5.2. E' questa la mercede (окончание)
Сомини прошел в комнату и уселся в кресло.
«Сядьте, – повторил он, кивая на диван. – Еще не хватало, чтобы вы рухнули в обморок во время нашей задушевной беседы».
Презрительно улыбнувшись, я сел и пристально уставился на него.
«Итак?»
«Как я уже вам говорил, меня беспокоят безопасность и благополучие вашей сестры. Я не собираюсь мешать ей жить так, как она хочет, – все разногласия между нами касаются только нас двоих, и никого больше. Но, по крайней мере, проследить за ее ближайшим окружением я в состоянии».
Это прозвучало так нелепо, что я не выдержал и расхохотался во все горло.
«За ближайшим окружением? Надо же! И кто же из нас, по-вашему, угрожает ее безопасности? Я? Или, может быть, Джулиано?»
«Не притворяйтесь, будто вы меня не понимаете. И оставьте в покое Джулиано: он вообще мало кому способен причинить зло, а уж своей сестре так тем более. Вряд ли вы в это поверите, но ваш Кучерявый мне даже симпатичен, несмотря на все его выходки. Во всяком случае, он искренен и не умеет держать камень за пазухой. А вот с вами далеко не все так просто».
«Да неужели?»
«Откровенно говоря, вы давно уже меня интересуете, Монтревель. Вы и впрямь прелюбопытный тип: недолеченный наркоман, любитель адреналина с проблемами самоконтроля, вечный актер на третьих ролях, которому, поговаривают, плевать на свою карьеру, высокомерный ублюдок, по мнению половины ваших знакомых, и нежный брат, по мнению вашей семьи, хотя вы носите совершенно другую фамилию... Мне продолжить или вы сами дополните этот перечень?»
«Браво! – саркастически сказал я. – Вы составили целый список моих грехов и даже не забыли попрекнуть меня тем, что я приемный ребенок. Я прямо-таки восхищаюсь вами, Сомини!»
«И совершенно напрасно. Потому что сказку о приемном ребенке вы можете оставить вашим брату и сестре. Только они могут быть настолько наивны, чтобы до сих пор в это верить».
У меня перехватило дыхание.
«Что вы имеете в виду?»
«То, что вы и без меня прекрасно знаете, – флегматично ответил он. – Вам повезло: вы родились блондином, а большинство людей обращают внимание только на цвет глаз и волос. Ну а если кто-нибудь и оказывается более наблюдателен, то обычно считает себя не вправе лезть в чужие дела».
«Зато вы, видимо, решили, что у вас есть такое право? – сцепив зубы, проговорил я. – И на этом основании собираетесь вывалить на меня свои больные фантазии?»
«Вы сами напросились на этот разговор, так что имейте теперь смелость выдержать его до конца. Четыре года назад, после смерти Марко Феличиани, вы разыскали некую Кристель Бернаду, школьную подругу своей матери. Сейчас ее зовут Кристель Сюбра, и живет она в Марселе на улице Альбер, 7-бис. А тридцать лет назад она жила в департаменте Верхние Альпы, в Ла-Бати-Нев – родном городе вашей матери...»
Я вскочил на ноги.
«Черт вас побери, откуда вы это знаете?»
«Сядьте, – холодно сказал Сомини. – Всего десять минут назад вы заявили, что я за вами слежу, – так зачем же теперь задавать вопросы, на которые вы и сами успешно нашли ответ? Луиза Монтревель покинула родные места, едва закончив лицей, но время от времени переписывалась с подругой детства, и вы об этом знали. Мадам Сюбра показала вам несколько ее писем из Рима: в них ваша мать писала, что завела роман сразу с двумя братьями, которых она описала как «шикарных итальянских парней, похожих, как близнецы». Письма были датированы 1981 годом. В следующем году Луиза ненадолго приезжала в Ла-Бати-Нев – на похороны своего отчима. Тогда она была уже беременна. Об отце ребенка она особо не распространялась и даже имени его не называла. Кристель лишь смутно помнит, что он, кажется, был женат, и Луиза не хотела говорить ему о беременности; но, впрочем, она не уверена: в то время Кристель Бернаду как раз готовилась стать мадам Сюбра, и ей было не до чужих секретов.
