La plus belle

«Дорогая матушка!

Я рад заверить Вас, что жизнь моя в Париже протекает весьма благополучно и не омрачена никакими досадными происшествиями. Я нашел чудесную квартиру недалеко от новых бульваров и не испытываю ни в чем нужды; до срока предоставления бумаг, назначенного Академией, осталось чуть больше двух месяцев, при этом почти все мои картины готовы, и я неустанно работаю над последней из них, долженствующей стать венцом всего того, что я успел написать ранее. Погода стоит чудесная и как нельзя лучше подходящая для работы на свежем воздухе, чем я, к собственному удовольствию, пользуюсь каждый день. Весна в этом году прекрасна, и я выражаю надежду, что Вы тоже наслаждаетесь ее красотами, пребывая в добром здравии и хорошем расположении духа. Передайте мой сердечный привет домашним — хоть я и пребываю нынче далеко от родных, мысли о них по-прежнему согревают мое сердце.

Искренне любящий Вас,

Д.»

***

Даниэль опустил надписанный конверт в хищно чернеющий желоб почтового ящика и вздохнул, не в силах справиться с невидимой тяжестью, навалившейся на его сердце. Он всегда считал себя неплохим выдумщиком и, прежде чем предпочесть для себя стезю художника, задумывался о том, чтобы посвятить свою жизнь написанию повестей и романов, однако сейчас его одолевало предчувствие, что письмо его невероятно выспренно и нарочито, что каждая строчка его дышит фальшью — матушка поймет это, прочитав первые же несколько слов, и это ранит ее в самое сердце. Не помогали ему даже уверения себя самого в том, что он, в сущности, ни в чем не соглал. Квартира, в которой он остановился, действительно пришлась ему по сердцу — хоть и была она не более чем тесной мансардой с обшарпанными стенами и протекающим потолком, но находилась при этом на последнем этаже одного из самых высоких домов в округе, и Даниэль мог, выпивая свой утренний кофе, наслаждаться зрелищем того, как рассеивается рассветный туман, как пляшут солнечные лучи на крышах, как улицы постепенно наливаются деловитой, вечно спешащей толпой. Вид из своего окна Даниэль запечатлел на холсте в первые же дни своего пребывания в городе — и это, надо сказать, было весьма легко, ибо перемены, как случившиеся, так и грядущие, поистине окрылили его. С изображением Булонского леса в сумерках молодой человек тоже справился играючи; не составило для него никаких затруднений зарисовать панораму Вандомской площади и набережную у моста Сен-Мишель. Однако для комиссии Академии недостаточно было бы одних пейзажей: необходимо было предоставить натуру как мужскую, так и женскую, и если первая была Даниэлем воплощена без труда — он поставил холст по соседству с зеркалом и не отрывался от него несколько дней подряд, делая перерывы лишь на еду и короткий сон, — то изображение женщины, что он почитал про себя едва ли не самым простым из всего, почему-то отказалось ему покоряться.

Даниэль не солгал в том, что работал над последней картиной, не покладая рук; просто работа эта выражалась в том, что он целыми днями слонялся по городу, пытаясь в каждом закоулке, соборе или кафе отыскать ускользнувшее от него вдохновение. Часы и целые дни он проводил в музее Лувра, разглядывая античные статуи и картины мастеров Возрождения, бесплодно подстегивая свое воображение и в конце концов признавая, что лучшие из лучших творений изобразительного искусства восхищают его ум, но никак не трогают сердце. Именно там, в сердце, он был уверен, крылся тот невидимый барьер, что надежно отрезал его от общения с эфемерным миром идей.

Впрочем, не везде молодого человека преследовали неудачи. Поняв, что деньги из его кошелька утекают сообразно несущимся вскачь дням и неделям, Даниэль принялся искать себе приработок. У него совсем не было знакомых в богемных кругах Парижа, и он, что самое худшее, понятия не имел, как их завести; вместе с тем, однажды он случайно набрел на небольшой салон, принадлежащий Эли А., и там ему удалось продать несколько эскизов для патриотических открыток. Любые политические баталии были Даниэлю глубоко чужды, но он, скрепя сердце, набросал исполненных самопожертвенного героизма солдат и офицеров, отдающих жизнь за Родину — и получил сумму не очень солидную, но позволившую ему не затягивать пояс слишком уж сильно. Полагая, что набрел на скромный, но верный источник дохода, Даниэль сделал еще несколько рисунков и принес их в салон, но на этот раз, к сожалению, получил отказ.

