Offertorium. Книга 2

***

Домой мы добрались часам к трем. Завезя меня в Сен-Клу, Джулиано тут же умчался назад в город – пробормотав что-то насчет того, что вернется «к вечеру, ну или как-то так». Дома никого не было. Я прошлась по пустой квартире, рассеянно размышляя о том, что имела в виду доктор Шарлье, когда говорила о буре в стакане воды. Впрочем, скорее всего, ничего особенного. Вся эта их мудреная аппаратура вечно сбоит, я сама не раз это видела.

Засохший гель противно стягивал кожу на голове. Забравшись под душ, я вымыла волосы, замотала голову полотенцем и прошла к себе в комнату. Все же, прогресс налицо: для человека, который еще неделю назад едва ли не бился в истерике, оставшись в одиночестве, я веду себя нормально. Почти нормально.

Ну что ж, самое время этим воспользоваться. За последние дни накопилось много такого, что не помешало бы спокойно обдумать, и будет лучше, если я займусь этим, пока никого нет рядом. Но прежде всего мне нужна бумага и карандаш – иначе я совсем запутаюсь.

Я заглянула в комнату Ролана. Вообще-то он терпеть не может, когда кто-то трогает его вещи, но для меня на этот счет всегда делалось исключение. Что ни говори, положение младшего ребенка в семье имеет свои преимущества.

В комнате, как и следовало ожидать, царил безукоризненный порядок. Вокруг ни пылинки, кровать идеально застелена, одежда убрана в шкаф, все вещи расставлены по своим местам – кто-кто, а наш средний братец с детства был маниакальным аккуратистом. Ума не приложу, как он только терпит нас с Джулиано... Я заглянула в принтер, стоявший на письменном столе, но бумаги в нем не оказалось. Пришлось разворошить стопку распечатанных листков, аккуратно сложенных на другом краю стола и придавленных пресс-папье. Счета, квитанции, письмо от английской кинокомпании, название которой мне ничего не говорило, конверт с уведомлением из какой-то медицинской лаборатории... Я недовольно поморщилась. Этим летом Ролан уже ломал себе ключицу, выделывая какой-то особо самоубийственный трюк на мотоцикле, и, держу пари, это было далеко не все – просто об остальном мне рассказать не соизволили.

Наконец в самом низу стопки нашлось несколько чистых листов. Вытащив их, я старательно разложила распечатки в прежнем порядке – если хозяин обнаружит свои бесценные бумажки не в том виде, в каком он их расположил, такое преступление не простится даже мне, – позаимствовала из карандашницы черный фломастер и отправилась к себе.

Итак, приступим.

Пункт первый: «Роланд».

Восемнадцатого сентября прошлого года после премьеры «Роланда» в Шатле со мной случился провал в памяти, и длился он как минимум несколько часов. По здравому размышлению, я склонна согласиться с Роланом: в тот вечер я сказала ему правду. На какое-то время мое сознание действительно перестало работать в нормальном режиме – и, думаю, я не слишком ошибусь, если предположу, что причина была не во мне.

Немного помедлив, я нарисовала напротив первого пункта большую букву «С» и поставила рядом вопросительный знак. Затем, поразмыслив, добавила чуть ниже букву «А». На самом деле в вариант с участием этого загадочного Амори мне не слишком верилось, но если уж идти до конца, то исключать такую возможность я тоже не имею права. «Ваш супруг не единственный, кто умеет извлекать практическую пользу из таких, как вы».

На этом с первым пунктом пока все, так что идем дальше.

Пункт второй: Медлинг. Хронология сейчас не важна: ей можно заняться и попозже, поэтому – Медлинг. Ноябрь две тысячи восьмого года. Строго говоря, здесь и вовсе ничего не ясно: я провожу ночь в отеле (одна? с Сомини? с кем-то еще?) и утром почему-то прошу Ролана срочно забрать меня оттуда.

Вопрос: почему?

Ответ: не имею ни малейшего представления. Первое, что приходит в голову: этой ночью я поссорилась с Сомини (проклятье, как же это сложно – я не могу произнести его имя даже мысленно, с фамилией дело становится чуть проще, но ненамного...), он уехал, я впала в истерику и не придумала ничего лучшего, чем кинуться за помощью к старшему брату – как маленькая девочка, которую обидели старшеклассники в школе. С Сомини я действительно поссорилась – чуть позже я заявлю Ролану, что не хочу его больше видеть. Вопрос, однако, в том, произошла ли эта ссора именно этой ночью или еще до того.

