5. La collision
— Твои рисунки — дерьмо.
У Даниэля дрогнула рука, и он едва не посадил кляксу на белоснежном крыле, которое вырисовывал старательно и любовно почти целый час.
— Простите?
Жюли приближалась к нему размашистым и несколько неровным, как ему показалось, шагом, вынимая изо рта кончик мундштука. Запах ее табака, неожиданно крепкого, ударил Даниэлю в лицо, и он едва не закашлялся.
— Дерьмово рисуешь, — пояснила она, останавливаясь возле него; он спустился с приступки, ибо так велела вежливость, хотя с большим удовольствием забрался бы под самый потолок. — Вот этот лебедь, например... или это гусь? Или цесарка? Или плод их незаконной противоестественной связи?
Не ожидавший нападки, Даниэль растерянно обернулся на незаконченную роспись. Про себя он втайне гордился изображением Зевса, летящего, распахнув двухметровые крылья, навстречу своей Леде*, и то, с каким небрежным презрением Жюли отозвалась о его работе, не на шутку его уязвило.
— Не думал заняться в жизни чем-то другим? — поинтересовалась она, вновь смыкая губы вокруг мундштука. Даниэль не сразу смог подобрать слова для ответа: возмущение, надувшееся у него в груди подобно тугому шару, мешало им выбраться из горла.
— Я несомненно благодарен вам, — произнес он, стараясь, чтобы его голос звучал как можно более язвительно, но предчувствуя, что получается у него из рук вон плохо, — но предполагаю, что Мадам лучше знать цену моему труду.
Жюли усмехнулась. С кончика ее сигареты сорвались и упали на пол несколько хлопьев пепла.
— О да, Мадам знает цену всему на свете, — согласилась она, делая шаг в сторону; Даниэль обернулся следом за ней, стараясь не дать ей оказаться за своей спиной, но ее, как выяснилось, интересовал не он, а расставленные на столе краски. Двумя пальцами взяв банку с киноварью, она с явным удовольствием принюхалась к ней и тут же, не успел Даниэль ее одернуть, вернула на место. — В этом знании она достигла совершенства, пожалуй, но... но ты ведь согласился работать бесплатно?
— То, что для одного человека не стоит ничего, для другого может быть великой ценностью, — ответил Даниэль с достоинством, неловко, но неумолимо оттесняя Жюли от стола. Меньше всего ему хотелось, чтобы она дотронулась до чего-то еще из его вещей, но она подобных порывов больше и не проявляла: оказавшись к молодому человеку почти вплотную, вперила в его лицо взгляд лихорадочно блестящих глаз.
— Хочешь совет?
Он хотел отступить, но Жюли с неожиданной силой схватила его за отворот жилета.
— Проваливай отсюда, — проговорила она без всякой угрозы, ласковым и даже заботливым тоном. — Проваливай и никогда не возвращайся, если ты, конечно, сам себе еще дорог.
«Да она же сумасшедшая, — пронеслось у него в голове. — Сумасшедшая или просто пьяна». Ему тут же вспомнилось, что он услышал от Мадам за несколько дней до того: теперь он мог воочию убедиться в ее правоте. От этого Даниэль испытал такое облегчение, что чуть не рассмеялся Жюли в лицо; в любом случае, его былого напряжения как ни бывало, он даже устыдился того, что мог воспринимать слова этой странноватой девицы всерьез.
— Спасибо за совет, — снисходительно проговорил он, отстраняя ее бледную руку. — Но, боюсь, я им не воспользуюсь.
Она недолго продолжала смотреть на него, и он готов был поклясться, что по ее лицу пробежала мимолетная рябь сожаления.
— Дело твое, — наконец сказала она, отступая. — Удачного дня, милашка. И все-таки сделай что-нибудь с лебедем, а то он вот-вот закудахтает.
Развернувшись, она удалилась. В дверях с ней столкнулась заходившая в зал Полина, несущая поднос с обедом для Даниэля; даже не взглянув на нее, Жюли прошла мимо и стремительно, как взмывает в небо упустивший добычу ястреб, взбежала по лестнице на второй этаж.
— Не обращайте внимания, — произнесла Полина, приближаясь; несомненно, ей хватило одного взгляда на Даниэля, чтобы понять, что он задет и расстроен. — Сколько я здесь, она всегда такая была.
— Я удивлен, что публика в ней находит, — проговорил он, берясь за кувшин с вином. — Это же настоящая бестия.