— Для Праздника Федерации* у нас открыток достаточно, — объяснил ему управляющий, перегоняя из одного уголка рта в другой зажеванный кончик старой трубки. — Приходите ближе к Рождеству, уважаемый. Может, что-нибудь придется ко двору.

Даниэль не стал объяснять, что до Рождества еще больше полугода, и за это время он успеет не один раз умереть с голоду — только махнул рукой и ушел прочь, вновь погрузишись в бесцельные блуждания по городу, который с каждым днем казался ему все менее и менее дружелюбным. Несколько месяцев назад столица казалась Даниэлю раем на земле; теперь, впадая в меланхолию, он был скорее склонен оценивать ее как огромный бурлящий котел, где плавились, чтобы сгинуть без следа в общей неразделимой массе, человеческие судьбы — в том числе, как предполагал он, и его собственная, и предчувствие это вгоняло его в инстинктивный, почти первобытный ужас.

Ноги сами несли его к дому, хоть он этого и не замечал — в квартал по соседству с холмом Монмартр, где теснились вдоль улиц, соперничая друг с другом яркостью вывесок, питейные заведения, кабаре и публичные дома. Жизнь здесь кипела даже глубокой ночью, и Даниэль искренне считал, что любому уважающему себя художнику приличествует селиться именно в этом месте; размеренное и сытое спокойствие буржуазных кварталов тяготило бы его, и он ни секунды не жалел, что обосновался здесь (но матушка, конечно, этого бы не одобрила). Тем более, здесь никогда не было затруднений с тем, чтобы что-нибудь купить — хоть новую кисть взамен истрепавшейся, хоть пуговицы, хоть бутылку вина или кусок хлеба. За последним, к слову, Даниэль свернул к бакалейной лавке, ибо вспомнил, что с утра у него во рту не было ни крошки, но это намерение задержалось при нем ненадолго — до входа в лавку оставалось несколько шагов, когда любые мысли вымело из головы Даниэля каким-то всепоглощающим порывом, оставвившим после себя лишь звенящую, гулкую пустоту.

Совсем юная и просто одетая, она проходила мимо, неся в руках корзину, полную яблок, и напевала что-то веселое и незамысловатое себе под нос. Она не заметила Даниэля, который при виде нее остановился, как вкопанный, не взглянула на него, не повернула головы в его сторону, но ему хватило одного взмаха ее ресниц, жеста, которым она коротко отряхнула каплю воды, упавшую ей на плечо откуда-то с крыши, в конце концов, зрелища того, как обвивает ее тонкую шею выбившийся из прически локон — и язык у него отнялся, а сердце, стряхивая с себя любые оковы, куда-то провалилось, и он понял, что перед ним, наконец-то, то самое, что он так давно и тщетно пытался разыскать. Осознание подействовало на него подобно удару по голове; он несколько секунд стоял неподвижно, даже не шевелясь, и опомнился только тогда, когда понял, что незнакомка сейчас исчезнет, а он, потеряв ее из виду, никогда уже вновь не столкнется с ней.

По счастью, улица не была набита людьми, и Даниэль легко смог отыскать девицу взглядом — это случилось вовремя, ведь она в этот момент сворачивала в соседний переулок, и молодой человек ринулся за ней, пока не торопясь нагонять, но и следуя за ней неотступно. Вся его жизнь до того замкнулась на одном стремлении не упустить незнакомку, что он перестал замечать что-либо вокруг себя — пару раз он врезался в кого-то, отпихивал плечом или наступал на ногу, но раздающиеся ему вслед нелицеприятные замечания вовсе не занимали его. Девица тем временем продолжала свой путь, не подозревая даже, что за ней может кто-то следить; ненадолго она остановилась у цветочной лавки, чтобы полюбоваться выставленными в витрине букетами, и Даниэль тоже замер, судорожно пытаясь придумать, под каким предлогом можно было бы подойти к незнакомке. Каждая последующая мысль, приходящая ему в голову, казалась еще более дурацкой, чем предыдущая, и он до того увлекся их перебиранием, что едва не пропустил момент, когда девица двинулась дальше, чтобы в конечном итоге свернуть в узкий и грязный проулок, где был беспорядочно свален разный мусор и куда выходили задние двери кухонь. Один из домов был окружен высоким дощатым забором, оканчивающимся небольшой калиткой; у девицы обнаружился ключ от этой калитки, и она зашла в нее, а сунувшегося было следом Даниэля гулко облаял огромный сидящий на цепи волкодав.

