7. 1. Bald prangt, den Morgen zu verkünden
Bald prangt, den Morgen zu verkünden,
Die Sonn' auf goldner Bahn, -
Bald soll der finstre Irrwahn schwinden,
Bald siegt der weise Mann.
O holde Ruhe, steig hernieder;
Kehr in der Menschen Herzen wieder;
Dann ist die Erd' ein Himmelreich,
Und Sterbliche den Göttern gleich!<1>
W.A. Mozart, „Die Zauberflöte" (Wien, 1791)
***
«И поскольку его гнев все возрастает, то, когда все думают, что ария уже заканчивается, allegro assai произведет самый наилучший эффект, если его дать в совершенно ином темпе и в другой тональности. Ибо если человек в столь сильном гневе преступает все границы порядка, меры и цели, не помня себя, то и Музыка должна не помнить себя. Но поскольку страсти, сильные или не очень, никогда не должны в своем предельном выражении вызывать отвращение к себе, то и Музыка, даже если она отражает самое ужасающее состояние человека, не должна оскорблять слух, но – доставлять удовольствие, то есть должна во всякое время оставаться Музыкой...»
(Из переписки Моцарта с отцом, Вена, 26 сентября 1781 года).
***
Голосовое сообщение от контакта Bernard Lerac, среда, 29 сентября 2010 года, через Skype Voicemail:
19:14: Gegrüßt, du kühnes Wotanskind!<2> Если твой чокнутый Монтревель нашел тебя в воскресенье, вспомни о нас, смертных, и перезвони мне после девяти: услышишь миллион новостей – кое-что из них тебя здорово заинтересует. Я бы выложил все сейчас, но эта зануда Келлер распевает «Dichterliebe»<3>, и мне удалось удрать только на минутку, так что томись теперь от нетерпения так же, как страдаю сейчас я!.. Поверь, это действительно ужасно: вибрато у нее как отжим у стиральной машины и (неразборчиво). Кстати, в соседнем ряду сидит ван Клееф – она умеет спать с открытыми глазами, счастливая женщина! Как ей это пригодится, если она все-таки решит связаться с нашим Здоровяком!.. (Шум и помехи на заднем плане). Ладно, засим откланиваюсь, пора возвращаться на эту каторгу... Lebt wohl, lebt wohl, auf Wiedersehen<4>, stasera!!!<5>
(Сообщение не было отправлено из-за сбоя передачи данных, на что абонент, видимо, не обратил внимания).
***
Сен-Клу, 30 сентября 2010 года
Через два дня после того, как я уехала из больницы, Андре Морель привез мне подписанное соглашение о разводе.
- И что теперь? – спросила я, расписавшись, в свою очередь, везде, где требовалось.
- Теперь я отправлю все это вместе с заявлением в кантонный суд Невшателя, – ответил Андре, пряча свои экземпляры в портфель. – Месяца через два тебе нужно будет явиться на слушание и подтвердить, что ты добровольно приняла решение о разводе и осознаешь суть этого соглашения и его последствия.
- Мне придется ехать в Невшатель?
- И тебе, и твоему мужу. Вас заслушают обоих вместе и порознь, а потом примут решение.
- Черт побери... – пробормотала я, невольно ежась: такого я не ожидала. – Послушай, Андре, а нельзя ли без этого обойтись? Зачем им мое присутствие? Ты мой адвокат, ты можешь подтвердить от моего имени все что угодно...
Андре отрицательно покачал головой.
- На слушании стороны обязаны присутствовать лично. Не беспокойся, все должно пройти нормально. Детей у вас с Сомини нет, на имущество друг друга вы не претендуете – собственно, не вижу ни одной причины, почему бы суду не утвердить ваше соглашение.
- То есть нас и в самом деле разведут?
- Разумеется. Если, конечно, никто из вас к тому времени не передумает.
- Я не передумаю, – буркнула я.
Он одарил меня широкой улыбкой.
- Будем надеяться! Ты напрасно так нервничаешь, Лоренца. Насколько я могу судить, Сомини пока не склонен вставлять нам палки в колеса – уж не знаю, как ты этого добилась, но бумаги он подписал без возражений. Чем черт не шутит: возможно, твой супруг и вправду понял, что с этой историей пора кончать.
- А что если ты ошибаешься? – помолчав, спросила я.
Андре развел руками.
- Если я ошибаюсь, значит, мы просто вернемся к тому, с чего начинали. Подадим иск о раздельном проживании, а потом снова начнем бракоразводный процесс, вот и все. Но пока что дела идут неплохо, так что не стоит паниковать заранее. Я дам тебе знать, когда назначат слушание.
Я кивнула и в очередной раз принялась перечитывать лежавший передо мной документ. «Приняв окончательное решение о расторжении брака и будучи полностью информированы о последствиях своего решения, стороны добровольно соглашаются...» Подпись Жозефа – с тщательно выписанной, почти каллиграфической «S», и рядом – мои каракули. Стороны добровольно и с полным осознанием последствий соглашаются расторгнуть то, чего никогда не существовало. Как там сказал Андре – с этой историей пора кончать? Ну что ж, вот она и закончена. Во всяком случае, почти.
- Ты мне оставишь эти бумаги? – спросила я.
- Естественно, это же твой экземпляр. Только обещай его не потерять, – Андре фыркнул. – Я ведь тебя знаю: в порядке ты держишь только свои партитуры.
- Не волнуйся. Я оправлю его в рамку и повешу на стену.
