3.1. Be comforted
Be comforted:
safe though the tyrant seem within those walls,
I have a stratagem, inspir'd by Heav'n
(dreams oft descend from Heav'n)
shall baffle all his strength;
so strong my mind th'impression bears,
I cannot think it less.<1>
G.F. Handel, "Belshazzar"
(London, 1745)
***
«Чем более расплывчато безумие, тем легче определить безумца. Именно постольку, поскольку мы не знаем, где начинается безумие, мы знаем почти достоверно, что такое безумец. И Вольтеру кажется удивительным, что мы не знаем, каким образом душа может впасть в ошибку в своих рассуждениях и каким образом нечто может измениться в самой своей сущности, но при этом без колебаний «водворяем ее, однако же, в подобающий ей футляр – в Птит-Мезон<2>».
Мишель Фуко, «История безумия в Классическую эпоху»
***
Seb. Gil. 3064-57 Verg
Гриф: 1H
«...приходится считать преждевременными. Результативность программы «Рассеяние» остается крайне невысокой: за наблюдаемый период зафиксировано 24 летальных исхода, из них 17 – несчастные случаи, 3 – смерть вследствие нарушений мозгового кровообращения, 2 – смерть вследствие онкологических заболеваний и 2 случая смерти по неустановленным причинам. Остается признать, что либо мы изначально исходили из неверных предпосылок, либо предположения С. верны и программа была применена слишком поздно для того, чтобы оказать значимый результат. Тем не менее я не поддерживаю решение С. считать проект закрытым и настаиваю на продолжении исследований, в частности, в области механизмов наследования, а также раннего выявления носителей синдрома...»
***
Сен-Клу, 25 сентября 2010 года
Джулиано уехал еще до того, как начало светать. После того как за ним захлопнулась дверь, я долго не могла заснуть, а когда наконец-то заснула, мне приснился сон – первый настоящий сон, с тех пор как я снова себя помню.
Мне снилось солнце. Солнце било в глаза, сверкая в ослепительных каплях – дождя? водопада? фонтана? – в сущности, мне было все равно, чего именно; мне просто хотелось смотреть на этот сияющий диск, разбившийся на мириады крошечных водяных солнц, смотреть, не отрываясь, как будто от этого зависело само мое существование. Вокруг оглушительно пели птицы, и кто-то говорил взахлеб, пытаясь убедить собеседника в чем-то важном, но мне не было до этого дела. Я не хочу играть в эти игры. Единственная по-настоящему важная вещь сейчас – это солнце, солнце и ветер, бьющий мне в лицо.
Внезапно капли исчезли, а ветер стал соленым, смешавшись с резким запахом самшита и пиний. Мы ехали по горному серпантину на северо-западной оконечности Капри – неслись в автомобиле с сумасшедшей скоростью мимо сосновых рощ и пыльных виноградников, навстречу солнцу, продолжавшему сиять сквозь легкую осеннюю дымку. Я твердо знала, что этого не может быть, потому что на острове запрещено водить машину – и это приводило меня в восторг.
«Вот и хорошо», – сказал человек, сидевший справа от меня на пассажирском сиденье, чье лицо я никак не могла разглядеть, и это обстоятельство мне тоже почему-то очень нравилось. «Так гораздо лучше, чем подслушивать чужие разговоры, правда?»
«Я не подслушиваю», – возразила я.
«Не ври».
«Я не умею врать».
«Умеешь», – сказал он и рассмеялся, и я рассмеялась вместе с ним.
Дорога повернула налево. Где-то внизу, по правую руку от нас, сейчас должны были быть скалы Фаральони, но их не было видно: дымка становилась все гуще, застилая море и горизонт.
«Будет дождь, – обеспокоенно сказал мой попутчик. – Будь осторожна во время дождя, Лоренца».
«Ты снова все испортил! – возмущенно закричала я. – Все было так весело! Почему ты всегда все портишь?»
Бросив руль, я повернулась к нему, ожидая ответа, – и проснулась.
Было уже довольно поздно. Часы на стене показывали половину первого. Неохотно поднявшись с постели, я накинула халат и побрела в ванную. Затекшие мышцы ныли, словно всю ночь я проспала скорчившись в три погибели.