Фраза, которую я скажу потом – «Это так страшно: просыпаться не там, где ты засыпал», – не объясняет ровным счетом ничего. Могу предположить, что это был первый (первый?) раз, когда я столкнулась с провалами в памяти, но все это так расплывчато и неопределенно, что не имеет смысла даже рисовать буквы напротив этого пункта. В конце концов, я могла отправиться в Медлинг и одна – по каким-то своим причинам. Даже если сейчас я не могу себе представить ни одной, это не значит, что их не могло быть.

Вздохнув, я еще раз пробежала глазами второй пункт и, так и не придумав больше ничего толкового, отложила исписанный лист в сторону. Обычно у меня мелкий почерк, но когда мне в руки попадает фломастер, я начинаю писать так размашисто и крупно, что никакой бумаги не напасешься.

Взяв следующий лист, я вывела на нем цифру «3». Роберто. Роберто Манчини.

«Через месяц в Париже пристрелили парня, с которым вы закрутили роман, чтобы позлить своего супруга...»

«Не нужно меня так поддерживать... Кто вообще привел сюда этого футболиста?» – «Ты, дорогая!» – «Быть такого не может...»

Ролан мало что мог рассказать мне о Роберто – в сущности, он его почти не знал, – поэтому с расспросами пришлось обращаться к Джулиано. Что усложняло задачу еще больше: мой старший брат может казаться легкомысленным и, может быть, даже не слишком сообразительным, но принимать это за чистую монету – серьезная ошибка. Нюх на истинные намерения собеседника у него как у гончей. Пришлось здорово постараться, чтобы мои вопросы не вызвали у него ненужных подозрений.

Итак, что я знаю о Роберто Манчини? Круглый сирота, мальчик из приемной семьи, осуществивший неаполитанскую мечту: к двадцати пяти годам он играл в сборной Италии и был полузащитником в «Пари-Сен-Жермен». Славный парень и, естественно, большой приятель Джулиано – тот просто обожал ПСЖ, и в друзьях у него ходила едва ли не половина команды. Я познакомилась с Роберто летом прошлого года, а в ноябре его нашли мертвым в его квартире на бульваре Османа.

Я почти не помню его, и в этом есть какой-то привкус предательства. Кажется, нам хорошо было вместе, но все, что я могу извлечь из своей памяти, – какие-то смутные обрывки: гортанный смех, гладкое загорелое плечо, привычка морщить нос – совсем как у Шульца...

Прости меня, Роберто.

Как сказал потом следователь, ему выстрелили в затылок из «глока-17». Рядом с телом лежал детский серебряный медальон со святым Христофором: цепочка у медальона была порвана.

Это был кошмар наяву. Таких медальонов было три – у меня, у Джулиано и у Ролана, подарок дяди Марко на первое причастие. После убийства мы не смогли найти ни одного – равно как и объяснить полиции, каким образом они могли пропасть. У Ролана когда-то был «глок-17», но он его продал еще года три назад. У Джулиано из огнестрельного оружия есть только «беретта» и старый коллекционный «зигзауэр», доставшийся в наследство от нашего отца. Мотивов для убийства Роберто у них не было: Ролан его едва знал, Джулиано был его другом. Что же касается меня...

«Вы действительно здесь ни при чем, – сказал мне Шульц, когда мы ехали в Париж. – В момент убийства вы находились совсем в другом месте». Ну что ж, спасибо и на том. «I like to read of murder mystery, I like to know the killer isn't me» – как пели в каком-то замшелом шлягере, который крутили по радио во времена моего детства. Шульц утверждал, что знает, кто убил Роберто. Не уверена, что он захочет поделиться со мной своими знаниями – но попытаться в любом случае стоит...

Самым омерзительным в этой истории было то, что ни у кого из нас не оказалось алиби. По злосчастному стечению обстоятельств в тот день все мы трое действительно были в Париже и даже встретились ненадолго в середине дня, но затем разъехались каждый в свою сторону. Вечером накануне убийства Джулиано отправился с какими-то знакомыми по ночным клубам, и к трем часам ночи никто из участников похода уже не смог бы отличить бармена от фонарного столба. Ролан всю ночь гонял на мотоцикле по дорогам О-де-Сен – это было в порядке вещей, он часто так делал, когда скучал или хандрил, но объяснить это посторонним было совершенно невозможно. У меня же в тот вечер была «Тоска» в Бастилии, и я заявила полицейским, что после спектакля вернулась в номер и, выключив телефон, проспала всю ночь.