— Может, в этом и дело? — предположила Полина безмятежно. — Кто-то находит ее манеры очаровательными.
— Не вижу ничего очаровательного в том, чтобы оскорблять людей просто так, — буркнул Даниэль, разглядывая многострадального лебедя — то ли Жюли умудрилась его околдовать, то ли ему самому начало казаться, что тот получается неуклюжим и кривобоким. Полина, проследив за его взглядом, улыбнулась мягко и чуть печально:
— Не будьте к ней так строги, месье. Я думаю, она от чего-то страдает. И хочет сделать так, пусть и не нарочно, чтобы страдал кто-то вместе с ней.
— Отчего ей страдать? У нее же все есть, — вопросил Даниэль и, прекрасно осознавая, что на его реплику не может быть ответа, принялся за еду.
***
В увеселительном заведении мадам Э. было три этажа: на первом располагались залы для гостей и хозяйственные помещения, на втором — спальни девиц, где те жили и, если на то была надобность, принимали гостей, а весь третий этаж занимали апартаменты Жюли — квартира, не уступающая обстановкой лучшему номеру Гранд Отеля, с тремя просторными комнатами и собственной ванной. Сама Мадам жила в пристройке по соседству; окна ее выходили во внутренний двор, а входная дверь была сделана из крепчайшего металла, так что выбить ее не смогли бы и десятеро дюжих мужчин. Здесь было по-своему уютно, хотя комнаты, обставленные преимущественно в восточном стиле, были довольно тесными; в свое время Мадам предложили зрительно увеличить их, развесив в нескольких местах зеркала, но она, по одной ей известным причинам, наотрез отказалась от этого плана. Никто, кроме нее самой, не имел доступа в пристройку, и именно здесь она принимала тех, чьи визиты в заведение носили сугубо конфиденциальный характер. В тот день, когда состоялся разговор Жюли и Даниэля, к Мадам пришел гость, чьи посещения, будучи довольно частыми, до сих пор остались не замеченными даже вездесущей Эжени. Гость был одет в простой черный сюртук и носил надвинутую на глаза шляпу; впрочем, последняя предосторожность была излишней, ведь в его внешности не было ничего примечательного, и едва ли, встретив его на улице, кто-то из наших читателей испытал бы искушение обернуться. Тем не менее, этим гостем Мадам очень дорожила и даже лично варила ему кофе — этим искусством она владела мастерски, но чести принять чашку из ее рук до сих пор удостаивались весьма немногие.
— Итак? — мужчина благодарно кивнул ей и пригласил сесть напротив него. — Как поживают наши друзья из военного министерства?
— Генерал Монро верит в успех своего заговора, — деловито доложила ему Мадам. — Он рассказал Жюли, что у него на вторник назначена встреча с поверенным австро-венгерского атташе.
— Вот как? И что же будет предметом этой встречи?
— Он изъяснялся весьма туманно, — произнесла Мадам с сожалением, — но из того, что она рассказала, можно понять, что он надеется на солидную награду в обмен на свои услуги. Он уверен, что разногласия с Германией должны быть забыты, и многим придется по вкусу идея «Великого Европейского союза», противостоящего влиянию Британии и России.
— И когда же он намерен получить деньги?
— Возможно, господин посол Австро-Венгрии нам об этом расскажет? — многозначительно улыбнулась Мадам. — Сейчас мы вынуждены закрыть большой зал на некоторое время, поэтому все представления отменены. Но Жюли недавно пришло приглашение на... неофициальное празднование именин господина посла.
— Она настоящее сокровище, эта ваша Жюли, — произнес гость с неподдельным восхищением. — Все ваше заведение — золотая жила. А ваша преданность Республике, мадам, заслуживает наивысшей награды.
— Вы же знаете, — ответила она, опуская ресницы, — даже будь я мужчиной, меня интересовали бы вовсе не ордена и звания.
— Мне это прекрасно известно, — ответил гость и, попрощавшись, исчез. Напоминанием о нем остались лишь две вещи на столе: чуть тронутый кофе и пухлая, перетянутая бечевкой пачка банкнот. Их Мадам пересчитала тщательно, но быстро, отточенными движениями перегоняя купюры из ладони в ладонь; оставшись довольной итогом своих подсчетов, она подошла к кровати и отодвинула картину, висящую на стене по соседству. За ней обнаружилась дверца сейфа; когда Мадам открыла ее, стало видно, что внутри покоится не одна стопка денег и целое изобилие футляров с драгоценностями. Добавив к ним новую добычу и тщательно закрыв дверцу, Мадам крепко сжала в кулаке ключ и, прижимая сомкнутые пальцы к губам, погрузилась в размышления.