Однако вернемся к письмам вашей матери. Не думаю, что их содержание было для вас сюрпризом: вы ведь и раньше это подозревали, не так ли? За исключением цвета глаз и волос, вы – копия Марко Феличиани. Вы смеетесь тем же смехом, что и Джулиано. Когда вы злитесь, вы точно так же бледнеете и сдвигаете брови, как Лоренца. У вас одинаковые интонации, одинаковые жесты, и, в довершение всего, все вы трое – левши. Таких совпадений не бывает – полагаю, вы и сами это достаточно быстро поняли».
«Вы несете какую-то дичь, – сухо сказал я. – Будь Марко моим отцом, он бы просто это признал. И не бросил бы мою мать беременной».
«Несомненно. Если бы только был уверен в своем отцовстве. Почему-то ваша мать не захотела обращаться за помощью к отцу своего ребенка – может быть, потому что мадам Сюбра не ошиблась и он действительно был женат?»
«Идите к дьяволу! – бросил я. – Засуньте свои идиотские бредни себе в задницу и убирайтесь, пока я не вышвырнул вас отсюда!»
«Не торопитесь, Монтревель, – спокойно, почти ласково проговорил он. – Из двух братьев Феличиани был женат только один, вы прекрасно это знаете. Видимо, Луиза, несмотря на свою бурную молодость, была гордой девушкой и не захотела навязываться Микеле в качестве матери его внебрачного ребенка. Или, может быть, она и сама не знала, от кого из братьев забеременела? Не беситесь: я всего лишь озвучиваю ход ваших собственных мыслей. В любом случае Марко не мог не догадываться, что вы имеете самое непосредственное отношение к его семье. Он любил вас как родного, но почему-то не стал даже пытаться усыновить вас, ограничившись опекунством. Не потому ли, что для него это было равносильно посягательству на права покойного брата?
Вы не могли решить эту загадку – а ведь она была для вас важна. И даже более чем важна. И вы решили пойти самым надежным из путей – прибегнуть к тесту ДНК. Что вы для этого делали, Монтревель? Собирали волосы с расчески Джулиано? Воровали использованные носовые платки? Впрочем, до чего бы вы ни опустились, ваши старания были вознаграждены – тест подтвердил родство по мужской линии. Но вам не повезло. Я видел ваши результаты: все лаборатории, куда вы обращались, давали вам совпадение в 1300–1310 сентиморганов – не слишком много для единокровных братьев, но однозначный перебор для кузенов. Будь Микеле и Марко живы, можно было бы надеяться на более точный ответ. Но оба уже давно мертвы, а на эксгумацию ради получения биоматериала не решился бы даже такой выродок, как вы.
Впоследствии вы узнали, что вам не повезло вдвойне. Ваши дядя и отец родились от близкородственного брака: Франческо Феличиани был женат на своей троюродной сестре Марии Симонетти. Оба были потомками обнищавших римских нобилей, которые столетиями плодились в замкнутом кругу, заключая браки между кузенами и кузинами. Думаю, именно их вы можете поблагодарить за свою эпилепсию. Ваш прадед был шизофреником, ваш дед – агрессивным психопатом, покончившим жизнь самоубийством в психиатрической клинике. Впрочем, это вы и так знаете. Вы вообще хорошо знаете историю своей семьи – гораздо лучше, чем ваши брат и сестра, которых это никогда не интересовало.
Но вас беспокоило другое. Близкородственные браки означали, что к вам с Джулиано неприменимо стандартное определение степени родства. Будь вы даже действительно сыном Марко, а не Микеле, генетически вы все равно могли оказаться гораздо ближе своему двоюродному брату, чем это обычно бывает между кузенами. А это означало, что истины вам не узнать никогда.
