6.1. Who calls my parting soul
Esther:
Who calls my parting soul from death?
Ahasuerus:
Awake, my soul, my life, my breath!
Esther:
Hear my suit, or else I die.
Ahasuerus:
Ask, my queen, can I deny?
G.F. Händel, "Esther" (Cannons, 1718)
***
in:draft
Сохранено: 12.12.2009
Кому:
Тема: (Без темы)
...и ты увидишь, что для нас с тобой ничего не изменилось.
Когда-то очень давно ты спросил меня: «Добьюсь ли я успеха?» Если сейчас ты снова задашь этот вопрос, ответ будет тем же. За тобой последуют. И даже пойдут еще дальше. Но это не единственная твоя беда.
Для тебя мы все – неразумные дети, которые сами не знают, в чем их благо. Ты снова пытаешься насильно загнать нас в рай и еще удивляешься, почему мы сопротивляемся. Из самых лучших побуждений ты подставляешь нас под удар одного за другим – мы умираем, а ты продолжаешь вести оставшихся к счастью, ты, который сам за всю свою жизнь так и не научился быть счастлив!
Мне нет дела до ваших игр в добро и зло. Я люблю тебя больше всего на свете, но я устала быть Кассандрой. Делай что хочешь. Прошу тебя только об одном: не говори, что тебе нас жаль. Я знаю, ты не лжешь. Но слышать это просто невыносимо...
***
Здесь не было ничего, кроме звуков. Это ошибка, Ролан ни в чем не виноват, я понимала это лучше, чем кто-либо другой, но было уже поздно. Я должна была сюда вернуться – и я вернулась. Тьма, расцвеченная мириадами ослепительных искр, обрушивала на меня все звуки мира – те, что звучали за тысячу лет до моего рождения, те, что зазвучат через много тысяч лет после, и те, что не зазвучат никогда. Здесь нет времени, здесь нет возможного и невозможного, есть только тьма и голоса.
Ne adsorbeat eas tartarus, ne cadant in obsurum...<2>
Мне не было страшно. Рене Ружвиль, безумная королева в изгнании, говорила правду: рано или поздно это место все равно бы меня позвало. Я чувствовала, что Рене где-то здесь, и в то же время знала, что больше она не вернется в свой монастырский сад, где лаванда и можжевельник так яростно благоухают перед дождем, – и это знание наполняло меня глубокой печалью.
Sed signifer sanctus Michael repraesentet eas in lucem sanctam...<3>
Долго оставаться здесь было нельзя. Это перекресток, подсказывал мне опыт, старательно похороненный в глубинах памяти, но так и не стертый до конца. Место, где нужно выбрать себе дорогу, иначе дорога выберет тебя. Я существую только до тех пор, пока существуют эти звуки – тысячеголосная фуга, вавилонское смешение живых и мертвых, сорванная струна барочной скрипки и пронзительная медь вагнеровских тромбонов, первый крик новорожденного и шелест искусственных легких у постели умирающего. Где-то в миллионах световых лет отсюда спорили двое, и мне хотелось закричать: «Ролан, не слушай его!», но я знала, что никто меня не услышит. В неизмеримой вышине плакали чистые детские голоса: окропи меня иссопом, и буду чист, омой меня, и буду я белее снега – но тут же их сменял оглушительный рокот вертолета, зависшего над выжженной пустыней, и валькирия превращалась в стенающую Марию, «Сотворение мира» – в «Гибель богов», Палестрина и Ллойд Уэббер музицировали в четыре руки, а Моцарт вместе с Ленноном играли в наперстки против Баха и его сыновей.
«Найдите лейтмотив и следуйте за ним, – сказал мне Шульц однажды вечером, когда (когда? в прошлом году? десять, двадцать, сто лет назад?) мы сидели в пустом и полутемном репетиционном зале Венской Штаатсопер. – Вам нужна путеводная нить. Если вы не умеете и не знаете ничего, кроме музыки, воспользуйтесь хотя бы тем, что у вас есть. Иначе вы сойдете с ума и заблудитесь, как ваши собратья. Найдите лейтмотив, и вам не будет нужен ни Сомини, ни кто-либо другой».
Это правда. Мне не нужен никто. Я могу сама спуститься в свой ад и вернуться назад, как уже возвращалась когда-то. Поэтому сейчас я лихорадочно перебираю последовательности звуков, словно алхимик, листающий запыленный манускрипт в надежде обнаружить в нем формулу эликсира жизни. Мне нужен лейтмотив, волшебная флейта, которая поможет пройти сквозь воду и пламя – и сейчас я точно знаю, что именно я ищу.
Lavabis me, et super nivem dealbabor...<4>
Il pleut, il pleut, bergère...<5>
Now tell me, Gobrias, does not this Euphrates flow through the midst of Babylon?<6>
Нет, не то, все не то... Я не умею различать ложь, но зато я чувствую правду; не знаю, что ждет меня в конце моего путешествия, – зато очень хорошо знаю, какая дорога мне нужна. Но придется быть очень осторожной. Где-то здесь, рядом, притаилась тишина – стоит только сделать неверный шаг, и она поймает меня навсегда.