- В качестве трофея? Неплохая мысль. – Он нагнулся и чмокнул меня в щеку. – Ладно, мне пора бежать. Если будут новости, я тебе позвоню.
Проводив его до двери, я вернулась в гостиную и подошла к окну. На улице шел проливной дождь. Прижавшись лбом к холодному стеклу, я смотрела, как Андре Морель пробирается через лужи к своей машине, придерживая зонт, чтобы его не вывернуло ветром. Как странно: совсем недавно я точно так же стояла у окна нашего дома в Ле-Локле и смотрела на залитую дождем дорогу. Сколько времени прошло с тех пор – три недели? Четыре?
Машина Андре проехала под моим окном и скрылась за углом дома. На площади не было ни души. Первое из своих обещаний Жозеф сдержал, но сдержал ли он второе? Боюсь, этого мне на самом деле не узнать. Я ведь и раньше никогда не замечала за собой «хвост», хотя и знала, что он есть: сказать по правде, условие убрать охрану я выдвинула скорее для того, чтобы посмотреть, как Жозеф на это отреагирует, чем рассчитывая на какой-то результат... А все же интересно: следит сейчас за мной кто-нибудь или нет? Если эта чертова сделка – не пустой звук, то сейчас вместо людей Жозефа где-то здесь, неподалеку от моего дома, должен околачиваться Шульц. Впрочем, этому проходимцу чужие договоренности не указ: если он сочтет нужным, то будет околачиваться здесь в любом случае. И было бы очень неплохо, если бы он так и сделал.
Я вернулась к столу и принялась в сотый раз перелистывать соглашение о разводе. Радуйся, Лоренца, ты выиграла эту игру. Черт возьми, я радуюсь! Просто я очень устала: у меня слезятся глаза, последние два дня я безвылазно просидела в Интернете, роясь в новостных архивах. На MilanoToday, в разделе уголовной хроники мне удалось найти заметку о некоем психически больном Г., задержанном с огнестрельным оружием в Сан-Сиро чуть больше года назад, – но был ли этот Г. тем самым шизофреником, который пытался спасти Корсо Верчелли от Апокалипсиса, я так и не смогла определить.
О Скипхоле и каирском храме святой Марии информации было больше. Скипхольского террориста звали Авни Кельменди, он был албанцем откуда-то из Косово. Четыреста граммов взрывчатки С-4, спрятанных в банке из-под газировки: как писали в новостях, этого хватило бы, чтобы разнести самолет на куски. Каирских боевиков захватили на конспиративной квартире на окраине города. Репортажи пестрели фотографиями: люди в камуфляжной форме с закрытыми лицами, ободранный фасад многоэтажки, выбитые окна – один из террористов подорвал себя гранатой, прихватив с собой на тот свет еще троих человек...
Все это действительно было. Имел ли к этому отношение «Вергилий» – это уже отдельный вопрос, но сами по себе факты реальны. С другой стороны, глупо было бы ссылаться на вымышленные подробности, зная, что я легко могу их проверить: Жозефу нужно, чтобы я ему верила, хотя и не совсем понятно, зачем. Для него я сейчас бесполезна, и это правда. Строго говоря, я даже не знаю, кто я теперь: две личности, которые раньше поочередно сменяли друг друга, похоже, превратились в третью. Я прекрасно помню призрачный театр Костанци – а ведь раньше я, судя по всему, забывала об этом месте сразу же, как только заканчивался приступ. Более того, после падения на Кронплатце у меня вообще не было ни единого провала в памяти – за исключением той ночи в Ле-Локле, когда Жозеф безуспешно пытался ввести меня в транс. И, наконец, самое странное: оказавшись три дня назад в лабиринте, я вовсе не чувствовала того ужаса, который описывали мой муж и Шульц. По крайней мере, до тех пор, пока не увидела то, чего, возможно, видеть не следовало...
Позволь мне разобраться в том, что с тобой происходит! Позволь мне тебя защитить!
Нет. Ни за что. Я знаю, чем все это закончится: если он будет рядом со мной, если я буду постоянно слышать его голос, то рано или поздно я сдамся и начну верить всему, что он говорит. Как тогда, в Ле-Локле. Два дня назад я едва не попалась в эту ловушку снова, но больше этого не будет. Я победила в этой войне, я отстояла свою свободу и в итоге получила даже больше, чем рассчитывала: Жозеф подписал документы на развод.
Вот только радости от этого я не чувствую. Или так всегда бывает, когда внезапно получаешь то, чего так долго добивался? Впрочем, нет, все это глупости: это была честная победа, и я имею полное право ей радоваться. Exsultate, jubilate, o vos, animae beatae...<> Чтобы придать себе уверенности, я попыталась пропеть вслух пару тактов, но в тишине пустой квартиры мой голос прозвучал настолько резко и настолько фальшиво, что мне не оставалось ничего другого, кроме как умолкнуть.
Это было просто невыносимо. Какого черта я ощущаю внутри такую пустоту, что впору лезть на стены? Еще немного, и я разрыдаюсь на ровном месте. Я прошла в ванную, открыла шкафчик и начала торопливо перебирать свои таблетки. Нет, не то, все не то... Как жаль, что после приключения с Ролановыми пилюлями доктор Нантей отменил мне афобазол. Впрочем, сейчас от него все равно толку не было бы.
Вернувшись в гостиную, я в нерешительности остановилась перед баром. Ненавижу вкус алкоголя, ненавижу этот идиотский туман в мозгах, от которого не избавишься хоть убей, пока не протрезвеешь. К тому же от спиртного мне может стать плохо... А, черт, как будто сейчас мне хорошо!