Впрочем, это не имело бы никакого значения, реши вы поделиться результатами своих открытий со своей семьей. И Лоренца, и Джулиано пришли бы в восторг, узнав о том, что вы кровная родня. Они вас любят, и даже то обстоятельство, что вы родились всего на три месяца позже вашего единокровного брата, не сыграло бы никакой роли. Никто из них не стал бы осуждать своего отца, которого они к тому же уже почти не помнят. Почему вы этого не сделали, Монтревель?»
Я молчал, не в силах выдавить из себя ни слова.
«Я отвечу вам, почему, – продолжил он. – Вы не хотели быть им ни единокровным братом, ни двоюродным. Иначе бы вам пришлось признаться – хотя бы самому себе, – что вы грязный извращенец, одержимый навязчивой идеей, от которой вашу любимую маленькую сестричку стошнило бы, если бы она о ней узнала. Я внимательно следил за вашей жизнью, Монтревель. Девушки, с которыми вы встречались, в один голос утверждают, что более бесчувственного и, вместе с тем, агрессивного отморозка они в жизни не видели. Они рассчитывали, что в лице такого красавца им достанется идеальный любовник – а вы использовали их как дешевых подзаборных шлюх, а затем выбрасывали из своей жизни, не сказав доброго слова. Одну из них вы на прощание избили – за что вы мстили ей, Монтревель? За то, что она не была вашей сестрой?»
Наверное, в этот момент я должен был его ударить. Ударить лживого ублюдка, затолкать эти слова в его поганую глотку, чтобы он замолчал раз и навсегда, – но я не смог. Я застыл, как парализованный, смотрел на него и слушал, как этот человек выворачивает наизнанку всю мою жизнь.
И как это ни было мерзко, где-то в глубине души я ощущал странное, почти противоестественное облегчение.
«Вы одержимы своей сестрой, – продолжал он. – И ваше счастье, что она до сих пор этого не поняла. Она ведь довольно инфантильна – и это отчасти ваша с Джулиано вина. Вы оба до сих пор продолжаете относиться к ней как к любимому балованному ребенку: Джулиано – потому что действительно ее любит, а вы – потому что боитесь лишний раз взглянуть на нее как на взрослую. Подозреваю, вы решили, что вам будет легче абстрагироваться от всей этой мерзости в вашей голове, если вы по-прежнему будете считать ее маленькой девочкой. В конце концов, при всех своих пороках, вы не педофил.
Но она взрослая, Монтревель. Вы ведь поэтому меня и возненавидели, не так ли? Не за то, что я якобы причинил вашей сестре зло, и даже не за то, что я отнял ее у вас, – она никогда и не была вашей. Просто с моим появлением вы поняли: ваши иллюзии – пыль, она уже не ребенок, она взрослая женщина, которая может любить и желать мужчину, и этот мужчина – не вы. Вы ненавидели и этого беднягу Манчини, хотя вся его вина была только в том, что вашей сестре захотелось меня позлить...»
«Ну, разумеется! – прервал его я, хватаясь за этот неожиданный поворот, словно за спасательный круг. – Надо понимать, следующим вашим откровением будет, что это я его убил?»
Он пожал плечами.
«Вам лучше знать. Во всяком случае, его смерть не слишком вас огорчила».
«Не больше, чем вас!» – парировал я.
«Не стоит так нервно реагировать, Монтревель. Дело Манчини зависло, и я не стану ворошить снова эту старую историю: сейчас это уже не имеет никакого смысла. Проблема не в Манчини – проблема в вас. Точнее, в том, что вы из себя представляете».
«Ваши грязные фантазии меня не интересуют, – ледяным тоном процедил я, изо всех сил пытаясь не показать, чего мне стоит это хладнокровие. – Вы уже достаточно наговорили, чтобы стало ясно, что болен здесь вовсе не я. Вы потратили массу времени и сил, копаясь в чужом белье – ради чего? Чтобы втоптать меня в грязь перед моей семьей? Доказать еще раз, что вы лживая мразь, способная на любую подлость?»
«Слова Павла о Петре больше говорят о Павле, чем о Петре, – насмешливо отозвался Сомини. – Не тревожьтесь, я не собираюсь делиться тем, что о вас узнал, ни с Джулиано, ни с Лоренцей. Не ради вас – лично вы мне глубоко омерзительны, – а ради Лоренцы. Она к вам привязана, она вам доверяет, и я вовсе не хочу, чтобы она узнала, что творится у вас в голове, когда вы ее по-братски обнимаете. Такого удара ей не выдержать».
