4. Le soupçon
Работа закипела. Два из полудюжины проектов, которые осененный вдохновением Даниэль создал за одну ночь, получили бесспорное одобрение мадам Э.: большой зал должен был быть украшен в античном духе, что настроило бы гостей на лад одновременно вольный и возвышенный; малый же предполагалось расписать золотым и бордовым, дабы сделать более уютным, похожим на альков. С малого зала и решили начать: споро покрыли потолок и стены свежим слоем штукатурки (в этом Даниэлю помогли его новоиспеченные помощники, один из которых, Морис, успел уже поработать маляром и недурно мог управляться с кистью), затем начали наносить краску. Когда пришел черед выписывать узор из золотых побегов роз и клематисов, что должны были покрыть стены, придав залу вид некоего диковинного и роскошного сада, Даниэль поначалу приуныл, полагая, что это займет у него многие недели и даже месяцы. Однако живое воображение и практичный ум быстро подсказали ему выход: рассудив, что узор состоит из нескольких одинаковых фрагментов, повторяющихся в определенной последовательности, Даниэль решил облегчить себе задачу и сделал несколько трафаретов для себя и своих помощников. Теперь, когда надо было просто не перепутать порядок уже готовых клише, дело обстояло куда легче. Лишь некоторые завершающие штрихи требовали особого внимания и тонкой работы рук; ими Даниэль занялся лично. С самого утра и до вечера он не выпускал из рук палитру, тщательно оглядывая каждый участок расписанных стен и кропотливо добавляя по мазку то тут, то там, и застывшие золотые бутоны под его кистью понемногу наливались жизнью.
— Tempus est incantum, o virgines!
Вот пора настала девушкам запеть
Modo congaudete vos iuvenes!
Вместе веселитесь, вы, юные
O! O! Totus Floreo!
О! О! Все вокруг цветёт!
Не ожидавший услышать голос за своей спиной, Даниэль едва не свалился с приступки, на которую поднялся, чтобы поселить под самом потолком целую россыпь сверкающей пыльцы. Эжени, шагнувшая в зал (Даниэль поневоле задался вопросом, сколько времени она уже стояла молча, наблюдая за его трудами), разразилась залпом звонких смешков:
— Не пугайтесь, месье художник. Это всего лишь я.
Обогнув выставленные у двери ведра краски (их давно надо было убрать, но у Даниэля не доходили до этого руки), она приблизилась к нему, при этом беспечно продолжая свой прерванный напев:
— Veni domicella, cum gaudio
Войди в мою обитель и радость принеси.
Veni, veni, pulchra! Iam pereo
Приди, приди, красотка! Я гибну от любви
O! O! Totus Floreo!..
О! О! Все вокруг цветёт!..
— Вы знаете латынь? — спросил Даниэль, спускаясь к ней. Ему впору было чувствовать себя уязвленным: сам он так и не смог освоить это благородное наречие в полной мере, ограничившись лишь тем, что приличествовало знать христианину, и с трудом мог представить себе, чтобы работница заведения, подобного этому, с легкостью распевала вагантские* стихи.
— Не очень, — ответила она; тут он заметил, что в руках у нее — поднос с кувшином, где плескалось, судя по запаху, неплохое вино, и тарелкой с чем-то, что больше напоминало сизые ноздреватые булочки. — Но кое-что понимаю. Я принесла вам поесть. Или вы черпаете пищу из иных миров, которые нам, людям простым, недоступны?
— Не всегда, — усмехнулся он, глядя, как Эжени водружает поднос на стол, бережно сдвигая в сторону кисти, склянки с маслами и открытые банки с краской. — Благодарю вас.
— Можете мне «ты» говорить, — сказала она, и во взгляде ее метнулись насмешливые и игривые искры. — «Выкают» мне только гости, да и только те, что знают меня первые четверть часа.
