Offertorium. Книга 2

Fammi combattere

Mostri e tifei

Nuovi trofei

Se vuoi dal mio valor<1>.

G.F. Händel, "Orlando" (London, 1733)

***

«Органы, занимающиеся защитой свидетелей, должны четко и правильно разъяснять свидетелям меры, которые будут приниматься, и ограничения в их личной жизни, с которыми необходимо согласиться участникам программы. <...> Участие влечет за собой обязательство активно поддерживать все принимаемые меры защиты и воздерживаться от нарушения режима программы, например, путем обсуждения связанных с ней вопросов с третьими лицами».

«Рекомендуемые виды практики в области защиты свидетелей», ООН, Нью-Йорк, 2008.

***

Сен-Клу, 4 октября 2010 года

Absence IV:

В тот день я долго колесил по городу, не зная, куда себя девать. Возвращаться домой не тянуло. Как назло, еще в воскресенье я отменил все свои дела, надеясь сам не знаю на что. Может быть, на то, что придется ехать в Руан. Может быть, на что-то еще. Это было глупо как бог знает что, а еще глупее было бесцельно таскаться по утренним парижским пробкам, но я с детства ненавижу возвращаться в опустевший дом, из которого только что кто-то уехал. Такой дом похож на кладбище.

Я мог бы отправиться с Сен-Лазара на конюшню к Биби и взять пару уроков, но общаться в таком настроении с четвероногими тварями не хотелось. Да и с двуногими тоже. В конце концов, выбрав наименьшее из зол, я поехал к себе в Сен-Клу, в спортзал. Если и есть на свете лучший способ выбить дурь из головы, чем вымотаться, работая с железом, то я его не знаю.

В спортзале в это время дня было почти пусто. Какой-то чернокожий парень, от силы лет семнадцати, только что слезший с баттерфляя, с явным восхищением рассматривал себя в зеркале. Мечтает произвести впечатление на подружку или на таких же дружков-раздолбаев с соседней улицы, подумал я. Мне бы твои проблемы, парень.

Пожав руку Мартену, молча прогуливавшемуся по залу, я начал разминку. Мартен из тех идеальных людей, которых на свете почти не бывает: тридцать слов в день – его предел, если учесть, что десять из них он тратит на общение с женой и детьми. Лучший в мире тренер, если вас тошнит от необходимости разговаривать с себе подобными.

После первой серии жимов мысли в голове понемногу начали приходить в порядок. Моя сестра уехала – ну что ж, наверное, это к лучшему. Она права: я не могу и не должен всю жизнь нянчиться с ней, как с маленьким ребенком. Да и нянька из меня... Вспомнив о том, что случилось неделю назад, я сжал зубы от стыда. Не знаю, что она вбила себе в голову насчет этих проклятых таблеток, но когда я понял, что мне не придется объяснять, почему я прячу их в пузырьке от аспирина, я испытал неописуемое облегчение. Как последний трус.

- Лопатки сведи, – буркнул Мартен, проходя мимо моей скамьи. – Теряешь форму, мужик.

Чертыхнувшись, я последовал его совету. Это правда: за последнюю неделю я превратился в тряпку. Чертова болячка. «Вам стоит сменить профессию, – сказал мне врач, которого разыскал для меня Янник. – Продолжайте заниматься спортом, если хотите, но никаких серьезных нагрузок. По крайней мере, пока не выйдете в стабильную ремиссию». В ответ я пожал плечами и спросил, сколько времени это займет. «В вашем случае – года три. Может быть, пять. Если, конечно, будете соблюдать все рекомендации». Отлично, док, а теперь выпишите мне таблеток, чтобы я не рухнул в падучей, пока буду изображать сподвижника Готфрида-Мать-Его-Бульонского в хреновой, мать ее, палестинской пустыне на кляче из конюшни Биби, потому что не позже чем через месяц именно этим я и собираюсь заняться. Доктор посмотрел на меня как на идиота и выписал депакин. Первые дня два меня крутило от него не хуже, чем от того дерьма, которым пичкают своих пациентов ребята из «Фернан-Видаля», – пришлось соврать, что чересчур выложился на тренировке и от этого теперь еле ноги таскаю. Но потом дело пошло легче.

Наломавшись как следует в заведении Мартена, я отправился домой. Завел машину на стоянку, купил в булочной свежий багет. Уже у самой двери столкнулся со старой Марией Кристиной, которая приходит убираться по понедельникам и четвергам:

- Buenos tardes, tía Maricrís.

- Buenos tardes, hijo! Tu hermana ya se ha ido?

- Sí.

- Buena suerte para ella. La cena está en la heladera<2>...

Зайдя в квартиру, я первым делом снова влез в душ. Грешен, не люблю общественные душевые – отчего-то всегда кажется, что в них не отмыться начисто. Спортзал сделал свое дело: в голове ощущалась легкая, расслабленная пустота. Именно то, что нужно. Все равно рано или поздно все вернется на круги своя: телефонные звонки раз или два в неделю, случайные наезды в Париж («Ты ведь сможешь заехать на площадь Звезды? Я еще целых полтора часа буду здесь...») и несколько раз в год, когда находится время, – встречи в Риме или здесь, в нашей старой квартире в Сен-Клу. Обычная, нормальная жизнь, мы ведь жили так все последние годы – почему же теперь мне должно чего-то не хватать?

Вымывшись как следует, я вышел из ванной, прошел на кухню и разогрел паэлью, оставленную Марией Кристиной. Съел ее, пялясь в экран телевизора – Леди Гага собирается замуж, профсоюзы продолжают забастовку, Конституционный суд одобрил запрет на ношение паранджи и прочие бесценные сведения, без которых ни один зритель «France3» не сможет спокойно прожевать свой ужин. Вот и славно, рыцарь Роланд: ешь крашенный шафраном рис, смотри телевизор и не думай ни о чем. Впрочем, если очень сильно захочется, можешь подумать о Леди Гаге. Или о запрете паранджи.

Я не ждал звонка: у моей сестры нет привычки докладывать, как прошел день. Да и ни у кого из нас ее нет. Впрочем, вру: я его ждал. Лоренца безалаберна, напоминал себе я, ее любимое занятие – оставить у меня что-нибудь важное, а затем звонить в панике, спрашивая, не находил ли я то или это. С тех пор, как я обосновался в Сен-Клу, у меня накопился целый ворох ее вещей – помимо тех, что и так лежат в ее комнате. Ей приятно, что это до сих пор ее комната, и я не стал там ничего менять. Пускай все остается, как было.

Мои надежды оправдались. На сей раз ей понадобился конверт с пин-кодом от сим-карты.

- На столе или в ящиках? – уточнил я, улыбаясь про себя.

Естественно, этого она не помнит. Смешно: она способна процитировать по памяти страницу из книги, которую читала триста лет назад, или пересказать в лицах, о чем мы разговаривали за праздничным столом на Пасху, когда нам с Кучерявым было лет по пятнадцать, но запомнить, куда она положила свои вещи, – это свыше ее сил. На самом деле она многого не помнит и не замечает, и временами я даже не уверен, что это так уж плохо,

Итак, я отправился обыскивать стол. На столе царил привычный беспорядок: кажется, перед отъездом Лоренца пыталась разобрать бумаги, но отвлеклась на что-то и бросила свои попытки на полпути. Я принялся аккуратно разбирать эти залежи: чеки из «Галереи «Лафайет», надорванная коробочка, из которой тут же высыпался десяток скрепок, разрозненные нотные листы, распечатанные на принтере, – без номеров страниц, с неразборчивыми записями, сделанными фломастером на полях. Я добросовестно перебрал их один за другим, но конверта между ними не нашел. Затем взял валявшуюся тут же на столе книжку – Мюриэль Барбери, «Элегантность ежика» – и на всякий случай перелистал страницы. Нет, ничего нет.