Zum Ziele führt dich diese Bahn, doch musst du, Jüngling, männlich siegen...<7>
Наконец-то!
Drum höre unsre Lehre an: sei standhaft, duldsam...<8>
Все еще окруженная тьмой, я двинулась вперед. Какое-то время придется идти вслепую, но так даже к лучшему: когда-то я говорила Жозефу, что главное здесь – никуда не оглядываться. Два дисканта и альт пели о стойкости, терпении и сдержанности: соблюдай три этих правила, и ты достигнешь цели. Я знаю это – когда-то я тоже была волшебным отроком, парящим над сценой театра Костанци на хрупкой конструкции, изображавшей небесную колесницу, и самым трудным было не смотреть вниз, откуда с надеждой взывал к нам Тамино:
Ihr holden Kleinen sagt mir an, ob ich Paminen retten kann?<9>
Но мне надеяться не на кого. В сегодняшнем спектакле я сама себе и Памина, и Тамино, и дай-то бог, чтобы на моем пути не встретились ни Три Дамы, ни Царица Ночи. Ни, что еще хуже, Зарастро...
Herr Sarastro führt eine gute Küche...<10> Ну, кто еще повесит на стену пейзаж с розенкрейцерскими развалинами, да еще и «Алхимическую свадьбу» в придачу? Твой кабинет еще своеобразнее, чем его хозяин...
Вокруг понемногу начинало светлеть. Различив под ногами металлические ступени, я машинально протянула руку влево – рука натолкнулась на холодный стальной поручень. Так и есть: театр Костанци, по этим лестницам мы спускались с верхнего яруса над сценой вниз за кулисы. Здесь всегда полутемно, но никогда еще не было так безлюдно. Впрочем, разве у меня нет с собой волшебной флейты, чтобы противостоять любым опасностям?
Спускаться пришлось долго, но вот наконец ступеньки закончились. Куда теперь? Раньше я не бывала в этом коридоре – а может быть, в реальном театре Костанци его никогда и не существовало? Мне вдруг показалось, что справа и слева от меня, на границе бокового зрения стены плывут, превращаясь в сгусток роящихся тускло-серых искр. Я едва не оглянулась, чтобы проверить, так ли это на самом деле, но вовремя остановилась. Смотреть по сторонам – это самое худшее, что можно сделать в этом месте.
Собравшись с духом, я двинулась вперед по коридору. Похоже, здесь никто не бывал уже много лет: под ногами потрескивал истертый паркет, покрытый густым слоем пыли, краска на стенах облезла, и с лампочек, тускло светивших с потолка, кое-где свисала паутина. То тут, то там валялись обломки старого реквизита – трехногий стул с облезшей позолотой, сломанный подсвечник в стиле рококо, связка бутафорских шпаг с погнутыми лезвиями, перемотанная ржавой проволокой.
В самом конце коридора стояла грубо сделанная статуя из папье-маше, выкрашенная под старую бронзу. Командор, подумала я. Ну, разумеется, кого же еще здесь можно было встретить. О статуя почтенная, благороднейшая статуя, хозяин мой – а вовсе не я, заметьте! – на ужин просит вас... Я была почти уверена, что сейчас нутро картонного изваяния натужно заскрипит и Командор кивнет мне в ответ, но, слава богу, ничего не произошло. Присмотревшись, я поняла, что у статуи лицо Шульца.
- И здесь без тебя не обошлось, чертов ты мошенник, – пробормотала я. – Ну, если так, тогда объясни: куда мне идти дальше? Здесь тупик.
Тут я заметила, что картонная десница Шульца-Командора, застывшая в обвиняющем жесте, указывает на дверь слева от меня. Я пожала плечами.
- Ты уверен?
Статуя хранила глумливое молчание. Вздохнув, я нажала на дверную ручку, и дверь отворилась – неожиданно легко и бесшумно, словно петли были заботливо смазаны в ожидании моего прихода.
Это была небольшая комната – или, скорее, маленький кабинет, похожий на кабинет следователя, каким его любили показывать в старых полицейских сериалах. У окна, плотно задернутого пыльными жалюзи, стоял стол, покрытый зеленой суконной скатертью и ярко освещенный настольной лампой. На столе громоздились небрежно сложенные стопки бумаг и картонных папок.
Верхний свет не горел. Я машинально попыталась нащупать выключатель у входной двери, но не смогла его найти. Что ж, будем довольствоваться тем, что есть. Я прошлась по полутемной комнате, разглядывая стены, увешанные плакатами с правилами дорожного движениями и графиками, изображавшими нечто мне непонятное. В углу стоял дряхлый книжный шкаф. На полках были беспорядочно свалены картонные папки – такие же, как и на столе, – и несколько толстых серых томов, сложенных друг на друга. Протянув руку, я вытащила верхний том – «История Французской революции» Тьера.