Дома никого не было: похоже, Ролан либо еще не вернулся с тренировки, либо уехал в город по своим делам. Позавтракав в одиночестве, я нацедила себе из кофеварки вторую чашку кофе – больше одной в день мне по-прежнему нельзя, но пока никто этого не видит, то почему бы и нет? – и принялась вспоминать свой сон. Что ни говори, непривычное ощущение – видеть то, чего нет и быть не может. А еще непривычнее – помнить об этом. До сих пор мне еще ни разу не удавалось запомнить свои сны, по крайней мере, с тех пор как я очнулась в мюнхенской клинике.
Сунув пустую чашку в посудомойку, я вышла из кухни. На столике в прихожей лежала стопка конвертов – наверное, Ролан утром вытащил их из почтового ящика и не успел разобрать. Я машинально принялась перебирать их: счета за электричество, реклама какого-то спортклуба, каталог «Карфура»... Внезапно у меня заколотилось сердце: на одном из конвертов было напечатано мое имя.
Обратного адреса не было.
Торопливо надорвав боковую часть конверта, я вытащила оттуда глянцевый разноцветный лист, сложенный вчетверо – концертный буклет. На обложке поверх изображения витражной розы с мадонной и музицирующими ангелами шла надпись: «Церковь святого Евстафия, Георг Фридрих Гендель, «Валтасар». Чуть ниже располагалась еще одна, выполненная затейливым рукописным шрифтом: «Солисты Кентербери».
Внутрь буклета был вложен билет на двадцать шестое сентября, 12:00.
Я недоуменно повертела его в руках, затем снова раскрыла буклет и пробежала взглядом список исполнителей. Ни одной знакомой фамилии.
- Черт знает что... – пробормотала я вслух.
Версия о том, что кто-то из старых знакомых решил вспомнить обо мне, лопнула с треском. Я не знаю никого из «Солистов Кентербери», я никогда не бывала в церкви святого Евстафия: все, что мне о ней известно, – что это, кажется, то самое готическое здание, которое видишь, когда сворачиваешь с улицы Лувра к Ле-Алю. Кто-то говорил мне, что там отличный орган – чуть ли не лучший в Париже... Спохватившись, я принялась перебирать в памяти знакомых органистов – но нет, никто из тех, кого я помню, не имеет никакого отношения ни к святому Евстафию, ни к Парижу вообще.
Тогда кто же прислал этот билет? И, главное, зачем?
Я взяла в руки конверт и принялась рассматривать его и так и этак. Штампа нет – значит, конверт пришел не по почте, его просто положили в ящик. Обычный конверт, белый, длинный, довольно плотный – пожалуй, даже чересчур плотный... Чертыхнувшись, я разорвала конверт до конца.
Внутри оказался небольшой листок.
Это был кусок нотной бумаги, аккуратно обрезанный ножницами ровно по размеру конверта – вот почему я не вытряхнула его сразу вместе с буклетом: он просто застрял внутри. Кто-то небрежным почерком записал карандашом несколько тактов: си – ми – си – соль-диез – соль-диез – ля-диез – си...
Тема пилигримов из «Тангейзера».
Какое-то время я непонимающе смотрела на листок. Затем, почувствовав противную слабость в ногах, опустилась на корточки и привалилась спиной к стене.
Мы с вами засиделись, ковыряясь в партитуре «Тангейзера», и у вас начался припадок...
Если дело действительно запахнет жареным, я сам на вас выйду...
- Здравствуйте, господин Шульц! – хрипло проговорила я в пространство. – Давненько не виделись... Heil, Heil, der Gnade Wunder Heil!<3>
Нервно засмеявшись, я поднялась на ноги и неуверенным шагом прошла к себе в спальню, сжимая конверт в руках. Итак, «Тангейзер». Сигнал тревоги личного пользования – специально для тех, кто любит сидеть по ночам в компании одной из своих вторых скрипок и рассуждать, не сделать ли в этом такте свободную смену смычков. Ей-богу, Шульцу не откажешь в остроумии – жаль только, поводы для демонстрации своих талантов он выбирает один хуже другого... Что же случилось, что он решил срочно выйти из тени?