Я вернул книгу на место, собрал рассыпавшиеся скрепки и постарался разложить бумаги в том же беспорядке, в котором Лоренца их оставила. Я бы умер, живи я в таком хаосе, но у каждого свой вкус. В конце концов, ни она, ни Кучерявый не наводят свои порядки в моих вещах.

В щели между столом и стеной завалялось еще несколько нотных страниц, но оранжевого конверта там не было. Придется искать в ящиках. Я вздохнул и взялся за дело. Верхний ящик оказался доверху набит бог знает чем – ноты, старые журналы, несколько выпусков «Дилана Дога», завалявшихся здесь, видимо, еще со времен нашего детства... Взглянув на часы, я хмыкнул: кажется, пообещав найти этот чертов конверт за десять минут, я здорово поторопился. Ей-богу, я не знал, во что ввязываюсь.

Однако вскоре мне повезло. Выдвинув средний ящик – выдвигался он только наполовину, как будто в глубине что-то застряло, – я увидел среди бумаг что-то оранжевое. Ну, наконец-то: вот он, конверт! Раскрыв его, я убедился, что внутри действительно напечатан пин-код – четыре восьмерки, в моем собственном телефоне точь-в-точь такой же, – и с облегчением толкнул ящик назад. Внутри что-то недовольно зашелестело – ящик застрял на полпути. Я снова попробовал его задвинуть, но ящик не поддавался: похоже, бумаги, которые лежали сверху, соскользнули вниз и теперь не давали ему закрыться.

Я дернул за ручку нижнего ящика – безуспешно. Не то он был закрыт на ключ, не то просто застрял, так же, как и его собрат сверху. Выругавшись, я нащупал задвижки на боковых сторонах самого верхнего ящика, вытащил его из стола и поставил рядом с собой на пол. Затем опустился на колени и попытался достать бумаги, видневшиеся в щели у задней стенки. Нет, так дело не пойдет. Пришлось, в конце концов, проделать ту же процедуру и со вторым ящиком. Так и есть: бумаги действительно высыпались вниз и лежали теперь беспорядочной грудой на нижнем ящике.

В очередной раз вздохнув, я начал раскладывать их стопками. Ноты, снова ноты и еще раз ноты. Листы принтерной бумаги с какими-то каракулями. Прозрачные папки с выписками из истории болезни, которые нам выдали в «Святой Анне», – половина сильно измята: похоже, именно они завалились за ящик и не давали ему закрыться. Я поморщился и принялся их рассортировывать. Биохимия крови, результаты КТ, заключение невролога... А это что?

Я в недоумении повертел в руках листок, засунутый в прозрачный файл. «Bundeskriminalamt – Büro für Zeugenschutz...<3>» Черт возьми, это еще что такое?

Нащупав выключатель настольной лампы, я поднес листок ближе к свету. Ксерокопия, причем очень бледно отпечатанная, как будто в ксероксе заканчивалась краска. Немецкий я помню не так уж плохо – не зря мы с Кучерявым проторчали почти три года в этой дурацкой школе в Швейцарии, но разбирать едва различимые слова оказалось сущим мучением. «Antrag»<4>, «Lebensgefahr»<5>, «gerichtliche Untersuchung»<6>, «ein kritischer Bedarf»<7>...

Внезапно я похолодел: в середине абзаца, посреди всех этих «Lebensgefahr» и «Untersuchung» стояло имя моей сестры. Я бросился перечитывать с самого начала, машинально переводя в уме на итальянский многоэтажную немецкую канцелярщину.

«Учитывая предстоящую дачу показаний... а также степень угрозы жизни и благополучию свидетеля, оцениваемую следствием как крайне высокая... рассмотреть решение о включении Лоренцы Анджелы Феличиани в программу защиты свидетелей по делу №...»

Чем дальше я читал, тем сильнее меня прошибал холодный пот. Затем в голове мелькнула спасительная мысль: это чья-то глупая шутка, какая, к черту, защита свидетелей? Какое отношение все это может иметь к Лоренце, к моей маленькой сестричке, которая с детства росла в полной безопасности, которая никогда в жизни ничем не занималась, кроме музыки? Она живет в своем благополучном мире: единственные преступления, с которыми она имеет дело, – последний акт какой-нибудь «Кармен», где нервный придурок-тенор закалывает кинжалом неверную любовницу...

О да, конечно. В благополучном. Полгода мы не знали, жива она или нет, пока, наконец, она не появилась на пороге моей квартиры – измученная, вся в синяках и ссадинах, со сросшимися переломами, о которых она отказывается говорить... Впрочем, она отказывается говорить практически обо всем. И я уверен, что знаю, почему.

Я снова перечитал листок от начала до конца в смутной надежде, что, может быть, я что-нибудь неправильно понял. Да нет, чего уж тут не понять... Программа защиты свидетелей – вот как, значит? Во что втравил ее этот ублюдок? Вскочив с места, я бросился искать свой мобильный. Где же эта проклятая штука?.. Лоренца, Лоренца, попробуй только сказать мне теперь, что нам не о чем волноваться! Шутки кончились, пора выкладывать все начистоту!

Разыскав, наконец, телефон, я торопливо открыл список последних звонков – но тут же остановился. Нет, правды она мне все равно не скажет. Все это мы уже проходили: я могу позвонить ей сейчас, могу потребовать объяснений, могу кричать, грозить, умолять – и не добьюсь ровным счетом ничего. По каким-то причинам она с самого начала отказывается принимать любую нашу помощь. Она пытается вести какую-то свою игру, заведомо исключив из нее и меня, и Кучерявого, и ведет ее как умеет. А умеет она плохо. Ее ложь не стоит ни гроша, ее увертки выглядят просто смешно. И тем не менее она упрямо гнет свою линию. Что-то она знает, моя скрытная сестричка, что-то она знает и пытается узнать еще больше. Все эти расспросы о прошлом неспроста: она что-то ищет – возможно, даже сама пока не зная, что. У нее провалы в памяти – в этом я ей верю, хотя вполне могу допустить, что помнит она больше, чем говорит...

Я машинально бросил взгляд на оранжевый конверт от сим-карты и едва не задохнулся от приступа нелепой, иррациональной злости. Черт тебя побери, Лоренца: ты в беде, тебе грозит неизвестно что – и ты звонишь мне из своего паршивого Руана и просишь прочесть четыре цифры, отпечатанные на дурацкой картонке?! Это все, о чем ты снизошла меня попросить: как будто мы чужие, как будто ты заранее решила, что никто из твоей семьи больше не способен тебе ничем помочь?

И все же поговорить нам придется. Она ждет свой чертов пин-код, и если ей не перезвоню я, она, потеряв терпение, позвонит мне сама. Я сделал глубокий вдох, загоняя злость на задворки сознания: веди себя осторожно, рыцарь Роланд, не дай ни в чем себя заподозрить. Пускай считает, что игра идет по ее правилам. В открытом бою мне эту войну не выиграть, но если ты, любовь моя, думаешь, что сумеешь заставить меня держаться в стороне, ты жестоко ошибаешься.

Наконец, заставив себя успокоиться, я набрал номер руанского отеля.

Трубку она взяла почти сразу. Нашел ли я конверт? Ну конечно, милая: твой брат всегда тебя выручит, ты же знаешь. Отделываясь короткими фразами, я искал в ее интонациях страх, тревогу, любую странность, за которую можно было бы ухватиться. Но нет: голос звучал абсолютно обычно. Сонно, устало, может быть, немного взволнованно – но лишь немного, как будто забытые четыре восьмерки и впрямь были единственным, что мешало ей спокойно уснуть сегодня ночью.

