3.2. Be comforted (окончание)
Вывернув налево, Шульц ловко втиснулся во второй ряд, и машина резво понеслась вдоль Мон-Сени.
- Ну вот, кажется, все чисто, – удовлетворенно заметил он через несколько минут, сворачивая на Периферик.
- О чем это вы?
- О «хвосте», конечно. Или вы забыли, что вас пасут сразу с двух сторон? – он хохотнул. – Кстати, как вам «Валтасар»?
- Вы что, хотите сказать, что притащили меня сюда, чтобы обсудить «Валтасара»?!
- Надо же, какая бурная реакция... А-а, понял! – Шульц фыркнул. – Вы успели напридумывать себе всяких ужасов и трясетесь как заячий хвост с самой субботы, я прав?
- Вы же сами говорили, что появитесь, только если запахнет жареным!
- Каюсь, говорил, mea culpa! Нет, Лоренца, на этот раз у нас более приятный повод для встречи. Нам с вами нужно кое-куда съездить.
- Куда?
- В Вийе, – безмятежно ответил он. – Это в департаменте Вьенна. Недалеко от Пуатье.
- Недалеко от Пуатье? Да вы рехнулись!
- Почему?
- Это же бог знает где! Что я скажу Ролану?
- Не волнуйтесь, всего три часа езды туда и ровно столько же обратно. Вряд ли мы там задержимся надолго, так что к вечеру будете уже дома.
- Вашу мать, Шульц! Через два часа он приедет забирать меня с концерта, вы это понимаете?!
- Ну и что? Позвоните ему и соврите что-нибудь. Только не пытайтесь меня убедить, что вы не в состоянии обмануть даже собственное семейство. Будь это так, они бы сейчас рвали и метали от правды-матки о ваших швейцарских похождениях!
Я бессильно выругалась.
- Успокойтесь, – проговорил Шульц уже более миролюбивым тоном. – Скажете своему Монтревелю, что встретили на концерте знакомых и поменяли свои планы. Вам же не шесть лет, в конце концов!
- Вы мне можете хотя бы объяснить, что нам нужно в этом вашем Вийе?
- Ну вот, наконец-то вопрос по существу! Объясняю: в этом моем Вийе мы попробуем повидаться с женщиной, которую зовут Рене Ружвиль. Вам это имя о чем-нибудь говорит?
Я покачала головой.
- А зря. Эта дамочка в некотором роде ваш товарищ по несчастью. Она чуть старше вас – сейчас ей лет двадцать пять или двадцать шесть. Последние десять месяцев она обитает в частной психиатрической клинике – после того, как провела год в «Вергилии».
- Вы имеете в виду...
Не знаю, живы ли они и по сей день, но если и живы, то общей картины это не меняет...
- Я помню, вы говорили о ней, – помолчав, сказала я. – Но у нее же шизофрения или что-то в этом духе. Вы что, действительно думаете, что она сможет нам что-нибудь рассказать?
- Она единственная из всех, кто еще хоть как-то похож на человека! – с неожиданной резкостью ответил Шульц. – Других вариантов у нас, представьте себе, пока нет. Или, может быть, вы мне что-нибудь предложите? Кстати, каковы ваши успехи?
Я вздохнула.
- Никаких. Во всяком случае, ничего конкретного.
- Я так и думал. Так что мы едем в Вийе и попробуем вытрясти из мадемуазель Ружвиль все, что только сможем. А теперь окажите мне любезность и расскажите поподробнее о вашем «ничего конкретного». В конце концов, дорога длинная – нужно же как-то развлекаться!
Немного подумав, я изложила вкратце все, что со мной происходило за это время, – все, кроме эпизода со свечой.
- Н-да, действительно, негусто, – подытожил Шульц, когда я закончила свой рассказ. – Ну что ж, может быть, в Вийе нам повезет больше.
- Вы знаете, где я была в ночь убийства Роберто Манчини?
- Не знаю.
- А где были мои братья?
- Понятия не имею. Слушайте, я ведь говорил вам: вы здесь ни при чем, так что успокойтесь и забудьте об этом. Вам и без Манчини есть что вспоминать!
- Тогда кто его убил?