Впрочем, вскоре нам повезло. Через несколько дней нас вычеркнули из списка подозреваемых: судмедэксперт утверждал, что во время выстрела убийца держал пистолет в правой руке, а ведь мы все трое левши – забавное совпадение, вечная тема для семейных шуток... Не знаю, насколько это правдоподобно. Я ровным счетом ничего не смыслю в криминалистике, и все, что мне удалось найти в Интернете, не проясняет дело ни на йоту, поэтому нельзя исключать, что Шульц мне не солгал и Сомини и впрямь каким-то образом сумел надавить на следствие. А может быть, и нет...

Раздраженно покачав головой, я отложила почти чистый лист в сторону. Оставался еще четвертый пункт: Антерсельва, середина февраля две тысячи десятого года, но насчет него у меня тоже больше вопросов, чем ответов, и это уже начинает понемногу сводить меня с ума. Срань господня, как любит говорить Джулиано, я воскресла из мертвых, я сумела вернуться домой, но паутина лжи, опутавшая меня еще в «Сен-Мишеле», продолжает связывать мне руки, и я не знаю, как ее разорвать!

Собственно говоря, я даже не знаю, против кого я воюю. Против Сомини? Против Жиля Амори, этого джокера в крапленой колоде, которого никто никогда не видел и о котором я знаю только со слов Шульца? Или против собственного мозга, который шутит со мной злые шутки, разделяя мое сознание, словно ребенок – апельсин на дольки?

Я набрала воздуху в грудь и резко выдохнула. Пожалуй, на сегодня хватит. Не стоит пытаться развязать за один день узел, который запутывался столько лет, ты ведь умная девочка, ты и сама это понимаешь, правда? Отлично, а теперь собери свои записи и спрячь их подальше. Уже вечереет, скоро вернутся домой твои братья, и им совершенно незачем знать, чем ты тут занималась все это время...

Я согласно кивнула и принялась складывать измятые листы. Сложив их вчетверо, засунула в ящик стола, затем, немного подумав, заперла ящик на ключ и спрятала ключ в сумочку. Ни разу в жизни ни Джулиано, ни Ролан не рылись в моих вещах – но мало ли что может случиться.

Покончив с этим, я прошла в гостиную, рухнула на диван и заложила руки за голову. Солнечный свет, проникавший через окно, бросал на белый потолок золотистые отблески. В голове понемногу прояснялось. Внутренний голос был прав: сегодня я сделала все, что могла, – а завтра поглядим. Время у меня еще есть.

Пока еще есть.

Я еще раз взглянула на солнечный прямоугольник, прочерченный прямо над моей головой, и крепко зажмурилась.

***

Нейи-сюр-Сен, 23 сентября 2010 года

Солнце. Птичий щебет. Журчащая вода.

Солнце слепит глаза, отражаясь миллионами бликов в брызгах фонтана – каменной чаши, посреди которой позеленевший от времени бронзовый божок извергает струи воды из рога изобилия. Воробьи, топорща крылья, купаются в лужицах.

Тепло. Очень тепло, как бывает в последние дни бабьего лета, но воздух уже по-осеннему прозрачен, и тени на садовых дорожках отливают синевой. Человек, сидящий на складном стуле у фонтана, закрывает глаза и подставляет лицо солнцу. Лицо у него изможденное, покрытое глубокими морщинами, под глазами – припухшие мешки, как это часто бывает у людей с болезнью почек. Солнце жизнерадостно светит человеку в лицо, сверкает солнечными зайчиками на нательном кресте, спускающемся на темную ткань сутаны, блестит на редких волосах, прикрытых малиновой шапочкой.

- Проходите, – доносится откуда-то из глубины дома.

Дверь, ведущая из дома в сад, отворяется. Очнувшись от дремоты, человек в сутане поворачивает голову, чтобы рассмотреть входящего.

- Я тебя ждал.

Голос у человека бесцветный, слабый, но не старческий.

На лице у гостя появляется ухмылка. Он стремительным шагом пересекает площадку, вымощенную каменными плитами, и c карикатурно преувеличенным почтением опускается на одно колено, чтобы поцеловать пастырский перстень.

- Прекрати паясничать.

Гость поднимается с колен. На вид ему лет двадцать семь – двадцать восемь, он невысок, внешность – ничем не примечательная, из тех, что забываются в следующую же минуту после знакомства. Светлые глаза, светло-русые волосы – таких лиц на любой улице пруд пруди...