Хотя нет, «срочно» – пожалуй, не совсем подходящее слово. Сегодня двадцать пятое – значит, встреча назначена на завтра. Будь наши дела совсем плохи, вряд ли бы Шульц стал тянуть лишние сутки. А это означает, что время пока терпит и опасность, что бы она собой ни представляла, не так уж велика.
Эта мысль меня немного успокоила. Я еще раз просмотрела буклет: «Валтасар», оратория в трех актах на либретто Чарльза Дженненса, впервые исполнена в лондонском Королевском театре в 1745 году... Я никогда не слышала ее полностью – только увертюру и несколько арий для сопрано; строго говоря, я даже не уверена, что знаю, который из двух Валтасаров здесь имеется в виду – волхв или вавилонский царь? Или они оба были царями?
Нахмурившись, я встала, взяла со стола планшет и набрала в поисковой строке: «Belshazzar». Нет, все же, царь. Нечестивый царь Вавилона, которому была явлена огненная надпись на стене: «Мене, текел, упарсин». Картина Рембрандта, Книга пророка Даниила... нет, это все меня не интересует. Вот: либретто к оратории Генделя «Валтасар», HWV 61. Действующие лица: Валтасар – царь Вавилонский, царица Нитокрис – мать Валтасара, Кир – персидский царевич...
Я вздохнула и погрузилась в восемнадцативечный текст – напыщенный и витиеватый, как все барочные либретто. С английским у меня дело обстоит немногим лучше, чем у Лерака, но, с другой стороны, нужно же чем-то занять голову. Итак, Кир осаждает Вавилон, чтобы освободить пленных иудеев. Царь Валтасар предается порокам, царица Нитокрис уговаривает его вернуться на путь истинный, на стене проступают огненные знаки – «исчислен, взвешен, разделен»...
Через полтора часа я, наконец, отложила планшет и протерла уставшие глаза. Просто поразительно, как этот англичанин умудрился изложить не самый сложный библейский сюжет таким запутанным и выспренним слогом.
Тоскливо посмотрев на последнюю страницу либретто, я перемотала его в самое начало. Может быть, имеет смысл перечитать еще раз? Я убеждала себя, что спотыкаюсь об эти бесконечные pow'r и whate'er только ради того, чтобы убить время, – но на самом деле это неправда. Точнее, правда, но не вся. Шульц обожает идиотские шарады: почем мне знать, не скрывается ли в зубодробительном тексте «Валтасара» какой-нибудь очередной намек?
Хотя, наверное, это было бы уже слишком. Даже для Шульца.
Или нет?
Для очистки совести я принялась снова перелистывать текст. «Th'unbridled license of this festival, miscall'd by the licentious liberty...»<4> Господи ты боже мой, как можно это спеть, не сломав язык? Хотя нет, не стоит бросать камни в чужой огород: даже мои земляки то и дело умудрялись сочинять бог знает что – один «Роланд» чего стоит...
Звук ключа, поворачивающегося в замке входной двери, заставил меня отложить планшет.
- Orlando, il grande Orlando, – задумчиво пропела я, наблюдая, как Ролан закрывает за собой дверь и аккуратно кладет ключи на столик с почтой, – mi si palesa<5>...
Ролан приветственно помахал мне рукой.
- Это еще откуда? – спросил он, заходя в комнату.
- Из Генделя, откуда же еще.
- А, из этой твоей оперы с кастратом? – Он опустился в кресло и устало запрокинул голову на сцепленные на затылке кисти рук. – По правде сказать, так себе история. Мне куда больше нравится тот парень, что вытащил меч из дерева.
- Ну, разумеется. Надо было назвать тебя Зигмундом. Вот только кастраты, мой дорогой, давно уже вымерли, – продолжила я, стараясь, чтобы мой голос звучал, как можно беззаботнее. – Поэтому наш друг Лерак – не кастрат, а контратенор, точнее, пытается им быть... Если ты назовешь его кастратом, он может дать тебе в морду.
- Не самая лучшая идея.
- Согласна. Отвезешь меня завтра в Сент-Эсташ?