Я наугад вытащила из бара одну из бутылок. Что это вообще такое – коньяк или виски? Впрочем, какая разница. Усевшись в кресло возле журнального столика, я от души плеснула себе коричневой жидкости в бокал, зажмурилась и сделала глоток.
Господи, ну и дрянь. Морщась, я повертела в руках бутылку, разглядывая надпись на этикетке: «Ferme de l'Hermitière». Не коньяк и не виски, а кальвадос. Наверняка неплохой – вряд ли Ролан стал бы держать в доме какое-нибудь дерьмо, уж я-то знаю своих братцев... К голове подступила горячая волна. Ну что ж, чем бы ни было это пойло, но оно, кажется, действует. Я резко выдохнула и, собравшись с силами, сделала еще несколько глотков.
Минут через пятнадцать – а, может быть, через полчаса – я услышала, как хлопает входная дверь. В комнату заглянул Ролан.
- Черт тебя подери, что это ты делаешь?
- Праздную, – коротко сообщила я, кивнув в сторону бумаг, лежавших на журнальном столике. – Полюбуйся.
Ролан взял со стола документ, быстро пробежал его глазами и уставился на меня.
- Как тебе это удалось?
- Лучше не спрашивай. – Язык во рту ворочался с трудом, ну да и черт с ним: зато в кои-то веки я не задумываюсь по десять раз над каждым словом, прежде чем его произнести. Чудесное ощущение, жаль только, что сил на разговоры не так уж много. – Бери бокал, братец. Сегодня у нас семейный праздник.
- Ты с ума сошла? Тебе же будет плохо!
- Мне и так вечно плохо. Так пусть хоть раз в жизни это будет не зря. Или ты считаешь, что пьянствовать в нашей семейке можно только вам с Кучерявым?
- Послушай, – с отчаянием сказал он, – я все понимаю, но ты уверена, что...
- А как еще ты предлагаешь отметить такое событие? Закатиться в ночной клуб, снять там кого-нибудь и протрахаться всю ночь? Помню, одна моя однокурсница по «Санта-Чечилии» так и сделала, когда расставалась со своим бывшим. Кстати, вышло неплохо... Поехали?
- Ради бога, прекрати пороть чушь!
- Ты прав. Это неудачная идея. Тебе не понравится мой выбор, мне не понравится твой, и мы разругаемся вдрызг... К тому же в клубе все равно придется пить – на трезвую голову я этого удовольствия не вынесу. Останемся дома, братец. – Я протянула ему опустевший бокал. – Наливай.
Остаток вечера я помню очень смутно. Кажется, я плакала на плече у Ролана, неся какой-то бред. В конце концов он уложил меня спать, и всю ночь мне снились сны, которые, будь моя воля, я забыла бы навсегда. Но я не умею ничего забывать по собственному желанию, что бы там ни думал на этот счет Жозеф.
Проснулась я ранним утром от телефонного звонка. Голова болела так, будто череп вот-вот треснет пополам, и ужасно хотелось пить. Почти ничего не соображая, я ткнула пальцем в зеленую иконку с изображением телефонной трубки.
- Слушаю...
И тут у меня едва не остановилось сердце.
Через двадцать минут я на негнущихся ногах добралась до кухни и рухнула на диванчик у стола.
- Что случилось? – с тревогой спросил Ролан, отставив свой завтрак.
- Звонила Беа. – В горле было сухо, как в пустыне, и от этого слова выходили какие-то шелестящие, будто лишенные всякого смысла. – Беа Ринацци, мой агент из IMG. Бога ради, дай чего-нибудь попить, не то я сейчас сдохну...
Он сунул мне в руку стакан с минеральной водой. Жадно осушив его до дна, я перевела дух. Господи, какое удовольствие можно, оказывается, получить от самых простых вещей вроде стакана воды!
- И что? – спросил Ролан, внимательно глядя на меня.
- Я еду в Руан. На «Нормандские сезоны». – Схватившись за пластиковую бутылку, я выплеснула себе в стакан остатки воды и выпила ее залпом. В голове начало понемногу проясняться. – Они ждали Варгаса – он должен был дирижировать «Доминикусом», но Беа говорит, что Варгас не приедет, у него какие-то проблемы с ногой... Так что, если я хочу, то «Доминикус» мой.
- Какой еще «Доминикус»?
- Моцартовская месса до-мажор. Не та, которая «Придворная», а та, которую он писал для Хагенауэра-младшего в шестьдесят девятом, – поймав недоуменный взгляд Ролана, я принялась торопливо объяснять: – Понимаешь, у него был друг, сын их домохозяина в Зальцбурге. Его звали Каэтан, но он стал священником и сменил имя на Доминикус, эта месса – подарок ему по случаю посвящения в сан. А «Придворная» писалась для архиепископа Колоредо в восьмидесятом... Впрочем, неважно. Черт, я сама себе поверить не могу!
- Так ты ее знаешь, эту мессу?
- Я изучала партитуру – давно, еще в Риме. Но никогда не дирижировала. Честно говоря, сейчас, когда я об этом думаю, у меня даже поджилки трясутся...
- Не переживай. Думаю, ты справишься.
- Придется! Второго такого шанса у меня не будет, сам понимаешь. – Я потерла лоб и криво улыбнулась Ролану. – Будем надеяться, что если Моцарт смог сочинить ее в тринадцать лет, то я уж как-нибудь смогу ей продирижировать в свои двадцать три.
