Offertorium. Книга 2

К концу дня от усталости я уже еле держалась на ногах. Вызвав такси, чтобы проехать несчастные полтора километра от Сен-Маклу до отеля, я рухнула на заднее сиденье совершенно измотанная – но при этом счастливая как никогда. Оркестр местами оставлял желать лучшего, но это были дружелюбные, способные ребята, схватывающие все на лету, и это вселяло надежду, что к воскресенью мы сможем предъявить миру нечто приличное. Я снова вернулась к единственному делу, к которому была пригодна. Это был мой мир: привычный, знакомый, мир, в котором у меня было свое место, и это наполняло такой радостью, по сравнению с которой ничто больше не имело значения.

Добравшись кое-как до своего номера, я сбросила пропотевшую одежду и забралась под горячий душ. Мышцы немилосердно болели, правая, «тактирующая» рука еле двигалась – завтра, когда крепатура окончательно вступит в свои права, меня ожидает веселый денек. Впрочем, не привыкать. В Вене, бывало, приходилось и похуже.

Выйдя на негнущихся ногах из ванной, я завалилась на кровать, прокручивая в голове тему финальной фуги «Credo». Et vitam venturi, venturi saeculi...<1> Эта наивная, простенькая мелодия приводила меня в восторг: на самом деле она не так проста, как кажется, придется здорово повозиться, чтобы дублирующий аккомпанемент у струнных не превратил эту ликующую легкость в слона в посудной лавке. Venturi saeculi, amen... Глаза начинали понемногу слипаться: еще немного, и я засну прямо так – лежа поверх покрывала, в полотенце вместо пижамы. Хотя, собственно, а почему бы и нет? Единственное, что от меня сейчас требуется, – выставить в телефоне будильник на утро. А все прочее может подождать и до завтра.

Я потянулась к телефону, валявшемуся на другом краю кровати, но телефон не подавал признаков жизни. Черт бы его побрал: кажется, разрядился... Помотав головой, чтобы стряхнуть сонливость, я с неохотой поднялась, разыскала в портфеле зарядку и включила его в сеть. Et vitam venturi... Да какого же дьявола этой штуке надо? Ах, вот что: кажется, я промахнулась мимо клавиш, набирая пин-код. Прищурившись, я ввела привычные четыре единицы заново – и тут же снова выругалась на чем свет стоит. «Неверный PIN. У вас осталась одна попытка».

Просто замечательно. А какой же тогда, по-твоему, верный, глупая ты железяка? Впрочем, нет, глуп здесь кое-кто другой: четыре единицы были на «блекберри», который был у меня в Ле-Локле. А эту «нокию» мне подарил Джулиано, когда я лежала в «Святой Анне»: до сих пор я еще ни разу ее не выключала, поэтому мне даже в голову не приходило поинтересоваться, какой здесь пин-код...

Окончательно проснувшись, я села на кровати и принялась размышлять. В номере есть стационарный аппарат: может быть, позвонить Джулиано – вдруг он помнит эти проклятые цифры? Но нет, это дурацкая идея: память у братца как решето, уж я-то это прекрасно знаю. К тому же сейчас он, наверное, видит десятый сон – в Сингапуре часа четыре утра, если не больше. Господи, ну почему такие вещи всегда случаются в самый неподходящий момент? Остаться без связи перед завтрашней репетицией – именно то, чего мне сейчас не хватало...

Не зная, что еще придумать, я попробовала вспомнить, как выглядел конверт, в котором лежала сим-карта. Белая глянцевая картонка с оранжевой полосой: она валялась на столе в моей комнате в Сен-Клу и вечно попадалась под руку некстати – я то и дело перекладывала ее с одного края стола на другой. Зажмурившись, я попробовала мысленно обыскать стол. Стопка бумаги для заметок, карандашница, пачка скрепок, чеки из магазинов, сложенные неаккуратной горкой, книжка Барбери, которая мне показалась скучной и которую я так и не дочитала... Да нет, чушь это все. Ничего не получается. «Ты просто это видишь» – как бы не так! Если бы я в самом деле видела, я бы не только отыскала сейчас этот конверт, валяющийся где-то на столе за сотню километров отсюда, – я бы заглянула внутрь него и прочла эти чертовы четыре цифры!

От облегчения я даже расхохоталась вслух. К черту эти мистические бредни! У меня просто хорошая память, но даже у самой распрекрасной памяти в мире есть свои пределы – что и требовалось доказать. А сделать сейчас нужно вот что: позвонить со стационарного телефона Ролану – благо, все семейные номера я заучила наизусть, – и, если он сейчас дома, он найдет этот проклятый конверт, да и дело с концом.

На мое счастье, Ролан действительно оказался дома.

- На столе или в ящиках? – невозмутимо переспросил он, когда я сбивчиво изложила ему свое дурацкое приключение. – Хорошо, не волнуйся. Положи трубку, я перезвоню минут через десять.

Я нажала на отбой и перевела дух. В самом деле, к чему так нервничать: если этот конверт лежит у меня в комнате – а где же еще ему лежать! – значит, Ролан его найдет, и проблема будет решена. Et vitam venturi, venturi saeculi ... Посмеявшись над собственной глупостью, я встала и принялась собирать разбросанные по комнате вещи. Мышцы болели как проклятые, но если я сейчас не буду двигаться, я усну без задних ног, и никакими звонками меня уже не добудишься.

Прошло десять минут, затем двадцать. Разложив одежду, я снова села на кровать и начала нервно поглядывать на белый телефонный аппарат, стоящий на тумбочке у изголовья. Почему он не звонит? Может, перезвонить самой и спросить, как идут поиски? Да нет, это уже будет форменное свинство: я и так заставила Ролана бросить свои дела и отправиться перебирать мое барахло – не хватало еще дергать его через каждые десять секунд...