«Скажите лучше: вы просто побоитесь озвучить ей ваши бредни! Вы прекрасно знаете, что она вам не поверит!»
«Возможно, и не поверит. Но я не собираюсь проверять это на практике. К сожалению, вы слишком много значите для моей жены, Монтревель, и я не хочу даже думать, что с ней будет, если она поймет, что на самом деле означает ваша братская нежность. Но учтите, я буду пристально следить за вами. И упаси вас бог дать мне повод хотя бы заподозрить, что вы намерены проявить свое гнилое нутро: предупреждаю, я пойду на любые меры. – Он поднялся с кресла. – А теперь прощайте. Я выполнил ваше желание и удовлетворил ваше любопытство: больше нам говорить не о чем».
От этого пренебрежительного тона кровь окончательно ударила мне в голову. Я вскочил с места, с трудом устояв на ногах.
«Не о чем? Вы что, думаете, вы можете мне угрожать, называть меня извращенцем, да еще и убийцей, а потом трусливо смыться? Черта с два!»
Он с силой нажал на мое плечо и заставил опуститься на диван.
«Вы повторяетесь, Монтревель. Я уже видел вас в этой сцене, и она меня не впечатлила».
«Будь я сейчас здоров, вы бы у меня запели по-другому», – хрипло пробормотал я, пытаясь преодолеть нахлынувшее головокружение.
«И что бы вы сделали? Избили меня, как ту несчастную каталонку? Вряд ли бы вам это удалось. А что касается трусости – не будь вы трусом, вы бы давно уже нашли в себе смелость, чтобы обезопасить от себя свою сестру. Вы ведь себя знаете. Назвать вас не слишком стабильным психически – все равно что назвать бунт в Клиши безобидной акцией протеста. Кто может предсказать, когда вы слетите с катушек в следующий раз? Будь я на вашем месте, я бы сбежал хоть на край света, лишь бы не подвергать риску тех, кого я люблю, – но нет, вы продолжаете изображать из себя заботливого родственника, хотя ведете себя при этом как хрестоматийный ревнивый любовник!»
Я с усилием поднял голову. Лицо Сомини расплывалось у меня перед глазами.
«А вы? – с отвращением выдохнул я в это смутное, ненавистное пятно. – Что делаете вы? Вы же сами ревнуете – ко мне, к Джулиано, к кому угодно!»
«В самом деле?»
«Вы ревнуете, потому что понимаете: вам ее не удержать. Если бы она действительно хотела остаться с вами – она бы осталась, и никто на свете не смог бы ей помешать, вы ведь ее знаете. Но она не хочет, и с этим вы ничего не поделаете».
Какое-то время он молчал, затем сухо бросил мне:
«А вот это мы еще посмотрим. Можете не провожать меня, Монтревель!»
Затем, словно во сне, я услышал удаляющиеся шаги и звук захлопнувшейся двери.
Сжав руками виски, я уставился в одну точку, пытаясь разогнать туман перед глазами.
***
Первой обо всем догадалась Камила.
Камила явилась в Париж из Барселоны, одержимая мечтой преуспеть на «языке» – идея-фикс сотен тысяч безголовых шлюх всего мира. Она хотела любоваться своей задницей на обложке «Vogue» и, чем черт не шутит, завершить карьеру, окрутив кого-нибудь вроде Саркози. И еще она хотела меня.
Впрочем, это было взаимно. Камила была воплощенный секс – в чистом виде, без всяких примесей: от ее темперамента возбудился бы и покойник. Она была тупа как пробка, но в постели ей равных не было.
Однажды ночью она грубо растолкала меня.
«Кто такая Лоренца?»
Спросонья я никак не мог понять, чего она от меня хочет. До этого мы провели полночи на вечеринке у одного типа из ее агентства: это был редкий говнюк, но товар у него был что надо.