- Паясничать? – переспрашивает он с искренним изумлением. – Боже упаси! Я просто хотел выразить свою благодарность, ваше...

Непроизнесенное обращение повисает в воздухе, словно разбившись об усмешку старика в сутане.

- Сядь.

Молодой человек присаживается на каменный бортик фонтана и вытягивает ноги, спугнув стайку воробьев, купавшихся в лужице. Старик с насмешливым любопытством разглядывает своего гостя из-под полуприкрытых век.

- Отдать тебе должное, твоя находчивость впечатляет, – наконец произносит он. – Мне понравился твой способ спасать свою шкуру.

Гость пожимает плечами.

- Я знал, что вы оцените. А что до моей шкуры... – Молодой человек снова ухмыляется. – В конце концов, для вас она тоже представляет некоторую ценность. Согласитесь, в свое время я неплохо на вас поработал!

- Смирение – одна из главных добродетелей христианина, сын мой.

Лицо гостя кривится в гримасе.

- Ваше преосвященство, мы же с вами взрослые люди – неужели мы не можем спокойно поговорить без этих ваших штук?

- Так ты пришел поговорить? А мне-то, старому дураку, послышалось, что ты пришел выразить свою благодарность.

- На самом деле, и то, и другое, – тон молодого человека становится серьезным. – Нам есть что обсудить. За то время, что мы с вами не виделись, успело произойти достаточно дерьма.

- Разумеется. Например, ты попался в руки нашему другу Сомини и не придумал ничего умнее, чем спрятаться за моей сутаной. Откровенно говоря, я был о тебе лучшего мнения.

- Не торопитесь с выводами. Эта игра стоила свеч – и, думаю, после нашего разговора, вы с этим согласитесь. В конце концов, вы же умный человек!

- Весьма неожиданное признание.

- Вот только не нужно прибедняться! Думаете, я не знаю, кто на самом деле крутит Апостольской палатой, пока кардинал Марини трясется от «паркинсона»? Вы сидите в своей нунциатуре, притворяясь старой развалиной, но, держу пари, когда вы морщите нос, чтобы чихнуть, половина курии валится с тяжелой простудой!

- Благодарю за лестное мнение. Но лесть – не лучший способ добиться своего. Особенно от такого прожженного интригана, каким ты меня вообразил – или же делаешь вид, что воображаешь. Скажи прямо: что тебе от меня понадобилось на этот раз?

- Во-первых, разумный совет. Это правда: мне действительно нужно с вами посоветоваться, однако об этом поговорим чуть позже. А во-вторых, – раз уж вам так хочется, чтобы я выложил все и сразу, – мне нужно кое-куда попасть.

- И куда же?

- В лечебницу Вийе.

- А-а, эта девочка...

Старик задумчиво морщит пергаментно-желтый лоб.

– Не думаю, что от нее можно чего-нибудь добиться.

- У меня есть способ.

- Какой?

- Я предпочел бы пока не вдаваться в подробности. Но обещаю, если выйдет что-нибудь стоящее, вы узнаете об этом первым.

- Verba et voces<1>... Ну что ж, попробуем поверить тебе на слово. – Человек в сутане приоткрывает глаза и устремляет на своего собеседника цепкий взгляд. Глаза у него неожиданно яркие, не тронутые старческой бесцветностью, и вдруг становится понятно, что на самом деле он действительно моложе, чем кажется из-за своего болезненного вида. – Однако не жди, что я стану снова за тебя заступаться перед Сомини. Святейший Престол не вмешивается в светские дела.

На лице гостя появляется ироническое выражение.

- О да, конечно, не вмешивается! Да вы, никак, меня совсем за дурака держите, ваше преосвященство? Как будто не я разгребал за вами ваше последнее дельце, рядом с которым даже это дерьмо с Кальви<2> выглядит милым домашним скандальчиком! Если бы не я...

- Ты глуп. – Человек в сутане снова прикрывает веки.

- Да неужели?

- А ты сам-то как думаешь? – в голосе человека внезапно звучит неподдельный интерес. – Хотя, впрочем, нет, можешь не отвечать. Ты считаешь себя умнее всех, поскольку привык, что твои фокусы позволяют тебе морочить голову простофилям. Но временами ты перехватываешь через край. Я не стану сейчас обращать внимания на твою похвальбу – ибо верю, что каждый способен измениться к лучшему. К тому же что-то мне подсказывает, что не так давно ты уже успел поплатиться за свою самонадеянность. Не так ли?