Наконец, когда я уже готова была лезть от нетерпения на стены, телефон зазвонил.

- Нашел? – с надеждой выдохнула я в трубку.

- Да. Четыре восьмерки. – Похоже, раскопки в моем столе изрядно вымотали Ролана: голос у него звучал устало и отстраненно. – Запиши себе где-нибудь, не то забудешь.

Я рассмеялась.

- Будь уверен, не забуду! Спасибо, дорогой мой!

- Не за что, – он на секунду замолчал, потом спросил все тем же бесстрастным тоном: – У тебя все в порядке, Лоренца?

- Более чем, – бодро ответила я, на скорую руку вводя пин-код: телефон мигнул разноцветной заставкой и послушно загрузил рабочий стол. – Все просто замечательно!

- Правда?

- Чистая правда, – я снова рассмеялась. – Спокойной ночи, братец! Что бы я без тебя делала?

Как только он повесил трубку, я удостоверилась, что в телефоне нет сообщений о пропущенных звонках, и со спокойной душой рухнула в постель, тут же напрочь забыв об этом глупом происшествии. В ушах у меня торжествующе звучал финал «Credo». Это был прекрасный день – один из лучших в моей жизни, и ничто не могло его испортить.

***

Как оказалось позже, время в Руане обладало способностью лететь с прямо-таки волшебной скоростью. Прошло четыре дня, и все мои прежние заботы и тревоги окончательно забылись, как забывается неприятный и ненужный сон. Я не вспоминала о «Вергилии», я не вспоминала о Шульце, я даже перестала думать о Жиле Амори и опасности, которая мне угрожала. Воскресенье становилось все ближе, а времени на репетиции – все меньше, и это единственное, о чем я была способна беспокоиться.

Каким-то чудом мне удалось выбить себе дополнительные три часа с солистами – как ни странно, по милости Брасье, временно впавшего в хорошее расположение духа (или, во всяком случае, в то, что можно было счесть таковым на фоне его обычного брюзжания). Он великодушно пожертвовал мне свои репетиционные часы в четверг, буркнув при этом нечто вроде «Мелюзге полезно потрудиться» – возможно, имея в виду хор. Но может быть, и нет.

Все остальное время я просиживала над партитурой или, если позволяла погода, отправлялась бродить по улицам. Свежий воздух помогал привести мысли в порядок. Обычно я доходила до маленького парка возле церкви Сент-Уэн, устраивалась на скамейке у пруда и часами разглядывала красных рыбок в воде, ломая себе голову, как добиться унисона у струнных или почему «Cum Sanctu Spiritu» во второй части звучит так тяжеловесно – может быть, сменить темп или просто слишком подчеркнута партия валторн? Должно быть, в эти моменты выражение лица у меня становилось каким-то странным: однажды пожилая дама, прогуливавшаяся по аллее со смешной карликовой собачонкой, подошла и сочувственно спросила, что случилось и не может ли она чем-нибудь помочь. Я заверила, что со мной все в порядке, и погладила собачку по голове, заработав в ответ настороженный взгляд выпученных черных глаз. Кажется, ни она, ни ее хозяйка мне не поверили.

Как только подворачивалась возможность, я ходила на чужие репетиции – среди тех, кто приехал на «Руанские сезоны», оказалось несколько моих прежних знакомых. Кое-кто из них поздравлял меня с возвращением, кое-кто деликатно делал вид, что ничего не слышал об истории в Антерсельве, – хотя в последнее верилось слабо. Слухи среди музыкантов распространяются со скоростью света, и не нужно быть Лераком, чтобы быть в курсе большинства скандалов.

Эти встречи доставляли мне много радости, хотя порой наше общение напоминало ходьбу по тонкому льду. Меньше всего мне хотелось, чтобы кто-нибудь заподозрил, что сплетни о моей амнезии не так уж и неверны, но в глубине души приходилось признать, что пробелов в воспоминаниях за два последних года, пожалуй, даже больше, чем я думала. Большая часть того, что я помнила об этих людях, касалась музыки и только музыки. Когда Элишка Кучерова, обаятельнейшая чешка-флейтистка, приветливо махала мне рукой, я могла с первой до последней секунды воспроизвести в памяти прекрасные сонаты Корелли, которые она играла в прошлом декабре с Ферреро в Берлине, – но когда она спрашивала меня, ношу ли я до сих пор тот чудесный шарф, который купила, когда мы случайно встретились в «KaDeWe» на следующий день после концерта, я не знала, что ей ответить. Я прекрасно помнила имена, даты выступлений, их личную манеру игры. Я помнила, что скрипач Ален Мишо в позапрошлом году перенес сильный приступ бурсита и даже подумывал закончить карьеру, – об этом мне рассказывал Лерак в Вене, – помнила, что моя землячка Лиза Кастеллано прошлой осенью дебютировала в «Мете» в «Пиковой даме», причем довольно успешно. Но при этом я напрочь забыла, что перед тем, как отправиться в «Мет», Лиза присылала мне приглашение на свою свадьбу, на которую я почему-то не смогла приехать, и что в том же сезоне мы с Мишо до смешного часто сталкивались в одном из ресторанчиков на Опернринг и в конце концов даже завели шуточную таблицу, в которой отмечали, кто на этот раз пришел первым. Ничего из этого я не помнила – как, подозреваю, и многого другого.

Впрочем, концентрироваться на этих мыслях было некогда. В распоряжении у меня была всего лишь одна неделя – я слишком трезво смотрела на вещи, чтобы рассчитывать, что после «Нормандских сезонов» приглашения посыплются на меня как из рога изобилия. Вполне возможно, что эти семь дней в Руане – единственный островок в океане унизительного безделья на долгое-долгое время. Временами у меня даже возникала суеверная мысль: мне слишком сильно везло в начале карьеры, и рано или поздно за это везение все равно пришлось бы расплатиться. Однако последние полгода я только и делаю, что расплачиваюсь сама не знаю за что, и да простит меня Господь за самонадеянность, но, кажется, за это время я уже успела погасить все свои долги с лихвой!