— Эй, что это ты? — незнакомка остановилась, чтобы потрепать пса по холке, и оскаливший зубы монстр моментально превратился в полное дружелюбия и виляющее хвостом создание, зажмурившее глаза от удовольствия. — Кого ты там увидел?

Она настороженно выглянула из-за калитки, каждую секунду готовая захлопнуть ее, и Даниэль, убежденный, что не придумать худшего места для знакомства, чем эта клоака, машинально отступил, скрывшись за выступом соседней стены. Не заметив его, девица пожала плечами:

— Ладно. Крыса, наверное...

Калитка закрылась, и Даниэль почти стремглав бросился вдоль забора обратно на улицу. Как оказалось, огорожен был только задний двор дома; парадный вход был ничем не защищен, и обрадованный Даниэль бросился было к двери, занес ногу над первой ступенью крыльца, но замер, увидев над входом изящный фонарь из алого стекла.

Наваждение сменилось нерешительностью. Даниэль едва ли был завсегдатаем подобных заведений, но и к ханжам, осуждающим само их существование, причислить себя не мог. Смутило его, по правде говоря, то, что услуги в доме, куда он вознамерился заглянуть, были явно ему не по карману: тяжелые портьеры на окнах, недешевая кованая дверь, недавно отштукатуренный фасад указывали на то, что заведение это не из дешевых, и он представить себе не мог, как встретят его, как выслушают и какую цену в конечном итоге назовут. Впрочем, он быстро рассудил, что терять ему нечего и лучше потерпеть поражение, чем сдаться без принятия боя, поэтому, постаравшись придать себе вид степенный и даже солидный, решительно поднялся на крыльцо и толкнул дверь.

Его встретил просторный холл, оформленный в стиле рококо — обильно сдобренный краской под позолоту, кружевными гипсовыми барельефами и изображениями каких-то диковинных животных и птиц. Все это великолепие на секунду ослепило Даниэля, и он не сразу понял, что в холле, кроме него, никого нет — по его мнению, это было странно, ведь если заведение открыто, то хотя бы кто-то должен был встречать случайных гостей. Он кашлянул пару раз нарочно громко, сделал несколько шумных шагов из стороны в сторону и наконец решился окликнуть:

— Добрый день! Не могли бы вы...

Ответом ему был какой-то неясный шум. Решив, что оказался услышанным, Даниэль удовлетворенно примолк, но, как оказалось, причиной этого шума было вовсе не его появление. Из-за закрытых дверей, ведущих внутрь дома, раздался чей-то крик, а затем звуки, обычно сопровождающие драку, и Даниэль, поняв, что рядом с ним вот-вот произойдет смертоубийство, подорвался с места. Двери были не заперты, и он приоткрыл одну из них, осторожно заглянул внутрь.

Взору его предстало весьма примечательное зрелище, в чем-то комичное, а в чем-то пугающее. Посреди круглого зала, залитого солнцем, замерли друг против друга женщина (очевидно, хозяйка) и приземистая, но очень решительная девица, направившая на нее короткий и даже на вид чрезвычайно острый нож. Обе были растрепаны; на лицах обеих горели свежие следы от пощечин.

— Не подходи ко мне! — воскликнула девица в крайнем исступлении. — Не приближайся, ведьма!

Женщина не осталась в долгу:

— Дура! Где бы ты была, если бы не я?

— Где бы я была? — переспросила девица с оглушительным издевательским смешком. — Где бы ты была, если бы не я! Ты бы сдохла от голода, никому не нужная, а теперь... все это здесь — мое, до последней твоей проклятой шпильки, а тебе все мало!

— Ты всегда была и осталась капризным ребенком! Когда ты научишься быть благодарной?

— Не раньше, чем ты научишься не лезть не в свое дело!

Даниэль ошеломленно уставился на юную фурию, понимая, что узнал ее. Ее портрет висел в салоне, куда он не далее как сегодня утром принес свои эскизы, вот только вид у девушки на картине был на порядок более мирный: печальный, смиренный и даже жертвенный. Сейчас, со сведенным яростью лицом, сверкающая глазами и скалящая зубы, эта девушка вовсе не была похожа на «Жертву войны», оплакивающую своих близких.