«Кто такая Лоренца?» – повторила она, выговаривая слова со своим сюсюкающим испанским акцентом: «Льо-рен-са».
«Какого хрена?.. – я был зол и хотел спать. – Заткнись и дай мне выспаться!»
«Joder! И это ты, cabron, говоришь мне, чтобы я заткнулась? – Она снова начала меня трясти. – Говори, кто это!»
«Да ты сдурела, что ли? – я окончательно проснулся. – Это моя сестра! Ты это меня хотела спросить среди ночи?»
«Не ври мне!»
«Твою мать, Ками, ты что, до сих пор под кайфом? На хрена мне тебе врать?»
«Cabeza de mierda! Ты пытаешься мне впарить, что полночи бухтел во сне, как мечтаешь трахнуть собственную сестру?»
«Что?»
Я вскочил с кровати и уставился на Камилу. Глаза у нее горели бешеным огнем.
«А то, брехун ты дерьмовый! Тебе повторить, что ты тут наговорил?»
И она повторила.
Я ударил ее по лицу наотмашь. Затем еще раз. И еще раз.
Она упала на пол, закрыв голову руками, пытаясь защититься, но было уже поздно. Я не мог остановиться. Я наносил удар за ударом, превращая ее тело фотомодели в распухшее месиво из кровоподтеков. В голове билась только одна мысль: убить, убить проклятую суку, уничтожить, пусть сдохнет, пусть заткнется навсегда...
Когда я, наконец, очнулся, она уже даже не кричала. Она скулила, забившись в угол, как побитая собака. Тяжело дыша, я намотал ее волосы на руку и рванул к себе.
«Ты меня сейчас слышишь, шлюха? – спросил я, рассматривая вблизи ее лицо – раздувшуюся маску, измазанную кровью и остатками дорогой косметики. – Ты меня слышишь?»
Она издала какой-то свистящий звук – может быть, всхлип, а может быть, стон – и слабо кивнула.
«Если кому-нибудь проболтаешься, я тебя убью».
Она снова кивнула. Я оглядел ее с ног до головы: синяки на смуглом обнаженном теле выглядели почти черными. Внезапно я почувствовал странное возбуждение: мне захотелось бросить ее на кровать, раздвинуть ноги и войти в нее – грубо, зверски, разрывая эту гребаную потаскуху изнутри...
Содрогнувшись от отвращения к самому себе, я сдернул со стула висевшее на нем платье и швырнул его Камиле.
«Одевайся. И выметайся отсюда».
Все еще всхлипывая, она принялась натягивать на себя платье. Дождавшись, когда она оденется, я подтолкнул ее к входной двери.
«Выметайся. И помни: раскроешь рот – тебе конец. Entendido?»
«Sí», – чуть слышно ответила она.
Я захлопнул за ней дверь.
Мне повезло. Камила не обратилась в полицию. Бывшая малолетняя проститутка, выросшая в барселонских трущобах, она поняла то, чего не поняла бы обычная модельная потаскушка: я такой же, как и ее бывшие дружки из Раваля. Я психопат и отморозок, способный не моргнув глазом забить ее до смерти. Собственно, это я уже едва не сделал.
На следующий день я развел в воде весь свой запас и вкатил себе в вену. Меня откачали. Корчась от боли на больничной койке, я убедил врачей и примчавшегося в больницу Кучерявого, что это обычный передоз. Меня накачивали налаксоном, от которого меня выворачивало наизнанку, а я спал и видел, как бы добраться до манипуляционной, украсть там скальпель и покончить со всем этим раз и навсегда.
Недели через две меня отпустило. Врачи знали свое дело. Кучерявый забрал меня из клиники и принялся промывать мне мозги. Он уговаривал меня обратиться в реабилитационный центр – я согласился. Я соглашался на все – лишь бы не видеться и не разговаривать со своей сестрой. Кучерявый наплел ей, что я сломал себе руку, прыгая с высоты: привычное дело, но она никак не могла понять, почему перелом мешает мне взять трубку и сказать хотя бы пару слов. Она обижалась, злилась, выспрашивала Кучерявого, чем она могла меня так рассердить, что я не желаю с ней разговаривать, – все напрасно. Кучерявый твердил мне, что я долбанный псих, но я в ответ только молчал и думал, что знай он правду, он оставил бы меня подыхать в этой чертовой клинике. Иногда я жалею, что этого так и не случилось.