В сущности, пока что дела шли неплохо. «Доминикус» все больше и больше становился похожим на то, что я хотела услышать. Мне нравился здешний фестивальный оркестр, набранный по конкурсу из студентов и вчерашних выпускников консерваторий, – эти ребята были способны на многое. Им еще только предстояло занять свое место под солнцем, и они были готовы из кожи вон лезть, чтобы доказать, что чего-то стоят, так что сейчас мы с ними были в одной лодке. К тому же большинство оркестрантов были немногим старше меня, и среди них можно было в кои-то веки не чувствовать себя юным дарованием – омерзительное клеймо, преследовавшее меня почти всю жизнь.

Вечером в четверг, закончив репетицию с солистами, я решила ненадолго остаться в Сен-Маклу. В тот день я вымоталась до изнеможения, и посидеть немного в тишине опустевшей церкви, прежде чем отправиться в отель, показалось мне неплохой идеей. Попрощавшись с концертмейстером Флоранс, которая уходила последней, я уселась на скамью в первом ряду, сбросила туфли и с облегчением вытянула ноги вперед. Ступни горели огнем – черт бы побрал эти каблуки, когда-нибудь они меня доконают. С другой стороны, без них меня не будет видно из-за пульта... Поменяться бы нам с Джулиано местами, лениво думала я, скользя взглядом по серым каменным колоннам: он вечно жалуется, что со своим ростом едва влезает в болид, а мне приходится таскать десятисантиметровые каблуки, чтобы не смотреть на большую часть человечества снизу вверх. Где же, спрашивается, справедливость?..

Громыхнула входная дверь. Я инстинктивно обернулась: по проходу между рядами вперевалку двигалась невысокая щуплая фигурка. Прищурившись, я опознала в ней Седрика Нгонго, маленького солиста сопрано, одного из тех, с кем я сегодня репетировала. Решив, что Седрик забыл здесь что-нибудь из своих вещей и скоро уйдет, я снова откинулась на спинку скамьи и расслабилась.

Однако вместо того, чтобы уйти, мальчишка принялся ходить кругами вокруг моей скамьи, постепенно подбираясь все ближе.

- Ты что-нибудь ищешь? – наконец не выдержала я.

- Не-а, – он отрицательно помотал курчавой головой. – Это я так, просто... Спросить кое-что хочу.

- У меня?

- Ну а у кого же? – буркнул Седрик исподлобья. – В смысле, то есть у вас. Можно?

Я с интересом посмотрела на него. По мнению Брасье, Седрик был отродьем Сатаны, посланным в этот мир исключительно для того, чтобы отравлять жизнь своему хормейстеру, но я полагала, что толстяк несколько преувеличивает: мои собственные братья в этом возрасте еще и не такое вытворяли. Как бы там ни было, сопрано у паренька ангельское – жаль, что через каких-нибудь пару лет оно исчезнет без следа.

- Спрашивай.

Вытащив жвачку изо рта, Седрик какое-то время вертел ее в руках, затем угрюмо выпалил:

- Это Энзо вам сказал, что я гоняю в NFS?

Сперва я не поняла, о чем он говорит.

- В NFS?...

- Ну, вы мне тогда сказали, что радостно – это как мне прислали приглашение на бонусную гонку в NFS. Это Энзо вам рассказал, да?

Я наконец вспомнила нашу первую репетицию.

- Нет, Седрик. Я просто случайно угадала.

Он с сомнением уставился на меня.

- Все надо мной прикалываются. Я уже год катаюсь, бонусов куча, а на бонусные гонки ни разу не попал. А они ржут, эти козлы...

Я вздохнула.

- Успокойся. Никто мне ничего не рассказывал. Я же говорю тебе: это вышло случайно.

- Ага, случайно! – Недоверие Седрика, похоже, достигло всех мыслимых и немыслимых пределов. – Вот так просто взяли и угадали, да? Сказали бы уж честно, что этот урод вам все растрепал. Он больше всех надо мной издевается, а вы его защищаете!

Этот разговор понемногу начинал меня раздражать, но на круглой кофейной физиономии мальчишки читалась такая искренняя обида, что мне захотелось развеять его подозрения.

- Знаешь, вообще-то я не разбираюсь в компьютерных играх. Просто в NFS играет мой брат – наверное, поэтому я о ней и вспомнила.

- Ваш брат? – подозрительно переспросил он и внезапно оживился: – Слушайте, ребята говорят, ваш брат – Джули Феличиани, это что, в самом деле правда?

Я кивнула.

- Круто... – с восхищением протянул Седрик. – А я думал, опять брешут. Я за него каждый раз болею, когда «Формулу» смотрю! За него и за Хэмилтона. А на хрена... в смысле, зачем Джули NFS? Он же настоящий пилот, он в реальных гонках гоняет!

- Понятия не имею, – честно призналась я. – Но ему, кажется, нравится. Если хочешь, могу его об этом спросить.

- Спросите, это будет охренеть как здорово! А он приедет на концерт в воскресенье?

- Вряд ли. Сейчас этап в Сингапуре, а потом они едут в Японию, насколько я понимаю.

- А, ну да... – Седрик заметно сник. – Я просто щас не в курсе, что у них, у меня предки телек из комнаты забрали. И комп тоже. Из-за этой... – он сделал в воздухе неопределенный жест рукой. – Короче, из-за математики.

- Сочувствую.

- Спасибо... Слушайте, так если вы сестра Джули, значит, вы девушка Малыша Манни?

Я недоуменно взглянула на него.

- То есть я хотел сказать, Роберто Манчини, – поправился он. – Точно, я же видел ваши фотки в Интернете! Только я вас не узнал – у вас тогда волосы длинные были.