Я покачала головой и положила книгу назад. На соседней стене, между двумя графиками, приколотыми кнопками, висела небольшая картина, оправленная в узкую черную рамку, – нечто вроде гравюры или, может быть, рисунка тушью. На картине была нарисована женщина в амазонке, скачущая на лошади по лесной дороге. Мне хотелось рассмотреть ее лицо, но его наполовину закрывал пышный плюмаж, свешивавшийся со шляпы, да и картина висела слишком высоко, так что ее верхняя часть пряталась в тени.
Оставался стол. Я подошла к нему и, после недолгих колебаний пододвинув к себе колченогий деревянный стул, начала перебирать бумаги. Кто бы ни был хозяин этого кабинета, в ближайшее время он здесь не появится – почему-то в этом я была уверена совершенно точно.
Открыв наугад первую попавшуюся папку, я стала рассматривать ее содержимое. Несколько фотографий – обугленный остов машины, лежащей в кювете, снятый с разных ракурсов. Далее шли страницы, напечатанные мелким убористым шрифтом на печатной машинке: «На водительском сиденье обнаружен труп мужчины в «позе боксера» со следами обширных прижизненных ожогов четвертой степени... Верхняя половина туловища лежит на руле, голова повернута вправо под углом 30°... на приборной доске обильные следы запекшейся крови... Труп женщины в «позе боксера» со следами обширных прижизненных ожогов...»
Я захлопнула папку и посмотрела на обложку. В верхнем правом углу была надпись – едва заметная, словно сделанная ручкой, в которой заканчивались чернила: «Виа Аурелия, Тарквиния, 10.03.1988».
Мама мама жарко мама ушки болят мама страшно почему я ничего не слышу
Зажмурившись, я торопливо отложила папку на другой край стола, словно она жгла мне руки, и осторожно взяла следующую.
К счастью, ничего пугающего в ней не оказалось – просто-напросто ворох пожелтевших газетных вырезок, неаккуратно скрепленных степлером. По большей части их содержание ни о чем мне не говорило, хотя на фотографиях иногда попадались знакомые места. Опернринг, театр в Безансоне, отель на берегу озера Антерсельва, вокзальная площадь в Шатору – с церковным шпилем на горизонте, но без крытой автостоянки и вывески на заведении мадам Марты... Я перелистала заметки, постаравшись на всякийслучай запомнить все, о чем в них говорилось. Обычно память меня не подводит,но в этом месте ни в чем нельзя бытьуверенным.
На одной из вырезок, в самом конце подшивки, была фотография женщины, лежащей ничком на полу в окружении толпы. «Двадцатисемилетняя француженка скончалась в галерее Альберто Сорди на виа дель Корсо». В заметке было написано, что погибшую звали Луиза Элен Монтревель и причиной смерти был сердечный приступ, предположительно, вызванный употреблением метамфетамина. Интересно, знает ли об этом Ролан?
Я снова осмотрела стол. Сотни папок: чтобы просмотреть их все, не хватит и недели. Здесь нет времени, но там, где я сейчас на самом деле, оно существует, и шутить с ним опасно. Хуже всего, что я до сих пор не знаю, что именно я ищу. Впрочем, даже если бы и знала – передо мной сейчас стог сена, и одному богу известно, где в нем прячется та самая иголка, которая мне нужна.
Если только она действительно мне нужна.
Внезапно очертания стола начали расплываться по краям. Зажмурившись, я затрясла головой, затем протерла глаза руками. Затем снова оглядела стол: нет, слава богу, все в порядке. Во всяком случае, пока что.
Вздохнув с облегчением, я потянула к себе очередную стопку папок, высившуюся на краю стола, словно Пизанская башня. Стопка угрожающе накренилась, и папки с шелестом соскользнули на пол.
Я бросилась поднимать их. Черт возьми, в каком же порядке они лежали? Может быть, конечно, это ничего не значит, но не хотелось бы лишний раз оставлять здесь следы своего присутствия... Однако папки были совершенно одинаковыми – с безликими грязно-серыми обложками без надписей. Отчаявшись различить их, я в конце концов просто сложила их стопкой и уже собралась было вернуть ее на место, как вдруг заметила на краю стола небольшой потрепанный фотоальбом.
Он лежал как раз на том месте, где раньше высилась сброшенная мной бумажная пизанская башня. Наверное, потому она и накренилась – по размеру альбом меньше, чем папки, так что фундамент у башни был ненадежнее некуда. Настороженно глядя на него, я аккуратно сгрузила папки обратно на пол и взяла свою новую находку со стола.
Похоже, альбом был детский: на поблекшей от времени обложке – картинка с игрушечным медвежонком, наряженным в форму почтальона. Медвежонок катил на велосипеде по усыпанному ромашками лугу, размахивая зажатой в лапе бандеролью. Я невольно перевела взгляд на стол: среди этих унылых картонных папок медвежонок-почтальон выглядел так же неуместно, как воздушный шарик на похоронах.
- Странно... – пробормотала я вслух, нерешительно вертя альбом в руках. – До чего же странно...
Хотя, собственно, что здесь такого странного, тут же одернул меня внутренний голос. В этом месте чего только не встретишь: полицейские отчеты, дама на лошади, Шульц-Командор... Почему бы среди тысячи этих не связанных друг другом вещей не оказаться и потрепанному альбому с медвежонком? Чем он, в конце концов, хуже всего прочего?