- Предположим. Но игра еще не окончена.

- И каковы были бы твои шансы продолжить эту свою игру, если бы я не пришел тебе на помощь? Подумай об этом, когда в следующий раз решишь снова вывалить на меня перечень своих заслуг. Все мы – трава перед Богом, и когда Он бросает град Свой кусками – перед морозом Его кто устоит?

Молодой человек умиротворяющим жестом поднимает руки.

- Ладно, ладно! Ваша взяла, ваше преосвященство. Бог бросает град, дни человеческие – цвет полевой или что там еще... В общем, будем считать, что я вас правильно понял. Но не позволено ли будет мне, самонадеянному дураку, задать вам один вопрос?

- Какой?

- Я могу понять, когда вы лезете со своей ватиканской братией в дела вроде того, о котором мы договорились не вспоминать... В конце концов, все мы – люди, трава перед Богом, и все такое прочее. Но, ради всех богов на свете, объясните мне: зачем вам «Вергилий»? Черт возьми, да если я еще хоть что-то помню из своего приютского катехизиса, для ваших церковников от этой дьявольщины должно за километр нести адской серой!

Губы человека в сутане изгибаются в усмешке.

- Вот видишь, ты сам себе противоречишь. Разве борьба с дьяволом – не главная задача нашей матери Церкви?

- Вы это серьезно?

- Разумеется, нет. Ты плохо читал свой катехизис: не все, что мы не можем объяснить, непременно исходит от дьявола. Впрочем, бывает, что и зло – или, во всяком случае, то, что им кажется, – может обернуться добром.

- И поэтому вы готовы иметь дело даже с Сомини?

- Поэтому мы готовы иметь дело даже с тобой, сын мой. Кажется, ты хотел мне что-то рассказать?

- Вы правы. Не будем терять времени. Слушайте...

***

Сен-Клу, 24 сентября 2010 года (вечер)

Кажется, от усталости я задремала, потому что когда я открыла глаза, золотистые солнечные пятна на потолке превратились в оранжевые и сместились к углу комнаты. Из прихожей доносился приглушенный смех и чьи-то голоса.

Встрепенувшись, я приподнялась на локте, пытаясь понять, не снится ли мне это.

Я ведь сказал тебе: это сюрприз!

Голоса зазвучали отчетливее, и я неожиданно для себя самой рассмеялась вслух. Вся тяжесть сегодняшнего дня мгновенно свалилась с моих плеч, словно ее и не было.

С трудом сдерживая рвущуюся наружу улыбку, я встала и подошла к двери.

- Входите, входите, любезные маски, – негромко пропела я. – Двери открыты для всех, да здравствует свобода!<3>

- Благодарим за столь великую любезность!<4> – грянуло в ответ слаженное трио: бас-баритон, тенор и меццо-сопрано.

- Да здравствует свобода! – продолжила я, стараясь не перенапрягать голос.

- Да здравствует свобода! – подхватили вместе со мной гости, заходя дружной толпой в комнату. – Да здравствует, да здравствует свобода!

На предпоследнем слове «свобода» я закашлялась и умолкла, с завистью слушая, как меццо Дианы Монтефьоре с легкостью забирается на уже недостижимые для меня высоты.

- Ну прямо сумасшедший дом! – с восхищением заметил Джулиано, опершись о дверь.

- А ты чего ожидал? – Наш старый приятель Лерак, только что виртуозно лавировавший между партиями дона Оттавио и донны Анны, подскочил к нему и затряс за плечи. – Пойдем-ка потанцуем, милый мой Мазетто!

- Иди к черту! – Джулиано со смехом скрутил Лераку руки за спину и подтащил ко мне. – Поздоровайся лучше с нашей пропажей. Ей, небось, давно вас не хватало!

- Не хватало, – согласилась я, с удовольствием рассматривая своих гостей.

Самым старшим из троицы был Аннибале Радикати – рослый рыжий пьемонтец, к тридцати пяти годам так и не избавившийся до конца от своего северного горного акцента. Телосложением, как и многие бас-баритоны, он походил на медведя, который по каким-то неизвестным зоологии причинам решил вдруг покинуть свою берлогу и обзавестись костюмом с галстуком, – но при этом человека покладистее и добродушнее было еще поискать. Рядом с Радикати моя приятельница Диана казалась миниатюрной, хотя и сама была высокого роста. У нее было одно из лучших меццо, с которыми мне доводилось работать – а также великолепные мозги и внешность из тех, что заставляет мужчин сворачивать головы, оглядываясь женщине вслед. Она была отличной Амнерис – и, наверное, была бы еще лучшей Альциной, если бы Гендель писал свою Альцину для меццо-сопрано.