— Чтоб ты сдохла, — выплюнула она презрительно, отступая вглубь зала, к ведущей наверх лестнице. — Старая потаскуха.

— Уйди с моих глаз долой, — приказала женщина, по-видимому, понемногу оправляясь от вспышки злости. — Ты отвратительна.

— Есть с кого брать пример, — отозвалась девица, опустила нож и скрылась наверху. Похоже, кровопролитие откладывалось, и Даниэля это не могло не обрадовать. Впрочем, оставшаяся в зале женщина удивительно быстро приходила в себя: понаблюдав, как к ней стремительно возвращается спокойствие, Даниэль пришел к выводу, что увиденная им сцена не является для этого места чем-то из ряда вон выходящим.

— Закопать в крупе! — тем временем рассмеялась женщина себе под нос; в руке ее поблескивал серебром и изумрудами браслет, который она придирчиво осмотрела со всех сторон и, по-видимому, осталась довольна. — Что еще придет этой дурочке в голову...

Даниэль переступил с ноги на ногу, не зная, как намекнуть на собственное присутствие, и его тут же выдал скрип просевшего паркета. Женщина рывком обернулась, явно машинально пряча браслет в складках платья, и вперила глаза в нарушителя спокойствия — Даниэль, до сих пор считавший себя человеком не из трусливых, поневоле оробел под ее пронзительным и цепким взглядом.

— Ты еще кто? — поинтересовалась женщина, подступаясь к нему; Даниэль попятился, и она вытеснила его в холл, закрыла двери за своей спиной. — К нам? С утра пораньше?На часах было давно за полдень, но Даниэль не решился уточнять. Горло у него сперло от нахлынувшего волнения, и он с трудом смог вымолвить:

— Я ищу... ищу девушку...

— Какую? — женщина приподняла брови и кивнула в сторону зала — несомненно, туда, где скрылась ее недавняя противница. — Эту, что ли?

— Упаси Бог, — пробормотал Даниэль, с усилием проглатывая вставший в горле ком. — Нет, другую. Она... невысокая, темноволосая, и...

Женщина коротко окинула его взглядом, и он почувствовал почти физически каждую лишнюю складку на своем галстуке, потертость на сюртуке и пылинку на полях шляпы. Знал бы он, куда занесет его сегодня судьба, то непременно выбрал бы из своего гардероба что-нибудь более приличествующее случаю, но, обделенный даром предвидения, мог теперь только ожидать вердикта и внутренне готовиться к тому, что ему сейчас прикажут отправляться восвояси. Но женщина ничего не сказала, только коротко, понимающе усмехнулась и вновь распахнула двери, чтобы крикнуть в них:

— Эжени! Пришли по твою душу!

— Иду! — донесся приглушенный ответ, и по ступеням лестницы спустилась еще одна девица. Прекрасно сложенная, распустившая по плечам пышную шевелюру небрежно убранных волос, с живыми и яркими чертами лица, она казалась воплощенным очарованием — все в ней было чудесно, кроме того, что она совершенно точно не была девушкой, встреченной Даниэлем у бакалейной лавки.

— Кто меня искал? — певуче спросила она у хозяйки, затем, проследив за ее взглядом, увидела Даниэля, и на ее лице появилось выражение одновременно приветливое и недоуменное. — Кто это? Месье, я впервые вас вижу.

— Очень прият... — невпопад пробормотал Даниэль, сам не свой от неловкости. — Я хотел сказать, это не вы. Я ищу не вас.

Хозяйка казалась удивленной, но вместе с тем заинтересованной. Очевидно, ей весьма хотелось узнать подоплеку дела.

— Не ее? Что ж... — она обернулась к дверям, чтобы вновь крикнуть. — Полина!

Следующая девица ступала почти неслышно, и Даниэль успел даже подумать, что видит призрак, а не человека из плоти и крови. Густые темные волосы и крупный нос выдавали в ней уроженку Пиреней или Савойи; при виде Даниэля вежливая улыбка пропала с ее лица, сменившись выражением озадаченности.

— Нет, — сдавленно произнес Даниэль, понимая, что дело все больше запутывается. — Это тоже не она.

