9. La vision
Это было чудом, иначе было это не назвать. Зал аплодировал стоя, с восторгом ничуть не меньшим, чем в тот памятный вечер у Зидлера, а Лили, сыгравшая только что лучший свой спектакль с начала сезона, не могла сдержать слез, слушая, как обрушиваются на нее со всех сторон крики «Браво!». Даниэль не отставал от этой обезумевшей толпы — еще несколько часов назад, когда занавес не был поднят, сердце его обрывалось от предчувствия неминуемой беды, и тем проще было ему окончательно потерять голову от осознания того, что его худшим опасениям не суждено было сбыться. Все предыдущие провалы были забыты; теперь, слушая, о чем говорят вокруг него, Даниэль с трудом мог представить, что та же самая публика еще несколько недель назад готова была растерзать несчастную Лили на части.
— Она прекрасна! — воскликнула мадам Т., щедро награждая мадам Э. поцелуями сразу в обе щеки. — Вы настоящая волшебница, дорогая, иначе не сказать!
— Это моя работа, — скромно улыбнулась Мадам, отстраняясь. — Но мне приятно, что вы, истинный ценитель, оценили ее по достоинству.
— С нетерпением буду ждать ваших юных дарований! Не удивляйтесь, мне уже донесли кое-какой слушок...
— Неужели кого-то может это удивить?
Никто из них не обратил внимания на Даниэля, и он, смешавшись с покинувшей зал толпой, попытался найти Лили. Сейчас, впрочем, это было бесполезно; им удалось встретиться лишь часом позже, на суаре у Пассавана, где Лили ускользнула, наконец, от бесконечных поздравлений и тостов в ее честь — посетовала на головную боль и, заявив, что ей необходимы свежий воздух и минутка уединения, скрылась на балконе второго этажа. Там Даниэль ее нашел, но, охваченный неожиданной робостью, долго не решался приблизиться к ней; наконец она чуть повернула голову, показывая, что не противится его присутствию, и он сделал несколько шагов вперед.
— Я должен тебя поздравить, — произнес он, и вместе со словами из его рта вырвался мгновенно истаявший клуб пара. Зима шла на убыль, но мороз еще ощущался в воздухе, и Лили зябко куталась в меховую накидку, а Даниэль, не додумавшийся захватить из гардероба сюртук, поминутно поводил плечами и едва не подпрыгивал на месте.
— Спасибо, месье, — сухо отозвалась она, глядя не на него, а прямо перед собой, но одновременно с тем будто и не на улицу, раскинувшуюся под их ногами ворохом вечерних огней, а в какое-то зияющее никуда. Даниэль нерешительно покашлял. Его все еще терзал стыд за то, что случилось между ними в заведении мадам Э., он чувствовал себя очень уставшим — но единственным, что позволяло ему в тот момент удерживать себя на плаву, не поддаваться сумасшедшему отчаянию, что затапливало его рассудок, была хрупкая надежда, что что-то еще можно выправить, вернуть на место, пустить по привычной колее. Боясь, что будущий разговор окажется для этой надежды роковым, Даниэль не знал, как подступиться к нему — и поэтому спросил как будто даже беззаботно, рыская по карманам в поисках портсигара:
— Куда ты так смотришь? Что видишь?
— Ничего, — ответила Лили все тем же тоном, разговаривая будто не с Даниэлем, а с самой собой. — Вернее сказать, все то же самое. Вижу темноту, которая все ближе и ближе. Скоро она поглотит тут все, и никто не сможет спастись.
— Тебе все снятся твои кошмары? — спросил Даниэль со вздохом. — Да, думали, что сегодня будет гроза, какой еще не видел Париж. Оказалось, только зря боялись. Ее пронесло стороной.
Лили покачала головой с усмешкой, явно не принимая его слова как что-то серьезное, и Даниэль, ощущая себя преглупо, поторопился спросить у нее:
— Что теперь?
— Теперь? — переспросила она с удивлением, будто Даниэля интересовало нечто само собой разумеющееся. — Граф де Пассаван хотел завтра навестить меня у Мадам. Я окажу ему эту услугу... напоследок.
Даниэль решил, что ему послышалось.
— Напоследок?
Лили повернулась к нему, и в первый миг он подумал, что перед ним стоит незнакомка — до того она выглядела отчужденной, твердой и холодной, совсем не его.
— Вы стали для меня хорошим учителем, месье, — проговорила она, шумно втянув в себя воздух, и извлекла что-то из кармана платья, вложила Даниэлю в ладонь и даже помогла ему сжать лишившиеся всяких сил пальцы, — пусть я и не сразу усвоила те уроки, что вы мне преподали. Обещаю, что не забуду их. Они дорогого стоят.