- Не имеет значения. Во всяком случае, не вы, не я и даже не Сомини. Такой ответ вас устроит?
Я хотела было сказать «нет», но, взглянув на Шульца, поняла, что настаивать бесполезно. Он все равно ничего мне не скажет. По крайней мере, сейчас.
За окном нескончаемой чередой проносились бетонные коробки пригородов. Мало-помалу они сменились такой же бесконечной линией живой изгороди, за которой виднелась залитая солнцем равнина. На какое-то мгновение впереди мелькнул указатель: «Шартр – Орлеан – Бордо». Мы ехали на юг.
Поглядывая на Шульца, молча ведущего машину, я размышляла про себя, какая же он, все-таки, скотина. Эти вечные недомолвки способны вывести из себя даже святого: какого черта, спрашивается, я должна вытаскивать из него каждое слово клещами? И ведь, что самое унизительное, отплатить ему той же монетой я не могу – ведь больше меня выслушать некому...
- Шульц! – позвала я.
- Да?
- Скажите, вам приходилось встречать меня в те моменты... в общем, о которых я потом ничего не помнила?
- Вроде этой вашей загадочной свадьбы? – уточнил он, не отрываясь от дороги. – Нет, не приходилось. Во всяком случае, подружкой невесты вы меня не приглашали.
- Да чтоб вам провалиться! Я же серьезно!
- Я тоже. Нет, Лоренца, в таком состоянии я вас пока еще не наблюдал. А что?
- Я просто пытаюсь понять, как это все происходит, – призналась я. – Каким образом можно в один отрезок времени делать одно, а потом – совершенно противоположное? Такое ощущение, что моя правая рука не знает, что творит левая.
Шульц с интересом покосился на меня из-под блестящих стеклышек очков.
- Намекаете, что у вас раздвоение личности?
Я вздохнула.
- Я ни на что не намекаю. Впрочем, вы сами говорили, что дорога длинная... Давайте, я немного порассуждаю вслух, а вы потом скажете, что вы об этом думаете. Хорошо?
Он пожал плечами.
- Ну, валяйте.
Я зажмурилась, стараясь сосредоточиться.
- Представьте, что я сажусь играть гамму – самую простую, до-мажорную... Черт, как это все сложно... Ладно, попробуем еще раз! Итак, до-мажорная гамма. Я играю до. Затем ре. Но когда я играю ре, я должна помнить, что уже сыграла до и что дальше нужно играть ми. Не ми-бемоль, ни фа, ни что-либо еще – потому что у меня именно до мажор и именно гамма, а не арпеджио и не аккорд... Получается, мне нужно непрерывно держать в голове, во-первых, то, что я уже сыграла, а во-вторых, правила, по которым нужно играть дальше. Непрерывность, вот что главное! Вы понимаете, о чем я говорю?
- Угу. Синтетическое единство апперцепции. Кант в переложении для детской музыкальной школы.
- Да идите вы к черту... Не сбивайте меня! Но вот в какой-то момент я теряю эту непрерывность. И правила в моей голове меняются. И что тогда происходит?
- Вы берете ми-бемоль и начинаете играть до-минорную гамму. Или си-бемоль-мажорную. Или хроматическую. Или Четвертый концерт Рахманинова. К чему вы ведете, Лоренца?
- Слушайте, а в этом есть какой-то смысл... Вы сказали, си-бемоль-мажорную?
- Ну да. А что?
- То, что в ней тоже есть до и ре.
- Как и в куче других тональностей. И что с того?
- А что, если я потеряла непрерывность не после того, как сыграла ре, а еще до того, как сыграла до? И до у меня на самом деле не первая нота, а вторая? Потому что с самого начала я собиралась играть не до-мажорную гамму, а си-бемоль-мажорную: си-бемоль – до – ре и так далее?
- С вами с ума сойти можно. Что вы вообще хотите этим всем сказать?
- Сама не знаю, – призналась я. – Я же говорила вам: я просто пытаюсь понять, что происходит. Вот есть я – такая, как обычно. И есть я... в общем, другая я. Которая делает вещи, которых я не помню.
- Угу. Лоренца-один и Лоренца-два.