Сделав вид, что мне срочно понадобилось что-то в портфеле, лежавшем рядом на скамье, я отвернулась от Седрика. Знала ли я раньше, что у Роберто было прозвище «Малыш Манни»? Может быть, да, а может быть, и нет. Кажется, я никогда особенно не интересовалась футболом... Но почему – Малыш? Роберто был почти такого же роста, как Джулиано, уж это-то я точно помню...

- Он был крутой, – с сожалением сказал Седрик. – Самый крутой из ПСЖ. А уже известно, кто его убил?

- Нет, – негромко ответила я. – Пока неизвестно.

- Жалко. Манни реально был крутой: я видел по телеку, как он на Кубке Лиги «Лансу» во втором тайме забил – это была просто бомба... – он вздохнул. – Но вы не расстраивайтесь, может, этого типа еще найдут. В кино полиция тоже всегда долго ищет, но потом ведь все-таки находят.

Похоже, мальчишка пытался утешить меня по мере своих сил. Мне стало невыносимо стыдно: я встречалась с Роберто несколько месяцев, он погиб – не исключено, что по моей вине или, во всяком случае, из-за меня, – а теперь, когда он мертв, я не могу о нем вспомнить практически ничего. Этот ребенок знает о нем больше, чем я.

- Извини, Седрик, но мне пора. – Я натянула туфли и встала со скамьи. – Не забудь, репетиция завтра в шесть. Всего хорошего!

- Ага, и вам тоже. Только у меня к вам еще одно дело.

- Какое еще дело?

- Ваш знакомый просил передать, что будет вас ждать сегодня в «Короне», на Вье-Марше.

Я нахмурилась.

- Знакомый? И как зовут этого знакомого?

- Не знаю, он не сказал. Я его на улице встретил, когда с репетиции шел. Такой мужик в очечках... вот в таких... – Коричневые пальцы Седрика описали в воздухе некую ломаную фигуру. – В квадратных, в общем.

- А зачем он хочет со мной встретиться? Или этого он тоже не говорил?

- Нет, говорил. Говорил, что хочет обсудить ту немецкую оперу... ну, вы ее, наверное, знаете, там еще у кого-то посох расцвел. Мы про это в прошлом году у Брасье разучивали, – Седрик наморщил лоб и старательно пропел – с ужасным французским акцентом, но безупречно чисто: – Den dürren Stab in Priesters Hand hat er geschmückt mit frischem Grün<2>...

«Тангейзер»!

- А еще просил передать, если вы вдруг не захотите пойти, что в этой «Короне» кормят лучше, чем у мадам Мартины... нет, не Мартины, Марты, вот! Короче, он будет вас там ждать в семь, – деловитым тоном закончил Седрик.

Я торопливо взглянула на наручные часы: было десять минут восьмого.

- Так какого же черта ты мне сразу об этом не сказал?

Он пожал плечами.

- Да так. Поговорить сначала хотелось...

Подхватив портфель, я помчалась к выходу, сопровождаемая удивленным взглядом Седрика. Черт бы побрал этого Шульца! За последние дни он вылетел у меня из головы – как и почти все, что не касалось «Доминикуса»... Я знаю, что такое «Корона»: это небольшая закусочная неподалеку от моего отеля, я завтракала там в свой первый день в Руане. До площади Вье-Марше обычным шагом идти минут десять: значит, если поторопиться, то Шульца, скорее всего, я еще застану.

На улице, как назло, начал накрапывать дождь. Пока я добежала до Вье-Марше, он успел превратиться в ливень. Уже у самого входа в «Корону», закрывая на бегу зонтик, я едва не налетела на какого-то незадачливого прохожего, зашедшего укрыться под навес. Пробормотав нечто, что должно было сойти за извинения, я прибавила ходу и юркнула внутрь.

Шульц сидел за дальним столиком в углу у окна, лениво перелистывая меню. На этот раз он не стал утруждать себя новым маскарадом – разве что волосы немного посветлели, видимо, возвращаясь к своему естественному оттенку. На нем был черный спортивный джемпер, на носу поблескивали квадратные очки.

Заметив меня, он приветственно махнул мне рукой.

- Отлично бегаете! Я так понимаю, мсье Седрик задержался с выполнением поручения?

Я молча рухнула на стул, вытирая пот с разгоряченного лба.

- Знаете, Шульц, лучше вам в следующий раз выбрать кого-нибудь понадежнее, – буркнула я, наконец, отдышавшись. – У меня едва сердце не выскочило, пока я сюда добежала...

- Могли бы и не торопиться: я бы вас все равно дождался. Кстати, вы так спешили, что чуть не сбили с ног беднягу Гайяра.

- Гайяра?

- Ну да, – Шульц кивнул в сторону окна, выходившего на летнюю площадку с навесом. – Вы столкнулись с ним минуту назад.

Я повернулась к окну, но сквозь залитое дождем стекло на темной улице ничего не было видно.

- Вы уверены? Что ему здесь делать?

- Откуда я знаю? Но я его уже не в первый раз вижу на этой площади. Вы, случайно, не приглашали его скрасить ваше руанское одиночество?

- Я что, по-вашему, сумасшедшая?

Шульц хмыкнул.

- Вам известно мое мнение на этот счет. Впрочем, у старины Анри у самого мозги набекрень. Я бы предположил, что он приехал на фестиваль, но, насколько мне известно, он уже триста лет как нигде не играет. Поэтому ставлю на то, что наш романтичный друг просто не выдержал разлуки и явился сюда полюбоваться вами. Хотя бы издали.

- Вот уж спасибо, успокоили! – пробормотала я.

- Не волнуйтесь. Гайяр, конечно, немного с придурью, но, в сущности, совершенно безобиден. Меня он не узнал, а это главное.

- Замечательно, но мне-то что делать, если он и дальше будет здесь вертеться?