***
— Вы хотели меня видеть?
По ванной комнате плыли густые клубы пара, сливаясь в сплошной влажный туман, и Лили, шагнув через порог, потерялась в них. С трудом она нашла взглядом очертания наполненной ванны, в которой вальяжно развалилась Жюли; завидев Лили, та поманила ее расслабленным движением руки:
— Иди, иди сюда.
Стараясь не поскользнуться на полу, покрытом слоем испарины, Лили приблизилась. Жюли лежала, откинув голову назад и положив руки на широкие, отделанные под мрамор бортики. Рядом стоял наполовину осушенный бокал с вином и целая батарея масел, кремов и бальзамов, при взгляде на которые у любого человека возникли бы ассоциации с научной лабораторией или мастерской средневекового алхимика. Вода едва доходила Жюли до груди, но она не испытывала по этому поводу никакого смущения — когда Лили подошла совсем близко, Жюли кивнула ей:
— Поможешь мне? Сегодня вечером меня ждет австрийский посол. Мне надо выглядеть безупречно.
— Да, мадам, — ответила Лили, опускаясь перед ванной на одно колено. Жюли сняла с полки и протянула ей кусок морской губки.
— Начни с рук. Только не поцарапай, умоляю тебя.
Коротко обмакнув губку в воду, Лили аккуратно опустила ее на тонкое предплечье своей визави. Жюли некоторое время смотрела на ее движения из-под полуприкрытых век.
— У тебя приятные руки, знаешь об этом? Ума не приложу, почему Мадам держит тебя в поломойках.
— Наверное, ей виднее, — ответила Лили, не поднимая глаз.
— Впрочем, — свободной рукой Жюли схватила бокал с вином и сделала глоток, — в этом есть свои преимущества. Прикосновений этих чудесных рук удостоятся лишь избранные.
Лили, как будто с головой поглощенная своим занятием, ничего не ответила, но даже сквозь пар было видно, что по щекам ее пробежал мелкий румянец.
— Расскажи мне о художнике, — потребовала Жюли, отставляя бокал в сторону. — Последнее время здесь о нем часто судачат. Что ты о нем думаешь?
— Ну... — Лили закончила обтирать руку Жюли, и та тут же протянула ей вторую, не отрывая при этом испытующего взгляда от ее лица. — Я думаю, он добрый человек, мадам.
— Добрый? — кажется, Жюли ожидала услышать что угодно, но только не это; она задумалась, точно слова Лили открыли ей что-то, на что она раньше не обращала внимания. — Да, соглашусь с тобой, он добр. Столь же добр, сколь и бездарен. Столь и бездарен, сколь и глуп.
Лили едва не выпустила губку в воду и только в последний момент, опомнившись, успела перехватить ее.
— Вы...
— Я хорошо знаю эту породу людей, — проговорила Жюли со значительной мрачной решимостью. — Сейчас он напоминает мышонка, который сунулся в лапы к кошке и наивно полагает, что она не сожрет его при первом удобном случае. Но пройдет совсем немного времени, и гнильца, что есть в нем — а она есть в любом человеке, вопрос лишь в том, как быстро она проявляет себя, — поглотит его без остатка. Из таких, как он, прекрасно получаются отъявленные мерзавцы! Можешь мне поверить.
По виду Лили можно было сказать только, что она предельно далека от того, чтобы верить словам Жюли.
— Я думаю, вы не правы на его счет, — тихо, но твердо сказала она. — Он кажется порядочным и достаточно... возвышенным.
— Возвышенным, — передразнила ее Жюли с ухмылкой. — Ты не знаешь Мадам. Она все равно что царь из сказки, только тот все превращал в золото, а она — в отборное дерьмо. Парень связался с ней, а это значит, что дело его конченое. Он предаст тебя. Сейчас ты — его муза, но наш век недолог, и скоро ты придешь в негодность, а он патетически и очень возвышенно пострадает и найдет себе новую: свежее, моложе, красивее.
Лили шатнулась от нее, точно Жюли была зачумленной.
— Почему вы это говорите?