- Ну, пусть так. Но этого никто не замечает – иначе я бы давно уже об этом знала. А это значит, что во всем остальном Лоренца-два ведет себя так же... короче, так же, как я. Помнит то же, что и я. Знает то же, что и я. Но еще она знает и что-то другое – и действует в соответствии с тем, что знает. И, может быть, когда я становлюсь Лоренцей-один и играю свои до и ре, думая, что начинаю до-мажорную гамму, то на самом деле я продолжаю си-бемоль-мажорную, которую начала она!
- Ну, долго у вас продолжать не получится. Если это си-бемоль мажор, то после ре идет ми-бемоль. А вы возьмете ми, как в до мажоре.
- Вот именно! Вместо ми-бемоля я играю ми, и выходит какофония. И тогда все замечают, что здесь что-то не так. Я делаю ошибку, потому что не знаю, что именно планировала делать я-другая. Я вообще знаю меньше, чем она, потому что она – это я-обычная и я-другая одновременно!
- Подождите... То есть, если я правильно вас понимаю, вы передо мной сейчас присутствуете, так сказать, в усеченной версии?
Я невесело усмехнулась.
- В экстра-усеченной. После Антерсельвы я забыла все – и то, что знала я-обычная, и то, что знала я-другая. Да, у меня получилось кое-что вспомнить – и даже не кое-что, а многое, но все равно, остается слишком много белых пятен.
- А то, что вы успели вспомнить, – чьи это воспоминания? Вас-обычной или вас-другой?
- Не знаю. Думаю, меня-обычной... Хотя сложно сказать наверняка. Понимаете, Шульц, здесь вообще сложно что-то утверждать. Если продолжать нашу аналогию с нотами, то даже если я играю ми-бемоль, я не могу быть уверенной, что это действительно ми-бемоль, а не ре-диез. Да, физически звук один и тот же, но функциональное значение совершенно иное!
- О господи... Слушайте, Лоренца, если вы тут еще начнете разводить теорию функций, мы оба свихнемся раньше, чем доедем! Ми-бемоль – это всегда ми-бемоль. Шестьсот с чем-то там герц и ни герцем больше. То, что в каких-то других тональностях он будет называться ре-диезом, ничего не меняет – роза пахнет розой, и все такое прочее. К тому же вы вообще пока не знаете, какая у вас тональность – вы же сами признались, что в голове у вас белых пятен больше, чем на шкуре у Бэмби. Так какой смысл сейчас ломать над этим голову?
- Да, кажется, вы правы...
- Тогда займемся делом. – Он вытащил из бардачка мобильный телефон и протянул мне. – Надеюсь, номер Монтревеля вы помните? Самое время позвонить ему, пока он не начал вас разыскивать по всему Парижу.
Я нерешительно повертела телефон в руках. Разумеется, я помню номер, но...
- Ну же, смелей! – подбодрил меня Шульц.
Я набрала воздуху в грудь. Шесть – два нуля – семь – сорок восемь – пятьдесят...
- Слушаю, – донесся до меня приглушенный голос Ролана. Связь была из рук вон плоха, и я сразу почувствовала себя увереннее. Чем хуже меня слышно, тем меньше шансов, что меня поймают на лжи.
- Привет, это я, – быстро заговорила я. – Послушай, я встретила коллег в Сент-Эсташе... В общем, не нужно за мной заезжать, я хочу немного прогуляться...
- Где ты? Чей это номер?
- Со мной все хорошо, – заверила я и тут же прикусила язык, сообразив, что несу что-то не то. – А номер... Мой телефон разрядился, поэтому пришлось... Ты только не волнуйся, вечером я обязательно вернусь!
- Лоренца, что...
- Здесь очень плохая связь, – торопливо сказала я. – Я совсем тебя не слышу! Целую, до вечера!
Я с силой нажала на кнопку питания, и телефон отключился.
Шульц бросил на меня взгляд, исполненный глубокой жалости.
- Послушайте, вы, кажется, пели на сцене в детстве? – спросил он. – Керубино, если я не ошибаюсь?
- Да, – буркнула я, возвращая телефон в бардачок. – И что с того?
- Ничего. Просто удивляюсь, почему вас не выгнали из театра взашей – с такими-то актерскими талантами.