Посмеявшись над собственной нерешительностью, я раскрыла обложку. Так и есть, ничего странного – самые обычные фотографии. Чуть выцветшие, снятые, похоже, еще на пленочный фотоаппарат. На первом снимке запечатлен семейный пикник: женщина средних лет сидит на складном стуле у стола, на котором разложены картонные тарелки. Лицо красивое, спокойное, светло-русые волосы собраны в хвост. Почему-то мне показалось, что эта женщина немка, хотя что именно натолкнуло меня на эту мысль – я так и не смогла понять.
Рядом с женщиной трое детей. Двое – совсем малыши – обнимают за шею черно-белого спаниеля, потешно высунувшего язык, похожий на розовую тряпку. Чуть поодаль, скрестив руки на груди, стоит мальчик постарше – лет шести или семи – и с прищуром смотрит в объектив из-под надвинутой на лоб бейсболки. Картинка словно из глянцевого журнала: мать, дети, собака, парк или задний двор хорошо обустроенного дома...
И все же что-то меня здесь настораживало. Что-то здесь было не так.
Я перевела взгляд на вторую фотографию. Двое младших детей крупным планом. Мальчик и девочка тянутся вверх к объективу. Судя по всему, двойняшки – обоим года три, может быть, четыре. Очень похожи: у обоих карие глаза, теплый, смугловатый оттенок кожи, волосы светлые, но видно, что с возрастом они потемнеют – как у моего недавнего знакомца Нико. Я могла бы поклясться, что никогда раньше не видела этих детей, но почему-то была совершенно уверена, что мальчика зовут Мишель, а девочку...
Флер? Жасмин? Виолетт?
...никак не могу уловить, какое-то «цветочное» имя, но на самом деле это неважно. Девочка выросла, теперь ее зовут совсем по-другому, у нее уже свои дети и с ней все в порядке, а вот мальчик...
мертв.
Я непроизвольно обхватила плечи руками – в комнате вдруг стало холодно, будто в погребе. Может, это какая-то ошибка? Вздохнув поглубже, чтобы успокоиться, я снова посмотрела на снимок. Нет, все верно. Это место умеет запутывать, но никогда не лжет: ты видишь то, что видишь.
- Что же с тобой случилось, бедняга? – пробормотала я, вынимая фотографию из прозрачного пластикового кармана и поднося поближе к глазам.
Дети все так же улыбались застывшими улыбками. Мишель. Пусть знаменосец святой Михаил явит их в святой свет... Но передо мной не архангел, передо мной маленький ребенок, которому дай бог чтобы исполнилось четыре. Много лет назад кто-то замыслил ужасное преступление и в конце концов добился своего. Не знаю, кто, не знаю, когда это произошло, но сейчас этот мальчик мертв.
Края снимка поплыли, превращаясь в роящиеся бесцветные искры. Я побыстрее зажмурилась, отыскивая наощупь в подкрадывающейся тишине свою путеводную нить: sei standhaft, duldsam, und verschwiegen...<11> Все хорошо, моя волшебная флейта по-прежнему со мной. Два дисканта и альт – покуда я их слышу, дорога назад все еще существует, но времени осталось совсем немного.
Нужно уходить отсюда. Если сейчас я открою дверь, за ней окажется все тот же коридор театра Костанци, это я знаю точно, но никто не даст гарантии, что через пять минут он по-прежнему будет там. Какое мне дело до этих старых фотографий? Какой бы смертью ни умер маленький Мишель, меня это не касается. Вокруг и без того слишком много загадок, к тому же время на исходе. Пора возвращаться.
Засунув фотографию обратно, я захлопнула альбом и собралась положить его на место – но тут же остановилась в нерешительности. Закрытые страницы притягивали как магнит. Бог его знает, что все это значит, но я должна еще раз в них заглянуть! В конце концов, лишние полминуты роли не сыграют: если на следующих снимках не окажется ничего особенного, я сразу же закрою альбом и уйду. А если окажется...
Чертыхнувшись, я принялась снова перелистывать страницы. Все тот же пикник на заднем дворе дома. Мишель и его сестра играют с собакой, раскачиваются на качелях, сидят на коленях у матери, тянут куда-то за руки старшего брата... На одной из фотографий, где все семейство сидит за столом, рядом с ними вполоборота стоит мужчина средних лет: темноволосый, смуглый, в летней белой рубашке. Лица не разобрать – он отвернулся от объектива, словно рассматривая что-то за пределами кадра, – но, когда я попыталась представить себе, как оно выглядит, меня внезапно начала бить крупная дрожь.
Лоренца!
Перед глазами снова зароились искры – справа, слева, сверху, снизу. Стараясь не обращать на них внимания, я лихорадочно листала страницы. От этого человека исходило зло: явное, зримое, практически осязаемое. Нужно увидеть его лицо, и тогда, может быть, я пойму, что произошло с этими детьми. Не знаю, почему, но это важно, это очень важно...
Лоренца, вернись!