Теперь хозяйка заведения не стала скрывать своего изумления:

— И не она? Тогда кто?

Та, кого назвали Эжени, прыснула. По всей видимости, ситуация изрядно ее забавляла.

— Но я видел... — начал Даниэль, однако хозяйка перебила его:

— А не нализался ли ты часом, парень? Вот и мерещится всякая чушь.

— Что? Нет! — возмущенно запротестовал он, увидев, что и Полина начинает хихикать, прикрыв ладонью хорошенький рот. — Я не пьян! Я видел, как она сюда заходила только что!

Ненадолго установилось молчание. Обе девицы и хозяйка переглянулись.

— Только что? — переспросила Полина. — Я была у себя.

— И я, — добавила Эжени с выражением крайней задумчивости. Женщина открыла рот, чтобы что-то сказать, но в эту секунду на лице Эжени как будто что-то вспыхнуло: она широко распахнула глаза, не скрывая своего ошеломления, и проговорила с явным трудом:

— Лили... я посылала Лили в лавку, когда проснулась.

— Лили? — женщина покачала головой, явно не веря в сказанное. — Наша Лили?

Эжени закивала, переводя взгляд с нее на Даниэля и обратно; на лице ее проступили одновременно неверие и восторг, точно для нее только что выиграла казавшаяся безнадежной ставка.

— Быть не может, — хозяйка, очевидно, разделяла ее чувства в полной мере, но все же позвала, обернувшись к дверям, — Лили! — и сердце Даниэля совершило головокружительный кульбит. 

Он не видел уже, как смотрят на него Эжени и Полина — до него донеслись шаги, и он, поняв, что они те самые, подавил в себе желание лихорадочно схватиться за стену рядом с собой. Вид у него, наверное, был при этом преглупый, но он, даже осознавая это, ничего не мог с собой поделать. В конце концов, ему было все равно, как на него посмотрят и что о нем подумают — Лили появилась в холле, настороженно оглядываясь и явно не понимая происходящего, и Даниэль, наконец-то увидев ее вблизи, убедился окончательно, что не ошибся.

— Да, — проговорил он, чувствуя, как пересохло в горле. — Да, это она.

Лили в замешательстве глянула на него, затем на оставшуюся неколебимой хозяйку:

— Мадам? Что случилось?

— Этот господин, — заявила женщина, оказываясь рядом с ней и кладя ей на плечо холеную, увитую кольцами руку, — хотел бы провести с тобой время.

Лили вскинула на нее взгляд, и стало ясно, что она не на шутку испугана. Щеки ее заметно побледнели, она попыталась даже отступить обратно к дверям, но мадам удержала ее на месте, подтолкнула в сторону Даниэля.

— Ну что ты? Будь вежливой.

Лили обернулась на Эжени и Полину, то ли ожидая поддержки, то ли готовясь к тому, что они сейчас засмеются. Но они промолчали; Полина прижала ладони к груди, а Эжени, кажется, даже затаила дыхание. Тогда Лили, закусив губу, сама сделала порывистый шаг вперед.

— Месье, — проговорила она, присаживаясь в низком, но не очень умелом реверансе, — я к вашим услугам.

После этих слов повисла тишина, продержавшаяся несколько секунд; Даниэль наконец понял, что к нему вернулась способность говорить членораздельно, и, сконфуженный донельзя, произнес:

— Боюсь, вы не так меня поняли.

— Не так? — женщина приподняла брови; Лили не пошевелилась, продолжая держать голову низко склоненной, и Даниэль схватил ее за вздрогнувшие угловатые плечи, чтобы помочь выпрямиться.

— Я не... Я не имел в виду то, что... что вы имели в виду. Понимаете?

Во взгляде женщины появилось уже знакомое ему скептическое выражение, и Даниэль, поняв, что вот-вот окончательно утвердится в ее глазах как безнадежный пьяница, поспешно выпалил:

— Вы не поняли, мадам. Я художник, и...

— Художник? — переспросила Эжени, вклиниваясь в разговор, и Даниэль кивнул ей:

— Именно. Я увидел мадемуазель... мадемуазель Лили на улице совершенно случайно. Я хотел бы, чтобы она побыла натурщицей для моей картины... если она, конечно, не против.

— Натурщицей? Она? — хозяйка слушала его с нарастающим интересом, но, судя по сосредоточенному прищуру, подозревала в его словах какое-то двойное дно. — И сколько времени это займет?