Он стоял, остолбеневший, не в силах вымолвить и слова, и старался удержать взгляд на лице Лили, но оно расплывалось у него перед глазами, и поэтому он лишь смутно понял, что на секунду оно исказилось в горестной гримасе, но Лили не позволила этому продлиться долго — покинула балкон, оставив после себя лишь легкий, как мираж, аромат духов и чего-то еще, мертвой хваткой сдавивший Даниэлю горло.
— Я вас заждался! — донесся до молодого человека голос Пассавана, наверняка дожидавшегося Лили возле дверей. — Я хотел спросить... не исполните ли вы для меня завтра вашу «Песню Розы»? Хотя бы один куплетик! Я так соскучился по ней, это не передать словами!
— Ваша просьба для меня — закон, граф.
— Чудесно, чудесно! — Пассаван даже хлопнул в ладоши, точно тех аплодисментов, которые он уже успел послать Лили сегодня вечером, было недостаточно. — Пойдемте в зал, дорогая, иначе мы оба превратимся в сосульки...
Да, холод, окутывавший балкон, ничуть не ослаб, но теперь Даниэль точно не ощущал его. Беспомощный, тщетно пытающийся разобраться в собственных мыслях, провести себя через необходимость принять случившееся, он стоял, как истукан, пока не увидел, что к нему приближается появившийся невесть откуда Роз. Тот был, как всегда, пьян, тайком утирал с губ следы чьей-то помады, но судя по его подернутому печалью лицу, был преисполнен сочувствия.
— Извини, что подслушал, приятель, — сказал он, подойдя к Даниэлю и заглядывая ему в глаза. — По тебе сразу было видно, что что-то неладно. Поэтому я решил побыть рядом, если вдруг нужна будет подмога.
Даниэлю нечего было на это ответить, и поэтому он просто кивнул.
— Эх, история стара как мир, — проговорил Роз, обхватывая его одной рукой за плечи и становясь с ним бок о бок, чтобы устремить мечтательный взгляд в затянутое облаками небо. — Мы, несчастные служители муз, и эти девицы, что дарят нам вдохновение, а затем разбивают сердца.
— Но я не понимаю, — вырвалось у Даниэля против его воли; меньше всего он хотел бы сейчас обнажать свою душу перед кем бы то ни было, но какая-то его часть в этот момент начала поступать вне зависимости от его желаний, — не понимаю...
Роз поглядел на него так, будто он сам был прошедшим сотню битв ветераном, а Даниэль — новобранцем, едва получившим боевое крещение.
— Она куртизанка, — хмыкнул он и добавил не без гордости за собственную мудрость, — а у этой породы девиц на уме только одно, а вместо сердца счетная машина. Чего же ты от нее хочешь? Я, знаешь ли, как-то раз тоже попал в сети к такой мастерице. Лучшие три месяца для меня, но, увы, не для моего кошелька.
— Но она...
Он забыл, что хотел сказать, как только понял, что Лили оставила в его руке на прощание. Это была вещь, которую он до сих пор не без грусти считал потерянной, вещь, с которой он до определенного момента своей жизни не расставался — уже изрядно истрепавшаяся визитница, в которой крылся, сложенный вдвое, листок, на котором Лили когда-то вывела собственное имя несмелой, пока еще неумелой рукой.
Даниэль понял, что задыхается, будто в нос и рот ему заливают что-то густое, вязкое, источающее нестерпимый запах гнилья; оно впитывалось в его жилы, становилось его плотью, и он почти шарахнулся от Роза, ослепленный одновременно ужасом и неожиданно ясным, холодным желанием содрать с себя кожу, вырвать ребра, любой ценой освободиться от того, что кипуче теснилось и раздувалось в нем.
— Мне нужно... — прошептал он и, не в силах придумать какого-то оправдания, бросил только, — потом...
Возвращение в зал было подобно броску в адскую бездну, пышущую смертельным жаром, гомонящую, мгновенно сомкнувшую вокруг Даниэля кольцо из одинаково отвратительных людей, желаний, помыслов; с трудом сообразив, где находится выход из зала, молодой человек принялся прорываться к нему, не тратясь на излишнюю вежливость, просто расталкивая локтями тех, кто не успевал убраться с его пути — и остановить его смогло только то, что в какой-то момент в кружащейся толпе он увидел Эжени.
Она была одновременно похожа и не похожа на себя ту, какой Даниэль видел ее в последний раз; черты ее лица остались прежними, но их как будто омрачила, состарила тень звериного ожесточения, едва скрываемого кривой, издевательской усмешкой. Эжени была одета во все черное, с просто убранными волосами, и Даниэль хотел было задаться мыслью, почему никто не замечает ее, но в эту секунду заметил, что в ее руке блестит нож.