Не выдержав, я спросил, все ли у нее в порядке. «Более чем, – ответила она едва ли не с весельем. – Спокойной ночи, братец!»

Я нажал на отбой, задумчиво глядя на экран телефона. Ну что ж, Лоренца, беру свои слова назад. Ты умеешь лгать куда лучше, чем я думал.

И тогда я сделал то, что еще вчера не могло бы мне присниться даже в кошмарном сне. Я начал обыскивать спальню своей сестры.

Методично, вещь за вещью, я перебрал все, до чего смог добраться, испытывая одновременно стыдливый восторг извращенца-вуайериста и холодное бешенство родителя, перерывающего комнату подростка в поисках марихуаны. Что именно я собирался найти? Сказать по правде, и сам не знаю. Мне нужна была зацепка – пусть даже самая нелепая, самая безумная, лишь бы она хоть как-то объясняла, что происходит.

Прости, любовь моя, ты сама в этом виновата, бормотал я, роясь в ящиках стола, осматривая карманы оставленной в шкафу одежды, перебирая тонкое нижнее белье, проскальзывавшее между пальцев. У меня нет другого способа узнать то, что я обязан знать. Пытаясь отделаться от этих навязчивых самооправданий, я внезапно задумался – едва ли впервые в жизни, – а что я, собственно, знаю о своей сестре?

Думать об этом было непривычно и странно. Я люблю ее и всегда любил, но понимаю при этом меньше, чем кого бы то ни было. Может, потому что в нашей семье понимать слишком хорошо считалось негласным синонимом понятия «лезть в душу», а этого ни один нормальный человек не потерпит. Чем больше любишь, тем меньше задаешь вопросов – и другим, и самому себе.

Я знаю, что она умна – умнее, чем мы с Кучерявым, – что у нее поразительная память, что она помнит и знает столько, сколько нам обоим в жизни не запомнить и не узнать. Но также я знаю, что при всем своем уме временами она бывает беспросветно наивной – настолько, что это просто пугает. «Ренца, единственная безопасная для тебя компания – это твои мертвые композиторы», – сказал ей как-то Кучерявый и был совершенно прав. За пределами этого узкого мирка ее не обманет только ленивый. В определенном отношении она застряла на уровне развития пятнадцатилетнего подростка – подростка талантливого, умненького, но не более того. Она не разбирается в людях, плохо понимает социальные условности и еще хуже – намеки. Особенно мужские. Она не отдает себе отчет в том, какое впечатление производит на окружающих, не понимает, почему ей оборачиваются вслед...

Неожиданно мои мысли потекли по другому пути. Сомини прислал ей документы на развод. «Лучше не спрашивай», – ответила она, когда я спросил, как ей удалось этого добиться. Тогда я не обратил внимания на ее слова, но сейчас они представились мне в совершенно ином свете. Чем ей пришлось за это заплатить? На что пришлось пойти, чтобы Сомини ее отпустил – если только он и в самом деле ее отпустил, а в это я не верю ни на йоту... Господи, Лоренца, ну почему ты не можешь просто сказать правду, дьявол бы тебя побрал?!

Не найдя ничего подозрительного, я с отчаяния снова взялся за бумаги из ящиков письменного стола. Стопка исписанных листков, сложенных вчетверо, – сначала я отложил их в сторону, решив, что это просто каракули. Затем вспомнил, что приблизительно так выглядели когда-то ее школьные конспекты и то, что она с серьезным видом называла «расписанием дел на завтра»: беспорядочное нагромождение кружков, квадратов и стрелок с подписями, понятными только ей одной.

Я развернул листки – их оказалось около десятка. Почерк у моей сестры весьма своеобразный, а ход мыслей еще своеобразнее: придется как следует вывихнуть себе мозг, чтобы понять, что она имела в виду.

На первой странице красовался размашистый заголовок: «Роланд 909071». С полминуты я ломал голову, пытаясь сообразить, что это за цифры – номер машины? почтовый код? – и какое отношение они имеют ко мне. Потом стукнул себя по лбу: ты дурак, Монтревель, это же ее старая привычка – записывать числа в обратном порядке, когда она торопится или чем-то взволнована. 909071 – 170909, 17 сентября 2009 года. День, когда Лоренца приехала ко мне из Шатле. И речь здесь не обо мне, а о генделевском «Роланде»: они играли его тем вечером, а затем несколько часов выпали у нее из памяти напрочь. Я рассказывал ей об этом недели две или три назад – похоже, мой рассказ ее сильно встревожил. Настолько, что она не переставала о нем думать и после нашего разговора.

Ниже шли беспорядочные записи, сделанные таким мелким почерком, что толстые штрихи фломастера слились в неразборчивую вязь. Единственное, что я смог разобрать, – две большие буквы в центре листа: «С» и «А», обе с пририсованными рядом вопросительными знаками, обе обведены кругами, от которых шли стрелки к слову «РОЛАНД». Предположим, «С» – это Сомини: Лоренца говорила, что видела его на премьере. Но тогда кто такой «А»? Андре Морель? Я попытался вспомнить кого-нибудь еще из ее знакомых с подходящими инициалами, но на ум пришел только приятель Лерака – Радикати, которого зовут не то Амилькаре, не то Аннибале. Нужно выяснить, пел ли Радикати в этом проклятом «Роланде», и, если да, то что ему известно о происходившем в тот вечер...

На остальных листах было и вовсе почти ничего не разобрать. Похоже, Лоренца возвращалась к ним несколько раз, то вычеркивая, то дописывая какие-то примечания: записи ютились в углах листа, шли прямо поперек предыдущих, заворачивались под невообразимыми углами, огибая стрелки и кружки. На странице, озаглавленной «АНТЕРСЕЛЬВА 012051», было вымарано все, кроме заголовка, и под вымаранным стояла неожиданно четкая, старательно выписанная красным маркером надпись: «Решено». Ну что ж, милая, рад за тебя, с легкой горечью подумал я. Выходит, ты все-таки нашла ответ хоть на какой-то из своих вопросов.

Жаль только, что поделиться с нами этим ответом ей даже в голову не пришло. Почему-то вдруг вспомнилось, как в детстве, лет до четырех, моя сестра наотрез отказывалась разговаривать с посторонними – просто смотрела на них отсутствующим взглядом и молчала. Собственно, разговаривала она только с нами двоими и дядей Марко. Последствия травмы, говорил доктор Вителли, которого дядя приглашал к нам домой. Та же штука, что и ее кошмары по ночам. «Лоренца, может быть, ты стесняешься?» – спрашивал ее дядя. «Нет. Просто не хочу ни про что с ними говорить». И вот сейчас я чувствовал себя таким же посторонним, которого вычеркнули из круга тех, с кем стоит говорить. Которому только и остается, что рыться в ящиках чужого стола – хорошо еще, хоть не подглядывать в замочные скважины.

Чтобы прогнать эти мысли, я снова попытался сосредоточиться на бумагах. «РИМ май 9» – девятое мая или две тысячи девятый год? «МЕДЛИНГ ноябрь 8». «ЛЕ-ЛОКЛЬ»: без даты, под заголовком всего пара слов, густо зачеркнутых нервными размашистыми зигзагами, будто на них расписывали внезапно заевший фломастер. Интересно, что это – Ле-Локль? Кажется, какой-то городишко в Швейцарии: может быть, это что-то вроде Вербье?