Так прошло несколько месяцев. Постепенно я начал снова походить на человека. К наркоте меня почти не тянуло – те таблетки, которыми нас пичкали в центре, вполне позволяли держаться на плаву. В один прекрасный день я набрался храбрости и ответил на очередной звонок Лоренцы – она обозвала меня безмозглым кретином и расплакалась в трубку. Чувствуя себя полным дерьмом – в последний раз на моей памяти она плакала, когда ей было лет шесть или семь, – я бормотал что-то насчет того, что все в порядке. К счастью, она привыкла мне верить – и она поверила.
Естественно, все было далеко не в порядке. Пока я валялся в клинике, меня мучили кошмары: мне снилось, что меня затягивает в гигантскую воронку в море из кипящей зловонной грязи – я пытаюсь крикнуть, но вонючая мерзость забивает мне рот, и в конце концов я захлебываюсь и иду на дно. Потом кошмары исчезли, и на их место пришли совсем другие сны. Просыпаясь, я готов был удавиться от стыда, но они повторялись снова и снова. На самом деле, я видел их и раньше – просто после той безобразной ночи с Камилой мне уже не удавалось обманывать свою память. Теперь же вместо того чтобы лгать самому себе, мне пришлось учиться лгать всем остальным.
Я справился с этой задачей. Этот поганый сицилийский ублюдок прав в одном: я оказался прирожденным лжецом. Постепенно я даже привык к такой жизни: я разговаривал, улыбался, шутил, я был хорошим старшим братом – а по ночам выл, вцепившись в подушку, и желал только одного: окончательно свихнуться или сдохнуть, но даже этого мне было не дано. Иногда я думал о Микеле, который был – или не был? – моим отцом. Я видел его несколько раз в детстве – его и его жену, красивую смуглую женщину с вьющимися рыжеватыми волосами, совершенно не похожую на мою мать. Дядя Марко называл его Микки, а его жену Анджелеттой, они все давно мертвы, как и моя мама, и уже некого винить в том, что произошло много лет назад. Остались только мы трое, и нужно как-то с этим жить. Вот я и пытался выжить – как мог...
Пронзительный писк телефона вернул меня к действительности. В комнате было почти совсем темно – как я мог просидеть столько времени и не заметить, как наступил вечер? Я схватил телефон – звонил Морель.
«Улица Жакоб, шестьдесят», – произнес он своим обычным деловитым тоном, когда я поднял трубку.
«Что?»
«Ты просил выяснить, где в последнее время останавливался твой зять, – терпеливо сказал Морель. – Отель «Сен-Жермен», улица Жакоб, шестьдесят. Находится, как ты можешь догадаться, в Сен-Жермен-де-Пре. За последний год Сомини останавливался там трижды – каждый раз, когда приезжал в Париж, насколько мне удалось выяснить. Это все, что ты хотел узнать?»
«Да, – с трудом выдавил из себя я. – Спасибо, Андре».
«Не за что. Как там Лоренца?»
«Все в порядке... Она сейчас спит».
Морель хмыкнул.
«Ну что ж, передавай ей привет, когда проснется. И помни, что ты мне обещал: никаких глупостей!»
«Разумеется», – пробормотал я, нажимая на отбой.
Поверил он мне или нет? Впрочем, какая разница. Свою главную глупость я совершил, забившись в припадке, вместо того чтобы придушить этого подонка. Чертова болячка... Какой адрес только что назвал мне Морель? Улица Жакоб, шестьдесят. Слишком поздно: я собирался загнать дичь, но моя дичь нашла меня сама, а я оказался беспомощным куском дерьма и ничего не смог с этим сделать.