- Да ничего, – Шульц пожал плечами. – Вы же не считаете себя перед ним в долгу за тот вшивый мотель, куда он притащил вас из Ле-Локля?

- Вообще-то я пообещала с ним поужинать, – неохотно сказала я. – В знак благодарности или что-то вроде этого.

Шульц расхохотался.

- «Приглашенье твое я принял, звал меня ты, и я явился»<3>? Господи, ну, значит, поужинаете с Гайяром, тоже мне проблема! Или не поужинаете, если не захотите умирать со скуки весь вечер – а я подозреваю, так оно и будет... – он посерьезнел. – Ладно, займемся нашими делами. Как я понимаю, после того как мы расстались в Сен-Клу, добрый боженька решил нанести последний удар, верно?

- Можно сказать и так. Хотя я не совсем в этом уверена.

- Что значит – «не совсем уверена»? По-вашему, пилюли Монтревеля – это случайное совпадение?

Я устало вздохнула.

- Слушайте, Шульц, скажите лучше сразу: что вам об этом известно, а что – нет? Потому что я не вижу смысла рассказывать о том, что вы и так знаете. Только не вздумайте утверждать, что не знаете ничего: я в жизни этому не поверю!

- Да ради бога, – фыркнул он. – Хотите, чтобы я перечислил факты? Пожалуйста: через четыре часа после нашего визита Рене Ружвиль отдала концы, а в два двадцать ночи вас привезли в «Святую Анну» с передозировкой карбамазепина. В два сорок туда примчался Сомини и пробыл с вами до пяти утра. Затем вернулся около половины одиннадцатого вечера и снова уехал в районе часа ночи. А в начале седьмого вы удрали из больницы домой, предварительно поскандалив с дежурным персоналом, который совершенно не был настроен вас отпускать... Что еще? Ах да, чуть не забыл: когда через пару дней я вернулся в Париж, мне передали, что ваш супруг настоятельно желает меня видеть. Подробности этой встречи я пересказывать не буду, но в итоге я получил нечто вроде официального статуса при вашей персоне. И, поскольку Сомини отнюдь не сиял от радости, делая мне это предложение, я делаю вывод, что это была ваша идея. Я прав?

Я кивнула.

- Что ж, не могу сказать, что благодарен вам за это – хотя, пожалуй, часть наших проблем это решит... А теперь не сочтите за труд рассказать мне, как именно ваш муж объяснил вам всю эту дьявольщину. Только не говорите, что за две ночи в «Святой Анне» вы не выжали из него ничего на этот счет, – в это я, пользуясь вашими же словами, в жизни не поверю!

Немного подумав, я выложила Шульцу часть нашего разговора – ту, о которой, по моему мнению, ему следовало знать. Шульц слушал внимательно, не произнося ни слова, и лишь один раз сделал мне знак остановиться – когда официантка подошла к нашему столику, чтобы принять заказ.

- Полагаете, Сомини сказал вам правду? – задумчиво спросил он, когда, наконец, я закончила рассказывать.

- Думаю, да. Не всю, конечно, но он честно предупредил, что всего не расскажет.

- Поздновато он начал играть в эту игру... Черт, я же еще весной советовал ему выложить перед вами карты, но нет, этот упрямый идиот держался до последнего! – Шульц зло стукнул кулаком по столу. – Впрочем, ладно. Так вы теперь, выходит, кошка, гуляющая сама по себе? Данте сорвался с поводка и путешествует по своим девяти кругам без Вергилия?

- Не совсем. Жозефу... Сомини ведь удалось заставить меня вернуться из лабиринта. Не сразу, но удалось. Он вытащил меня оттуда, как... как... – я запнулась, пытаясь подыскать подходящее сравнение. – Как рыбу на крючке!

- И правильно сделал, кстати говоря, – заметил Шульц. – Пробудь вы там еще немного, и спасать было бы уже некого. Видал я таких «рыбок», которых вытаскивали слишком поздно – дохлыми. Или с выпотрошенными мозгами. Поверьте, вам бы такая судьба не понравилась.

- Я бы смогла вернуться сама, – упрямо сказала я. – Я знала дорогу. Ваша идея с лейтмотивом работает – нужно просто не выпускать его из головы!

- Отлично, но тогда какого же черта вы не вернулись? Что такого интересного вам показывали в этих ваших видениях, что вы провалялись в отключке почти три часа?

- Много чего. Хотя я и не знаю, имеет ли все это какой-то смысл.

Шульц с удивлением посмотрел на меня.

- Вы что, в самом деле умудрились что-то оттуда запомнить?

- Думаю, все. Или, по крайней мере, почти все. Да, я знаю, раньше у меня это не получалось, но в этот раз почему-то вышло по-другому.

- Любопытно... – с интересом протянул он. – Впрочем, погодите: вот идет наша официантка, давайте-ка дадим ей поставить тарелки и убраться восвояси, а потом вы мне расскажете все по порядку. Договорились?

Пока девушка в черном фартуке возилась вокруг нашего стола, я судорожно пыталась сообразить, как описать Шульцу потустороннее закулисье Костанци. Скрывать что-либо не имело смысла – кроме, разве что, нескольких вещей, о которых я прочла в картонных папках: уж этого-то точно никому знать не стоило. Беда была в том, что мне не хватало нужных слов. Фотоальбом, коридор, лестница, по которой я спускалась за кулисы, были «фотоальбомом», «коридором» и «лестницей», но одновременно означали и нечто большее, и нечто меньшее. Однако как объяснить это своему компаньону, я не знала.

Наконец, собравшись с мыслями, я принялась кое-как пересказывать произошедшее. К моему удивлению, по мере того как длился мой рассказ, на лице у Шульца все сильнее проявлялось выражение какой-то странной, растерянно-мрачной задумчивости – совершенно ему несвойственное.