Лерак, закадычный друг Радикати, певший когда-то у меня Роланда, неугомонный болтун и всегдашний знаток всех закулисных сплетен, хлопнул своего приятеля по плечу:

- Ну, чего мы ждем?

Радикати, слегка смутившись, вытащил из-за своей широкой спины игрушечного плюшевого льва и неуклюже сунул его мне.

- Если хочешь знать, Кучерявый уговаривал подарить тебе крокодила, – прокомментировал неутомимый Лерак. – Настаивал, что с ним тебе будет легче найти общий язык... Ох!

- Слушай его меньше, – ухмыляясь, изрек Джулиано, только что отвесивший Лераку подзатыльник.

Диана, смеясь, наклонилась и поцеловала меня в щеку.

- Как ты, милая?

- Все хорошо. – Я погладила льва по пышной песочной гриве и улыбнулась в ответ. – Все в порядке.

- Что с тобой случилось? – с искренним беспокойством спросил Радикати. – О тебе пишут бог знает что – мы уже думали...

- Что я «овощ» с отшибленными мозгами? – я рассмеялась, изо всех сил стараясь, чтобы мой смех звучал не слишком натужно. – Чушь! Просто не повезло оказаться в неудачном месте в неудачное время. В жизни больше не поеду кататься на лыжах... Но лучше объясните мне: как вас всех сюда занесло?

- Сюда или вообще в Париж? – переспросил Лерак, с легкостью переключаясь на предложенную тему. – У нас с Дианой было «Милосердие» в Бастилии, у рыжего – со следующего четверга «Тоска». Он сидит здесь уже вторую неделю: таскается на экскурсии в Консьержери и пытается войти в образ Скарпиа.

- «Три пива, порция сыра...»<5> – пропела я.

Радикати досадливо отмахнулся.

- Ради всего святого, вот только не начинай! И так каждый раз боюсь, что перепутаю.

- Говорят, лет восемь назад в Вене кто-то так и спел, – заметил Лерак. – Прямо со сцены.

- Маэстри, – авторитетно сказал Радикати. – Но это байка.

- Может быть. Но, согласись, хорошо придумано!

- А «муж Зорро»? – с невинным видом спросила Диана, скосив глаза на Лерака. – Это тоже было хорошо придумано?

- А это еще что за история? – заинтересовалась я.

Лерак скорчил кислую мину.

- Ладно, ладно, каюсь, грешен! Не дается мне этот проклятый язык, ну, что ж тут поделаешь? – Он повернулся ко мне: – Пел я весной «Мессию» – кстати, кажется, тоже здесь, в Париже... ну да, точно, в Париже! А в «Мессии», если помнишь, есть ария для альта про «мужа скорбей» – как же его, прости господи... а, вот, «man of sorrows». – Лерак негромко напел с заметным французским акцентом: – A man of sorrows, and acquainted with grief... Помнишь такую?

- Конечно, помню.

- Ну вот, а поскольку это мерзкое произношение мне все никак не давалось – и, попрошу заметить, не дается до сих пор! – выходило у меня «a man of Zorroes». – Лерак покаянно развел руками. – Собственно, так оно в итоге и получилось. Хагенау, старый черт, прямо рвал и метал – я уж боялся, он меня прикончит на месте, не дожидаясь антракта!

Я прыснула. Франца Хагенау я помнила как нельзя лучше: после «Санта-Чечилии» мне довелось стажироваться у него несколько месяцев. По сравнению с этим почтенным старцем даже маэстро Перри мог показаться воплощенной кротостью.

- Как он поживает?

- Кто, Хагенау? Скрипит по-прежнему, можешь не сомневаться. Говорят, сейчас он в Вашингтоне: отравляет жизнь местному Национальному... Надеюсь, когда-нибудь они наберутся храбрости и придушат его где-нибудь в темном уголке.

- Зря ты так, – укоризненно сказал Радикати. – Нормальный мужик этот Хагенау. Я с ним работал в прошлом году.