На часах без четверти девять. Департамент Вьенна – это где-то в Пуату, триста километров к югу от Парижа или около того. Если допустить, что Сомини мне не солгал, то Лоренца должна вернуться к десяти. Зачем она туда ездила? Хотя нет, я не стану ни о чем ее расспрашивать. Пусть делает все, что хочет, пусть уезжает хоть на край земли, лишь бы только я знал, что она жива, что с ней все в порядке...
Внезапно я почувствовал, что стены опустевшей квартиры давят на меня. На какой-то момент я почти увидел собственными глазами, как они сжимаются, подбираясь ко мне все ближе, превращая комнату в каменный мешок. Оставаться здесь было просто невыносимо. Набросив куртку, я выбежал из квартиры и спустился вниз.
В лицо ударил холодный влажный воздух – где-то неподалеку прошел дождь. Мышцы крутило, словно у новичка после первой тренировки, колени подкашивались, но я упрямо побрел вперед – неважно куда, только бы не стоять на месте. Оставаться в неподвижности сейчас было все равно что самому похоронить себя заживо. Я шагал все быстрее и быстрее по узким переулкам, натыкаясь на прохожих, словно пьяный. Понемногу ломота в теле начала отступать, и на ее место пришел знакомый внутренний зуд. Нестерпимо хотелось чем-нибудь закинуться: я вспомнил об одном алжирце, который вечно ошивается у пиццерии на бульваре Сенар, – у него можно достать что угодно, от легких колес до чистого «белого». После реабилитации я недолго оставался чистеньким и время от времени давал себе расслабиться – не заходя, впрочем, слишком далеко. Но сейчас мне хотелось выжечь себе мозг намертво. Ни о чем не думать. Ничего не ощущать. Ни о чем не вспоминать.
Беда была в том, что сделать это сейчас неминуемо означало превратиться в последнюю мразь. Я знаю себя – знаю куда лучше, чем думает Сомини. Под кайфом у меня сносит крышу, я становлюсь законченным психопатом, который не различает своих и чужих. Поэтому я никогда не позволял себе даже притрагиваться к этому дерьму, если рядом был кто-нибудь, кто мне дорог. И я не собираюсь менять свои правила только из-за того, что какой-то мудак решил сломать мне жизнь, черт бы его побрал!
Развернувшись, я выскочил на ярко освещенную улицу Орлеан и понесся мимо сияющих витрин, почти перейдя на бег. Люди за столиками уличных кафе удивленно смотрели на меня, какой-то парень громко засвистел мне вслед. Отмахав таким образом около километра, я и сам не заметил, как очутился у парка Сен-Клу. Ворота были заперты. Недолго думая, я свернул в сторону, пробежал еще сотню метров и перемахнул через забор. Нет границ, есть только препятствия, говорил Белль. Любое препятствие можно преодолеть – вот только к некоторым лучше даже не подступаться, если не хочешь стать чудовищем.
Мы все больны. Проклятое наследство Чекко Феличиани: его внуки ходят по краю, рискуя закончить там же, где и он, и с каждым годом все становится только хуже. Кучерявый, впадая в ярость, перестает соображать, что он делает и где находится. У Лоренцы провалы в памяти, и когда она смотрит застывшим взглядом в одну точку, я с ужасом начинаю подозревать, что она снова видит то, чего нет. Что касается меня, то этот паршивый полицейский подонок попал не в бровь, а в глаз: я просто жалкий извращенец, у которого не хватает смелости наложить на себя руки. Все, что я могу сделать, – это бежать, и вот я бегу по темному безлюдному парку, не разбирая дороги, бегу сам от себя.
Не знаю, сколько это продолжалось. Кажется, я петлял как заяц, пытающийся замести следы. Два или три раза вдалеке начинали маячить городские огни, но я едва ли соображал, что это – Севр, Виль-д'Авре или же меня снова вынесло в Сен-Клу. Наконец, перепрыгнув через какую-то ограду, я опустился на землю и растянулся на мокрой траве, уставившись в темное небо. Из беспросветной тьмы накрапывал холодный мелкий дождь, крошечные капли оседали на лице, покалывая кожу, словно ледяные иголки. Почему-то я вдруг вспомнил Манчини: когда его нашли с пулей в голове, он тоже должен был лежать вот так, лицом кверху, бессмысленно глядя в никуда. На самом деле мне жаль, что все так закончилось, – в сущности, он ведь был неплохим парнем. Во всяком случае, он не желал зла моей сестре.