Еще одна страница. «РОБЕРТО МАНЧИНИ». Ну, разумеется: она ведь расспрашивала меня о Манчини – ей не дает покоя это проклятое убийство. Среди густой нечитаемой вязи я разобрал наши с Кучерявым имена, обведенные кругами, и рядом, в соседнем кружке, фразу «Не помню». Вот и хорошо, любовь моя: что бы ты там ни забыла об этой ночи, вспоминать о ней явно не стоит. Оставь мертвым хоронить своих мертвецов и живи счастливо.

Я уже хотел отложить лист в сторону, как вдруг заметил в углу страницы, наискось от заголовка, довольно разборчивую надпись: «Спросить у Себ.». У Себастьяно? У Себастьена? Хотя нет, это не «Себ.», это «Ш.», записанное на немецкий манер: Sch. Великолепно: и кто же такой этот Ш., а главное, почему моя сестра считает, что может от него что-то узнать? Кто-нибудь из ее венских коллег? Или кто-то из приятелей самого Манчини? Хотя нет, с ними-то Лоренца вряд ли знакома: футбол никогда не входил в сферу ее интересов. Даже в те времена, когда она вбила себе в голову, что ей непременно нужно спать с этим неаполитанцем.

Вопрос в том, что именно может знать этот Ш.... Впрочем, нет, сейчас это не самая главная проблема. Не думаю, что это чертово ходатайство как-то связано с нашим покойником – во всяком случае, у меня есть все основания считать, что это не так. «Степень угрозы жизни, оцениваемая как крайне высокая...» Черт возьми, а я в это время сижу и копаюсь в ее вещах, как какая-нибудь паршивая полицейская ищейка! Что дал мне этот отвратительный обыск? Ровным счетом ничего: Лоренца пытается что-то найти в своем прошлом, но чтобы догадаться об этом, не обязательно было переворачивать здесь все вверх дном.

Нужно что-то делать, но я хоть убей не могу себе представить, что. Поехать в Руан, забрать ее сюда и посадить под замок, пока я не выясню, что именно ей угрожает? Отличная идея, Монтревель, но вряд ли выполнимая. Будь Кучерявый здесь, мы бы наверняка что-нибудь придумали, но сейчас даже звонить ему бессмысленно. Что я могу ему рассказать, если сам почти ничего не понимаю?

Нет, Кучерявого пока тревожить не стоит. Но мне нужен толковый совет – и, собственно говоря, я даже знаю, у кого его получить... Пропади оно все пропадом: с этого и нужно было начинать! Однако будем надеяться, что еще не слишком поздно.

Гудки в телефонной трубке длились целую вечность. Наконец что-то щелкнуло, и я услышал неприветливый голос Мореля:

- Монтревель, что случилось?

- Нужно поговорить, – быстро сказал я.

- Прямо сейчас? Ты знаешь, который час?

- Половина двенадцатого. Андре, нам нужно встретиться, дело срочное.

- Кой черт у тебя там происходит?

- Это не телефонный разговор.

Какое-то время Морель молчал, видимо, оценивая мои слова.

- Ладно, – наконец ответил он. – Приезжай. Двадцать минут тебе на дорогу.

- Ты в Нейи?

- Где же еще! Двадцать минут и ни секундой больше. Утром в семь я должен быть в Сите.

Я схватил ключи от мотоцикла и бросился к двери.

До Нейи-сюр-Сен я домчался за пятнадцать минут – благо, дорога была пуста. Проехав через Булонский лес, притормозил у ворот небольшого темного особняка, чем-то напоминавшего дом старой синьоры Феличиани в Монтальто Марина – занятная была старуха, думаю, встречая ее на том свете, святой Петр делает под козырек, а ангелы испуганно вытягиваются по стойке «смирно». Ни капли не сомневаюсь, что прадедушка Мореля, или кто там из этого семейства первым поселился в этом респектабельном старом гробу, был из той же породы, что и мать моего отца.

- Заезжай, – буркнул Морель в домофон, когда я нажал на кнопку звонка.

Он поджидал меня на крыльце, кутаясь в домашний халат. В доме было темно и тихо.

- А где Алин? – спросил я, пока он закрывал за мной дверь.

- В Веймаре. Повезла показать Адель родителям. Поблагодари ее за это при встрече: будь они с малышкой дома, я бы тебя в такое время и на порог не пустил.

- Передай ей от меня привет.

Мы с Морелем не питаем друг к другу особой симпатии, но парень он неплохой. Пару раз он помог мне куда больше, чем это сделал бы обычный адвокат. К тому же он закадычный приятель Кучерявого, и это не сбросишь со счетов: черт его знает, что он находит у себя общего с моим братцем, но таков закон природы – все любят Кучерявого.

Проведя меня по темному коридору, Морель включил в кабинете свет и ткнул рукой в сторону кожаного кресла.

- Садись. И выкладывай, что у тебя там.

Вместо ответа я вытащил из внутреннего кармана куртки ксерокопию в прозрачном файле и сунул ему.

- Надеюсь, ты умеешь читать по-немецки.

Морель пробежал бумагу глазами и негромко фыркнул.

- Надо же! Значит, она тебе все-таки это показала...

- Так ты был в курсе? – перебил его я.

- О чем? О том, что эта бумажка существует на белом свете? Конечно, в курсе: я же ее и передал твоей сестре. А вот о том, что за этим стоит, я, к сожалению, знаю куда меньше, чем хотелось бы.

- Мать твою, Андре, не ври мне!

- Монтревель, по-моему, ваше семейство платит мне не за то, чтобы я вам врал, – холодно заметил он. – А теперь утихомирься и начнем все сначала. Это Лоренца показала тебе ходатайство?

- Нет. Я нашел его в ее вещах. Случайно. – Заметив ироническое выражение на его лице, я разозлился еще больше: – Слушай, только не надо сейчас читать мне мораль! Если ей что-то угрожает, я имею право это знать! Что это еще за уголовное дело? Какие показания она должна дать?

- А ее ты не пробовал об этом спросить?

- Издеваешься? Ты же знаешь: ничего она не скажет! Если бы я мог добиться от нее правды, я бы к тебе не обращался.

- Плохо, – буркнул Морель, устаиваясь в кресле и вертя листок в руках. – Честно говоря, я думал, если Лоренца кому и признается, так разве что тебе. Потому что мне из нее на этот счет не удалось выдавить ни слова.

- Слушай, Андре, прошу тебя еще раз: не ври мне. Ты не можешь не знать, что это за дерьмо: ты же сам сказал, что передал ей это гребаное ходатайство!

Ничего не ответив, Морель отложил бумагу, сцепил перед собой пальцы домиком и задумчиво уставился на меня.

- Скажи-ка мне, Монтревель, – неожиданно спросил он, – ты сейчас пришел ко мне как к адвокату или как к другу твоей семьи?

Я пристально посмотрел на него в ответ.

- Как к другу.

Он кивнул.

- Это хорошо. Потому что как адвокат Лоренцы я не имел бы права даже сказать тебе, что ничего не знаю – хотя, в общем-то, это почти что правда. Эту копию я получил, считай, из-под полы – от бывшего однокашника по Ассасу<8>. Его имя, ты уж прости, я называть не буду, но если тебе интересно, то после Ассаса он завязал с частным правом и уже лет пять как работает в консультативной группе при Интерполе. Попробуешь угадать, кто возглавляет эту группу?

- Сомини, – процедил я сквозь зубы.

- Правильно! – с удовольствием подтвердил Морель.

Ну что ж, значит, я не ошибся. Сомини. Всегда и везде Сомини.

