Какого черта... — начала Мадам, а Софи, не отрывая пылающего взгляда от ее лица, выкрикнула звонко и диковато:
— Не подходите к ней! Только попробуйте!
— Только этого мне не хватало, — шумно вздохнула Мадам, отстраняя как громом пораженного Даниэля в сторону. — Лили, иди сюда. Давай поскорее закончим этот фарс. У меня от всего этого кошмарно болит голова.
Ее голос был подобен пению дудочки гамельнского крысолова; как сомнамбула, Лили поднялась, лихорадочно хватаясь за стену, и пошла на зов, так ее пугающий и манящий. Софи посмотрела на нее с мольбой, но взгляд ее ударился, как мотылек в стекло фонаря, в невидимую, но очень прочную преграду.
— Почему...
— Мне говорили, Месье заядлый шахматист, — позаботившись о том, чтобы Лили оказалась в руках Даниэля, Мадам направилась к Софи, ничего не боясь, и теперь уже та, погребенная под ее угрожающей тенью, уперлась спиною в стену, а острие ее шпаги сотряслось, готовое опуститься в знак сдачи, — неужели он не учил тебя тому, что опрометчивый ход — наихудший из всех?
— Понимание игры приходит к нам с опытом, — донесся с лестницы ровный голос Месье, — как и снисхождение к тем, кто оказался за столом впервые.
— Некоторые игры не прощают снисхождения, — ответила Мадам, круто оборачиваясь к нему; ничего не смущаясь, Месье приблизился к Софи, и Мадам уступила ему дорогу, хотя по ее гневному прищуру можно было догадаться, какого внутреннего усилия ей стоило сделать это.
— Я придерживаюсь теории, что дело не в играх, а в игроках, — ответил Месье спокойно и наставительно, протягивая Софи руку — и та поспешила схватиться за нее, как ребенок за материнскую юбку. — Произошло недоразумение. Не могу представить, чтобы Софи всерьез хотела навредить вам или вашему... — он чуть замялся, словно не зная, какое определение подобрать для лучшего описания Даниэлева статуса, — вашему спутнику.
Мадам ответила ему сладчайшей улыбкой:
— Что вы, я об этом не думала. Возможно, она не до конца вышла из роли. Такое часто случается... с неопытными актрисами.
— Конечно, на каждом шагу, — согласился с ней Месье, посылая долгий взгляд в сторону Лили, обессиленно прячущей лицо на груди Даниэля. — Если вы не возражаете, мы вас оставим.
Степенно и в чем-то величественно он поднялся по лестнице, уводя Софи за собою; оба молчали до того момента, как оказались в экипаже, увезшим их к «Северной звезде»: Софи была подавлена, Месье — погружен в размышления.
— Эта женщина сказала верно, — наконец проговорил он, глядя на Софи строго, но не уничтожающе, — опрометчивый ход — худший.
Софи, пристыженная, низко опустила голову, точно готовясь принять роковой удар.
— Я делаю все, чтобы защитить вас, — заговорил Месье с горечью, не оставляя сомнений в том, что эти слова он повторяет не впервые и себе самому, — тебя, Бабетт, Андре и прочих, кто трудился и трудится под моим началом. Уберечь вас от всего не в человеческих силах, но я пытаюсь сделать так, чтобы вас не коснулась хотя бы малая доля той грязи, с которой тебе довелось столкнуться сегодня. Ты ничего не добилась бы своим демаршем. Только обесценила бы годы моих усилий и, возможно, навела беду на нас всех.
— Простите меня, — с трудом выговорила Софи, на что Месье ответил почти кротко:
— Все, чего я хочу — чтобы ты не повторила судьбу этой несчастной девочки. Знаешь, сколько их было? И сколько еще будет?
— Но она...
— Многие почитают ее дело решенным, — припечатал Месье, тяжело вздыхая. — Я не стал бы делать столь поспешных выводов, но... развязка близка, и совсем скоро мы без всяких лишних предположений и споров узнаем конец этой странной истории.
***
— Что будем делать? — спросил Даниэль у Мадам, когда они вернулись в заведение; Лили уснула глубоким сном еще в экипаже, и Даниэль донес ее до кровати, уложил, но не остался с ней — ему жизненно необходимо было получить от Мадам поддержку, обещания, хотя бы намек на будущий план действий.
— Ты хочешь правдивого ответа? — Мадам наполнила фужер коньяком и села в кресло, ничего не предложив Даниэлю; впрочем, расстроенные нервы сделали его достаточно бесцеремонным, чтобы схватиться за бутылку без приглашения со стороны хозяйки. Она не выказала никакого недовольства его бестактностью — подождала, пока он нальет и себе, чтобы свистяще выдохнуть, как перед прыжком, и рублено ответить:
— Я не знаю.