— Потому что хорошо знаю людей, — отрубила Жюли, страдальчески морщась; очевидно, этот разговор в некоторой степени был неприятен и ей. — И хочу тебя предостеречь. Он предостережениям не внял. Может, ты окажешься умнее?
Недолго они смотрели друг на друга: взгляд Жюли был насмешлив и печален, Лили же, готовая заплакать, с трудом возвращала себе самообладание. Жюли внимательно смотрела на нее, ожидая, когда та даст слабину, но ее надежды оказались обмануты: крепко сжав губы и не позволяя себе ни одного лишнего движения, Лили вновь подступилась к ней, взяла за руку, принялась обтирать, как ни в чем не бывало.
— Многие шепчутся, — неожиданно четко произнесла она в наступившей тишине, — что вы так говорите, потому что вами движет зависть.
— Зависть? — хохотнула Жюли, вновь откидывая голову и жмурясь. — Кому мне завидовать? Тебе? У меня есть больше, чем ты можешь даже мечтать.
— Я знаю, мадам, — со смирением произнесла Лили, — но у вас есть не всё, и все об этом знают.
Жюли приоткрыла один глаз.
— О чем это ты? Не понимаю.
— О диадеме господина Баха, — ответила Лили все тем же тоном, ни на секунду не отвлекаясь от своего занятия. — Вы покорили сердца всех, но диадему вручили Несравненной Адель.
Жюли продолжала лежать неподвижно, но черты ее лица в один момент точно заострились, а на шее тонко, истерично забилась синеватая жилка.
— Этой старой шлюхе, — поправила она с деланым безразличием. — И где она теперь? Вдобавок, та диадема была не единственная, которую Бах изготовил в том году. У меня есть такая же, и все это знают.
— Не такая же, — Лили ниже опустила голову, но Жюли все равно увидела чуть заметную улыбку, проступившую на ее губах. — Между ними есть разница. Проба золота, чистота камней... господин Бах изготовил две диадемы, это верно, но одна из них настоящая, а вторая... — несомненно, она почувствовала, как напрягается рука Жюли в ее ладони, и в ответ сильнее сжала пальцы, — дешевка.
С громким, сочным всплеском губка ушла под воду. Жюли села в ванне, едва не смахнув на пол бокал; Лили не отступила, глядя на нее исподлобья, как смотрит бык на матадора перед тем, как устремиться вперед. Несколько секунд между ними висело молчание. Наконец Жюли прервала его, запрокинув голову и разразившись бесцветным, надорванным смехом:
— А ты не так проста, как хочешь показаться, правда, цветочек? Дам тебе только один совет.
Перегнувшись через бортик, она оказалась с Лили лицом к лицу. Последняя точно окаменела, без видимого трепета выдерживая направленный на нее взгляд, где заплясали безумные всполохи.
— Пока выбирай осторожнее, кому показать свои зубки, — сказала Жюли вздрагивающим голосом, но без тени злости. — Иначе можешь навлечь на себя очень большую беду.
Лили не ответила, но ее ответа и не требовалось. Отвернувшись от нее, Жюли выловила со дна ванны губку и с сожалением вернула ее на полку.
— Иди, я закончу сама.
Присев на прощание в поклоне, Лили выбежала вон. Глядя ей вслед, Жюли коротко качнула головой:
— Цветочек, значит... шипы при нем тоже есть.
Неизвестно, что в собственных словах развеселило ее, но она рассмеялась; впрочем, стало ясно, что смех был не более чем попыткой скрыть приступ судорожного, удушающего кашля. Сотрясаясь, как одержимая, Жюли согнулась пополам и прижала ладонь ко рту; из груди ее вырывались тяжелые свистящие хрипы, и она вцепилась в бортик, чтобы не упасть, не соскользнуть под воду, лишившись сознания. В вязкой тишине ванной ее кашель разносился гулким эхом — по счастью, приступ продолжался недолго, и вскоре Жюли, пережидая последовавший за ним прилив обморочного опустошения, вновь смогла распрямиться и расправить плечи. Руку она уронила рядом с собой, и в том месте, где ее пальцы ушли под воду, разбегались по мутной глади мелкие разводы слизи и крови.
Примечания к главе:
*Леда - пресонаж древнегреческой мифологии, жена царя Спарты Тиндарея. Очарованный ее красотой, Зевс спустился к ней с небес в образе лебедя; после соития она снесла несколько яиц, из которых вылупились их общие дети.