- Что вы обо всем этом думаете? – спросила я, добравшись до конца.

Он не ответил, продолжая смотреть отсутствующим взглядом куда-то мимо меня.

Я дернула его за рукав.

- Шульц!

- Не кричите так, я вас слышу, – отозвался он. Затем устало потер лоб и наконец-то перевел взгляд на меня: – Значит, вы так и не успели рассмотреть этого типа на фотографиях?

Я отрицательно покачала головой.

- Черт, теперь я начинаю понимать, почему вы так злились на Сомини... – Шульц снова ненадолго замолк, словно что-то обдумывая, затем сказал: – Вот что, Лоренца: если вам снова представится возможность, постарайтесь обязательно увидеть лицо этого человека. Это может быть очень важно. – Перегнувшись через стол, он наклонился ко мне и с неожиданной настойчивостью повторил: – Обязательно постарайтесь это сделать, вам ясно?

- Думаете, это тот, кого мы ищем? – негромко спросила я.

- Не знаю. Возможно. В любом случае, если ваш лабиринт так упорно не хочет вам его показывать, это что-то да значит.

- А дети? Убитый мальчик, его сестра, их старший брат?

- Оставьте детей в покое: думаю, это просто обманка, – он сделал пренебрежительный жест рукой. – Декорации. Театральный реквизит. Понимаете?

- Почему вы так решили?

Шульц с неудовольствием поморщился.

- Я ничего не решил, я просто пытаюсь отделить зерна от плевел. Судя по тому, что вы рассказываете, это местечко водит вас за нос, подбрасывая вам образы из вашего собственного подсознания. Вы любите «Дон Жуана» – оно подсовывает вам статую Командора. Вы наслушались от покойной Ружвиль бредней о санкюлотах – извольте получить «Французскую революцию» Тьера. Из каких закромов своей памяти вы выкопали этих детишек, предоставляю вам судить самой – но вот этот их папаша вполне может оказаться и настоящим. Именно потому что вам не дают его увидеть. Улавливаете мою мысль?

- Вы считаете, это их отец?

- Черт побери, я уже сказал вам: я ничего не считаю! Отец, дядя, дедушка – какая разница, если их, скорее всего, вообще не существует? – он раздраженно дернул головой. – Явись вам этот тип в компании оленя Рудольфа, я бы назвал его Санта-Клаусом, но это еще не значило бы, что он развозит по домам подарки на Рождество. Скорее, наоборот – учитывая, как вас от него трясло.

При воспоминании об этом по спине у меня снова пробежал озноб. Рассуждения Шульца о декорациях не показались мне достаточно резонными, однако в одном он точно прав: нужно во что бы то ни стало увидеть лицо этого человека. И мне придется это сделать, хочу я того или нет.

- Кстати, о Ружвиль, – сказал Шульц уже более спокойным тоном. – Покуда вы валялись в «Святой Анне», я покопался немного в ее прошлой жизни.

- И что? – напряженно спросила я.

Он разочарованно махнул рукой.

- Да ничего особенного. Родилась в Дижоне, в три года переехала с родителями в Таверне – это маленькая деревня под Отеном, в департаменте Сона и Луара. Отец – бывший военный, в восемьдесят восьмом ушел в отставку и увез семью в эту дыру. Мать работала учительницей в начальной школе, умерла от рака яичников, когда дочке было лет десять. Дочка после окончания лицея поступила в Новую Сорбонну и с тех пор в родные места не заглядывала. В двадцать два года выдала шизофренический дебют, долго кочевала по психиатрическим клиникам, пока, наконец, не попала в «Вергилий». Остальное вы знаете.

- А ребенок? У нее в самом деле был ребенок?

- Да, был. Родила три года назад и отдала на усыновление. Кричала, что на нем лежит проклятье, и еще что-то в этом роде. Я так понимаю, это ее обычный репертуар.

«Они рождаются такими же, как мы», – невольно вспомнила я. Если Рене была права, возможно, она нашла единственный правильный выход: рядом с ней этот ребенок не выжил бы. Или не выжила бы она...

Везучая девчонка... Не говори, Тони, она еще всех нас похоронит...

Я затрясла головой, чтобы отогнать непрошеные голоса.

- В общем, ничего примечательного, – продолжал тем временем Шульц. – Стандартная биография пациентов Сомини: психушка, «Вергилий», кладбище. За исключением одной детали, о которой я, сказать по правде, пока и сам не знаю, что думать. Полюбуйтесь-ка...

Он вытащил из сумки планшет, открыл на нем какую-то фотографию и придвинул ко мне.

Это был снимок, сделанный со страницы какой-то книги – похоже, довольно старой: бумага была желтоватой, почти бурой. На странице, в окружении виньеток, был напечатан портрет женщины в платье в стиле рококо, с напудренными волосами, уложенными в умопомрачительно сложную прическу и перевитыми лентой. В руках женщина держала цветочную гирлянду.

- Нравится?

Нахмурившись, я недоуменно взглянула на Шульца.

- И какое отношение это имеет к нашему разговору? Я не разбираюсь в букинистике...

- Вы не наблюдательны. Уберите мысленно локоны с лица.

Я поднесла планшет поближе к глазам. Господи, а ведь и правда: если убрать локоны, причудливо уложенные на лбу и на висках, стереть эту застывшую жеманную улыбку, нарисованную не слишком умелым художником, заменить ленту в волосах на детскую резинку с пластмассовым цветком...

- Шульц, чей это портрет?

- Увеличьте его, там есть подпись внизу.

Торопливо растянув пальцами изображение, я принялась разбирать плохо пропечатанный курсив. «Рене-Мари-Франсуаза-Филиппа де Ружвиль, маркиза де Лире. Мастерская Лагрене, 1775».

- Черт знает что... – в замешательстве пробормотала я, поднимая на Шульца глаза. – Предок?