У Даниэля подкосились ноги, и в кресло по соседству с Мадам он почти упал. Она, казавшаяся невозмутимой, отхлебнула из фужера и в деланой задумчивости подперла подбородок крепко сжатым кулаком.
— Я думала, у меня на руках неплохие карты. Теперь меня ловят на том, что я блефую.
В ушах у Даниэля поднялся шум, похожий на звон множества колоколов, и от того он с трудом слышал, что она говорит. Мысль о том, что все может закончиться так, вселяла в его сердце леденящий ужас, и он, не зная, как сосуществовать с ней, схватился бы сейчас за любую, даже призрачную вероятность как-то отсрочить то, что даже Мадам, очевидно, виделось неизбежным.
— Признаюсь, я все испробовала, — произнесла Мадам, будто зачитывая собственный приговор. — Впору поверить во всю эту мистическую чушь и в то, что Эжени действительно нас прокляла.
— Такое может быть?
— Не знаю, — безразлично ответила Мадам. — В этом чертовом мире ни в чем нельзя быть уверенным. Могу посоветовать тебе только одно — поезжай к себе и там хорошенько напейся. Я собираюсь поступить именно так.
— А Лили?
— Что — Лили? Впереди последнее представление сезона. Еще одного позора, подобного сегодняшнему, нам никто не простит.
Понимая, что нет смысла продолжать разговор, Даниэль оставил пустой фужер на столе и вышел. Чтобы добраться до парадных дверей, ему надо было помимо всего прочего пройти через все заведение насквозь; на середине большого зала Даниэль остановился, привлеченный неясным шумом, доносящимся из малого. Там шел ожесточенный спор: прислушавшись, Даниэль смог различить голоса Алиетт, Аннет и Сандрин:
— Отдай!
— Не жадничай! Оно тебе не пойдет!
— Ты так говоришь, когда хочешь что-то себе! Дай сюда!
— Ай! Дура!
— Хватит щипаться! Я тебя как ущипну...
Двери малого зала были приоткрыты; не обнаружив себя, Даниэль смог увидеть, что происходит внутри. А зрелище ему открылось весьма примечательное: вся троица сгрудилась вокруг стула, на котором были беспорядочной кучей свалены какие-то вещи, шляпки, безделушки — и вокруг каждой из них разворачивались почти что боевые действия.
— Я возьму эту! — провозгласила Сандрин, водружая себе на голову сиреневую шляпу с черным пером; вспомнив, что не так давно видел ее украшающей голову Лили, Даниэль с трудом справился с поднявшимся в его груди вихрем тошноты.
— Ладно, — согласилась Алиетт, самозабвенно копаясь в вещах — все они, как Даниэль понял, были извлечены из гардероба Лили, но девицы, судя по их поведению, вовсе не стремились от кого-то скрываться. — Пожалуй, приберу эти перчатки...
— Оставь мне хоть пару.
— Ладно, ладно... я возьму синие.
— Синие — мои! — возмутилась Аннет, стоящая чуть в отдалении, так что Даниэль заметил ее не сразу. — Хватит загребать все себе одной!
— Хорошо, хорошо, — проговорила Алиетт примирительно, — тут на всех хватит.
За своей болтовней они не слышали того, что происходит за дверью — это дало Даниэлю возможность скрыться никем не замеченным.
Примечания к главе:
*Эрминия - персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим"; дочь царя сарацинов, безнадежно влюбленная в Танкреда, одного из предводителей крестоносцев.**Клоринда - персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим"; грозная дева-воительница, сражающаяся на стороне защитников города. Сражалась с влюбленным в нее Танкредом на поле боя и погибла от его руки, будучи в чужих доспехах: не поняв, кто перед ним, Танкред нанес ей смертельный удар.***Битва под Аустерлицем - сражение, состоявшееся 2 декабря 1805г., в котором войска Наполеона наголову разбили превосходящие силы III антифранцузской коалиции.****Ринальд - персонаж поэмы "Освобожденный Иерусалим", один из предводителей крестоносцев. Был соблазнен Армидой, но оставил ее, чтобы вернуться на поле боя в последний момент и переломить ход битвы в пользу христиан.*****Месье прав - за свою жизнь он стал свидетелем падения Первой и Второй империй (1814 и 1870 соотв.), реставрированной монархии Бурбонов (1830 г.), Июльской монархии Луи-Филиппа Орлеанского (1848 г.) и Второй республики (1852 г.)******Имеется в виду известное высказывание Микеланджело о его творчестве: он говорил, что, создавая свои скульптуры, просто "отсекает все лишнее" с куска мрамора.