В отличие от Сомини. Этот стервятник следит за ней и даже не считает нужным этого скрывать. Кто ее защитит? У нее нет никого в этом мире, кроме меня и Кучерявого – но Кучерявый сейчас далеко. Наше положение представлялось мне сейчас настолько абсурдным, что я едва сдерживал истерический смех: бедная моя сестричка, в чем же ты так провинилась, чем так нагрешила, что из всех защитников судьба оставила тебе наихудшего? Если бы ты знала, какие картины подсовывает мне мое ненормальное воображение, ты бы бежала от меня как от чумы... Но выбора у нас с тобой нет. Сомини не зря пытается спровадить меня куда подальше: он считает, что я опаснее Кучерявого. И знаешь, любовь моя, в этом я с ним совершенно согласен. По крайней мере, если кому-то из нас придется отвечать за преднамеренное убийство, то уж лучше это буду я, чем Кучерявый или ты. Лучше это буду я...
Внезапно я подскочил как ужаленный. Да что же это со мной? Какого дьявола я валяюсь здесь, как мешок с дерьмом, когда моя сестра вот-вот должна вернуться домой? Вытащив из кармана телефон, я с ужасом увидел, что часы на экране показывают без десяти час. Я снова отрубился или окончательно сошел с ума? Дрожащими пальцами я набрал ее номер: абонент все так же находился вне зоны доступа. Затем попытался дозвониться на домашний телефон: никто не брал трубку.
Я с трудом удержался, чтобы не швырнуть проклятым аппаратом о землю. Черт возьми, я и вправду идиот! Сомини обвел меня вокруг пальца, как последнего дурака: как я мог хоть на секунду поверить в эти басни о Вьенне, если с первого же слова было ясно, что этот тип лжет! Впрочем, еще не все потеряно. Я знаю, где его искать, – спасибо Морелю! – только на этот раз наша встреча закончится совсем по-другому. Все, что мне сейчас нужно, это добраться до своей машины. Я оглянулся, чтобы прикинуть, где я нахожусь: за деревьями в тусклом свете фонарей белели невысокие каменные ворота. Присмотревшись, я опознал въезд на Севрскую мануфактуру. Ну что ж, отлично: до Сен-Клу отсюда минут двадцать в быстром темпе, а если постараться, то, может быть, и меньше. Перемахнув через ограду, я со всех ног помчался по парковой аллее.
Я почти успел добежать до Большого Каскада, как вдруг в кармане внезапно ожил телефон. Не сбавляя скорости, я вытащил его – и тут же остановился как вкопанный, едва не потеряв равновесие.
Она была дома. Она спрашивала, где я, – тихим, чуть запинающимся голосом, которым она всегда разговаривает, если очень устала или если у нее что-нибудь болит. На секунду я прикрыл глаза, ощущая, как изнутри меня захлестывает пронзительная, невыносимая нежность. Так было всегда, с самого детства, и никакая болезнь не сможет у меня этого отнять.
Как можно спокойнее я сказал ей: «Жди меня, я скоро вернусь», – и пустился бежать так, как не бегал никогда. К черту страхи, к черту весь этот бред, который нес сегодня Сомини! Мое безумие – это только мое безумие, моим оно и останется. Кому вредят мои фантазии, кроме меня самого? Лоренца никогда о них не узнает. Даже если Сомини осмелится ей рассказать – она просто решит, что он сошел с ума. Этот ублюдок пытался убедить меня, что я для нее опасен, но он так и не понял самого главного: кем бы я ни был, я люблю ее. И что бы ни творилось в моем больном мозгу, я никогда не причиню ей вреда – ни намеренно, ни случайно. Потому что в тот день, когда я пойму, что я на это способен, я просто прострелю себе башку.
Так я думал, пока несся по пустынным парковым аллеям. А потом я вернулся домой и увидел то, что увидел.
***