- Потому что когда я выходила на сцену, это был уже Керубино, а не я! – огрызнулась я. – Кстати, ему-то как раз врать почти не приходилось!
- Железная логика, – хмыкнул Шульц. – Ну, тогда постарайтесь сделать так, чтобы в лечебнице Вийе появились не вы, а кто-нибудь другой. Например, подруга детства мадемуазель Ружвиль, которой так приспичило повидать бедняжку, что она уговорила своего бойфренда свозить ее в эту глушь. Это не будет для вас слишком затруднительно?
Я злобно посмотрела на него и отвернулась. Ей-богу, когда-нибудь я не выдержу и придушу этого мерзавца к чертовой матери... Впрочем, после разговора с Роланом на душе у меня стало значительно легче. Самое неприятное позади, так что теперь можно расслабиться. В сущности, эта поездка – не такая уж плохая идея, и Шульц, пожалуй, прав: если Рене Ружвиль способна хоть немного пролить свет на все это дерьмо, то упустить такой шанс было бы преступлением.
Тем более что выбора у нас все равно нет.
***
Вийе оказался крошечной деревушкой, приютившейся у перекрестка двух дорог, проложенных через уныло-однообразные вьеннские поля. Проехав мимо двух десятков одноэтажных домов, разбросанных вдоль главной (и, подозреваю, единственной) улицы деревни, мы свернули у церкви и почти сразу очутились на противоположной околице.
- Вот это, кажется, оно, – произнес Шульц, разглядывая трехэтажное здание из красного кирпича, видневшееся на пустынной равнине в нескольких сотнях метров от нас.
- Вы уверены?
- Во всяком случае, ничего более подходящего я в этой дыре не вижу... – Шульц свернул с трассы на узкую асфальтированную дорогу, обсаженную аккуратно постриженным кустарником. – Сейчас узнаем.
Дорога вывела нас к высокому кирпичному забору, окружавшему здание. Над запертыми воротами висела табличка: «Богоматерь Исцеляющая – Конгрегация Сестер Благовещения Блаженной Девы Марии».
- По-моему, вы ошиблись, – с сомнением сказала я. – Здесь какой-то монастырь, разве не так?
- Не совсем. – Шульц выключил двигатель. – Вы удивитесь, но мы как раз по адресу!
Выйдя из машины, он нажал кнопку звонка на воротах.
Через несколько секунд из решетки динамика, располагавшегося рядом с кнопкой, послышалось шуршание, затем женский голос спросил:
- Кто там?
- Меня зовут Николя Гомбер, – живо откликнулся Шульц. – Вас должны были предупредить о моем приезде. Я бы хотел видеть...
- Ожидайте, – донеслось из динамика.
Я подозрительно воззрилась на Шульца.
- Вы это что, нарочно?
- Что именно?
- Николя Гомбер. Фламандский композитор, ученик Депре.
- Господи, только вы одна и способны помнить этакую-то древность! Нет, я позаимствовал это имечко с объявления на стене какой-то рыгаловки в Булони. Не хотите же вы, чтобы я представлялся здесь Франсуа Фийоном?
Ворота со скрипом приоткрылись, и из-за створки двери выглянула женщина лет пятидесяти в сером платье с черным покрывалом, закрывавшим волосы. Прищурившись сквозь толстые линзы очков, она окинула взглядом сначала меня, а затем Шульца:
- Мсье Гомбер? Проходите.
За воротами оказался небольшой парк – или, скорее, сад, засаженный сиренью и декоративными яблонями, с аккуратно постриженными газонами и клумбами с отцветающей лавандой, окаймленными густо посаженным карликовым можжевельником. Можжевельник и лаванда благоухали словно перед дождем – и, подняв голову вверх, я увидела, что небо действительно затягивает сероватой дымкой.
- Если я не ошибаюсь, вы хотите видеть мадемуазель Ружвиль, – полуутвердительно проговорила впустившая нас монахиня.
- Совершенно верно, сестра. Летиция, моя жена, – Шульц кивнул в мою сторону, – училась с ней в одном лицее. Признаюсь честно, мы только недавно узнали, что с Рене случилась такая беда – Летиция рассказывала, какая это была веселая, милая девушка, и для нас, поверьте, было настоящим шоком...