- И что он сказал, этот однокашник, когда передавал тебе эту бумажку? – спросил я, изо всех сил пытаясь не взорваться.

- Две вещи: что не имеет права говорить, от кого он ее получил, и что о деле, о котором идет речь, ему ничего не известно. Кстати, я даже допускаю, что он говорит правду. В общем-то, он довольно честный парень, этот мой приятель.

- Честный? Ты что, шутишь? Тип, который работает на Сомини да еще и ведет какую-то грязную игру...

- А вот это уже зависит от точки зрения, – Морель пожал плечами. – Знаешь ли, в прошлом году, когда тебя взяли в Медоне, мне тоже пришлось вести не слишком чистую игру, чтобы полиция закрыла глаза на твои подвиги. Однако я что-то не припомню, чтобы тебя тогда волновал вопрос моей честности.

Парировать было нечем. Прошлой весной Морель действительно выручил меня, когда медонские легавые решили, что «колес» в бардачке моего «ситроена» чересчур много для личного употребления. Они ошибались, но даже при самом благоприятном раскладе перспективы у меня были паршивые. Отдать Морелю должное, он не только уладил это дело, но и ни словом не проболтнулся моей семье – за что я до сих пор ему благодарен.

- Ну, хорошо, – буркнул наконец я. – Допустим, он действительно ничего не знает. Но ты-то ведь можешь это выяснить – у тебя же есть концы в этой чертовой Австрии! Существуют же какие-то реестры, или базы данных, или как там у вас это называется...

- Существуют, конечно. А теперь пошевели мозгами: если бы в дело, по которому применяется программа защиты свидетелей, мог влезть любой, кто имеет доступ к реестрам, этой защите была бы грош цена. Естественно, я первым делом попросил пробить этот номер! Результат, как ты догадываешься, нулевой.

- То есть ты ничего не можешь мне о нем сказать? – хмуро спросил я.

Морель ухмыльнулся.

- Ну, отчего же? Кое-что могу. Только учти: это не факты, это просто мои предположения. Если, конечно, они тебе интересны.

- Андре, ради бога!..

- Ладно, ладно, – он успокаивающе вытянул руки ладонями вперед. – Не кипятись. Собственно, пока что я вижу несколько вариантов – хотя какой из них ближе к истине, признаться, понятия не имею. Вариант первый: никакого дела в действительности не существует, и мы имеем дело с заведомой «липой».

От неожиданности я даже вздрогнул: такое объяснение мне до сих пор в голову не приходило.

- Но какой в этом смысл?

- Огромный. Давай предположим – успокойся, я пока говорю всего лишь «предположим», – что Сомини или кому-нибудь еще зачем-то понадобилось удерживать твою сестру против ее воли. В таком случае липовая защита свидетелей – именно то, что можно будет предъявить суду, если вы или она потом вздумаете обвинить его в киднеппинге.

- Ты можешь это доказать?

Он скорчил недовольную гримасу.

- Я же тебе сказал: это не факты, это всего лишь моя гипотеза. Просто обрати внимание на две вещи: во-первых, ходатайство датировано четырнадцатым февраля, а Лоренца исчезла, как мы знаем, шестнадцатого или семнадцатого. Сомневаюсь, чтобы за эти два-три дня венское Бюро успело включить ее в программу: насколько мне известно, это весьма муторная бюрократическая процедура даже в случае, когда у свидетеля уже земля горит под ногами. А во-вторых, старшего инспектора Новака, чья подпись стоит под этой бумажкой, в марте доконала саркома, так что у него уже ничего выяснить не удастся. Что крайне неудобно для нас, зато очень удобно для тех, кому было важно понадежнее спрятать концы в воду. Кстати, последним рабочим днем Новака – до того, как его забрали в больницу, – было именно четырнадцатого февраля. Любопытное совпадение, правда?

- Любопытное, – пробормотал я, пытаясь уложить все это у себя в голове. – То есть ты хочешь сказать, что ходатайство могло быть состряпано задним числом?

- Именно. Постфактум. Не сомневаюсь, что если этот вариант верен, то где-то хранится полный пакет поддельных документов, включая постановление Бюро и личное согласие твоей сестры с ее же подписью. Нам просто показывают верхушку айсберга, намекая, что в случае судебного процесса ей мало что светит. Ты понял ход моих мыслей?

Я зло хмыкнул.

- Да что уж тут непонятного! Эта мразь подстраховалась на сто процентов.

- Положим, не на все сто, но соглашусь, схема неплоха. Есть, правда, один скользкий момент: чтобы провернуть ее, нужно было точно знать, что у Лоренцы диагностирована амнезия. Иными словами, что твоя сестра не сможет доказать, что факт ее добровольного согласия на включение в программу просто не выпал у нее из памяти. Само ее заявление должно вызывать обоснованные сомнения, улавливаешь?

- У нее травма головы, – помолчав, сказал я. – Думаешь, это устроили специально?

- Чтобы она потеряла память? Вряд ли. Я не медик, но, по-моему, в таких случаях гораздо больше шансов, что жертва просто получит сотрясение – ну, или отправится на тот свет, если удар выйдет слишком сильным. С другой стороны, если ходатайство действительно сфабриковано постфактум, то у Сомини было достаточно времени, чтобы разобраться, что она помнит, а что нет, – и действовать соответственно... Кофе будешь?

Я отрицательно покачал головой.

- Ну а я буду. Извини, но я встал в пять утра, так что если хочешь, чтобы я продолжал, придется подождать полминуты.

Прислушиваясь к шуму кофемашины за стеной, я лихорадочно обдумывал слова Мореля. В сущности, эта чертова копия действительно смахивает на подделку: подпись едва разберешь, печать почти «слепая» – в офисе однокашника-доброхота не нашлось заправленного ксерокса? Да еще и это четырнадцатое февраля... Конечно, с более ранним числом ходатайство выглядело бы убедительнее. Но, может быть, Сомини был нужен именно последний рабочий день этого больного инспектора – например, чтобы списать возможные нестыковки на передачу дел, или как там это правильно называется... Да, Морель однозначно прав: нам подсовывают «липу». Просто этот подонок волей-неволей оказался зажат между двумя датами – последним рабочим днем Новака и сходом лавины в Антерсельве, без которого нельзя было объяснить исчезновение моей сестры. Если бы не это, возможно, никто ничего бы и не заподозрил...

- Ну а теперь второй вариант! – провозгласил Морель, появляясь в дверном проеме с кофейной чашкой в руках. – Допустим, уголовное дело все-таки существует. Неважно пока, какое, неважно, в чем его суть, но Лоренца, живя в Вене, действительно что-то видела. Причем это «что-то» оказалось настолько серьезным, что Бюро, вопреки обыкновению, решило не затягивать рассмотрение и сразу включило ее в программу.

Я почувствовал себя так, будто меня пинком вышвырнули с небес на землю.

- Господи, Андре, да что она могла видеть? Как одна примадонна подсовывает другой шпильку в корсет? Или как Лерак за кулисами закидывается «Интуссином»? Ради всего святого, она же не девка из криминальных трущоб!

- Ты просто не поверишь, чего только иногда ни видят люди, – флегматично заметил он, усаживаясь в кресло. – В принципе, я с тобой согласен: твоя сестра – не совсем тот контингент, который обычно участвует в программах защиты свидетелей. Но в жизни всякое бывает, так что давай не отрицать и такую возможность. В этом случае дело принимает другой оборот, причем довольно паршивый. Если Лоренца сбежала из того места, где находилась все эти полгода, – а пока что у меня складывается впечатление, что так оно и есть, – то тем самым она нарушила условия соглашения и охране теперь не подлежит.