— Тогда и ко мне обращайся на «ты», — предложил Даниэль, наливая в бокал вина. — В конце концов, мы оба здесь — люди подневольные.Его слова вызвали у Эжени неподдельное удивление:
— Подневольные? С чего это? Меня никто здесь не держит. Я здесь выросла. Мадам для меня все равно что мать.
— И давно ты здесь?
— Очень, — ответила Эжени, опираясь на стол рядом с Даниэлем так, что теперь они стояли плечом к плечу. — Так давно, что не помню ничего другого. С моими родителями что-то случилось во времена Коммуны. Так Мадам говорит. А спорить с ней и некому.
— Вижу, вы с ней хорошо ладите, — проговорил Даниэль немного задумчиво, не зная, как подступиться к предмету, интересовавшему его больше всего остального.
Эжени беспечно махнула рукой:
— На самом деле она добрая, только этого не показывает. Меня она научила всему. И даже большему. Один раз, с год назад, к нам пришла компания из исторического общества. Они обсуждали времена Революции, и надо же мне было перепутать Робеспьера и Мирабо! Ты смеешься, — сказала она с укором, заметив, что Даниэль не может сдержать улыбки, — а знаешь, сколько денег мы тогда потеряли? Мадам после этого принесла мне сочинение господина Тьера и сказала прочитать. Я все прочла, от корки до корки. Теперь не перепутаю, хоть ночью меня разбудить. А те господа часто захаживают. Они нас всех очень любят.
— Оттуда же и латынь? — уточнил Даниэль. — Кто еще сюда приходит, епископ Парижский?
— Много кто, — ответила Эжени загадочно. — Иногда заходят господа из посольств. Я и по-немецки немного выучила. Люди любят, когда говоришь с ними на их языке. Тогда ты им сразу понравишься.
— Ты-то нравиться умеешь, — благодушно произнес Даниэль. После проведенных в напряжении нескольких часов ему было достаточно нескольких глотков вина, чтобы впасть в тягостное расслабление, с которым он был не в силах бороться, как и с тем, что его собеседница явно пыталась вовлечь его в какую-то странную игру.
— Еще бы, — ответила она не без гордости, — не зря же я здесь.
Тут он, вспомнив, что пить вино на пустой желудок никогда не было хорошей идеей, потянулся к тарелке с закуской, но Эжени внезапно отстранила его руку:
— У тебя все пальцы в краске! Давай сделаем так...
Взяв одну из булочек, она поднесла ее к самому его лицу, и он, решив, что попытка протеста выставит его в чрезвычайно нелепом свете, откусил небольшой кусок.
— Ну как? — теперь в глазах Эжени плясали не искры, а самые настоящие бесы с факелами наперевес. — Нравится?
Он едва не подавился, с трудом пережевывая то, что оказалось у него во рту. Пресную, сыроватую массу, из которой было сделано угощение, мог бы назвать вкусной разве что форменный безумец, но Даниэль быстро вспомнил, что не стоит смотреть в зубы дареному коню.
— Что это? — спросил он, поспешно возвращаясь к вину, чтобы скорее убить оставшийся в горле привкус мокрой бумаги. Эжени пожала плечами:
— Что-то вроде хлеба. Только от него не толстеешь**. Мадам знает рецепт. Мы все здесь это едим, так уж повелось.
— Действительно?.. — переспросил Даниэль, стараясь не коситься с отвращением на злосчастную тарелку. — А другой еды совсем нет?
— Есть, но она для гостей. Мы ее тоже едим, если нас угощают. Кстати, совсем забыла! — Эжени коротко хлопнула себя по лбу. — Сегодня вечером будут гости из военного министерства. Не хочешь остаться и посмотреть? Жюли споет нам, такого больше нигде не услышишь.
Даниэль недолго колебался. Единственное опасение, которое его останавливало, он не преминул высказать вслух:
— А мадам не будет против?
— Мы уже у нее спросили, — объяснила Эжени. — В большом зале есть место, откуда все будет видно, а тебя никто видеть не будет. Не будешь шуметь и никому не помешаешь.