Высвободив одну руку из-под затылка, Ролан взял буклет, который я протянула ему, и пробежал глазами адрес.
- Возле Ле-Аль? Хорошо. В час у меня встреча в Десятом округе – можем даже не делать крюк... Это что, Лерак решил тебя развлечь?
Я с готовностью кивнула.
- Молодец твой Лерак, – рассеянно проговорил Ролан, возвращая мне буклет.
И тут я едва не вскрикнула: листок с «Тангейзером», о котором я совсем забыла, предательски выскользнул из буклета и спланировал на пол.
Си – ми – си – соль-диез – соль-диез – ля-диез – си...
Видимо, я сильно изменилась в лице, потому что Ролан, подняв листок, удивленно спросил:
- Что с тобой?
- Н-ничего. Голова вдруг разболелась.
- Принести тебе таблетку?
- Нет, не нужно... Знаешь, я, наверное, просто полежу немного. Может быть, подремлю.
Кивнув, Ролан положил на стол злосчастный листок и вышел из комнаты.
Я перевела дух. Боже, это же надо быть такой идиоткой! Еще немного, и я бы бросилась вырывать у него из рук эту проклятую бумажку – и, спрашивается, ради чего? Ролан не умеет читать с листа, для него все это – китайская грамота... А если бы и умел – ему бы в жизни не пришло в голову спросить себя, зачем в буклете к генделевской оратории лежит тема из «Тангейзера»...
Нет, нервы совсем уже никуда не годятся. Нужно держать себя в руках, иначе мне и впрямь дорога в психушку.
Остаток дня я провела, разглядывая в Google Maps церковь святого Евстафия и по сотому разу перечитывая либретто. В конце концов, когда мне уже начало казаться, что в мире не существует ничего, кроме готических контрфорсов и скверных барочных стихов, я заставила себя выключить планшет. Не умножай сущности, сказала себе я, укладываясь спать, и не ищи загадок там, где их нет. Хватит с тебя и тех, что имеются.
На самом деле больше всего на свете мне хотелось, чтобы их в моей жизни не было вовсе.
***
На следующий день Ролан отвез меня к церкви святого Евстафия.
- Когда тебя забрать? – спросил он, припарковываясь на углу улицы Кокийер.
- Не знаю... – Вопрос застал меня врасплох: я даже приблизительно не представляла, сколько времени может занять разговор с Шульцем. – Часа через три. Или четыре... Послушай, не морочь себе голову, я просто возьму такси и спокойно доеду домой!
Он пожал плечами:
- Какой в этом смысл? Дольше трех этот тип из агентства меня все равно не задержит, могу подъехать и подождать тебя здесь. Позвони, когда все закончится.
Я растерянно посмотрела на него, но спорить не решилась. Выбравшись из машины, я помахала Ролану рукой и медленно побрела вперед по пешеходной дорожке.
Было еще рано: часы показывали половину двенадцатого. Из парка доносился восторженный детский визг – где-то за деревьями располагалась детская площадка. Туристы, щурясь от солнца, наводили объективы на готический фасад. Стайка азиатских школьников, перекрикивая друг друга, позировала на фоне абстрактной скульптуры, водруженной на каменном пятачке напротив входа в парк. Я с полминуты рассеянно глазела на нее, пытаясь понять, что же она может означать – исполинская голова, гладкая, как яйцо, лежащая на боку рядом с такой же гигантской каменной ладонью, – но так и не пришла ни к какому выводу.
Отвернувшись от удивительной головы, я присела на каменную скамейку под деревом и стала рассматривать прохожих. Хуже всего было то, что я не имела ни малейшего понятия, чего от меня ждет Шульц: что я буду караулить его здесь или же мне непременно нужно быть на концерте?
Видимо, второе, в конце концов решила я. Иначе к чему было присылать билет? Поднявшись со скамьи, я обогнула группу немецких туристов, увлеченно фотографировавших солнечные часы над порталом, и зашла внутрь.
Изнутри церковь оказалась еще просторнее, чем выглядела с улицы. Публика еще не собралась. Двое или трое человек неторопливо расставляли перед хорами пюпитры, гулко переговариваясь друг с другом. Девушка с бейджем на груди, стоявшая у входа, оторвала от моего билета корешок и неопределенно махнула рукой в сторону центрального нефа.