- Вполне возможно. Ружвиль – не самая распространенная фамилия. Да и сходство, согласитесь, впечатляет.

- Впечатляет – еще слабо сказано... Где вы это нашли?

- В парижских архивах. У меня есть знакомый в исследовательском центре, где занимаются оцифровкой таких штук. Кстати, эту дамочку гильотинировали на площади Революции в тысяча семьсот девяносто третьем. Улавливаете нить?

- «Санкюлоты казнили меня», – негромко процитировала я, продолжая разглядывать снимок. – Ну да, конечно... Думаете, Рене знала о своем происхождении?

- Скорее всего, да. Во всяком случае, ее родители уж точно знали.

- Почему вы так в этом уверены?

- Ее имя. Ну, кому в здравом уме придет в голову назвать девочку Рене – в наше-то время?

Я пожала плечами.

- Мистеру и миссис Флеминг<4>, например?

- Они американцы, что с них возьмешь. Единственной Рене-француженке, которую я до этого встречал, было под восемьдесят, и обитала она в доме престарелых в Шатонефе... Нет, эта семейка явно знала, что делала. Отсюда и имя, отсюда и ее бредни о санкюлотах. Разве что... – Шульц неожиданно запнулся.

- Что? – с нетерпением спросила я.

По его лицу пробежала недовольная гримаса.

- Да нет, ничего... – Он снова потер лоб, затем посмотрел на меня и вдруг устало рассмеялся: – Знаете, Лоренца, пожалуй, общение с вами до добра не доведет: еще немного, и я сам начну съезжать с катушек!

- Добро пожаловать в мой мир, – буркнула я. – И все-таки что вы хотели сказать?

- В том-то и дело, что ничего разумного, – Шульц вздохнул. – Ладно, прошу у вас прощения: я сегодня устал как собака и, похоже, не слишком хорошо соображаю. Вы не хотите взяться, наконец, за эти равиоли? Если мы не съедим их сейчас, они совсем остынут.

Я без особой охоты принялась ковыряться в тарелке. Шульц, напротив, ел с аппетитом – похоже, он и впрямь проголодался. Покончив со своей порцией, он подозвал официантку и попросил принести кофе.

- Как идут ваши дела с «Доминикусом»? – спросил он, пододвигая к себе чашку.

- Неплохо, – рассеянно ответила я: в голове у меня вертелась какая-то смутная мысль, но я никак не могла ее поймать. – Завтра в шесть сводная репетиция... Послушайте, а что вообще известно об этой Рене-Мари-Франсуазе?

- Мало что. Не слишком яркая фигура: одно время, кажется, была приятельницей Марии-Антуанетты, но не из самых близких – во всяком случае, не задушевная подруга вроде Полиньяк или Ламбаль. Если вас интересует, не семейное ли у них сумасшествие, то похоже, что нет: судя по тому, как о ней упоминают современники, это была на редкость уравновешенная и здравомыслящая особа. Подозреваю, голову она потеряла только один раз в жизни – на площади Революции.

- Ясно, – пробормотала я. – Можно еще раз посмотреть на портрет?

- Да сколько угодно, – он передал мне планшет.

Я увеличила картинку и принялась снова ее рассматривать. Уравновешенная и здравомыслящая особа... Интересно, а какой казалась окружающим Рене Ружвиль – до того, как замкнулась в своем безумии? Не исключено, что не менее здравомыслящей и уравновешенной, чем эта женщина с портрета... Нет, что ни говори, сходство потрясающее: вот только то, что я хочу сейчас уловить, не имеет к нему никакого отношения. Эта мысль – даже не мысль, а слабая тень мысли – пронеслась у меня, когда я в первый раз разглядывала портрет, за долю секунды до того, как Шульц произнес: «Уберите локоны с лица».

Локоны, локоны... Впрочем, кажется, я иду неверным путем. Дело не в локонах, дело даже не в Рене – и не в ее двойнике-маркизе, сложившей голову на гильотине. Просто какая-то деталь на портрете привлекла мое внимание, напомнив о чем-то, что до сих пор от меня ускользало. Вопрос: какая? Вздохнув, я снова начала осматривать фрагмент за фрагментом. Лента в пышно взбитых волосах. Жемчужное ожерелье на шее. Гирлянда в руках: розы, жасмин, лилии, фиалки... «Соединилась с розой лилия»? Нет, нет, снова не то: я уверена, эта дама никогда не пела Генделя – она пела какого-нибудь «Деревенского колдуна», изображая пастушку на домашней сцене в Трианоне перед глазами изумленного Руссо... Кому в наше время придет в голову назвать девочку Рене? А вот в ее времена это никого не удивляло – во времена, когда женщины пудрили волосы и позировали на портретах с цветочными гирляндами в руках... Розы, фиалки, лилии, жасмин. Лилии. Лилия...

- Лили, – пробормотала я, едва отдавая себе отчет, что говорю вслух. – Не Флер, не Жасмин и не Виолетт. Лили. Лили Лальман.

- Что?

Я подняла глаза на Шульца.

- Эта девочка. Сестра маленького Мишеля. Ее зовут Лили – на английский манер, через «игрек». Лили и Мишель Лальман. Их мать не немка – это просто фамилия<5>.

- Что вы несете? – резко спросил он, отставив кофейную чашку.

- У Жиля Амори были дети?

- Понятия не имею. Откуда мне знать?

- Они с ним связаны, все четверо, понимаете? – торопливо заговорила я. – Трое детей и их мать. Вы были неправы, Шульц: это не декорации, это реальные люди! Мишель мертв, Лили жива, мать и старший ребенок, скорее всего, тоже...

- И где, по-вашему, они сейчас?

- Не знаю. Знаю только, что у девочки теперь другое имя – она сменила его, точнее, ей его сменили... Но это неважно: с ней все хорошо, ей ничего не угрожает. И не будет угрожать. А вот ее брат-близнец мертв.