- Ну, ты-то у нас известный добряк... Так на чем я остановился? А, вспомнил! Короче говоря, Кучерявый предпринял рейд по местам нашего обитания и разыскал там твоего любимого меня, а заодно и этого рыжего Скарпиа, который как раз страдал сухостью в горле...

- После экскурсии в Консьержери? – с интересом спросила я.

- Разумеется, после экскурсии в Консьержери! Ты только представь, какая там сырость: наш Ганнибал рискует своей драгоценной глоткой, применяя в этих застенках систему Станиславского...

- Не слушай его, – перебил Радикати. – Джулиано позвонил мне и сказал, что ты уже можешь принимать гостей. Вот мы и приехали.

- У кого это здесь сухость от сырости? – вопросил Джулиано, материализуясь в проеме двери с бокалами в руках и бутылкой под мышкой. – Ренца, не смотри так, тебе все равно нельзя... Да подержите кто-нибудь эти чертовы стаканы, я же вам не осьминог!

Гости с хохотом разобрали бокалы.

- Шато Белер, двухтысячный год, – с одобрением сказал Лерак, вертя в руках бутылку. – Никогда бы не подумал, что такой приземленный тип, как ты, Кучерявый, умеет ценить прекрасное.

- Он и не умеет, – хмыкнула я. – Заметь, эта сволочь не предложила мне даже минеральной воды.

- Да что ж мне, разорваться, что ли?! Кстати... – Джулиано вдруг запнулся и, к моему безмерному изумлению, заметно покраснел. – Диана, не могла бы ты... в общем, помочь мне немного? Знаешь, вся эта посуда...

Лерак хихикнул.

Диана с невозмутимой улыбкой поднялась с кресла и вышла из комнаты вслед за моим братцем. Проводив их взглядом, я вопросительно воззрилась на Лерака с Радикати.

Здоровяк развел руками.

- Ну... в общем, да.

- И давно?

- Месяца два, – со знанием дела сообщил Лерак. – Или нет, даже три. Короче, Кучерявый втрескался как идиот. Мои ему соболезнования: этой ужасной женщине мозги не запудришь – я-то знаю, я-то почти что пробовал! – так что или ты пляшешь под ее дудку, или отправляешься в бездну забвения.

- Мне кажется, Джулиано было бы не вредно поплясать под хорошую дудку, – улыбаясь, заметила я.

- Я так и знал, что ты это скажешь. Эта ваша проклятая женская солидарность...

- Ты бы видел, кого он выбирал раньше!

- Что значит – «ты бы видел»? – возмутился Лерак. – К твоему сведению, с некоторыми из этих дам я был весьма хорошо знаком... И даже более чем знаком!

- Кстати, о знакомых, – внезапно сказал Радикати. – Знаете, кого я вчера встретил в Тюильри?

- Кого?

- Этого парня из венского оркестра. Как бишь его... Черт, забыл фамилию! Лоренца, может быть, ты его помнишь – он не то альтист, не то скрипач, ты еще вечно была им недовольна...

- Гайяр? – спросил Лерак.

- Точно! – обрадовался Радикати. – Гуляю по набережной, вижу: кажется, лицо знакомое. Хотел поздороваться, а он шарахнулся от меня как от чумы. Вообще, вид у него был какой-то странный: то ли больной, то ли пьяный.

- Интересно, что он здесь делает? – пробормотала я.

- Живет, наверное, – предположил Лерак. – Он, вроде, родом из Парижа.

- Черт тебя побери, откуда ты всегда все про всех знаешь?

Лерак довольно хохотнул.

- Просто я очень наблюдателен и у меня хорошая память!

- Скажи лучше, в пустую голову больше влезает, – хмыкнул Радикати.

- Это у кого еще здесь пустая голова?!

- Ладно, бог с ними, с вашими головами, – прервала я их. – Послушай, Анни́...

- Не Анни́, а Аннибале, – важно поправил меня Радикати. – Я, к твоему сведению, родом из Валь-ди-Сузы, так что оставь эти свои римские апокопы!

- Мои римские – что?!

- Не обращай внимания, – снова вмешался Лерак. – Это он втюрился в ван Клееф – знаешь ее? – рыжая, еще рыжее, чем он сам, пела с ним в Зальцбурге Констанцу, – и теперь пытается произвести впечатление, что он умнее, чем он есть.

- С ума сойти, какая у вас всех бурная личная жизнь! – расхохоталась я.

- Вот именно! И только я, – Лерак театрально закатил глаза, – только я, несчастный, один как перст!