— Нет! — хотелось крикнуть ему, ведь он понял тут же, какая цель прячется на острие этого ножа, но у него сперло дыхание, и он, поняв, что способен сейчас только на полузадушенный хрип, метнулся Эжени наперерез. В глазах у него мутилось, по щекам текли слезы, он почти что падал, пока бежал к ней со всех ног — только чтобы она не успела подойти к Лили, безмятежно смеявшейся над очередной шуткой Пассавана, — а она то появлялась, то исчезала между чужих спин, но наконец он смог ее настигнуть и вцепиться в ее плечо, резко разворачивая к себе.
— Эй, месье! Вы что, обалдели?
Это был не голос Эжени. Более того — у схваченной Даниэлем девицы оказалось не ее лицо. Перед ним стояла ни кто иная, как Бабетт, не так давно оправившаяся после болезни и вернувшаяся в Буфф дю Нор к воодушевлению тех, кто уже и не чаял увидеть ее на сцене в этом сезоне.
— О боже, — почти брезгливо высвободившись, Бабетт выразительно закатила глаза, — эти художники...
— Что он сделал? — рядом с ней, точно по мановению, появился ее вечный спутник Андре, и Даниэль, понимая, что где-то рядом сейчас окажется и Месье, предпочел отступить, бормоча слова извинения. Неловкость, впрочем, недолго одолевала его: вспомнив о присутствующей в зале угрозе, он панически обернулся к Лили, но увидел, что она цела, невредима и не показывает ни малейших признаков страха. Эжени он больше не замечал и успел решить, что она привиделась его сознанию, отравленному пережитыми потрясениями, но это успокоение оказалось не более чем безыскусной фальшивкой, ведь в этот миг по залу разнесся чей-то потрясенный крик:
— Мадам! Смотрите! Смотрите!
Вокруг Мадам, стоящей чуть неподалеку, мгновенно образовалось пустое пространство; от нее шарахнулись в разные стороны, обмениваясь испуганными шепотками, и тому была веская причина — ее платье, одно из лучших в ее весьма богатом гардеробе, на спине висело лохмотьями, изрезанное крест-накрест до самого корсета, но и это не выглядело так зловеще, как лицо самой Мадам, корчащейся, силящейся вывернуть шею — и осознающей, что ей придется, дабы увидеть воочию нанесенный ей ущерб, посмотреть на себя в зеркало.
Мадам испустила крик, похожий на предсмертный. Только услышав его, Даниэль, не помня себя более, бросился прочь, а последним, что видел он, выбегая из сверкающих дверей, было все то же лицо Эжени — перекошенное от хохота, похожее на демоническую маску; поймав взгляд Даниэля, Эжени как будто успокоилась на секунду, прижала к губам палец, точно призывая хранить молчание, и тут же засмеялась вновь, и отзвуки ее смеха ударили Даниэля в спину, вгрызлись в него намертво и не ослабляли хватку до тех пор, пока он, сам не поняв, как это произошло, оказался в собственном доме.
***
Ночь вновь была бессонной. Даниэль был в доме один: прислуга удалилась, получив внеочередной выходной, и никто не мешал ему утолять свою жажду напиться, сидя за столом в кабинете, где висели, не оставляя на стенах свободного места, лучшие из его картин. Все они изображали девиц из заведения мадам Э.; обычно Даниэль любовался ими в свободные минуты, отмечая каждую грань совершенства своей работы, а они как будто ободряюще улыбались ему, придавая сил и желания продолжать свой нелегкий творческий путь, но в эту ночь все оказалось иначе — почти осушив бутылку коньяка, Даниэль, сидящий за столом, уронил голову на скрещенные локти и услышал над собою звонкий, легко узнаваемый голос Дезире:
— Смотрите! Смотрите на него!
Подняв взгляд, он увидел, что фигуры на картинах больше не пребывают в недвижении — поворачивают головы, приподнимаются, ступают, подобрав подолы своих нарядов, на пол кабинета, чтобы приблизиться к Даниэлю, сгрудиться подле него, почти окружить.
— Каково это? — спросила Эжени, отбрасывая себе за спину пряди крупно завитых волос; несомненно, в этой компании ей принадлежало старшинство, и поэтому она заговорила первой. — Каково ощущать, что ты разрушен до основания, что от тебя ничего не осталось? Ты думал, это ждет только нас? А ты окажешься счастливым исключением?
— Уходи... — мутно произнес Даниэль, неловко взмахивая в ее сторону рукой с зажатым в ней бокалом. — Уходите...
Ответом ему был многоголосый девичий смех.
— Она всегда поступает так, — заметила Полина, держащаяся, как и всегда, скромнее прочих, подальше от потока лунного света, проливающегося из окна. — Она не прекращает, пока не заберет все.
— Ничего не изменится, — подхватила Дезире. Она, напротив, не стеснялась, и Даниэль видел ее красное платье, красные же от помады губы, искривленные в невеселой улыбке. — Никогда, месье. Ни с кем.