Поеживаясь от холода, которым тянуло от серых каменных стен, я прошла вперед. Как это обычно бывает на церковных концертах, здесь не было нумерованных мест – только расставленные рядами стулья, на которых сидят прихожане во время мессы. Повертев головой, я приметила несколько стульев у бокового выхода. Вид на хоры оттуда перекрывают колонны, значит, людей там будет мало – а, скорее всего, не будет вовсе. Не знаю, что там затеял Шульц, мрачно подумала я, но, кажется, лучшего места для нас не сыщешь.
Часы показывали без четверти двенадцать. Взглянув еще раз на боковой выход, я медленно пошла вдоль бесконечной череды готических колонн, рассматривая церковь. Солнечный свет лился сквозь стрельчатые окна, окрашивая верхнюю часть колоннады в ослепительно белый цвет, но внизу все было сумрачно и серо. Эта холодная каменная серость действовала мне на нервы, и я невольно ускорила шаг.
Пройдя мимо двух мраморных ангелов с елейными лицами, склонившихся над кем-то из римских пап, я обошла тяжеловесную кафедру, выраставшую из колонны, словно древесный гриб, и свернула к капеллам.
В глубине одной из них, возле ковчежца с мощами, увенчанного надписью «Святая Цецилия», виднелась вмурованная в стену плита из красного мрамора. Я прищурилась: «Memoriae D. Annae Mariae Mozart quae mater viri illustrissimi...»<6> Да, все верно: мать Моцарта умерла в Париже, и отпевали ее в церкви святого Евстафия – не колоти меня так из-за этого дурацкого письма, я и сама бы об этом вспомнила, я ведь запоминаю все, что вижу и слышу, кроме...
Кроме того, о чем не хочешь помнишь, не так ли?
Я резко мотнула головой, чтобы заглушить внутренний голос, и поскорее перевела взгляд на соседнюю плиту. «Жану-Филиппу Рамо, погребенному в этой церкви 13 сентября 1764 года, в знак уважения от Общества композиторов, Париж, 1883 год». Ну что ж, хоть здесь память меня не подводит.
«Было бы чем хвастаться», – презрительно отозвался внутренний голос.
«Заткнись, пожалуйста!» – огрызнулась я.
«А что ты будешь делать, если Шульц не придет? – не унимался голос. – Или если это будет вовсе не Шульц?»
«Иди к дьяволу!»
На мое счастье в этот момент где-то сверху пронзительно зазвенел звонок, созывая публику на концерт. Церковь начала наполняться людьми. Я поспешно двинулась в центральный неф, внимательно разглядывая каждого, кто попадался мне на дороге, – однако все без толку.
Шульца среди публики не было.
Разочарованная, я свернула в левый трансепт и пробралась в задний ряд, устроившись на всякий случай так, чтобы между моим местом и проходом оставался свободный стул. Ну что ж, теперь остается только ждать, пока этот мерзавец сам не даст о себе знать.
Вопрос только в том, когда же он соизволит это сделать.
У внутреннего голоса, разумеется, на этот счет имелось свое неутешительное мнение, о чем он не замедлил мне сообщить. Занятая этим безумным диалогом с самой собой, я едва не пропустила выход оркестра и очнулась только тогда, когда публика разразилась приветственными аплодисментами.
Мне хотелось рассмотреть оркестрантов и дирижера, но видно из моего закоулка действительно было из рук вон плохо. Нужно было взять с собой очки, подумала я с запоздалым раскаянием, был бы хоть раз в жизни с них прок. После Антерсельвы я стала хуже видеть вдаль, но к очкам так и не привыкла: стоит их надеть, как уже через минуту меня начинает мутить, словно я сижу в кабинке чертового колеса. Однако ради такого случая можно было бы и потерпеть...