- В тринадцать? – он недоверчиво засмеялся. – И что хорошего можно сочинить в тринадцать лет?
- Поверь мне, много чего! Совершенно взрослая вещь, по стилю немного похожа на Гайдна – я имею в виду Михаэля, с Йозефом он тогда еще не был знаком... – спохватившись, я махнула рукой и тоже рассмеялась. – Извини, все это было триста лет назад и никому не интересно.
- Да нет, почему же... А этот друг, который пошел в священники, – он-то хотя бы вышел из школьного возраста?
- Конечно. Он был старше лет на семь или около того.
- Ну и слава богу. Когда тебе нужно ехать?
- В понедельник. Четыре репетиции до следующего воскресенья, Беа пришлет мне партитуру. Оркестр фестивальный, хор местный – говорят, неплохой... Господи, да я вообще не знаю, как я со всем этим управлюсь!
***
Следующие три дня прошли в чудовищной суматохе. Нужно было подписывать контракт, созваниваться с Руаном, ездить по магазинам – у меня не было ничего, ни палочки, ни концертного костюма, ни даже чемодана: последние восемь месяцев превратили меня из нормального человека в беспомощного младенца, зло думала я, таскаясь по девяти кругам ада галереи «Лафайет». По счастью, у меня была хотя бы партитура – Беа, благослови ее Господь, прислала ее на следующий же день, – и все оставшееся время я проводила наедине с «Доминикусом».
Он был восхитителен. Еще лучше и великолепнее, чем я помнила по Риму: «Gloria» с двумя соло – для тенора и для сопрано, «Credo» из семи полноценных номеров и в финале – невообразимо оптимистичный «Agnus Dei». Наверное, еще никогда «miserere nobis»<7> не звучало так жизнерадостно, улыбаясь, размышляла я, делая пометки в партитуре: нужно во что бы то ни стало передать это триумфальное форте, с которым вступает хор после тихого спуска по ступеням хроматической гаммы – если этого не сделать, такой грех не простится мне во веки веков.
На самом деле все это было похоже на сон наяву. Пускай «Нормандские сезоны» – это далеко не Зальцбург и не Вербье, но я очень хорошо понимала, что если бы Франсиско Варгас не сломал себе ногу, мне бы не видать этого приглашения как своих ушей. Временами при мысли об этом меня даже охватывал стыд: Варгас – прекрасный человек и отличный музыкант, в обоих этих отношениях мне до него далеко; и все же я не могла не благословлять тот день, когда он так удачно споткнулся на лестнице в собственном доме.
- Не бери в голову, – философски заметил по этому поводу Джулиано, регулярно названивавший из Сингапура. – Кто-то теряет, кто-то находит. Когда ты покалечилась в этой паршивой Антерсельве, кто-то из ваших ребят ведь тоже от этого выиграл, правда?
Я вовремя прикусила язык, едва не выпалив вслух, что от моего падения выиграл не только берлинец Кранц, перехвативший у меня венского «Дон Жуана». Счастье еще, что Джулиано ничего не знает о моих воскресных приключениях: посовещавшись, мы с Роланом решили не тревожить его зря. В конце концов, все ведь закончилось благополучно – значит, и рассказывать не о чем.
Однако воспоминания об этом то и дело отравляли мне душу. Что будет, если в Руане меня снова хватит приступ? Или если добрый боженька вдруг решит, что я слишком легко отделалась, и продолжит свои попытки? Пока что все шло хорошо: ни в «Святой Анне», ни дома со мной не происходило ничего даже близко похожего. Но будет ли так продолжаться и дальше?
Чтобы сбежать от этих мыслей, я вцеплялась в партитуру «Доминикуса» как утопающий в спасательный круг: credo in unum Deum, Patrem omnipotentem<8>, четыре четверти, molto allegro, хор, скрипки, виолончель, гобои, валторны, трубы и орган. Я продирижирую этой мессой, чего бы это ни стоило. Мир полон лжи, но Моцарт никогда не лжет: его волшебные отроки помогли мне отыскать дорогу в лабиринте, его «Credo» не даст мне сломаться и отступить от цели. Плевать, ждет ли меня судьба Рене Ружвиль и прочих обитателей «Вергилия»: единственное, что имеет значение, – какими будут мой хор и оркестр. Четыре репетиции – это не так уж и много, придется выжать из них все возможное и невозможное... Какую мелодию выбрать для распева «Credo in unum Deum», если прописанная в партитуре третья часть начинается сразу с «Patrem»? Что-нибудь из «ватиканского» стандарта, конечно же, но какой тон подойдет лучше – первый, пятый или четвертый?..
Наконец наступило долгожданное утро понедельника. К половине девятого Ролан отвез меня на Сен-Лазар. Солнце радостно било в глаза, освещая сквозь окна в потолке вокзальную сутолоку. Дожди, лившие всю неделю, закончились – возможно, это был хороший знак.
Приставив к глазам руку козырьком, Ролан всмотрелся в сине-белое табло.
- Третья платформа. Идем!
Мы двинулись вперед, пробираясь сквозь людскую толчею. Вокзальное утро было в разгаре: из громкоговорителей доносились гулкие призывы, возвещающие о прибытии поездов из Гавра, Дьеппа и еще бог весь каких местечек Верхней и Нижней Нормандии. Бодрая толпа студентов с рюкзаками неслась с перронов к выходу как горный поток, сливаясь у дверей с заспанными командировочными, озабоченными родителями, волокущими за руку детей, и говорливыми женщинами в платках и абайях всех фасонов и расцветок.