— Перестаньте, — почти взмолился он, теряя всякую волю к сопротивлению. — Зачем вы здесь? Вы же знаете, никому из вас я никогда не желал зла.
Девицы переглянулись, точно не веря, что он произнес это вслух, а затем их смех стал громче, зазвучав как безжалостный приговор.
— О да, — проговорила Дезире с нескрываемой иронией, — вы всегда были так любезны.
— Подали мне покрывало, увидев синяки, — напомнила Полина и расстегнула на себе наряд Клеопатры, дабы Даниэль мог увидеть следы, жутко чернеющие на ее животе и ребрах. — Вы действительно поверили, что это из-за припарок?
Он вспомнил тогдашние слова Мадам, а затем многие другие слова, которые она говорила ему, похожая в своей несгибаемой уверенности на средневекового фанатика — или на мифическое чудовище.
— Ты всегда видел все, — сказала Эжени, кружась вокруг Даниэля в каком-то незамысловатом жизнерадостном танце. — Но предпочитал закрыть глаза.
— А она, — продолжила Полина, — снабдила вас необходимым количеством оправданий.
— Но я... я... — зашептал он, судорожно пытаясь разыскать в своей памяти хоть что-то, в чем можно найти спасение. — Ведь мы все...
— Я понимаю, — Эжени остановилась, оказавшись напротив него за столом, и посмотрела на него с наигранным состраданием, — ты думал, что ты чем-то особенный. Что отличаешься от других и поэтому сумел добиться таких высот. Я знаю по себе: эта иллюзия одна из самых привязчивых... и самых опасных. Она требует постоянных жертв.
— Скольких еще, — поинтересовалась Дезире с почти ребячливым любопытством, — вы готовы будете принести?
— Перестаньте! — мучительно выговорил Даниэль, но его непреклонные палачи, конечно, не послушали.
— Ничего не закончится, — сказала Эжени обыденно, точно могла знать все наперед и, более того, успела уже со всем примириться. — Год будет лететь за годом, один сезон сменять другой, а ты — смотреть, как сменяемся мы. Как мы страдаем, как подвергаемся унижению, надругательствам и в конце концов гибнем, чтобы наше место заняли другие, и история повторилась с ними. Чтобы переступить через нас, многого тебе не потребуется. Всего лишь закрыть глаза и убедить себя в том, что все идет так, как должно. В последнем Мадам поможет тебе, если будет трудно.
Хуже ее слов не могло быть ничего — так думал Даниэль ровно до того момента, как понял, что готовится, вздрогнув, ожить, изображение на последней картине, его любимой, самой первой, в которую он когда-то вложил все свои душевные силы и которая сделала его самым счастливым и самым несчастным человеком на земле.
— Нет, — проговорил он, понимая, что видит перед собой Саломею — а, вернее, Лили, совсем юную, неискушенную, казалось, вот-вот готовую вновь самозабвенно потянуться к нему. — Нет, только не ты.
— Скажите, месье, — произнесла она в повисшей гробовой тишине (даже Эжени, что удивительно, притихла и в немом почтении отступила к Полине в тень), — когда вы пришли к нам, и она пообещала вам все, задумались ли вы о цене? Или, — она наклонилась над столом, оказываясь совсем близко, и Даниэль увидел, что вместо лица у нее один сплошной черный провал, точно какой-то безумный вандал, вооружившись ножом, вырезал из холста кусок, — или подумали, что это не имеет значения, ведь платить придется не вам?
— Замолчи! Замолчи! — вне себя вскричал Даниэль, нашаривая на столе первое, что попалось под руку — увесистый письменный прибор, — и что было сил швыряя его в кошмарного призрака. Конечно, навредить ему, лишенному плоти и крови, было невозможно, и прибор полетел в зеркальный сервант с часами и безделушками, стоящий у самой двери. Пол оказался усеян осколками, а фигуры девиц, спугнутые звоном, бросились врассыпную; не теряя ни секунды, понимая, что получил единственный шанс укрыться от разящих его обвинений, Даниэль выхватил из ящика нож на писем и, впав в крайнее исступление, набросился на картины. С рычанием, сбивавшимся иногда на рыдания, он изрезал холсты в клочья, затем разрывая их руками, если силы и остроты лезвия уже не хватало; так уничтожил он их один за одним, не останавливаясь ни на секунду, но избавиться от назойливых, все более гулких, заглушающих собою все голосов ему это не помогло. Тогда он страшно закричал, обхватив голову руками, и повалился на пол, наконец-то лишившись чувств.
Так пролежал он до следующего вечера — прислуги, как упомянулось уже, не было, чтобы помочь ему, и поэтому Даниэль, придя в себя ближе к вечеру, самостоятельно, хоть и кое-как привел себя в порядок и вышел из дома, чтобы отправиться сначала в оружейную лавку, а затем — в заведение мадам Э.