У меня упало сердце.

- То есть ее могут убить в любой момент, – пробормотал я.

- Возможно, – невозмутимо согласился Морель. – Правда, это не слишком вяжется с ее поведением. Напомни-ка мне, куда она сегодня уехала?

- В Руан, на фестиваль. «Руанские сезоны» или «Нормандские сезоны»... В общем, что-то в этом роде. Собирается дирижировать Моцарта.

- Вот об этом-то я и говорю, – кивнул он. – Человеку, которому грозит опасность, обычно не до музыкальных фестивалей, даже если этот человек – твоя сестра. Значит, либо она не считает эту угрозу реальной – что в ее положении было бы просто глупо, – либо по какой-то причине уверена, что ей пока ничего не грозит. Или уже не грозит.

- Сомини что-то нес о том, что беспокоится о ее безопасности, – буркнул я.

– Вот как? – Морель взглянул на меня с интересом. – Вы, значит, все-таки встретились? И как все прошло?

- Как обычно. – Посвящать Мореля в подробности нашей встречи у меня не было ни малейшего желания. – Послушай, Андре, какие бы тут теории ты ни строил, этот тип причастен к ее исчезновению, могу поклясться чем угодно!

- Может, и причастен. Сомини – довольно влиятельная фигура: если бы он узнал, что Лоренца попала в программу защиты свидетелей, у него бы хватило нужных рычагов, чтобы подключиться к процессу. В конце концов, он все-таки ее муж.

- Бывший.

- Пока еще нет. Разведут их только через месяц-другой, да и то если не возникнет каких-нибудь проволочек. Вот тебе, кстати, и еще один возможный вариант: твоей сестре угрожают не потому, что она что-то видела или что-то знает, а потому что она жена полицейского. Отсюда и согласие Сомини на развод – которого он, как тебе известно, довольно долго не давал.

- Слишком долго, тебе не кажется?

- Кажется. Поэтому, если говорить начистоту, я и не воспринимаю эту версию всерьез. По крайней мере, в отношении развода – для такой меры действительно поздновато... Но вообще-то шантажировать должностных лиц, угрожая членам их семьи, – вполне обычная практика, и в таком случае Сомини мог просто спрятать жену подальше от опасности. Причем не исключено, что с ее же согласия.

- Нет, – я покачал головой. – Извини, но в это я ни за что не поверю.

- Во что именно – в согласие Лоренцы? Монтревель, посмотри на вещи трезво: он и сейчас-то ей не безразличен, а на тот момент все могло быть еще серьезнее. Знаешь ли, не так уж сложно повлиять на влюбленную женщину.

- Да плевать, влюблена она или нет! Ты просто не понимаешь, о чем говоришь: моя сестра никогда бы не пошла на такое, не предупредив нас. Она ни за что бы не позволила, чтобы мы считали ее мертвой!

Некоторое время Морель изучающе рассматривал меня, затем кивнул.

- Что ж, может, ты и прав. В конце концов, тебе лучше знать. Вот только возможности предупредить вас ей могли и не дать.

- Могли, – хмуро согласился я. – Иначе я не знаю, как все это объяснить.

- Я тоже. – Он с видимым сожалением отставил опустевшую кофейную чашку и снова задумчиво посмотрел на меня. – Знаешь, что самое паршивое в этой ситуации? Мы с тобой сейчас бродим с завязанными глазами в темноте. Пока твоя великолепная сестрица играет в молчанку, все наши рассуждения гроша ломаного не стоят. Мне она заявила, что ничего не знает о ходатайстве – во всяком случае, ничего не помнит. Может, конечно, это и правда, а может, и нет. Признаюсь тебе честно, я уже не знаю, что и думать.

Я невесело усмехнулся.

- Ну почему же не знаешь... Вон, у тебя есть целых три версии.

- Четыре.

- И какая четвертая?

- Как раз в твоем духе. А что если Лоренце что-то известно о самом Сомини?

Я взглянул на него в упор.

- Темные делишки?

- Кто знает?.. – Морель пожал плечами. – В общем-то, он чистый теоретик – занимается криминологическим прогнозированием. Не самая удачная сфера для коррупции, на мой взгляд. Хотя сам по себе тип он, конечно, странный. Скажи-ка, ты вообще знаешь хоть что-нибудь о своем зяте?

- Что он подонок, – зло ответил я.

- Исчерпывающее определение. А подробнее?

- Андре, извини, но у нас с ним не те отношения, чтобы я интересовался его внутренним миром. Я знаю, что он полицейская шишка и, кажется, еще и врач. Ах да, еще он сицилиец.

- Полусицилиец, – поправил Морель. – Его мать родилась в Палермо. А сам он по рождению француз – кстати, родился неподалеку отсюда, в Клиши-су-Буа. Отец неизвестен, мать – семнадцатилетняя дочь нищих эмигрантов. Когда ребенку было три года, познакомилась с каким-то швейцарцем и перебралась к нему в Лозанну вместе с сыном. Кстати, ты знал, что у него ошибка в фамилии?

- Что значит – ошибка?

- В мэрии Клиши перепутали две l с m, выписывая свидетельство о рождении, – его мать звали Феличия Соллини. А я-то, честно говоря, все гадал – откуда такая фамилия: в Италии я, кажется, таких и не встречал...

- У этих южан что угодно можно встретить, – раздраженно прервал его я. – По-моему, ошибка здесь в том, что он вообще появился на свет – хоть в Клиши, хоть на Занзибаре! Что-нибудь поинтереснее в его биографии есть?

- О, биография у него великолепная! Настоящий селфмейдмэн: сам выбился в люди, окончил университет в Лозанне, три года проработал в Конго по программе «Врачи без границ». После этого стажировался в Мюнхене, занимался судебной психиатрией, затем криминологией и сейчас довольно видный специалист в этой области. В общем-то, это не моя сфера компетенции, но говорят, работы по криминологии терроризма у него просто блестящие. Замечательный человек, одним словом.

- Искренне восхищен, – буркнул я. – Еще немного твоих дифирамбов, и я поставлю ему памятник при жизни.

- А вот при жизни или нет – это как раз вопрос дискуссионный, – неожиданно серьезным тоном сказал Морель.

- Что ты имеешь в виду?

- Да, может, и ничего. Просто года полтора назад в Веймаре, на дне рождения тестя, я случайно разговорился с одним хирургом из Берлина – он много лет проработал во «Врачах без границ», по большей части, в Центральной Африке. Так вот, мой собеседник был абсолютно уверен, что врач-резидент Жозеф Сомини погиб в девяносто девятом году в Маканзе.

- Что?

- Медицинский лагерь, в котором он работал, попал под обстрел. Там творилось бог знает что: повстанцы штурмовали Маканзу, правительственные войска обстреливали повстанцев – в итоге погибли большая часть пациентов и четверо или пятеро сотрудников. И Сомини в том числе.

Я с недоумением уставился на Мореля.

- Ты что, шутишь?

- Я – нет, а насчет моего хирурга – не знаю. Единственное, что могу сказать, – впечатления шутника он не производил. Скорее, наоборот.

- Погоди-ка, – медленно сказал я, пытаясь переварить эту информацию, – так значит, если Сомини погиб, то этот тип – не тот, за кого себя выдает?

Морель махнул рукой.

- Не обольщайся: скорее всего, тот. Я проверял: по официальным данным, Жозеф Сомини был ранен во время штурма Маканзы и какое-то время считался не то погибшим, не то без вести пропавшим. В общем-то, ничего неправдоподобного: в Маканзе в те дни творился ад, могли принять раненого за мертвого, сотрудника за пациента, да и от самого лагеря мало что осталось. Его сильно контузило, он долго валялся в беспамятстве, потом его наконец-то подобрали уцелевшие коллеги и вернули в мир живых – физически и, так сказать, бюрократически. Кстати, он сам об этом с удовольствием рассказывает: называет себя воскресшим покойником и говорит, что на том свете его ждет трибунал за побег...