— Что ж... — предложение выглядело несомненно привлекательным, но оставалась еще одна деталь, которую Даниэлю хотелось бы прояснить. — Звучит неплохо. А...
Точно угадав его мысли, Эжени привстала на цыпочки, чтобы оказаться ближе к его лицу, и шепнула с заговорщицким видом:
— Лили тоже будет. Она обычно разносит угощения, но потом у нее найдется свободная минута.
— Это прекрасно, — проговорил Даниэль, не скрывая своего воодушевления. За те дни, что прошли с момента его первого появления в заведении, он видел Лили только мельком — иногда слышал ее шаги, которые не спутал бы ни с какими другими, замечал мелькнувший в дверях подол платья или чувствовал направленный на себя любопытствующий взгляд, — но она всякий раз скрывалась, стоило ему вознамериться заговорить с ней. Его начало даже одолевать подозрение, будто Лили нарочно его избегает, и это, признаться, весьма его беспокоило.
— Хорошо, — сказал он. — Я приду.
— Мы будем очень рады! — воскликнула Эжени, вновь протягивая ему адское кушанье. — Еще кусочек?
— М-м-м, нет, — он помотал головой, чувствуя, как горестно сжимается его желудок. — Мне надо вернуться к работе...
— Как знаешь, — ответила Эжени без тени обиды и исчезла. Прежде чем дверь зала за ней захлопнулась, Даниэль услышал снаружи топот нескольких пар ног и взволнованные голоса: судя по всему, все обитательницы заведения сгрудились у дверей, чтобы послушать, чем закончится разговор. Никакого раздражения от этого он не ощутил — скорее, нечто сродни умилению; вдобавок, нельзя было отрицать, что такое внимание от особ, за чье общество весьма влиятельные люди готовы были платить солидные деньги, изрядно ему польстило.
***
Гости из военного министерства — статный, лет сорока пяти генерал-майор в компании двух полковников, нескольких офицеров рангом пониже и целого выводка адъютантов, — оказались, судя по их манерам, завсегдатаями этого заведения и девиц приветствовали, как старых знакомых. Жюли, как и Мадам, не было пока видно, и всем происходившим в большом зале заправляла Эжени: позаботилась о том, чтобы все были рассажены за столом как должно и приказала принести шампанского. Сердце Даниэля тревожно екнуло, когда он увидел, как тащит Лили заставленный бутылками поднос, слишком тяжелый даже на вид для ее тонких рук, но она проявила недюжинную сноровку и ловкость, управившись с сервировкой ничуть не хуже, чем сам Даниэль управлялся с кистью и карандашом. Он моргнуть не успел, как каждый из гостей оказался при наполненном бокале, и вечер потек своим чередом: зал заполнился шумом голосов, шутками, взрывами смеха. Эжени умудрялась одновременно шептать что-то на ухо одному полковнику, подмигивать другому и обмениваться репликами с сидевшим напротив дородным секунд-майором; Полина, сидевшая ближе к концу стола, приковала к себе внимание адъютантов, один из которых, совсем еще молодой, смотрел на нее так, будто почитал бы за высшее счастье упасть рядом с ней на пол и обнять ее колени; еще одна девица, Серафина, вовсю смеялась шуткам двух лейтенантов, подбивая их сыграть в какую-то игру. Один генерал как будто не принимал участия во всеобщем веселье, только пил шампанское и с явным нетерпением посматривал в сторону лестницы. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кого именно он ждет.
— Вы будете пить, месье?
Голос Лили вывел Даниэля из оцепенения. Она стояла рядом, так и не расставшись со своим подносом, и видно было, что напряжение пронизывает все ее тело — должно быть, ей стоило немалых усилий заговорить первой.
— Буду, — кивнул Даниэль и сделал короткий приглашающий жест, когда Лили поставила перед ним наполненный бокал. — Присядешь?