— Что именно? Картина? — дождавшись ответного утвердительного жеста, Даниэль рассеянно принялся барабанить кончиками пальцев по так кстати подвернувшейся ему стене. — Несколько недель, я думаю. Если работать по четыре часа в сутки...

Женщина встретила его слова без всякого воодушевления:

— Значит, ты хочешь забирать у нас Лили на несколько часов каждый день в течение не одной недели? — она нахмурилась, раздраженным взмахом руки останавливая начавших шептаться Эжени и Полину. — Ее время тоже стоит денег. Ты хорошо себе это представляешь?

— Назовите цену, — храбро выпалил он, сжимая кулаки. Мадам пристально посмотрела на него, затем взгляд ее сделался отстраненным и бесстрастным: она явно что-то высчитывала.

— Пять тысяч франков, — наконец сказала она тоном, не терпящим возражений и торга, и у Даниэля упало сердце. Столько денег он не держал в руках ни разу в жизни; сумма составляла больше половины годовой ренты его семейства. Ему не потребовалось много времени, чтобы понять, что от него требуют невозможного, и захватившая его безнадежность, очевидно, очень красноречиво отразилась на его лице. Терзаемый тоскливым разочарованием, он отступил, судорожно пытаясь придумать, как получше обставить свое дезертирство, но в этот момент в насмешливом взгляде хозяйки что-то смягчилось.

— Я думаю, мы с тобой сможем договориться.

Даниэль встрепенулся, воспаряя духом. Он не хотел быстро поддаваться надежде, которая могла бы оказаться ложной, но осознал, что совершенно не может сопротивляться ей.

— Договориться? Как?

Без слов женщина поманила его за собой, обратно в зал; он послушно проследовал за ней, успев поймать взгляд Лили и послать ей ободряющую улыбку. Она тоже улыбнулась ему, нерешительно и робко, и Даниэль преисполнился уверенностью, что выполнит, чего бы ему это ни стоило, любое поручение, которое хозяйка вздумает ему дать.

— Мы не так давно выкупили этот дом, — тем временем заговорила она, обводя зал начальственным жестом, — и здесь еще многое предстоит переделать. Нам нужна новая роспись в большом и малом залах. Понимаешь, к чему я веду?

— Понимаю, — проговорил он, обводя взглядом потрескавшиеся стены и потолок, преисполняясь безотчетным трепетом от объема работы, которую ему предстояло исполнить.

— Помощников я тебе найду, — добавила женщина, явно довольная его сговорчивостью. — Они толковые парни, хоть и не художники. Но будут делать то, что ты им скажешь. Работать придется утром и днем. Вечером приходят гости, а ваши краски нестерпимо воняют. Справишься с работой — получишь то, за чем пришел. Кусок хлеба и стакан вина у нас для тебя найдется. Что, согласен?

Она протянула ему руку, но Даниэль замешкался на мгновение, прежде чем пожать ее. Что остановило его? Он не знал и сам. Было ли это слепое чутье, интуитивное предощущение или то сверхъестественное наитие, что живет в каждом из нас и людьми чрезмерно экзальтированными именуется голосом Бога? Даниэль так никогда этого не узнал, не узнаем и мы; в любом случае, эта заминка длилась столь недолго, что никого не встревожила. Рукопожатие было скреплено, договор заключен, а ставки сделаны, и оба участника этой сцены разошлись, весьма удовлетворенные ее исходом.

— Приходи завтра к полудню, — сказала мадам, провожая гостя. — И приноси свои эскизы. Хочу на них взглянуть.

Распрощавшись с ней, Даниэль покинул заведение. Когда дверь захлопнулась за ним, мадам еще недолго стояла неподвижно, осмысливая произошедшее. Своим умением быстро ориентироваться в любой ситуации, выбирая наиболее выгодное решение, она могла по праву гордиться, не подвело оно ее и сейчас. Как ни посмотри, ситуация вырисовывалась исключительно благоприятная, и напряженное выражение на лице мадам понемногу сменилось сытой улыбкой.

— Действительно, — пробормотала она себе под нос, направляясь обратно к лестнице, — этот город полон сюрпризов...