Нет, не сейчас, только не сейчас! Мне нужно еще немного времени: я должна найти этого человека, я хочу знать, кто он! Роящаяся тьма подступала все ближе, сужая поле зрения. Пытаясь разогнать ее усилием воли, я все быстрее листала страницы – нет, не то, все не то... Вот еще одна фотография – почти тот же ракурс, но на этот раз мужчина сдвинулся в сторону, практически уйдя из кадра. Еще фотография – и снова неудача: он уходит по направлению к дому, я вижу полуразмазавшееся пятно белой рубашки...
Вернись!
В глазах совсем темно. Я силюсь снова ухватиться за свою путеводную нить, но вместо моцартовских волшебных отроков слышу голос, который я слышать не хочу. Я пытаюсь закричать: «Оставь меня! Я должна его увидеть, это мое право – рискнуть, я должна узнать то, что мне нужно знать!», но не могу выдавить из себя ни слова...
Вернись!!!
***
Париж, 27 сентября 2010 года, 03:38
Очнулась я от того, что прямо в лицо мне бил холодный яркий свет.
- Вы были правы, – негромко проговорил кто-то рядом со мной. – Гамма-ритм нормализируется.
Свет безжалостно слепил глаза. Я попробовала поднять руку, чтобы заслонить лицо, но рука была тяжелой как камень. Где-то над ухом раздавался мерный писк: раз, два, три, четыре – будто метроном, выставленный на четыре четверти.
Ужасно хотелось спать.
- Вы слышите меня?
Кажется, на этот раз обращались ко мне. Отвечать не было никакого желания. Я очень устала, я прошла сквозь пламя и воду, меня выдернули на поверхность, словно глубоководную рыбу из морских пучин: почему бы им всем теперь просто не оставить меня в покое?
Чья-то фигура заслонила свет. Видно было плохо, но, присмотревшись, я опознала в этом расплывающемся силуэте доктора из госпиталя Святой Анны, который лечил меня последние недели.
- Вы меня слышите? – повторил он, наклоняясь надо мной.
- Да.
- Отлично. Вы можете вспомнить, как вас зовут?
Вопрос был настолько дурацким, что я с трудом подавила желание посоветовать доктору катиться к черту. Однако если я сейчас в больнице – а, похоже, так оно и есть, – то покуда я не отвечу, от меня не отстанут.
- Доктор Нантей, я даже могу вспомнить, как зовут вас.
- Правда? И как же?
- Реми Селестен. Вы ненавидите свое второе имя. – Ну вот, надеюсь, теперь меня наконец-то оставят в покое и дадут выспаться. Впрочем, прежде чем заснуть, не помешало бы кое-что прояснить: – Я снова в «Святой Анне»?
- Да. У вас передозировка карбамазепина, но все идет на лад. Как вы себя чувствуете?
- Очень хочу спать.
- Пусть спит, – послышался откуда-то слева от меня знакомый низкий голос. – Сейчас ей это необходимо.
Он прав, с благодарностью подумала я, закрывая глаза. В кои-то веки мой муж прав: я очень устала, мне нужно поспать. Собственно, пожалуй, я уже сплю: все это просто сон, поэтому мне нечего бояться. Наверное, когда я проснусь, все будет совсем по-другому, но сейчас это всего лишь сон.
Чуть позже я почувствовала, что меня везут куда-то на каталке. Кар-ба-ма-зе-пин, кар-ба-ма-зе-пин, негромко поскрипывали колеса, катясь по больничному линолеуму. Так, значит, вот что на самом деле было в пузырьке из-под аспирина. Не знаю, что это такое, и знать не хочу, но если это очередная дрянь для вечеринок, которую кто-то из моих братьев от большого ума приволок домой, то у них могут быть серьезные неприятности. По крайней мере, у Ролана. Эта мысль встревожила меня настолько, что на какой-то момент я даже почти проснулась. Впрочем, если меня спросят, я просто скажу, что достала таблетки в городе – не помню, где именно. Мне поверят: у меня провалы в памяти, с меня и взятки гладки, как выражается Шульц. Главное, предупредить Ролана, чтобы он не успел наболтать лишнего. Именно это я и сделаю, как только его увижу, решила я и, успокоившись, снова провалилась в сон.
Во сне передо мной проносились какие-то неясные видения – расплывчатые, но очень яркие, словно картины, на которых еще не успели высохнуть краски. Ничего общего с тусклыми искрами, на которые норовит рассыпаться мир, – и слава богу. Чем бы ни были мои сны, сейчас они принадлежали к той же реальности, что и я сама.
Когда я проснулась, оказалось, что я лежу в маленькой одноместной палате. Сна не было ни в одном глазу, голова работала четко и ясно. Сквозь полузадвинутые шторы пробивался серый утренний свет – значит, было часов семь или восемь. Из коридора доносились голоса медсестер и звук подошв, шаркающих по полу.
Повернув голову, я увидела, что возле кровати сидит Ролан.
- Ты не спал всю ночь, – сказала я, рассматривая его. Лицо у него было бледное и совершенно измученное.
Ролан взял мою ладонь и прижал ее к своей щеке.