Оркестр заиграл увертюру. Надо же, а они хороши, с удовлетворением подумала я, прислушиваясь к слаженному звучанию. И даже очень хороши! Этот шотландец за пультом просто молодец, вот только зачем так форсировать темп? Это же maestoso – классическое генделевское maestoso, торжественное, как парадный выход короля, и мрачное, как похороны дьявола... Что греха таить, я и сама люблю быстрые темпы, но здесь-то зачем торопиться? Через каких-нибудь двадцать тактов начнется фугированная часть, вот тогда можно будет развернуться вовсю...
Справа от меня что-то скрипнуло, и я резко обернулась. Нет, это не Шульц, это какая-то пожилая дама, бормоча извинения, пробирается между стульями. Что за дерьмо, ну куда же он запропастился? Может быть, я что-нибудь делаю не так? Да нет, что тут можно было сделать не так: Шульц хотел, чтобы я пришла сегодня на концерт, – и вот я здесь. Так что теперь дело за ним. Я со своей стороны сделала все, что могла...
Behold, behold, by Persia's hero made in ample form, the strong blockade!<7>
Что это? А, хор вавилонян. Вступление с Нитокрис и Даниилом составители, похоже, решили пропустить: досадно, но могу их понять – оратория длинная, нетренированный слушатель может и не высидеть... Hark, Cyrus! Hark, Cyrus!<8> Осажденные вавилоняне насмехаются над Киром, намекая, что умрут со скуки раньше, чем он сможет взять город. Отлично построенный хор, как почти все хоры у Генделя, но темп опять ни к черту не годится – спешат, словно на поезд опаздывают...
Well may they laugh, from meagre famine safe...<9>
А это еще кто? Ах да, вавилонский перебежчик Гобрий. Диалог с Киром. Кир, кажется, неплох, хотя по одной-единственной реплике судить рано. Гобрий начинает речитатив-аккомпаньято, затем арию... Ну, это, собственно, можно и не слушать: баритоны – пасынки барокко, все, что от них здесь требуется, – занимать сценическое время, пока сопрано отдыхает...
Я нетерпеливо принялась рассматривать сидящих впереди. Трансепт, как и следовало ожидать, был почти пуст: несколько человек в первом ряду, пожилая дама, опоздавшая к увертюре, и двое туристов, устроившихся возле колонны на противоположной стороне и азартно фотографирующих на телефон витражное окно.
Естественно, никто из них даже близко не напоминал Шульца.
Be comforted: safe though the tyrant seem within those walls, I have a stratagem...<10>
От изумления я даже привстала с места. Какой Кир! Меццо – не высокое, как у Дианы, а низкое, с виолончельным тембром, полнозвучное, густое, но при этом подвижное и легкое, словно лирическая колоратура! Я поспешно заглянула в буклет, но тут же разочарованно покачала головой: многосложная скандинавская фамилия мне ничего не говорила. Боже, если Ты меня слышишь, взмолилась я, смилуйся надо мной: пошли мне шанс, дай мне снова хотя бы раз поработать с такими голосами!..
...Кир рассказывает о видении, явившемся ему во сне: глас с небес сокрушил гордые башни Вавилона и осушил глубокий Евфрат. «Кир, ступай и победи: Я возвысил тебя, и Я укажу тебе путь. Отстрой Мой город и отпусти пленников Моих, не требуя с них выкупа!»
- Now tell me, Gobrias, does not this Euphrates flow through the midst of Babylon?
- It does...<11>
Еще несколько минут, и разговор с Гобрием окончен. Кир поет свою последнюю арию в этом акте и уходит, уступая место Даниилу. Даниил – контратенор, и, строго говоря, не так уж плох, но лучше бы они взяли второе меццо. Пусть Лерак меня простит, но мало кто из его собратьев способен вытянуть партию, написанную для кастрата, а у этого к тому же совсем никудышние верха – во вторую октаву забирается с такой опаской, как будто сразу после «до» начинается минное поле...
Магия Генделя начала рассеиваться, и я поневоле вернулась к реальности. С каждой минутой мне становилось все тревожнее. А что если внутренний голос был прав? Что если письмо прислал вовсе не Шульц? Ловушка... Да нет же, черт побери, не сходи с ума! Какая еще ловушка? Если бы тебя хотели пристрелить, это можно было сделать еще час назад, пока ты болталась у церкви!