— Да, конечно, — отозвалась она, но на стул по соседству с ним опустилась с таким видом, будто из сиденья вот-вот норовили выскочить отравленные шипы. Боязнь, с которой она держалась, ввергала Даниэля в замешательство: он никогда не слыл повесой, и бывало, что девицы при виде него закатывали глаза и говорили «Как, Дани, это опять вы?», но ни одна из них, он помнил точно, не вела себя с ним так, будто он был то ли нечистью, то ли опасной, готовой ужалить ядовитой змеей.
— Может, выпьешь тоже? — предложил он, не особенно надеясь на успех. Лили только головой мотнула:
— Нет, спасибо. У меня еще много работы. Не дай Бог я что-нибудь уроню.
В зале послышался шум: это Эжени со смехом вырвалась из требовательных объятий офицера, пытающегося поцеловать ее за ухом.
— Вы настоящий плут, полковник! — нарочито укоризненно заявила она, поправляя сбившуюся прическу. — Я не села бы играть с вами в баккара!
— За карточным столом он бы и нас раздел, — заметил кто-то, и остальные встретили эту реплику дружным хохотом. Лили тоже улыбнулась, но причиной тому, как показалось Даниэлю, была вовсе не прозвучавшая под сводами зала шутка. Она наблюдала за Эжени с жадным, почти детским восторгом, как наблюдают за циркачом, показывающим ошеломительный трюк.
— Я иногда завидую ей, — призналась она наконец, когда молчание между ней и Даниэлем затянулась. — Она со всеми может говорить. А я — вот... и с вами не могу.
— Но почему? — поинтересовался Даниэль, радуясь, что ему выпала возможность наконец задать этот вопрос. — Боишься?
Она внимательно, пытливо посмотрела ему в лицо, точно изучая или пытаясь что-то найти, и он постарался придать себе вид уверенный и безмятежный, ничем не выдавая того, что его сердце в тот момент упорно пыталось проломить грудную клетку.
— Нет, совсем нет, — наконец проговорила Лили так, будто сделала для себя важное открытие. — Я просто не представляю, что мне делать. Никто никогда не хотел рисовать меня.
— Все когда-то случается в первый раз, — сказал Даниэль почти философски, на что она ответила тут же:
— Да. И в последний.
— Что? — переспросил он, уколотый ее словами, как иглой, и тут же пожалел об этом — она мгновенно опустила глаза, решив, наверное, что сболтнула лишнее.
— В последний раз, месье. В последний раз все тоже когда-то случится.
Несколько выбитый из колеи ее словами, Даниэль попытался сходу придумать какой-нибудь остроумный ответ, но в этот момент в зале что-то пришло в движение, и все притихли. Обернувшись к лестнице, Даниэль увидел Жюли: строгая, холодная, в закрывающем плечи темном платье она спускалась по ступеням, а Мадам следовала за ней с видом восточного раджи, демонстрирующего гостям лучший камень из своей сокровищницы. Все поднялись со своих мест; генерал, очнувшись от овладевшего им полусна, вышел Жюли навстречу и потянулся к ее затянутой в перчатку руке.
— Вы прекрасны, как и всегда, дорогая.
— Благодарю, друг мой, — переливчато засмеялась она, и в такт ее смеху дрогнуло ворохом бликов жемчужное ожерелье, обвившееся вокруг ее шеи. — Простите, что заставила ждать.
— Уверяю, для меня время пролетело незаметно. Вы — настоящая услада для глаз, не откажетесь ли вы ублажить и наш слух?
— Нет ничего проще, — улыбнулась Жюли, направляясь к подмосткам; Мадам уже была там, занимая место за инструментом. — Вы желали бы услышать песню патриотическую или лирическую?
— Вы меня никогда не разочаровывали, — на лице генерала тоже появилась улыбка, на сей раз — полная предвкушения. — Пойте то, к чему лежит душа.
— Душа... — повторила Жюли со странным выражением, и Даниэль смог заметить, как у нее судорожно, рвано дернулась левая щека.