- Я вас понимаю, – прервала его монахиня и пристально посмотрела на меня. – Мадам Гомбер, то, что вы приехали навестить свою подругу, – это воистину христианский поступок. Но хочу вас предупредить: не ждите слишком многого. Вы знаете, в каком она состоянии?
- Насколько я понимаю, в тяжелом, – осторожно ответила я.
- Боюсь, она вряд ли вас узнает. Видите ли, Рене живет в своем мире, и этот мир... – она на мгновение запнулась, подыскивая подходящее слово, – очень непохож на наш с вами. Может быть, вам лучше поговорить с ее лечащим врачом? Доктор Арсланян сегодня здесь – думаю, он объяснит вам все подробнее, чем я.
- Я бы хотела сначала повидать Рене, – сказала я, уловив краем глаза взгляд, который бросил на меня Шульц. – Если, конечно, это возможно.
- Разумеется, возможно, почему бы и нет... Но, повторяю, не ждите слишком многого. Корали! –окликнула она проходившую мимо нас девушку в голубом костюме медсестры. – Корали, будьте добры, позовите сестру Мари-Мадлен, она должна быть в ординаторской.
Сестра Мари-Мадлен оказалась полной краснощекой женщиной в таком же сером платье, как и встретившая нас монахиня, но вместо черного головного покрывала на голове у нее красовалась белая косынка, так жестко накрахмаленная, что спускавшиеся на плечи концы казались острыми, как нож. Услышав, зачем ее позвали, сестра Мари-Мадлен с сомнением произнесла:
- Мадемуазель Ружвиль сейчас в саду, но она почти никогда ни с кем не разговаривает. Сестра Франсуаза, вы уверены, что нам стоит...
- Отец Гийо из канцелярии архиепископа уже обсуждал это с доктором Арсланяном. Доктор считает, что это может пойти Рене на пользу, – в ровном голосе сестры Франсуазы зазвучало едва скрываемое неодобрение, словно внутренне она была категорически не согласна ни с доктором Арсланяном, ни с неведомым мне отцом Гийо. – Впрочем, я уже предупредила мадам Гомбер, что рассчитывать на многое не приходится. Проводите наших гостей к пациентке, сестра.
Сестра Мари-Мадлен кивнула, зашелестев накрахмаленными концами косынки, и повела нас вдоль одной из садовых аллей – мимо благоухающих клумб и альпийских горок, возле которых были расставлены белые деревянные скамейки. Кое-где на скамейках сидели люди в розовых больничных пижамах – кто неподвижно, а кто жестикулируя перед собой, словно пытаясь добиться ответа от невидимого собеседника. Я с горечью подумала, что, видимо, все подобные места одинаковы. Как ни старался сад Сестер Благовещения выглядеть обычным монастырским садом, меня не покидало ощущение, что стоит этим цветочным ароматам ослабеть хоть на секунду, и я услышу скрывающийся за ними специфический запах больницы – такой же, как в «Сен-Мишеле», такой же, как в госпитале святой Анны, как еще в миллионах больниц, где люди в пижамах смотрят пустыми глазами в никуда, пытаясь найти то, что, может быть, никогда и не теряли.
- Жужу, дай сигаретку! – заискивающе обратился ко мне старик, сидевший в инвалидной коляске, которую толкал перед собой смуглый низкорослый санитар. У старика была лысина, испещренная пигментными пятнами, и роговые очки на бесформенном распухшем носу, делавшие его похожим на древнюю черепаху. – Всего одну ма-а-аленькую сигаретку! Разве ты не любишь своего старенького дедушку? Ма-а-аленькую сигаретку, Жужу!
- Мсье Ришар, это не Жужу, – терпеливо возразил санитар. – Жужу приедет с мамой в следующее воскресенье.
Старец затряс пятнистой головой.
- Да пошел ты в жопу, засранец черномазый! Я хочу сигаретку! Жужу, дай дедушке сигаретку, ну хоть одну ма-а-аленькую сигаретку...
Сестра Мари-Мадлен сочувственно поцокала языком.