***

В спальне Эжени, давно уже служившей при необходимости местом всеобщих сборищ, царил невероятный гам. Прибежала туда не только виновница переполоха и те, кто оказались случайными свидетельницами появления Даниэля, но и разбуженная поднявшимся шумом Серафина — статная, полнотелая девица, любимица тех, кто предпочитал «кровь с молоком». Теперь она, Полина и Эжени сгрудились вокруг Лили, наперебой поздравляя ее, отчего последняя наконец-то перестала бледнеть, даже наоборот, краснела и не знала, куда деть себя от нежданно обрушившегося всеобщего внимания.

— Только подумай, — воодушевленно говорила Полина, сжимая ее руки, — ты даже на него не взглянула, а он уже потерял голову! Что будет, когда ты заговоришь с ним?

— А если он прославится? — вставила Эжени, привыкшая, как всегда, смотреть наперед. — Представь, ты будешь так же знаменита, как Жюли!

— Да будет тебе... — пробормотала Лили едва слышно, смущаясь окончательно от такого сравнения. Жюли была ее кумиром, она восхищалась в ней всем: от голоса, не утратившего своего магического свойства, до последнего волоска в ее прическе и самого незаметного шва на ее одежде. Одна мысль о том, чтобы встать на одну доску с Девушкой в Красном Платье, казалась Лили святотатственной.

— Кто это решил помянуть меня всуе? — Жюли зашла в комнату, привлеченная гомоном голосов, и при ее виде все примолкли, переглянулись, охваченные необъяснимым стеснением, почти что стыдом. Исключительный статус Жюли все еще никем не оспаривался, но в головах многих из тех, кто имел отношение к заведению мадам Э., закралась уже предательская догадка о том, что ее звезда клонится к закату. Годы не проходили для нее даром, и она была не столь свежа, как прежде, а вокруг нее росли, пробиваясь все выше, те, чье цветение было еще впереди. Пока еще они были не более чем скромными первоцветами у ее ног, но неумолимое течение времени еще никому из живущих не удалось обернуть вспять, как и не удалось изменить естественный ход вещей. Что-то стареет и отмирает, что-то приходит ему на смену — так было и будет всегда, и у этого жестокого, но бесспорного правила нет исключений, как бы ни хотелось кому-то верить в обратное. В этом крылась причина смущения, сковывавшего обитательниц заведения при виде Жюли: они знали, что одной из них предстоит стать ей заменой, хоть и не признавали пока этого, не чувствовали в себе сил соглашаться на борьбу с той, кто наверняка не захочет сдаться без боя. Тем не менее, они могли не говорить и даже не думать об этом, могли кланяться Жюли при встрече, избегать ее, прятать от нее глаза, но все это не отменяло непреклонного факта, что ее годы и месяцы, если не недели, уже сочтены.

— К нам приходил художник, — Эжени была смелее остальных, но и ей стоило труда заговорить с Жюли первой. — Он увидел Лили на улице и влюбился в нее с первого взгляда.

— Перестань, — буркнула Лили, не поднимая глаз, но Эжени только покачала головой:

— Да, влюбился! Как еще это можно назвать? Теперь он будет писать с нее картину. Но сначала распишет нам потолок, чтобы Мадам согласилась ее отпустить.

Жюли усмехнулась. Ни следа досады, раздражения или перекипевших остатков недавней ярости не было заметно в ее облике; подойдя к Лили, она заставила ее посмотреть на себя, крепко ухватив за подбородок. Та не уклонилась — впервые за долгое время они встретились взглядами, и в лице Жюли что-то дрогнуло. Возможно, она решила, что смотрит на свою смерть; к несчастью, рядом не оказалось никого, чтобы объяснить ей, насколько она ошибается.

— Что ж, — проговорила она с деланым равнодушием, выпуская Лили и отступая, — по крайней мере, он не слепой. Неплохое качество для художника.

Она низко, клокочуще засмеялась, довольная собственной шуткой. Остальные предпочли промолчать.

Примечания к главе:

*праздник Федерации - торжество, ныне известное как День Взятия Бастилии; празднуется во Франции с 1880 года и на самом деле не привязано ни к какому определенному историческому событию. Дата 14 июля устроила всех как компромиссная, ибо она связана не только с взятием Бастилии в 1789 году, но и с состоявшимся годом позже Праздником Федерации, прошедшим в присутствии представителей всех сословий, начиная с короля, и ставшим символом укрепления единства нации.