Шульц задумался, видимо, пытаясь уложить в голове мои бессвязные откровения.

- Ну, хорошо, – наконец сказал он. – Допустим, вы не ошиблись и эта семейка действительно существовала. И что дальше? Вы можете сказать о них что-нибудь еще, кроме того, что девочку когда-то звали Лили Лальман и что ее брат погиб в раннем детстве?

- Не в детстве, – поправила я. – Позже. Не знаю точно, в каком возрасте, но думаю, к тому времени он был уже достаточно взрослым.

- Насколько взрослым?

- Трудно сказать. У меня сложилось впечатление, что фотографии не очень старые – им лет двадцать или двадцать пять, не больше. Если так, то Мишель и Лили должны быть приблизительно того же возраста, что и мои братья – восемьдесят второго года рождения или около того. Когда Мишель погиб, он уже точно не был ни ребенком, ни подростком. Я бы сказала, скорее, молодым человеком – во всяком случае, старше восемнадцати лет.

- Соответственно, нам нужно искать парня, который отправился на тот свет после двухтысячного года, – хмуро подсчитал Шульц. – Если не раньше. И у которого тысячи однофамильцев в одной только Франции... Лоренца, я, конечно, могу попытаться, но вы же понимаете, что шансы невелики?

- Если только он вообще не сменил имя, – безнадежно сказала я. – Его сестра это сделала, почему бы и остальному семейству не поступить так же?

- Вот именно. Вы хотя бы знаете, как он умер?

Я покачала головой.

- Я знаю только то, что его убили. Не спрашивайте, откуда: наверное, я все равно не смогу этого объяснить... Понимаете, у этого места своя логика, все эти вещи и предметы – не совсем то, чем они были бы в нашем мире. То есть вещи – это вещи, но при этом они еще и что-то другое. Просто ты смотришь на них и понимаешь, что за ними стоит, только объяснить это обычными словами невозможно. Как невозможно объяснить, почему соль мажор зеленого цвета.

- Ну, некоторые считают, что он красный, – хмыкнул Шульц. – Впрочем, здесь я с вами согласен: соль мажор действительно зеленый... Ладно, оставим эти потусторонние тонкости! – Он взглянул на часы. – Уже поздно, пора разбегаться. Думаю, с вас на сегодня достаточно, да и с меня тоже. Я попробую что-нибудь разузнать о Мишеле Лальмане, но многого не ждите. Лучше сосредоточьтесь на этом типе в белой рубашке: чем черт не шутит, может, вас еще раз озарит постфактум, как с этой вашей Лили.

Возразить на это было нечего. Шульц прав: по сравнению с человеком, лица которого я так и не смогла увидеть, все остальное можно считать несущественным. И все же воспоминание об этих детских фотографиях не давало мне покоя. Двое детей живы, третий мертв – и почему-то, думая об этом третьем, я испытывала странное, ничем не объяснимое чувство вины.

Расплатившись по счету, Шульц встал и протянул мне руку.

- Идемте. Провожу вас до отеля – на случай, если вокруг все еще бродит наш друг Гайяр.

- Как будто дело в одном Гайяре, – устало буркнула я, возвращаясь к действительности. – Мне, знаете ли, и без него есть кого бояться.

Шульц фыркнул.

- А по вашему поведению и не скажешь! Впрочем, можете не волноваться: перемирие все еще в силе. За вами наблюдают, но в ближайшее время, скорее всего, не тронут... Кстати, скажите-ка, вам на телефон приходят какие-нибудь рекламные рассылки?

- Конечно, – удивленно ответила я, сбитая с толку этим неожиданным вопросом.

- Какие именно?

- «Сефора», «Жибер Жозеф» и что-то еще, кажется... Не знаю, обычно я удаляю их, как только доходят руки... А зачем вы об этом спрашиваете?

- Затем, что с этого дня вы будете внимательно их читать перед тем, как удалите. – Он посмотрел мне в глаза и усмехнулся. – Маленькие паршивцы из хора Брасье очень ненадежны. Вы меня поняли, Лоренца?

Я кивнула.

- Вот и славно. Идемте!

Когда мы вышли из «Короны», было уже около десяти вечера. Дождь почти прекратился, и на площадь спустился густой ночной туман. Проплутав за Шульцем минут пять по узким улицам, до странности неузнаваемым в этой призрачной пелене, я очутилась перед входом в свой отель.

- И последний вопрос на сегодня, – внезапно сказал Шульц, когда я уже протянула руку к двери. – Вы умеете ездить верхом?

- Хотите в следующий раз устроить встречу на ипподроме? – К этому моменту я уже чувствовала себя настолько измотанной, что удивляться чему-либо просто не хватало сил. – Нет, не умею. В детстве пару раз садилась на лошадь, но с тех пор прошло уже лет пятнадцать.

- Как я и предполагал... – пробормотал он вполголоса, видимо, обращаясь больше к себе самому, чем ко мне. – Спокойной ночи, Лоренца!

Я молча помахала ему рукой и вошла внутрь. В конце концов, Шульц есть Шульц: если каждый раз ломать голову над тем, почему он спрашивает то или это, можно рано или поздно сойти с ума. А безумия и безумцев в моей жизни и без того хватает. Невесело усмехнувшись этим мыслям, я поднялась в номер, рухнула в постель и уже через несколько минут заснула беспробудным сном.

***

Примечания

<1>. И жизни будущего века...

<2>.Сухое древо в руке священника украсилось свежей зеленью...

<3>. «Don Giovanni, a cenar teco m'invitasti, e son venuto» («Дон Жуан, ты звал меня поужинать с тобой, и вот я явился»).

<4>. Рене Флеминг – американская оперная певица-сопрано.

<5>. Lallemand = l'Allemand (фр. «немец»).