- Черт! – с досадой пробормотал я.

- Вот только мой собеседник клялся, что видел своими глазами, как Жозефу Сомини снесло полчерепа осколком от стены, – закончил Морель.

- Он в этом уверен? – помолчав, спросил я.

- По-видимому, да. Хотя, если честно, я бы не слишком полагался на его слова. Знаешь поговорку «лжет как очевидец»? Тем более, в такой ситуации мало ли что может почудиться – он и сам был ранен во время обстрела, да и Сомини знал плохо: мой хирург работал в Маканзе два года, а Сомини туда перевели всего за пару недель до того. В общем, сам понимаешь: свидетель из него ненадежный.

- А если нет? А если он и вправду видел то, что говорит?

Морель вздохнул.

- Слушай, кажется, зря я тебе это рассказал. Пойми ты: у меня нет никакой уверенности...

- Да к черту твою уверенность! Меня куда больше интересует, почему ты не рассказал нам об этом еще год назад, или когда там ты разговаривал с этим типом!

- А с какой стати? Это всего лишь слухи, причем ничем не подтвержденные. К тому же Сомини тогда интересовал меня только в качестве стороны бракоразводного процесса, а рассказ об ожившем мертвеце невшательскому суду не предъявишь. Да и вообще никуда не предъявишь, если на то пошло.

Прищурившись, я пристально посмотрел на него.

- Послушай, Андре, не темни. Я знаю эту твою адвокатскую привычку городить на каждое слово десять оговорок, чтобы тебя, не дай бог, не поймали на этом слове. Вот только еще я знаю, что ты ничего не делаешь просто так. Если ты полез проверять, что там официальные органы думают об этом чудесном воскрешении и почему у этого ублюдка ошибка в фамилии, значит, ты и в самом деле заподозрил, что дело нечисто.

- Предположим, заподозрил. И что с того?

- А то, что если ты считаешь меня идиотом, который не способен отличить доказанные факты от недоказанных подозрений, то успокойся: я способен. Так что выкладывай дальше свои предположения – держу пари, у тебя их еще целый мешок. В конце концов, мы тут с тобой уже битый час занимаемся сплошными предположениями и ничем больше!

- Ладно, – буркнул Морель. – Мешок не мешок, но меня смущает, что вокруг твоего зятя слишком много странностей. Фамилия – чепуха, мало ли какой невнимательный клерк сидел сорок лет назад в мэрии Клиши. Путаницу в Маканзе тоже можно понять – не такой уж уникальный случай в условиях гражданской войны. Я даже понимаю, почему ни одна собака из моих знакомых не может мне сказать, чем же на самом деле занимается его группа в Интерполе, – в конце концов, это внутренняя кухня, такие вещи редко светят на публике. Все это по отдельности ничего не значит, но в сумме начинает выглядеть как-то избыточно. А теперь приплюсуем сюда еще и исчезновение твоей сестры...

- Значит, ты согласен, что это его рук дело? – перебил его я.

- Скажем так: какую-то роль Сомини здесь, несомненно, играет. Вопрос в том, какую. Строго говоря, при тех исходных данных, что у нас есть, он может как сам быть угрозой для Лоренцы, так и защищать ее от кого-то другого – если допустить, что ходатайство подлинное. Хотя для нас всех было бы лучше, если бы это оказалось похищение и организовывал его именно Сомини.

- Почему?

Морель устало посмотрел на меня.

- Да потому что если это Сомини, то шансов выжить у нее становится намного больше. Какие бы ни были у него мотивы, убивать он твою сестру, судя по всему, не собирается. Подумай сам: если ты планируешь убийство свидетеля – какой смысл вместо этого похищать его и удерживать целых полгода?

- А ее травмы? У нее же проломлен череп, черт возьми!

- Я в курсе. А еще у нее следы операции, причем поработал над ней очень квалифицированный хирург – на этот счет я тоже в курсе, я консультировался у ее врача. Что бы там ни произошло, ее лечили, причем лечили заботливо и тщательно. Похоже, Сомини Лоренца нужна живой.

- Живой? – взорвался я. – Ну что ж, тогда вот тебе пятая версия: этот ублюдок вышел из себя и ударил ее или еще каким-то образом искалечил. А потом испугался, что она засадит его в тюрьму, и попытался исправить дело. Поэтому она и пропадала столько времени – он просто боялся, что правда выплывет наружу!

- Тогда почему она до сих пор об этом молчит? – резонно возразил Морель. – Пускай даже она ничего не помнит, но твоя сестра – не из тех, кто не умеет складывать два и два. И не из тех, кто будет покрывать мужа, который едва ее не убил. Кстати, если уж речь идет о том, чтобы замести следы, то Сомини действительно проще было ее убить и избавиться от трупа, чем лечить неизвестно под каким предлогом женщину с внутричерепным кровотечением. Нет, Монтревель: похоже, даже если Лоренца и вправду знает что-то, о чем ей не положено знать, то у твоего зятя есть какие-то другие способы заставить ее молчать.

- Запугивание?

- Или шантаж, – хладнокровно сказал он. – Чем-нибудь, что для нее важно. Например, безопасностью и добрым здравием моего приятеля Джулиано. Или твоими – она тебя любит, хотя я и до сих пор не могу понять, за что. Полагаю, если намекнуть ей, что жизнь кого-то из вас, обормотов, зависит от ее молчания, она будет молчать до второго пришествия. Осознанно, добросовестно и даже, если можно так выразиться, добровольно.

- Твою мать... – К горлу подкатило омерзение. – Ты что же, в самом деле думаешь...

- Успокойся, – он предостерегающе поднял руку. – Мы ведь с тобой договорились: это всего лишь предположения.

- Предположения, предположения!.. Мы уже час как обмусоливаем эти предположения, а толку пока не видно! Скажи лучше, Андре: что мне делать?

Морель задумался.

- Ты что-нибудь говорил Джулиано о ходатайстве? – он кивнул на лежавшую на столе бумагу.

- Нет.

- Вот и не говори пока. Пользы от твоего братца здесь все равно не будет, а лишний шум нам не нужен. Тем более, не в его положении сейчас соваться в такие дела.

- Это-то понятно, – нетерпеливо бросил я, – но что делать мне? Ехать в Руан? Что мне делать с Лоренцей?

Морель откинулся на спинку кресла.

- Знаешь, – произнес он абсолютно спокойным тоном, – пожалуй, я бы на твоем месте пока не делал ничего.

Я вскочил с места.

- Что значит – ничего? Да ты рехнулся, что ли?!

- Сядь, ради бога, – поморщился Морель. – Сядь и подумай головой. Лоренца жила у тебя целый месяц: за это время Сомини или кто-нибудь другой пытался ее убить? Убить, похитить, причинить еще какой-нибудь вред?

- Нет, – помолчав, ответил я.

«Монтревель, что это было – карбамазепин? Черт бы вас побрал, идиот несчастный!..»

- Отлично. Теперь думай дальше: она спокойно разгуливает по улицам, едет в Руан, собирается исполнять там... кстати, что именно?

- Какую-то моцартовскую мессу. – Я порылся в памяти. – «Доминикус», если я правильно помню. Она над ней всю неделю просидела.

- Что и требовалось доказать. Спрашиваю тебя еще раз: это похоже на поведение человека, жизни которого что-то угрожает прямо здесь и сейчас?