Уже почти у самого выхода на платформу какой-то человек в элегантном песочном плаще, неудачно развернувшись, заехал своим огромным чемоданом мне в локоть.
- Прошу прощения, – равнодушно проговорил он, повернувшись к нам на секунду, и прошел вперед.
Я ахнула – не столько от боли, сколько от того, что узнала этот голос. Это был голос Шульца.
И судя по тому, в какую сторону удалился силуэт в песочном плаще, направлялся этот проходимец туда же, куда и я. На третью платформу, с которой отходил поезд на Руан.
- Знакомое лицо, – задумчиво проговорил Ролан, вглядываясь в толпу. – Интересно, где я его встречал?
Я пожала плечами, изо всех сил пытаясь не выдать охватившее меня ликование.
- В самом деле? В первый раз его вижу. – Я старательно потерла ушибленный локоть. – Но чемодан у него чертовски твердый!
- Ты о том типе, что едва нас не сбил? Нет, я имел в виду парня, который стоял только что слева от меня. Такой невысокий, где-то с тебя ростом.
Я обернулась, но не увидела никого, кто подходил бы под это описание.
- Кто-нибудь из твоих знакомых? – предположила я.
- Не знаю. Но я его где-то уже видел. Ладно, бог с ним. Идем.
Пока мы шли к вагону, я то и дело оглядывалась по сторонам, пытаясь отыскать в толпе песочный плащ, но все было напрасно. Впрочем, если Шульц действительно едет в Руан, значит, беспокоиться не о чем – рано или поздно мы с ним встретимся.
- Ты кого-нибудь ждешь? – спросил Ролан, заметив, как я кручу головой.
- Нет... Просто смотрю, нет ли здесь моих коллег. Кажется, кто-то из Бастилии тоже собирался в Руан...
Ролан кивнул, удовлетворившись этим объяснением, и втащил в вагон мой чемодан. Я пристыженно последовала за ним. Браво, Лоренца, еще пару сотен попыток – и ты научишься врать без запинок. По крайней мере, своей собственной семье.
Уложив чемодан на багажную стойку, Ролан проводил меня до моего места и обнял на прощание.
- Уверена, что не хочешь, чтобы я поехал с тобой? – негромко спросил он.
Я покачала головой.
- Пора возвращаться во взрослую жизнь. Ты же не можешь вечно водить меня за руку, верно?
Он рассмеялся.
- Ты меня недооцениваешь.
- Я знаю, – я поцеловала его в щеку. – Тебя вообще невозможно оценить. Приедешь в воскресенье посмотреть на мой позор?
- Не смей так говорить! – он дернул меня за ухо. – Приеду, конечно.
Устроившись в кресле, я помахала Ролану рукой, дождалась, пока он выйдет на перрон, и привстала, чтобы на всякий случай еще раз оглядеть пассажиров в вагоне. Шульца нигде не было, но, тем не менее, меня не покидала уверенность, что он едет в том же поезде, что и я. Вот и отлично. Сказать по правде, если бы не это ощущение, я бы, наверное, сдалась и попросила Ролана поехать со мной. За последнее время я настолько отвыкла заботиться о себе сама, что сейчас чувствовала себя шестилетним ребенком, которого родители в первый раз привели в школу, чмокнули в щеку и скрылись за порогом.
Впрочем, все это чушь. К тому времени, как мне исполнилось шесть, своих родителей я уже не помнила, в начальную школу Святого Сердца меня отвел дядя Марко, и, насколько можно судить, это событие отнюдь не показалось мне трагедией. Не сомневаюсь, что Ролан согласился бы нянчиться со мной еще хоть целый год, но просить его о таком было бы уже подлостью. У него своя жизнь, и я не вправе ему мешать.
Перрон за окном медленно проплыл назад: поезд тронулся. Мужчина средних лет, сидевший справа от меня, завел было разговор о погоде, но поскольку отвечала я односложно, а потом и вовсе притворилась, что дремлю, быстро смирился и переключился на соседа напротив. Можно, конечно, пройтись по поезду и попробовать разыскать Шульца, размышляла я, украдкой разглядывая проход между креслами из-под полуприкрытых ресниц. Но, пожалуй, лучше этого не делать. Если будет нужно, Шульц сам меня найдет. В конце концов, нет никакой гарантии, что за мной не следит кто-нибудь еще – не хватало только подставить моего единственного союзника...
Итак, самое время заняться своими делами. Тут я с сожалением сообразила, что мой портфель с партитурой Ролан положил на багажную полку наверху. Просить соседа достать его наверняка означало нарваться на продолжение разговора, а обсуждать преимущества парижской осени над нормандской у меня не было никакого желания. Ну что ж, обойдемся и без портфеля. Все, что мне нужно, я помню и так.
Я принялась мысленно перелистывать страницы «Доминикуса». Sanctus, sanctus Dominus Deus Sabaoth<10>... А вот здесь я, пожалуй, ошиблась: форте перед вторым «Dominus Deus» у сопрано лучше исправить на меццо-форте, иначе хор у меня будет звучать плоско, как доска. И не забыть сделать то же самое в седьмом такте, в начале «pleni sunt coeli»<11>, растянув крещендо до «gloria tua»<12>. Благо, на такие вещи памяти у меня хватает...
Ты не запоминаешь все, что происходит, любовь моя. Ты просто это видишь.