- Ничего не помнит, – объяснила она нам, когда коляска со стариком свернула за угол. – Из всей семьи узнает только правнучку. Малышке четыре годика, а он клянчит у нее сигареты, словно она взрослая. А когда ему ничего не дают, начинает беситься, – наша провожатая вздохнула. – Воистину, потерять память – это наказание Господне.
- Вы правы, – механически пробормотала я.
- Бедному Юсефу нелегко с ним... Но вы не подумайте, у нас хорошая больница, – торопливо прибавила монахиня, словно ее в чем-то упрекали. – Мы заботимся обо всех – и о таких, как мсье Ришар, и о таких, как ваша бедная подруга. Хотя, сказать по правде, в некоторых случаях остается надеяться только на милосердие Божие. Боюсь, это относится и к мадемуазель Ружвиль... кстати, вот она, – сестра показала в сторону одинокой женской фигуры, застывшей на скамье в глубине сада.
- И вы вот так спокойно оставляете ее одну, без присмотра? – внезапно спросил молчавший доселе Шульц.
Круглые щеки сестры Мари-Мадлен моментально залил багровый румянец.
- Разумеется, нет, – гневно отчеканила она. – В парке всегда есть кто-нибудь из персонала, чтобы не упускать пациентов из виду!
Презрительно фыркнув, она отвернулась от Шульца и доверительно обратилась ко мне:
- Видите ли, мадам Гомбер, дело в том, что ваша подруга не очень-то любит общество. Мы заметили, что ее раздражает, когда кто-то долго находится с ней рядом, и стараемся не нарушать ее одиночества – в разумных пределах, конечно же. Скажу вам честно, обычно она соглашается разговаривать только с доктором Арсланяном и еще немного со мной. Надеюсь, она согласится с вами поговорить... Пойдемте!
Чем ближе мы подходили, тем больше становилось мое изумление. Я ожидала чего угодно, но я никогда бы не подумала, что Рене Ружвиль может оказаться настолько красивой. На вид ей было лет двадцать пять или чуть больше – как и говорил Шульц. Она сидела на скамейке очень прямо, гордо подняв голову, увенчанную копной пепельных, почти белых, как у Ролана, волос, небрежно перехваченных резинкой с ярким пластмассовым цветком, – и эта дурацкая детская резинка, как и бледно-розовая больничная пижама, казались на ней неуместными, словно маскарадные лохмотья на королеве. На лице, неподвижном и безупречно правильном, словно у античной статуи, застыло выражение холодного, безмятежного спокойствия. Не обращая на нас внимания, Рене пристально смотрела вдаль, будто пытаясь разглядеть что-то, невидимое для всех, кроме нее.
Сестра Мари-Мадлен наклонилась к ней и ласково тронула за плечо.
- Рене, милая, к вам гости!
- Я вижу, – последовал равнодушный ответ. – Пусть уходят.
- Ну, зачем же так сразу? Разве вам не хочется увидеться со своими друзьями? Вот увидите, у вас сразу поднимется настроение...
- Нет, – все так же равнодушно произнесла Рене, не поворачивая головы. – Пусть убираются вон. Оба. Я не хочу, чтобы они здесь оставались.
Монахиня повернулась к нам:
- Видите? Я ведь говорила, ничего не выйдет.
- А нельзя ли ее как-нибудь расшевелить? – поинтересовался Шульц. – Мы, знаете ли, приехали издалека – не хотелось бы возвращаться не солоно хлебавши...
Сестра Мари-Мадлен мгновенно посуровела.
- Я не буду ее беспокоить, раз она этого не хочет. Если хотите, можете поговорить с доктором Арсланяном, но сейчас вам действительно лучше уйти. Идемте, я вас провожу!
Делать было нечего. Разочарованно развернувшись, мы побрели вслед за нашей провожатой, как вдруг раздался повелительный окрик:
- Стой!
Я обернулась. Рене, словно очнувшись от сна, смотрела на меня в упор своими светлыми, льдисто-серыми глазами.
- Вернись. А он, – она величественно указала рукой на Шульца, – он пусть уходит. Прочь! Не желаю видеть это их отродье!
Мы с Шульцем переглянулись. Шульц пожал плечами:
- Ну что ж, это лучше, чем ничего. Иди, я буду ждать в машине!