- Прости меня.
- Не говори глупостей, я сама во всем виновата. Не нужно было лезть, куда не просят. – На всякий случай я оглянулась на стеклянную дверь: вряд ли здешний персонал понимает по-итальянски, но никогда ни в чем нельзя быть уверенной, – и быстро проговорила вполголоса на римском диалекте: – Ты вообще ничего не знаешь об этих таблетках, ты даже не знаешь, откуда они взялись, понятно?
- Лоренца, ради бога...
- Заткнись и слушай, что я говорю. Просто избавься от этих штук и никому ничего не рассказывай. Обещаешь?
- Обещаю... – растерянно ответил он.
- Я тебя люблю. – Я потянулась к нему, чтобы обнять, и тут только заметила, что в правой кисти стоит катетер, от которого тянутся пластиковые трубки к капельнице. – Это еще что за гадость?
- Кажется, глюкоза.
- Мне не нужна никакая глюкоза, я прекрасно себя чувствую. Забери меня отсюда.
- Как только разрешит врач.
- Доктор Нантей? Он никогда меня отсюда не выпустит. Послушай, я не хочу здесь оставаться, давай уедем домой!
- Лоренца, я тебя прошу, – умоляюще сказал Ролан, – потерпи хотя бы немного: пусть они скажут, что с тобой все в порядке, и я тут же тебя заберу. Они и так полночи не могли понять, что с тобой происходит. Сделай это ради меня, хорошо?
Я подумала, что ради него я способна сделать все что угодно, но сейчас мой брат сам не знает, о чем говорит. Мне хотелось спросить его, в самом ли деле Жозеф был в реанимационной или мне это приснилось, но вдруг я поняла, что не очень-то хочу услышать ответ. Во всяком случае, сейчас его в больнице нет, это я знаю совершенно точно.
- Ты ведь сделаешь это? – снова спросил Ролан.
Лицо у него было таким несчастным, что я не выдержала и погладила его по щеке.
- Езжай домой и ложись спать.
Он покачал головой.
- Я не устал.
- Так я тебе и поверила. Езжай домой, иначе я не останусь в этом чертовом госпитале ни секунды!
- Ты действительно здесь останешься? – недоверчиво спросил он.
- Только потому что ты этого хочешь. Так что уезжай быстрее, пока я не передумала. И, ради всего святого, не вздумай садиться за руль, возьми такси – ты выглядишь как несвежий покойник...
Когда за Роланом, наконец, закрылась дверь, я откинулась на подушку и закрыла глаза. На самом деле мне совершенно не хотелось оставаться здесь одной, но другого выхода нет. Ролан и впрямь выглядит совсем больным – никогда его таким не видела. С другой стороны, если он нашел меня валяющейся в беспамятстве на полу в ванной, то еще неизвестно, кто из нас хуже провел эту ночь.
Минут через пять в палату заглянул доктор Нантей.
- Как ваши дела?
- Превосходно, – буркнула я, размышляя, что же мне делать дальше. – Чего и вам желаю. Когда мне можно будет отсюда уйти?
- Когда захотите. Но для начала советую пройти обследование – чтобы мы были уверены, что вечером вас не привезут сюда снова. Вы уже пробовали вставать?
- С этой штукой? – я кивнула на капельницу.
Он устало потер лоб и повернулся к двери:
- Гаэль! Гаэль, снимите капельницу с катетера. И подготовьте пациентку к обследованию.
- Что вы собираетесь со мной делать?
- Лично я – ничего, моя работа на сегодня закончена. Сдам вас на руки доктору Шарлье и доктору Шнейдеру, пусть исключат неврологию – кроме той, что у вас и так есть... – Он широко зевнул и тут же, смутившись, прикрыл рот ладонью. – Извините. Ночь была нелегкая.
- Что со мной было? – осторожно спросила я, пока медсестра отсоединяла от меня пластиковые трубки.
- Сопор, – ответил доктор Нантей. – Довольно глубокий и довольно долгий. Почти два часа.
- Сопор – это что, обморок?
- Что-то вроде этого. Реакция на свет есть, болевой рефлекс не нарушен, но в остальном вы реагировали на нас не больше, чем мумия на туристов в Лувре. Странно, конечно, но всякое бывает... – он запнулся, как будто хотел сказать что-то еще, но внезапно передумал. – Ладно, это уже несущественно. Попробуйте встать.
Вцепившись в руку доктора, я рывком поднялась с кровати. Голова незамедлительно пошла кругом, к горлу подкатила тошнота.
- Не так быстро. Вдохните поглубже и задержите дыхание. Теперь легче?
Я кивнула. Все было далеко не так радужно, как мне казалось, пока я лежала в постели, но держаться на ногах я все-таки способна. Если бы не обещание, данное Ролану, можно было бы убраться отсюда хоть сейчас. Но ничего: пусть только это чертово обследование закончится – в следующую же минуту и духу моего здесь не будет.
- Вот и хорошо. Ну, тогда на сегодня моя работа окончена.
Доктор Нантей направился к двери вслед за медсестрой, но у самого порога вдруг обернулся.