Черт возьми, а даже если и так – какая, в сущности, разница? Я могу восстановить в памяти «Доминикуса» со всеми своими пометками, и мне плевать, как именно это работает. Хотя, конечно, интересно: а если бы портфель, в котором лежит сейчас моя настоящая партитура, вдруг, скажем, загорелся – продолжала бы я видеть перед собой эти страницы так, как вижу их сейчас? Или видела бы только обугленные листы, рассыпающиеся в пепел? А может быть, мое подсознание провернуло бы очередной фокус, «переключив» меня на мою старую римскую партитуру, которая лежит себе спокойно в библиотеке «Санта-Чечилии»?..
Зажмурившись покрепче, я с усилием отогнала от себя видение пылающего «Доминикуса». Нет уж, с такими картинами лучше не экспериментировать. Пускай я до сих пор не уверена, что апельсиновая свеча в Сен-Клу и вправду загорелась сама по себе, но береженого бог бережет. Я попыталась подумать о чем-нибудь другом, и тут в голове вдруг всплыло воспоминание полугодичной давности: «Сен-Мишель», кабинет доктора Веллера, спор о шляпе, которая лежит на столе на ресепшене... Господи, какая же я идиотка!
Я прикусила язык, чтобы не взвыть вслух. Черт побери, да если бы я дала себе труд задуматься над этим сразу, все стало бы ясно еще тогда, в Монтре! Доктор Веллер был прав: я не могла видеть эту шляпу, когда проходила через холл. Ведь мы с Жозефом приехали раньше доктора, это я точно помню – нам пришлось просидеть в его кабинете минут пятнадцать. Он опаздывал – у него сломалась машина, он приехал на такси и потерял свою шляпу на первом этаже в то время, как я дожидалась его на втором...
«Я только что проходил мимо этого стола – там не было никакой шляпы». Ее действительно там не было. И быть не могло: в тот момент она лежала где-то на полу в холле, а, может быть, все еще оставалась на голове у доктора – если он обронил ее чуть позже, когда отошел от ресепшена. В любом случае, к тому времени как он предложил мне тест на кратковременную память, медсестра по имени Ноэми Ларош уже успела подобрать ее и положить к себе на стол, между стаканчиком с ручками и двумя блокнотами. Там я ее и увидела, когда описывала доктору Веллеру все, что якобы запомнила, проходя мимо стола...
А ведь Жозеф все знал. Я помню его странный взгляд, когда на обратном пути я показала ему эту шляпу. Он все понял, но ничего мне не сказал. Просто увел меня побыстрее от ресепшена, пока я не успела сообразить, что здесь что-то не сходится. Откуда же ему было знать, что беспокоиться не о чем, что его жена – настолько идиотка, что для того, чтобы заметить элементарное логическое несоответствие, ей понадобится целых полгода!
Я готова была разрыдаться от унижения. Сколько еще таких несоответствий успело пройти мимо меня? Бог с ней, с этой проклятой шляпой, но я ведь не замечала и куда более нормальных вещей. Точнее, ненормальных. Все эти просьбы никуда не выходить без охраны, вечный контроль – ненавязчивый и в то же время неусыпный, история о Фрейде и его пациентках, рассказанная как раз вовремя, чтобы отбить у меня охоту прибегнуть к гипнотерапии... Нарушение врачебной этики, как же! Просто Жозеф прекрасно знал, чем это закончится: если доктор Веллер введет меня в транс, у меня начнется приступ, и правда может выплыть наружу.
И все же в конце концов она выплыла. За последние четыре недели я узнала о себе и окружающих больше, чем за всю свою жизнь, и не могу сказать, что меня это радует. Мир полон лжи, и доверять никому нельзя. Единственные, кто не предаст меня, – моя семья и моя музыка. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, помоги мне передать этот прозрачный скрипичный аккомпанемент таким, каким я его сейчас слышу, потому что настоящее мое призвание – слышать, а не видеть, исполнять музыку, а не бродить по призрачным лабиринтам, дирижировать оркестром, а не быть марионеткой в чьих-то руках... Призвав на помощь все свое умение концентрироваться, я снова мысленно развернула перед глазами партитуру «Доминикуса». Делай то, что умеешь, Лоренца, и будь что будет.
К тому времени как поезд подъехал к перрону руанского вокзала, я успела дойти до конца «Agnus Dei», и это порядком меня успокоило. Отказавшись от предложения соседа поднести мои вещи, я вытащила из вагона чемодан и, переведя дух, отправилась искать стоянку такси.
Утро в Руане было пасмурным, но не холодным. Через полчаса, оставив вещи в отеле, я уже сидела за завтраком на открытой площадке маленького кафе на Вье-Марше, набросив на плечи жакет и с любопытством разглядывая обступавшие площадь фахверковые дома. Выглядели они точь-в-точь как иллюстрации к книжке со сказками Перро, по которой меня учили читать по-французски, когда я была маленькой. «Vous n'avez qu'à me donner un sac et me faire faire une paire de bottes pour aller dans les broussailles...»<12> Я откинулась на спинку стула, с удовольствием ощущая, как на меня наконец-то накатывает привычная легкость путешественника – давно забытая и от этого еще более восхитительная. Нигде не чувствуешь себя легче и свободнее, чем в городе, который ты пока еще не знаешь и в котором никто не знает тебя... особенно если ты находишься в нем по собственной воле!
Я заглянула в карту, которую мне дали в отеле. Вот церковь Сен-Маклу, где в три часа будет моя первая оркестровая репетиция, вот Опера, где в половине второго нужно будет встретиться с администрацией фестиваля, а вот Капелла Корнеля, где в одиннадцать будет репетировать хор. Строго говоря, к хору я пока отношения не имею: им занимается местный хормейстер – Франк Брасье, припомнила я, – который потом передаст его мне для сводных репетиций, но всегда лучше знать заранее, что тебя ожидает. А посему, покуда есть время, имеет смысл заглянуть в Капеллу Корнеля и послушать, что из себя представляет этот хор.