— Просим! Просим! — зал наполнился выкриками, сливающимися в оглушительный гул, и Лили картинно поднесла к ушам раскрытые ладони:
— Когда они так кричат — настоящий ужас. Как она сама не боится?Приступ всеобщего обожания продолжался, впрочем, недолго: по знаку генерала все присутствующие замолкли, и Мадам медленно, почти торжественно опустила руки на клавиши.
— «Rien n'est sacré pour un sapeur»! — восторженно шепнула Лили, стоило первым аккордам разнестись по замершему залу. — Я очень ее люблю.
Даниэль, хоть и старался оставаться бесстрастным, против воли подался вперед. О магической силе голоса Девушки в Красном Платье он был уже наслышан: из разговоров на улицах, из шепотков в самом заведении, из отголосков распевов, что изредка доносились до него. Теперь он мог стать свидетелем тому, о чем так много слышал, и внутри у него что-то волнительно сотряслось.
— Qu'un' pauv' servante a donc d'misère
À l'égard de son sentiment...
Голос действительно был хорош. Мягкий, звучный, с вибрирующими нотками, заставляющий даже избитые, много раз услышанные слова звучать по-новому. Даже странный, на взгляд Даниэля, выбор песни ничем не умалял достоинства этого голоса, и все присутствующие в зале, несомненно, были покорены и раздавлены.
Кроме него самого.
— Il m'dit: ça se trouve à merveille
J'vous obtempèr' cette faveur, ah!
Et puis il lich, tout' la bouteille;
Rien n'est sacré pour un sapeur!..
Поначалу Даниэль решил, что ничего не чувствует просто потому, что не может осмыслить, переварить окатившее его воодушевление, упоение, экстаз — в общем, все те чувства, что подобало испытывать при звуках голоса Девушки в Красном Платье. На то, чтобы понять, что песня действительно огибает его, не задерживаясь ни на миг в его сердце, Даниэлю потребовался почти целый куплет. Но он не успел испытать изумление от этого факта, ибо в эту секунду случилось нечто еще более странное.
— Ce fut hélas pour mon malheur, ah!
J'eus beau lui dir' v'là m'sieur qui arrive,
Rien n'est sacré pour un sapeur!..
Песня закончилась, хотя, как точно помнил Даниэль, еще один куплет остался не исполненным. Но этого как будто никто не заметил: воздух в зале разорвало от аплодисментов, и Жюли словно потонула в них и криках «браво»; никто также не замечал, что она хватает ртом воздух, а грудь ее содрогается в такт каждой тщетной попытке сделать глубокий вдох. Сделав несколько шагов в сторону, она опустилась на банкетку. Силы явно оставили ее.
— На бис! На бис! — крикнул кто-то, и Даниэль заметил, как заиндевело на этих словах лицо Мадам. На Жюли она как будто не обратила никакого внимания и, поднявшись со своего места, объявила тоном вежливым, но непреклонным:
— Не все сразу, господа. Дайте ей отдохнуть. Эжени развлечет вас.
Эжени, следуя ее знаку, вышла из-за стола и поспешила занять место на подмостках; Жюли кто-то передал наполненный бокал, и она приникла к нему до того жадно, что несколько алых капель покатились по ее подбородку.
— Это... с ней так всегда? — спросил Даниэль, поворачиваясь к Лили. — Мне кажется, что-то не так.
Она, как ему показалось, едва не подскочила на месте. Даже в свете свечей видно было, что по щекам ее пробежали пятна лихорадочного румянца.
— И вы? Вы тоже видите?
— Вижу, конечно, — подтвердил он, недоумевая про себя, что в его словах могло привести Лили в смятение. — Тут увидит любой...
— Нет, — заговорила она возбужденно, путаясь в собственных словах и с явным трудом беря себя в руки. — Никто ничего не видит, я клянусь вам, месье. Я даже думала, что сошла с ума, раз думаю, что что-то не так.