– Кстати, а откуда вы узнали, что мое второе имя Селестен?
Я пожала плечами.
- Не помню. Наверное, прочитала на сайте.
- Вот оно что! – доктор издал чуть смущенный смешок. – Нужно будет сказать, чтобы убрали оттуда эту пакость. Терпеть его не могу. Будьте здоровы!
Я помахала рукой ему вслед. На самом деле я много чего могла бы рассказать о докторе Нантее – что ему тридцать семь лет, что два года назад он развелся с женой и с тех пор живет в маленькой квартирке в Булони, что у него есть дряхлый английский бульдог по кличке Парацельс, с которым он гуляет по утрам в парке Бийянкур... И еще – что доктор Нантей почему-то очень не хочет говорить о том, что произошло этой ночью в реанимационной.
Впрочем, сейчас это меня скорее устраивало, чем нет.
Обещанное обследование оказалось бесконечно долгим – и, на мой взгляд, таким же бесполезным, как и все предыдущие. К половине первого я успела тысячу раз проклясть себя за то, что согласилась на эту затею, к трем – пришла к твердому убеждению, что надо мной издеваются.
- Доктор Шарлье, зачем мне лежать здесь еще два дня? Вы же сами говорите, что со мной все в порядке!
- Лоренца, карбамазепин может дать повторную симптоматику на вторые и третьи сутки, – доктор Шарлье, по своему обыкновению, была ласкова, словно любящая бабушка, и непоколебима, как гранитная скала. – Вам же вперед наука: такая большая девочка – и тянет в рот что попало! С чем вы его перепутали?
- Не помню, – быстро ответила я.
- Ну что ж, бывает. В следующий раз будете осторожнее, – к моему облегчению, доктора Шарлье не интересовали излишние подробности.
В конце концов мы сторговались на том, что я проведу в больнице ночь и, если все будет хорошо, утром уеду домой. К тому времени я была уже настолько вымотана, что готова была согласиться и на худшее. В сущности, все, что мне сейчас нужно, – спокойно полежать в одиночестве, чтобы как следует все обдумать. И если рассуждать здраво, то тихая крошечная палата в госпитале Святой Анны – не худшее для этого место.
Вечером, когда меня наконец-то оставили в покое, я попросила медсестру приглушить верхний свет и с облегчением вытянулась на кровати. Немного побаливала голова и саднило разодранное ухо. Повернувшись так, чтобы не касаться им подушки, я уставилась в сумрачное дождливое небо за окном и попыталась собраться с мыслями.
«Еще немного, и я поверю, что дождь – это тоже часть плана», – сказал вчера Шульц, когда мы прятались под навесом старой церкви в Шатору. Не знаю, прав он был или нет. Единственное, что я могу сказать с уверенностью: таблетки Ролана – всего лишь случайность. С тем же успехом я могла отравиться сэндвичем, купленным на заправке, или споткнуться на лестнице и удариться головой о ступеньки. Или внезапно заработать анафилактический шок от аспирина – если бы в этом проклятом пузырьке действительно оказался аспирин. Осталось только понять, что это: очередной выстрел с небес, попытка кого-то там, наверху, исправить свою ошибку, как пыталась убедить меня бедная Рене? Если так, то, выходит, мы с Шульцем ошибались – расстояние ничего не значит, я по-прежнему на прицеле у доброго боженьки. И рано или поздно – причем скорее рано – он добьется своего.
Есть, правда, и другой вариант. Рене предупреждала, что лабиринт меня позовет. Возможно, с его точки зрения я слишком долго отсутствовала: у меня не было приступов как минимум полгода – с момента падения на Кронплатце. В итоге меня приволокли туда за ухо, словно нерадивого ученика, упорно не желающего идти на урок, – но зачем? Чему меня хотели научить? Что мне хотели показать?
Понятия не имею. Это место никогда не лжет, но большинство вещей в нем – вовсе не то, чем они кажутся на первый взгляд. Конечно, никакого потустороннего театра Костанци не существует: каждый из нас видит его по-своему. Парень из рассказа Шульца видел призрачную библиотеку. Я – закулисные коридоры и кабинет следователя из старых детективных сериалов. А Рене Ружвиль видела ад – и не хочу даже думать, как он выглядел в ее представлении... Но в любом случае это всего лишь декорации, созданные нашим собственным воображением. Газетные вырезки, полицейские отчеты, старый детский фотоальбом – мой мозг просто подсовывает мне информацию в удобоваримом виде, словно аптекарь, расфасовывающий лекарство в разноцветные капсулы из желатина.
Вот только этой информации слишком много, и я даже приблизительно не представляю, что с ней делать. Черт бы все это побрал! Стоит только решить, что видишь свет в конце туннеля – как тут же на тебя обрушивается сотня новых загадок... Картонные папки. Картина на стене. «История Французской революции». К чему это все? Впрочем, подозреваю, этому месту плевать, что именно интересует его посетителя – и интересует ли его что-нибудь вообще. Оно просто вываливает на тебя сведения, ни капли не заботясь, нужны они тебе или нет. Здесь можно полагаться разве что на чутье, но кто сказал, что своему чутью можно доверять?