- Возвращайся в теноры, – посоветовал Радикати. – Пару вечеров «Wälse! Wälse!»<6>, и все дамочки будут твои.

- Милый мой, ты идиот? После «Wälse! Wälse!» свою колоратуру я смогу снова услышать только в записи... Кстати! – он повернулся ко мне. – Летом я писал с Антонелли арии для Сенезино, и скажу тебе как на духу: вышла просто конфетка! Диана! Диана, сердце мое, ты же слышала меня – не дай солгать...

- Не дам, – согласилась Диана, возвращаясь в комнату с чистым бокалом в руках. – До Сенезино тебе, мой дорогой, еще работать и работать.

- Вот она, зависть примадонны! Лоренца, ты знаешь анекдот, сколько нужно контратеноров, чтобы вкрутить лампочку? Один! И еще четыре меццо – они будут стоять рядом и рассказывать, что сделали бы это гораздо лучше!..

Мы проболтали еще около часа. Время как будто повернуло назад: я снова с головой окунулась в знакомый, родной мир, к которому принадлежала еще совсем недавно. Я жадно вглядывалась в лица своих гостей, ловя каждое слово их веселой болтовни, смакуя интонации – слегка театральные и от того еще более очаровательные, смеялась над шутками, выслушивала свежие закулисные сплетни – и изо всех сил пыталась скрыть, что изнутри меня гложет жгучая, невыносимая зависть. Мои друзья казались мне обитателями волшебной страны, дорога в которую была для меня закрыта раз и навсегда.

Когда гости уже собрались уходить, Лерак вдруг хлопнул себя по лбу:

- Забыл обрадовать тебя, дорогая! Я снова нанялся в Вену на ноябрь-декабрь. Поработаем?

- Вряд ли, – грустно ответила я. – Мои старые контракты аннулированы, а приглашать меня снова пока никто не рвется. Так что grüße mir Walhall, grüße mir Wotan<7>, и все такое прочее, – я с горечью махнула рукой.

Лерак внимательно посмотрел на меня.

- Так вот кто нынче собрался петь «Wälse! Wälse!»... Послушай, мне кажется, ты преувеличиваешь. Ты бы слышала, как ругался Ясуда, когда понял, что придется ставить на «Дон Жуана» Кранца, а не тебя! Этот берлинский глухарь превратил его в такую тягомотину, что старик едва с ума от злости не сошел...

- Точно, – подал голос Радикати. – Я у них Лепорелло пел, так что подтверждаю: Кранц тебе и в подметки не годится.

Диана ласково обняла меня.

- Ребята правы, – негромко сказала она. – Совершенно незачем ставить на себе крест. Поправляйся побыстрее, и все наладится. Я еще спою у тебя донну Эльвиру!

Закусив губу, я кивнула, пытаясь сдержать слезы, готовые брызнуть из глаз.

Когда дверь за моими гостями захлопнулась, я еще долго стояла перед ней, бессмысленно глядя в одну точку. Джулиано, ни говоря ни слова, обнял меня и погладил по голове. Я криво улыбнулась и хлопнула его по плечу.

- Ничего, братец. Все будет хорошо! – И, развернувшись, быстро прошла к себе в комнату, чтобы он не успел увидеть моего лица.

Мне казалось, это был худший день в моей жизни.

***

Примечания

<1>. Verba et voces praetereaque nihil («слова и голоса, ничего более») - слова, лишенные реального значения, пустые слова.

<2>. Роберто Кальви – «банкир Господа Бога», президент крупнейшего частного банка Италии «Banco Ambrosiano», подозревавшийся в незаконных финансовых операциях при участии Банка Ватикана. В 1982 году был найден повешенным под мостом Блэкфрайерс в Лондоне.

<3>. Venite pur avanti, vezzose mascherette! È aperto a tutti quanti, viva la libertà!

<4>. Siam grati a tanti segni di generosità!

<5>. Tre birri, una scamorza... – Лоренца пародирует начальные слова речитатива Скарпиа в финале первого акта: "Tre sbirri, una carrozza..." – «Трех сыщиков и карету...»

<6>. "Wälse! Wälse! Wo ist dein Schwert, das starke Schwert, das im Sturm ich schwänge..." – «Вельзе! Вельзе! Где твой меч, могучий меч, который послужит мне в битве...» – Wagner, "Die Walküre", WWV 86B (Munich, 1870)

<7>. «Поклонись от меня Вальгалле, поклонись от меня Вотану...» – там же.