Махнув рукой, он зашагал по дорожке, ведущей к выходу. Сестра Мари-Мадлен, смерив меня недоуменным взглядом, вопросительно посмотрела на свою подопечную.
- Я хочу, чтобы она осталась, – безапелляционным тоном заявила Рене. – На полчаса. А вы уходите. Убирайтесь вон.
- Хорошо, дорогая моя. Не волнуйтесь так.
На бесстрастно-мраморном лице Рене на миг мелькнуло что-то похожее на раздражение, однако больше она не проронила ни слова, продолжая рассматривать меня в упор.
Я нерешительно подошла, чувствуя себя не слишком уютно под этим пристальным взглядом. Глаза у нее были очень странные – таких мне еще не доводилось видеть: очень светлые, почти прозрачные, с необычно сужеными зрачками, а по краям радужной оболочки – тонкая темно-серая, почти угольная кайма. Мне казалось, они смотрят не столько на меня, сколько сквозь меня, но читается ли в этих глазах безумие – этого я так и не смогла определить.
Какое-то время мы молчали. Рене продолжала меня разглядывать, а я мучительно пыталась сообразить, с чего же начать наш разговор.
- Почему ты разрешила мне остаться? – наконец спросила я.
- Полчаса ничего не изменят, – бесстрастно ответила она. – К тому же я подумала: а вдруг на этот раз это снова будешь ты, а не я? – Рене внезапно издала холодный смешок, от которого мне стало еще больше не по себе. – Я тебя помню. Ты скакала на лошади.
- На какой лошади?
- На серой, – видимо, уловив мое недоумение, она отрицательно покачала головой: – Нет, не сейчас – тогда, давно... Ты скакала на серой лошади, а потом умерла. Да ты ведь и сама помнишь.
- Нет, – растерянно пробормотала я. – Не помню.
- Помнишь. Мы ведь как слоны, никогда ничего не забываем. Зачем ты пришла? Узнала, что мне тоже удалось вернуться?
Я вздохнула. Кажется, зря мы сюда приехали: эта женщина сумасшедшая – такая же, как тот старик в коляске. Не знаю, на что надеялся Шульц, но вряд ли мне удастся чего-то от нее добиться.
- Прости, Рене, но я тебя совсем не понимаю.
Она строго нахмурилась.
- Не лги. Ты понимаешь. Поэтому-то я и разрешила тебе остаться, но если ты решила мне лгать, то лучше уходи. И побыстрее. Я не хочу снова умирать только из-за того, что ты здесь.
- Я не собираюсь причинять тебе вред.
- Ты – нет. А Он – да. Ведь это Он нас всех отстреливает.
- Кто?
- Бог, – спокойно сказала она. – Он нас ненавидит. Разве ты не знала?
- Но за что?
- За то, что мы – Его ошибка. Не знаю, что Он хотел из нас сделать, но Он ошибся. И теперь пытается исправить свою ошибку – а мы все появляемся и появляемся на свет, – она задумчиво покачала головой. – Знаешь, Ему вообще с нами нелегко. Пока мы разбросаны по разным местам, Он нас не слышит. Но как только кто-нибудь собирает нас вместе, мы сразу попадаем под прицел, – Рене перехватила мой взгляд и недобро усмехнулась. – Не веришь? Спроси у своего мужа, он знает. Догадался, когда половина из нас перемерла! Остановил свою затею и начал расталкивать оставшихся, куда только можно, да только было уже поздно. Почти никого не осталось. Только ты и я. И еще трое, но те заблудились и вернутся, наверное, не скоро. Потому что прежде чем вернуться, сначала надо умереть – уж я-то это точно знаю.
- Тебя тоже пытались убить?
- Когда я была ребенком, однажды я собрала букет – нет, это тоже было не сейчас, а тогда, давно... – Лицо Рене внезапно прояснилось. – Это был жасмин – в Таверне растет чудесный жасмин, такого больше нигде не найдешь... Я собрала букет и поставила его в своей спальне. А на утро не проснулась. Ты знала раньше, что от запаха жасмина можно умереть? А вот мой брат знал. Он прибежал ко мне и вынес меня на свежий воздух.
- Тебе повезло, – пробормотала я, не зная, что еще ответить.