Много лет назад человек, лица которого мне так и не удалось рассмотреть, решил убить маленького мальчика по имени Мишель. Я точно знаю, что сейчас этот мальчик мертв, – ну и что с того? Зачем мне эта лишняя деталь, которая не лезет ни в одну из моих головоломок? Миллионы людей мертвы – дядя Марко, мать Ролана, мои родители... Я и сама не перешла эту грань только чудом, но будем смотреть правде в глаза: чудо долго не продлится. Шульц не лгал, такие, как я, долго не живут...
Нет, я не хочу об этом думать. Впрочем, я не хочу думать и о маленьком Мишеле – а между тем он не выходит у меня из головы. Проклятый альбом с игрушечным медвежонком до сих пор стоит у меня перед глазами: будь я художником, наверное, я смогла бы сейчас перерисовать по памяти эти снимки вплоть до последней травинки на заднем дворе дома. Вот только дело не в травинке, дело в человеке, отвернувшемся от объектива. Почему-то я должна увидеть его лицо – хотя при одной мысли об этом меня охватывает панический страх.
мама мама жарко мама ушки болят мама страшно
По спине пробежали мурашки. А что, если я ошибаюсь? В этом чертовом лабиринте действительно легко запутаться и упустить что-то важное – но еще легче увидеть то, чего тебе не следует видеть вообще. Я помню об этом, я стараюсь не смотреть на некоторые вещи,
на приборной доске следы запекшейся крови... труп женщины в «позе боксера»...
у меня хватает сноровки вовремя отворачиваться,
выбросило вместе с детским креслом... на редкость везучая девчонка...
потому что я не хочу сойти с ума, не хочу смотреть пустыми глазами в никуда, застыв на скамье в благоухающем саду Сестер Благовещения. Но что, если, пытаясь избежать одной ловушки, я сейчас добровольно, с открытыми глазами устремляюсь в другую, не менее опасную? Этот человек внушает мне ужас: где гарантия, что эти старые фотографии – не такая же запретная зона, как и папка с полицейским отчетом?
Не знаю. Боюсь, я уже ничего не знаю, я окончательно запуталась. Поговорить бы сейчас с Шульцем – возможно, он сумел бы дать какой-нибудь здравый совет. Или, еще лучше, с Роланом. Пусть он ничего не знает о моих бедах – и слава богу! – он просто обнял бы меня, как в детстве, и я бы снова почувствовала себя ребенком, чьи страхи можно отогнать включенным светом и игрушечным мечом. Но Ролана рядом нет. Я сама позвонила ему днем и запретила появляться в госпитале до следующего утра. Он чувствует себя виноватым из-за этих проклятых таблеток – один бог знает, чего он может наговорить врачам, если останется здесь дольше, чем на десять минут...
Нет, со всем, что меня ожидает, мне придется справляться самой. Беда в том, что пока что мои старания приводят лишь к одному: я упорно блуждаю по замкнутому кругу. Фотоальбом. Картонные папки. Картина на стене. Шульц-Командор. Что здесь важно, а что нет? Чем больше я об этом думаю, тем сильнее все путается. Пожалуй, лучше всего мне сейчас просто лечь спать – кажется, я слишком устала, чтобы нормально соображать. Лица и фигуры сливаются перед глазами: Шульц, маленький Мишель, человек, отвернувшийся от фотокамеры – господи, я снова начинаю видеть сходство там, где его нет и быть не может, и это сводит меня с ума!..
Отвернувшись к стене, я уткнулась лицом в подушку. В палате было тихо – только из коридора изредка доносились шаги проходивших мимо палаты медсестер да дождь негромко барабанил в оконное стекло. Прислушиваясь к этому стуку, я старалась выбросить мысли из головы, и через какое-то время мне это даже начало удаваться. Усталость понемногу брала свое: глаза начали слипаться, и постепенно я погрузилась в полусон-полузабытье.
И вдруг, где-то на границе между явью и сном, я услышала, как кто-то зовет меня по имени.
***
Примечания
<1>. Эсфирь: Кто взывает к моей душе, уходящей в небытие? Артаксеркс: Пробудись, душа моя, жизнь моя, любовь моя! Эсфирь: Выслушай мою мольбу или я умру. Артаксеркс: Проси, моя царица, могу ли я тебе отказать?
<2>. Да не поглотит их преисподняя, да не канут они во тьму...
<3>. Но пусть знаменосец святой Михаил явит их в святой свет...
<4>. Омой меня, и буду я белее снега...
<5>. Дождь идет, пастушка, дождь идет...
<6>. Теперь скажи мне, Гобрий: ведь Евфрат протекает через самую середину Вавилона
<7>. Эта дорога ведет к твоей цели, но, чтобы победить, ты, юноша, должен быть мужественным...
<8>. Вот тебе наше наставление: будь стойким, терпеливым...
<9>. Скажите мне, милые отроки, смогу ли я спасти Памину?
<10>. У господина Зарастро отличная кухня.
<11>. Будь стойким, терпеливым, сдержанным...