Времени было хоть отбавляй – часы показывали начало одиннадцатого. Расплатившись, я встала из-за столика, взвалила на плечо тяжелый портфель с партитурой и направилась вглубь старого города.
Пройдя под огромными часами на башне Грос-Орлож, я дошла до собора, обогнула его и через несколько минут остановилась перед небольшой готической церковью, увенчанной острым шпилем. Судя по карте, это была Сен-Маклу. С виду она напоминала резную безделушку из слоновой кости, которую кто-то увеличил в тысячу раз и втиснул между фахферковыми домами. С одобрением оглядев резной фасад, я зашла внутрь и прошлась по нефу. Внутри, как и следовало ожидать, царил пронизывающий холод – вечная беда старых церквей, где без обогревателя пальцы коченеют через пять минут, – но акустика здесь, должно быть, неплохая, решила я, разглядывая высокие своды, да и места, чтобы рассадить оркестр, вполне достаточно.
Удовлетворенная увиденным, я вышла из Сен-Маклу и двинулась дальше. Сырой руанский ветер снес в сторону тяжелые облака, и над городом внезапно засияло солнце. Я расстегнула вязаный жакет: кажется, нормандская осень не так уж неприятна, как ее описывают. Ремень портфеля, в котором лежала партитура, успел изрядно отдавить плечо – пожалуй, пока я дотащу его до места, с меня семь потов сойдет.
Как было написано на обороте моей карты, куда составители втиснули краткие сведения о местных достопримечательностях, Капелла Корнеля располагалась в здании бывшей иезуитской церкви. Так оно и оказалось – минут через десять впереди показался белый барочный фасад, смахивающий на сильно уменьшенный Иль-Джезу. Пристроившись к группке молодых людей, заходивших в двери, я проскользнула внутрь.
В отличие от Сен-Маклу здесь было тепло и шумно. Я с облегчением стащила с себя тяжелый портфель и устроилась на одной из скамей – не настолько далеко, чтобы это мешало наблюдать за хором, но и не настолько близко, чтобы привлекать лишнее внимание. За спиной то и дело гулко хлопали двери, впуская очередную партию хористов, собирающихся на репетицию. Малолетние дисканты и альты с оглушительными воплями носились между колонн, не то играя в какую-то игру, не то попросту пытаясь догнать и отмутузить друг друга, – тогда как басы и тенора, у которых уже пробивались усы, чинно беседовали у рояля, время от времени прерывая разговор, чтобы треснуть собеседника нотами по голове. Прислушиваясь к этому привычному гаму, я оперлась о спинку скамьи и вытянула уставшие ноги. Кажется, я успела порядком отвыкнуть от долгих прогулок пешком.
Наконец, после очередного хлопка тяжелой двери шум внезапно стих. Я обернулась: по проходу между стульями шел толстенький приземистый человечек лет пятидесяти. Проходя мимо меня, он остановился и буркнул с хмурым видом:
- Прослушивание в «Акцентус» в два часа. Приходите позже.
- Маэстро Брасье? – Я протянула ему руку и представилась.
В круглых бесцветных глазах мелькнуло удивление – как будто маэстро Брасье машинально пытался подсчитать, в дочери я ему гожусь или во внучки. Это выражение я видела на чужих лицах сотни раз и успела к нему привыкнуть: в конце концов, в моей работе есть вещи и похуже. Интересно, спросит ли он, сколько мне лет, или все-таки воздержится, подумала я. Как подсказывали мои воспоминания, большинство людей удержаться не могли.
Однако маэстро Брасье оказался крепким орешком.
- Да, меня предупреждали, – буркнул, наконец, он, проглотив вопрос, явно вертевшийся у него на языке, и кивнул в сторону хормейстерского пульта. – Хотите провести репетицию?
- Нет. Я бы хотела просто послушать хор.
Ничего не сказав, маэстро развернулся и, пыхтя, направился к пульту.
- Распевка, – бросил он смирно застывшему на своих местах хору. – Флоранс, дайте, пожалуйста, «до». А ты, Седрик, вынь жвачку изо рта, иначе я тебя здесь вижу в последний раз!
Когда после распевки хор перешел к «Kyrie», я поняла, что мне крупно повезло. Может быть, месье Брасье и не был самым приятным человеком на свете, но хормейстер он был от бога: хор звучал лучше, чем я даже осмеливалась ожидать. Прислушиваясь к первой части, я автоматически делала в уме заметки: солист сопрано выше всех похвал; у тенора очень красивый тембр, но дыхание коротковато, и это придется учитывать в «Domine Deus», где ему нужно будет тянуть шестьдесят тактов un poco andante; остальные двое солистов вполне неплохи и, думаю, способны справиться со всем, что от них потребуется. Это же касается и всего хора, чей единственный заметный недостаток, насколько я пока могу судить, – отсутствие привычки к ватиканской латыни: в «gratias» и «generationem» половина хористов пытается артикулировать «ti» на французский манер – недаром Брасье то и дело останавливает хор, гневно рыкая на провинившихся...
Покончив с «Kyrie», толстяк обернулся ко мне.
- Не желаете продолжить? – постным тоном предложил он.