- Да, мне повезло. А вот Бог тогда остался ни с чем, – в ее голосе зазвучало странное сожаление, словно она сочувствовала своему злобному Богу. – Но все равно Он обо мне не забыл. Когда я выросла, меня хотела убить толпа. Но у них тоже ничего не получилось. И только через много лет они вместе с Богом добились своего. Санкюлоты казнили меня... Знаешь что? – Она посмотрела на меня с заговорщицким видом. – Наклонись, я тебе кое-что скажу – так, чтобы никто нас не подслушал.
Словно завороженная ее безумием, я наклонилась к ней.
- Это было совсем не больно, – прошептала она мне на ухо, обдавая меня сладковатым запахом лекарств. – Не больнее, чем у тебя. Только крови меньше. Ты ведь до сих пор боишься крови, правда?
Я невольно отшатнулась.
- Не бойся, – успокаивающим тоном продолжала Рене. – Просто пообещай, что никому не расскажешь. Бог не должен об этом знать, понимаешь? – Она подмигнула мне с безумным лукавством. – Это наш с тобой секрет. Ты обещаешь?
- Обещаю...
Ее лицо осветилось почти детской радостью. Она вскочила со скамейки и захлопала в ладоши:
- Вот и хорошо! Вот и славно!
Повторив это несколько раз, она остановилась, глядя на меня с лукаво-довольным видом:
- Ты очень милая, ты это знаешь? – Но тут же, снова погрустнев, опустилась на скамейку и покачала головой: – Только все равно лучше бы тебе уйти отсюда. А вдруг Он выберет меня, а не тебя? Нам нельзя долго оставаться вместе.
- Но почему, Рене? Объясни мне!
- Я ведь тебе уже говорила: так Ему легче нас заметить, – терпеливо объяснила она, словно учитель – непонятливому ученику. – Он и так на нас охотится, а если увидит, что мы вместе, то уж точно не удержится и кого-нибудь убьет. А я не хочу снова умирать. Ты знаешь, что у меня когда-то был ребенок? Пришлось от него избавиться: они ведь получаются такие же, как мы. Я отдала ребенка его отцу – не знаю, что с ним теперь, да и знать не хочу. И тебе советую сделать так же.
- У меня нет детей.
- Неважно. – Она махнула рукой. – Я тебе все сказала. А теперь уходи. Я хочу поплакать: я всегда плачу, когда об этом вспоминаю.
Я поднялась со скамейки, с жалостью глядя на Рене.
- Ты еще здесь? – досадливо спросила она. – Я же тебе сказала: уходи! Прочь!
- Хорошо, я сейчас уйду. Только скажи мне: может быть, я могу что-нибудь для тебя сделать? Если тебе здесь что-то угрожает, мы можем попробовать вытащить тебя отсюда...
Лицо Рене моментально превратилось в прежнюю мраморную статую.
- Я вижу, ты просто дура, – с холодным презрением произнесла она. – Зачем мне отсюда уходить? Здесь мне ничего не угрожает. Поэтому я сюда и пришла – здесь тихо, здесь безопасно, они дают мне лекарство, и мне не приходится больше спускаться в ад, – она самодовольно усмехнулась, – в отличие от тебя! Ты что же, думаешь, если твой муж перестал тебя туда посылать, ад оставит тебя в покое? Подожди, он тебя еще позовет! А вот до меня он не докричится – пока я пью лекарство, я его не слышу. И Бог меня не слышит. И не услышит, если только ты не наведешь Его на мой след. Поэтому убирайся отсюда, пока еще не поздно! Убирайся, слышишь?
Она поднялась со скамьи и уже знакомым мне повелительным жестом указала на дорожку, ведущую к выходу.
- Убирайся! – гневно повторила она. – И больше никогда сюда не возвращайся! Никогда!
Я кивнула и медленно пошла к выходу. Делать здесь больше было нечего: кажется, Рене Ружвиль действительно сказала мне все, что могла сказать.
Уже в самом конце аллеи я обернулась. Рене сидела на скамейке в прежней застывшей позе, надменно глядя в пустоту, словно созерцая нечто, недоступное простым смертным. Заколдованная мраморная статуя, безумная королева в изгнании – величественная и жалкая одновременно.
***