С другой стороны, даже если я не ошиблась, радоваться нечему. Шульц ведь предупреждал, что не появится ближайшие пару месяцев – разве что, как он сам говорил, дело не запахнет жареным. Холодный липкий страх зашевелился под солнечным сплетением, как будто я проглотила огромный мятный леденец.
O dearer than my life, forbear! Profane not, o my son...<12>
Дуэт тенора и сопрано: царица Нитокрис пытается образумить Валтасара. Бессмысленное занятие – каждый из нас идет по тому пути, который выбирает сам... Весь вчерашний день я успокаивала себя тем, что если Шульц не явился ко мне сразу собственной персоной, то, значит, наши дела не так уж плохи. Но что если он просто не мог этого сделать? Если билет на воскресный концерт был не тем, за что я его принимала, – допустимой отсрочкой в деле, которое может потерпеть до завтра, – а просто единственным шансом, которым располагал Шульц?
От этих мыслей мне стало совсем худо. Сцепив зубы, я попыталась сосредоточиться на дуэте Валтасара и Нитокрис – но, кажется, с тем же успехом я могла бы попытаться прочитать древнеассирийскую клинопись. Смысл происходящего в далеком Вавилоне ускользал от меня, словно рыба из рук неумелого рыбака, но я упрямо старалась поймать его – и настолько погрузилась в это сомнительное занятие, что даже не сразу заметила, что стул между моим местом и проходом занят.
От неожиданности я негромко вскрикнула – но, видимо, сделала это громче, чем могла себе позволить. Люди, сидевшие в переднем ряду, начали оборачиваться.
Шульц недовольно прижал палец к губам.
- Что случилось? – спросила я его прерывающимся шепотом. – Зачем вы...
- Тише, – негромко проговорил он, поворачиваясь лицом к оркестру. – Не мешайте слушать.
В его голосе звучала знакомая усмешка. Страх, сжимавший меня изнутри, моментально отступил, и на его место нахлынула бешеная ярость. Я снова стиснула зубы – на этот раз чтобы не высказать Шульцу все, что я думаю на его счет, – и заставила себя сесть на место и притвориться, будто продолжаю слушать ораторию.
Выходило это у меня, разумеется, из рук вон плохо. Дуэт Валтасара и Нитокрис сменился хором – кажется, на сей раз это были пленные иудеи, – однако способность воспринимать услышанное покинула меня окончательно. Сидя как на иголках, я то и дело искоса поглядывала на Шульца, но он сохранял невозмутимое спокойствие. Что-то в нем изменилось с тех пор, как мы виделись в последний раз, думала я, пытаясь рассмотреть его лицо, наполовину скрытое тенью от колонны. Что-то изменилось, вот только никак не могу понять, что именно, и это бесит меня еще больше. Повернись ко мне, скотина ты проклятая, повернись и дай себя рассмотреть, а еще лучше открой рот и объясни, чего мы ждем и за каким дьяволом ты меня сюда притащил!..
Продолжалось это довольно долго, и я уже начинала чувствовать, что вот-вот сойду с ума, как вдруг Шульц тронул меня за плечо.
- Вы выключали телефон перед концертом? – едва слышным шепотом спросил он.
- Нет, просто убрала звук, – так же тихо ответила я.
- Тогда выключите его совсем... Да, вот так, хорошо. Ну а теперь идемте!
Ничего не понимая, я поднялась с места и направилась вслед за ним к боковому выходу.
За дверями оказался крохотный задний дворик – вымощенная булыжниками площадка, зажатая между церковью и стенами соседних домов.
- Давайте, давайте, – поторопил меня Шульц, устремляясь в узкий проход между домами, заставленный припаркованными мотоциклами.
- Куда мы идем?
- Не беспокойтесь, недалеко. Да не бегите вы так, успеем еще набегаться... Меня устроит, если вы просто не будете ползти, как черепаха!
Проход вывел нас на небольшую улицу – Монторгей, вспомнила я, мы проезжали по ней, когда Ролан вез меня на концерт, – плотно застроенную домами, заставшими, очевидно, еще времена барона Османа.
Остановившись у проезжей части, Шульц ткнул рукой в один из домов на противоположной стороне улицы.