Все добрые чувства, которые я было начала испытывать к маэстро Брасье, испарились в один миг. Ах ты чертов мерзавец, пронеслось у меня в голове, пока я вставала с места, ты ведь прекрасно знаешь, что это не моя репетиция, что я не должна да и вообще не имею права сменять тебя за пультом! Но нет: тебе непременно нужно втянуть меня в эти игры, попробовать меня на зуб, проверить, достойна ли я встать вровень с пятидесятилетним хрычом, которому, похоже, возраст ума не прибавил...
Однако отказаться сейчас означало бы потерять лицо. Сжав зубы, я прошла к пульту, изо всех сил стараясь сохранять хладнокровие. Хор с интересом воззрился на меня. Подростки постарше принялись многозначительно толкать друг друга в бок, кто-то из басов негромко присвистнул.
Реагировать на это не имело никакого смысла, поэтому я просто принялась рассматривать хористов в ответ. Понемногу смешки затихли, и всеобщее возбуждение начало угасать. Ну что ж, кажется, можно начинать.
- «Sanctus», с первой цифры, пожалуйста.
Дирижировать на первой репетиции – все равно что вести незнакомый автомобиль по скользкой дороге: никогда не знаешь в точности, насколько он будет тебя слушаться. К счастью, первое впечатление оказалось верным: мой «автомобиль» был весьма и весьма неплох. Партитуру хор знал как свои пять пальцев, и после небольшого разброда на первых тактах дело, к моему огромному облегчению, пошло на лад. Когда после нескольких попыток под сводами капеллы грянул величественный вводный септаккорд второго «Dominus Deus» – именно такой, которого я хотела добиться, такой, каким я слышала его раньше у себя в голове, – я едва не расхохоталась вслух от ликования. Мир снова становился правильным: все возвращалось на свои места.
Проведя до конца «Sanctus» и убедившись, что хористы приспособились к моей руке, я попросила еще раз повторить последние десять тактов и, более-менее удовлетворившись результатом, рискнула перейти к «Hosanna in exselsis». Когда хор дошел до конца первой фразы, я сделала знак остановиться.
- Очень хорошо. А теперь попробуем еще раз – точно так же, но немного радостнее.
- Радостнее – это как? – пискнул солист сопрано, курчавый темнокожий мальчуган лет десяти-одиннадцати. Соседи одобрительно захихикали.
- Как будто тебе прислали приглашение на бонусную гонку в NFS, – не раздумывая ответила я.
В хоре снова послышались смешки, но на этот раз, кажется, уже не в мой адрес. Мальчишка смутился и опустил голову.
Повторив еще раз «Hosanna» с начала и до конца, я решила, что для первого раза достаточно, и, как можно вежливее кивнув маэстро Брасье, вернулась на свое место.
- Перерыв! – пропыхтел он и махнул рукой хористам в подтверждение своих слов. Капелла моментально огласилась оглушительным гамом, от которого у меня чуть не заложило уши. Маэстро Брасье неторопливо направился ко мне.
- Любопытная трактовка, – буркнул он, остановившись у моей скамьи. – Вы в самом деле собираетесь исполнять «Hosanna» в таком сумасшедшем темпе?
- Нет. Я просто хотела посмотреть, способны ли они на него. Басы замедлялись в первой части на шестнадцатых – вы же сами слышали. Нужно было заставить их встряхнуться.
- Вот оно что, – неопределенно протянул Брасье. – Ну ладно. Делайте как знаете. Могу дать только один совет, – он на мгновение задумался и неожиданно добавил: – Если, конечно, вы его примете.
Наверное, продолжи он со мной разговаривать своим прежним угрюмо-недовольным тоном, я бы не выдержала и вспылила, но в сердитых интонациях хормейстера внезапно зазвучали почти человеческие нотки.
- Я вас слушаю, маэстро Брасье.
- Почаще переворачивайте страницы. Не знаю, как у вас, в Вене, но здесь таких фокусов не оценят.
Я прикусила язык, чтобы не чертыхнуться вслух. Брасье прав: я не Ливайн, чтобы открыто демонстрировать, что дирижирую по памяти. В моем случае это, скорее, воспримут как попытку лишний раз привлечь к себе внимание – да что там «скорее», именно так оно и будет... Подозреваю, после всего, что обо мне писали после Антерсельвы, у меня и так не самая однозначная репутация, так что придется быть осторожнее.
- Спасибо, маэстро.
- Не за что. Желаю удачи. – Он отвернулся и поковылял к пульту. – Перерыв окончен! По местам! Энзо, Седрик, Жереми, чего вы ждете – особого приглашения?..
***
Примечания
<1>. Вскоре воссияет, возвещая утро, солнце на своем золотом пути, вскоре исчезнут темные предрассудки, вскоре мудрый победит. О, милый покой, снизойди, чтобы наполнить людские сердца, и станет земля раем, и смертные будут равны богам!
<2>. Приветствую тебя, отважное дитя Вотана!
<3>. «Любовь поэта» – цикл романсов Шумана.
<4>. Счастливо оставаться, до свидания (нем.).
<5>. До вечера! (итал.)
<6>. Ликуйте, радуйтесь, о вы, блаженные души... (начало мотета В.А. Моцарта K. 165).
<7>. «Помилуй нас».
<8>. Верую во единого Бога Отца Вседержителя.
<9>. Свят, свят Господь Бог Саваоф...
<10>. «Полнится небо...»
<11>. «...славой Твоей».
<12>. «Дайтемне только мешок да закажите пару сапог, чтобы легче было бродить по леснойчаще...»