— Тогда это сумасшествие и мне передалось, — предположил Даниэль, вновь возвращаясь взглядом к происходящему в зале. Теперь центром всеобщего внимания была Эжени, запевшая какой-то несложный романс; Жюли успела оказаться за столом, рядом с генералом, который как раз в этот момент лично подливал ей вина и расточал слова похвалы. Она улыбалась ему, но глаза ее напоминали пустые ледяные провалы, что делало лицо похожим на зловещую маску, и от одного вида этого лица у Даниэля по спине пробежал мороз.
— Иногда я смотрю на нее, — произнесла Лили очень тихо, но он услышал ее каким-то чудом — наверное, потому что сам в тот момент думал о том же, — и мне становится страшно...
Огни светильников, плясавшие на ее лице, дрогнули, отчего Даниэлю показалось, что она готова заплакать, но это было не более чем мимолетной игрой света: когда до нее донесся залихватский окрик «Еще три бутылки!», Лили подскочила на ноги с видом очень спокойным и даже деловитым.
— Простите, мне надо идти, — прошептала она, прежде чем нырнуть обратно в зал с отвагой бывалого пловца, бросающегося в бушующий океан. Даниэль проследил за тем, как она скрывается за ширмой, где находился, судя по всему, вход в кладовую, а потом допил свое шампанское одним глотком, оставил свое место и, никем не замеченный, прокрался к выходу.
В холле, у самых дверей, он наткнулся на Мадам — очевидно, ей было свойственно умение находиться в двух местах одновременно, ведь Даниэль готов был поклясться, что, выходя из зала, видел ее за фортепиано. Она стояла у приоткрытого окна, раскуривая тонкую изящную трубку; в сторону Даниэля она не повернулась, только спросила, заметив, как он берет с вешалки шляпу:
— Уже уходишь? Как тебе наша звезда?
В ее вопросе был явственно слышен подвох, и Даниэль предпочел ответить осторожно:
— Достойно внимания.Мадам хмыкнула и покачала головой, выпуская клуб густого, терпко пахнущего дыма, и Даниэль все же решился спросить:
— С Жюли все в порядке?
— Что натолкнуло тебя на мысль, — проговорила Мадам бесстрастно, как будто предмет вопроса ничуть ее не касался, — что с ней что-то может быть не в порядке?
Даниэль смутился. После столкновения со стоическим спокойствием Мадам его собственные подозрения стали казаться ему зыбкими, абсолютно беспочвенными; пожалуй, он готов был вслед за Лили признать себя сумасшедшим или просто чрезмерно подверженным мимолетному впечатлению.
— Она как будто нездорова, — ответил он только для того, чтобы не молчать, на что Мадам сухо усмехнулась:
— Конечно, она нездорова. Ее болезнь называется «лень и чрезмерное пристрастие к вину». Я говорила ей об этом не один раз, но, — тут она сделала паузу, чтобы глубоко затянуться, и продолжила с издевательской интонацией, сочно отчеканивая каждое слово, — кто я такая, чтобы ей указывать? Ей, конечно, лучше знать. Я могу только умыть руки.
Даниэль вспомнил сцену, свидетелем которой он против воли стал, когда впервые перешагнул порог заведения. Похоже, что в словах Мадам был определенный резон.
— Доброй ночи, — сказал он, прежде чем распахнуть дверь и шагнуть в шумную ночь, что волнительно бурлила снаружи.
— Доброй ночи, — отозвалась Мадам, по-прежнему говоря точно не с ним, а с кем-то невидимым перед собою. Уже сойдя с крыльца, Даниэль обернулся и увидел, что ее величественный силуэт не шевельнулся, точно пригвожденный к закрывающей окно портьере безжалостным светом электрических ламп.
Примечания к главе:
*ваганты - средневековые бродячие поэты
**в понятие идеала женской красоты викторианской эпохи входили худощавость и бледность; полнотелые и полнокровные девицы, принадлежавшие к высокому обществу, старались придать себе как можно более томный и болезненный вид.