- Черт побери, да она ведь может просто не понимать, насколько все это серьезно!

- Кто, Лоренца? – Морель фыркнул. – Слушай, эта ваша с Джулиано трогательная уверенность, что вашей сестре по-прежнему два годика, просто умиляет. Не беспокойся: все она понимает и все осознает. Не в обиду тебе будь сказано, но голова у нее работает лучше, чем у вас обоих вместе взятых. Откровенно говоря, именно поэтому я все больше начинаю склоняться к нашей первой версии: ходатайство – действительно фальшивка, и Лоренца прекрасно об этом знает. Кстати, если ты заметил, Сомини как источник физической угрозы – по крайней мере, для себя лично – она тоже не воспринимает. Да, она не хочет его видеть, да, она собирается с ним развестись – но для нас с тобой это уже второй год как не новость. Согласись, для женщины, которая боится, что ее вот-вот убьет собственный муж, она ведет себя поразительно спокойно.

«Тебе было с ним плохо?» – «Нет, мне было хорошо. И это и есть самое плохое...»

Я встряхнул головой.

- И что ты предлагаешь – просто полагаться на ее спокойствие? Андре, ей-богу, я не понимаю: ты сейчас всерьез говоришь мне, что я должен сидеть сложа руки и ждать, убьют мою сестру или нет?

- Ну а что ты, собственно, можешь предпринять? – невозмутимо спросил он. – Обратиться в полицию? Бесполезно: твоя сестра – взрослый, дееспособный человек, без ее согласия тебя там и слушать не станут. Нанять ей охрану или самому поехать в Руан и ходить там за ней по пятам круглосуточно? Ну что ж, попробуй. Вот только ты уверен, что она на это согласится?

Я промолчал: ответ на этот вопрос прекрасно знали мы оба.

- Вот именно, – кивнул Морель, как будто я озвучил свою мысль вслух. – На самом деле, единственное, что ты сейчас можешь сделать, – это попробовать вызвать ее на откровенность. Хотя, если честно, не думаю, что это сработает. Когда она возвращается из Руана?

- Еще не знаю, – пробормотал я, пытаясь собрать в голове запутавшиеся мысли. Кое в чем Морель, к сожалению, прав, но что бы он там ни говорил, ждать у моря погоды я не буду. Вопрос только в том, с чего же лучше начать... – Мы договорились, что я приеду в воскресенье на концерт.

- Вот и хорошо. Значит, поедешь к ней в воскресенье. Пойми, Монтревель, – мягко продолжил он, увидев выражение моего лица, – эта история началась не сегодня и не вчера. Ходатайство датировано четырнадцатым февраля: ты спешишь с ведрами на пожар, который горит давным-давно – если только вообще уже не догорел. Я не говорю, что ты не должен беспокоиться о своей сестре: держи руку на пульсе, проверяй, как у нее дела, и как только заметишь что-нибудь странное – сразу беги ко мне. Но действуй аккуратно. Сейчас нам волей-неволей придется играть не только против того, кто задумал всю эту мерзость, но и против самой Лоренцы. А она не самый легкий противник. Если она хоть на секунду заподозрит, что ты собрался сунуть нос в это дело, то замкнется окончательно, и ничего мы от нее не добьемся. Это-то, я надеюсь, ты и сам понимаешь?

- Понимаю, – кивнул я. План, все это время смутно складывавшийся у меня в голове, наконец-то выкристаллизовался и предстал во всей своей очевидности. – Ты знаешь, где именно жила семья Сомини в Клиши-су-Буа?

- Неожиданный вопрос! – Морель негромко рассмеялся. – Хотя ладно: не такой уж и неожиданный, учитывая, с кем я имею дело. Только не говори, что хочешь туда съездить.

- А если и хочу, то что?

- Прошло почти сорок лет, – с сомнением проговорил он, – вряд ли их там вообще хоть кто-нибудь помнит... Впрочем, если хочешь, езжай. Адрес я тебе достану, но, ты уж извини, это будет не сегодня и даже не завтра. Я, знаешь ли, иногда еще и сплю.

Поняв намек, я поднялся с кресла и взял мотоциклетный шлем.

- Ладно, Андре. Ясности мне наш разговор не прибавил, но в любом случае спасибо тебе.

- Ясности здесь не будет, пока кое-кто молчит как рыба, – проворчал он, вставая и протягивая мне ходатайство. – Не забудь положить туда, где взял. Пойдем, провожу тебя до ворот.

В саду пахло сыростью и прелыми листьями. Пока мы были в доме, снова успел пройти дождь: с деревьев срывались тяжелые капли, падая на дорожку. Под ногами шуршал мокрый гравий.

- Черт бы побрал тебя и твое семейство! – с усталым весельем в голосе сказал Морель, глядя на светлеющее на востоке небо. – В семь утра у меня встреча возле Апелляционного суда, а я еще даже не ложился.

- Послушай-ка... – неожиданно я кое о чем вспомнил. – Ты, случайно, не знаешь кого-нибудь из ее знакомых, у кого были бы инициалы «А» или «Ш»?

- Это имя или фамилия?

- Не знаю.

- На «Ш», честно говоря, никого не припомню, а «А»... – он пожал плечами. – Ну, например, я.

- А кроме тебя?

- Не знаю... Алессандрини, разве что.

- Это кто такой?

- Дирижер-аутентист, довольно известный. Хотя я не уверен, знакомы ли они с Лоренцей лично. А почему тебя это интересует?

- Да просто видел у нее в записях. – Рассказывать о сложенных вчетверо листках не хотелось.

- В рабочих?

Я кивнул.

- Ну, тогда, может быть, и Алессандрини. Поезжай спать, Монтревель. И не дергайся больше, чем нужно: никаких новых несчастий у нас пока что не случилось. Думаю, твоя сестра знает, что делает.

Моя сестра знает, что делает, повторял себе я по дороге домой, проносясь мимо фонарей, освещавших промокший Булонский лес. Моя сестра знает, что делает. Мне бы такую уверенность, как у Мореля. Я запутался среди этих бесконечных предположений: дай-то бог, чтобы Лоренца действительно понимала, что происходит, лучше, чем мы. Беда, однако, в том, что в этом я как раз далеко не уверен.

Добравшись домой, я сложил разбросанные бумаги в ящик стола, засунув ходатайство между медицинской картой и старым номером «Elle». Сил не было совершенно: в голове пульсировала горячечная болезненная пустота, словно вместо поездки в Нейи я пролежал всю ночь с температурой. Идти к себе не хотелось. Я сбросил обувь и лег на кровать поверх покрывала, уткнувшись лицом в подушку. На наволочке остался едва различимый запах волос Лоренцы: цветочный шампунь и что-то еще, принадлежавшее только ей, – то, чему я никогда не мог подобрать названия, но никогда ни с чем не спутаю. Этот запах мешал мне уснуть, и, в конце концов, пришлось подняться и уйти к себе в спальню.

***

Примечания

<1>. Заставь меня сражаться с чудовищами и Тифеями, если тебе нужны новые доказательства моей доблести.

<2>. - Добрый вечер, тетя Марикрис.

- Добрый вечер, сынок. Твоя сестра уже уехала?

- Да.

- Удачи ей. Ужин в холодильнике...

<3>. Федеральное управление уголовной полиции – Бюро по делам защиты свидетелей...

<4>. Ходатайство.

<5>. Угроза жизни.

<6>. Судебное следствие.

<7>. Критическая необходимость.

<8>. Университет Пантеон-Ассас – юридический университет в Париже, преемник факультета права Парижского университета.