- Нам туда!
Между пиццерией и магазином одежды, располагавшимися на первом этаже, была втиснута зеленая двустворчатая дверь. Над дверью нависала массивная вывеска: «Пассаж Королевы Венгрии».
Когда мы оказались у двери, Шульц взялся за ручку и каким-то мудреным вращательным движением рванул ее вниз. Дверь распахнулась.
- Отлично! – удовлетворенно буркнул он, пропуская меня внутрь и закрывая за нами дверь. – Ну а теперь – побежали!
Схватив меня за руку, он помчался вперед по узкому темному проходу, образованному цепочкой внутридомовых арок. Я изо всех сил старалась не отставать, предпочитая не думать о том, куда мы несемся, и сосредоточиться только на одном – как бы не подвернуть каблук и не сломать себе ногу на скользких каменных плитах.
- Быстрее, быстрее! – нетерпеливо подгонял меня Шульц.
Через полминуты мы вылетели к запертым воротам. На сей раз Шульц не стал экспериментировать с ручкой, а просто нажал на кнопку слева от дверей. Яркий солнечный свет ударил мне в глаза, и я не сразу сообразила, что перед нами Монмартр.
- Серый «пежо» слева! – бросил мне Шульц, с размаху захлопывая ворота. – Ну, шевелитесь же!
Я подлетела к припаркованной у соседнего дома машине, на которую указывал Шульц, и дернула за ручку одновременно с писком автомобильного брелока, который он успел на бегу вытащить из кармана.
Забравшись следом за мной в машину, Шульц включил зажигание, и мы рванули вперед.
Немного отдышавшись, я повернулась к нему, чтобы наконец-то спросить, что же случилось, но вместо этого у меня вырвалось:
- Господи милосердный! Что это вы с собой сделали?
За то время, что мы не виделись, внешность Шульца и впрямь претерпела разительные изменения. Светло-русые волосы потемнели, превратившись едва ли не в каштановые, от чего лицо стало казаться шире и лет на десять старше. На носу поблескивали квадратные очки в тонкой металлической оправе, и, насколько я смогла разглядеть за этими блестящими стеклышками, глаза, некогда светло-серые, теперь отливали болотно-ореховым оттенком – видимо, не без помощи контактных линз.
- Что это еще за маскарад, Шульц?!
- Вам нравится? – невозмутимо светским тоном осведомился он. – Впрочем, даже если нет, придется привыкать. Вы же знаете, я люблю перемены.
- Черт возьми, да вы похожи на агента по продаже подержанных машин!
- Вот и прекрасно. Если какая-нибудь сволочь успела нас запомнить возле этого пассажа, то все, что она сможет потом рассказать, – что вы уехали с человеком, похожим на агента по продаже подержанных машин... А теперь помолчите немного, мне нужно кое-что проверить.
***
Примечания
<1>. «Утешься: пусть кажется, что тиран неуязвим за своими стенами, но Небо мне внушило замысел (видения часто ниспосылаются Небесами), который поможет нам сокрушить всю его силу; так крепко запечатлен этот сон в моей памяти, что я не в силах не думать о нем».
<2>. Больница для душевнобольных в Париже, существовавшая с 1557 по 1863 год.
<3>. «Слава, слава чуду милосердия!» – R. Wagner, "Tannhäuser", 3. Akt, 3. Szene (Dresden, 1845).
<4>. «Разнузданная вольность сего празднества, извращенного безнравственной вседозволенностью...»
<5>. «Роланд, великий Роланд признается мне...»
<6>. «Памяти госпожи Анны Марии Моцарт, матери выдающегося человека...»
<7>. «Вы только взгляните, какую мощную осаду устроил нам героический Перс!»
<8>. «Послушай, Кир!»
<9>. «Легко смеяться им, защищенным от голода...»
<10>. «Утешься: пусть кажется, что тиран неуязвим за своими стенами, но у меня есть замысел...»
<11>. «Теперь скажи мне, Гобрий: ведь Евфрат протекает через самую середину Вавилона?» – «Да, так и есть».
<12>. «О ты, кто мне дороже жизни, остановись! Не оскверняй, мой сын...»