День 6. Энн
23
Я сижу на полу в спальне, разбирая подарки. Туфли, духи, пластинки, украшения не радуют после вчерашнего вечера. Внизу убирается приходящая горничная. Ей около сорока, и она довольно милая. Она приходит несколько раз в неделю, но раньше мы не пересекались.
Ближе к одиннадцати приезжает машина, чтобы отвезти меня на фотосессию. Около часа я провожу в кресле, пока меня красят и делают укладку. Чувствую себя индейкой на Дне благодарения. В комнате тихо играет «Castle» Холзи:
Sick of all these people talking, sick of all this noise
Tired of all these cameras flashing, sick of being poised
Now my neck is open wide, begging for a fist around it
Already choking on my pride, so there's no use crying about it[24]
(Устала от пустых разговоров, от всего этого шума
Устала от вспышек камер, надоело балансировать
Моя обнажённая шея умоляет об удушении
Уже задыхаюсь от гордости, так что бессмысленно из-за этого плакать)
Итан как ни в чем не бывало заходит в гримерку.
– Вчера ты так быстро убежала, что я подумал, ты сделаешь что-то безумное.
Да, я посмотрела фильм со своим участием и поняла, что во мне нет ни капли того таланта, который я представляла. Но я оказалась слишком труслива, чтобы признать это в тот вечер. Даже самой себе.
– Например? – бурчу я.
– Ну не знаю, – пожимает он плечами. – Побреешься налысо и начнешь разбивать машины зонтиком.
– Если бы только у меня была машинка для стрижки волос и чертов зонт, – отвечаю я, вспоминая, как промокла до нитки вчерашним вечером.
Итан лишь усмехается и выходит. Я коротаю время за просмотром ленты в Инстаграм, но фотографии расплываются перед глазами.
Я думаю о Креге, о его глазах-воронках. Вспоминаю, как у него дрожали руки, когда я сказала о помолвке с Итаном, как он выбежал за мной из своего дома-убежища, чтобы сказать, что я совершаю большую ошибку. Вспоминаю, как он чуть не налетел на меня, пока мы убирались в кафе. Представляю, как его губы могли бы в тот день прикоснуться к моим, и чувствую, как тепло поднимается где-то внизу живота. Быстро мотаю головой, чтобы избавиться от этих мыслей. Какая глупость!
Перед камерами мы с Итаном ведем себя так же, как и прежде: принимаем неестественные позы. Он обхватывает мою талию своей теплой рукой, но я больше не чувствую того, чтобы было прежде. Фотограф просит меня улыбнуться, и я словно заведенная игрушка натягиваю улыбку на лицо. Итан делает то же самое. Потом у нас берут интервью: опять десятки глупых вопросов. Кому-то это интересно? Итан как обычно само красноречие и обаяние. Он не отвечает прямо на вопросы о наших отношениях, но его увиливания и намеки только подогревают интерес.
Проходит пять часов, прежде чем все заканчивается.
– Может, пообедаем? – спрашивает Итан, когда мы останавливаемся у двери в мою гримерку.
– Я не голодна.
Вообще-то голодна. Съемки, интервью, папарацци, статьи в интернете – все это держит меня в постоянном напряжении, а из-за стресса я всегда переедаю. Но сейчас я хочу побыть одна.
– Я что-то сделал не так? – непонимающе спрашивает он.
Я качаю головой.
– Нет, ты-то как раз все делаешь так, – усмехаюсь я. – Это я отстой.
– Пенни...
– Ты, правда, хочешь, чтобы мы поженились?
Он отвечает не сразу.
– Я думаю, это хорошая идея.
– Тогда давай поженимся, – сама не верю, что говорю это.
Он удивленно вскидывает брови.
– Правда?
– Только с одним условием, – я выдыхаю. – Сделай мне красивое предложение.
Я не успеваю дать ему ответить, скрываюсь за дверью и перевожу дух. Смотрю на себя в зеркало.
– Да кто ты, черт возьми, такая? – спрашиваю я у отражения, и оно предсказуемо делает то же самое, смотря на меня с презрением и негодованием.
Сделала ли я это, чтобы он не передумал? Сделала ли я это, чтобы я не передумала? А, может, я сделала это, чтобы совесть больше не позволяла мне думать о Креге, раз у меня теперь есть жених?
Звонит телефон. Это Кара.
– У меня мало времени, так что я быстро, – начинает тараторить она. – Мне позвонил Томас Бэрлоу – вот уж не знаю, откуда у него мой номер – и предложил участие в благотворительном проекте «Ужин со зведой». Он утверждает, что ты интересовалась.
– Да, кажется, да, – лепечу я, пытаясь вспомнить.
– Я уже говорила с Элайзой на этот счет. Она не в восторге, но и не против. Это событие не будет освещаться прессой, так что можешь сама решать.
Я теряюсь, впервые за это время мне дают что-то решать самой.
– Если тебе интересно мое мнение, то я советую сходить. Пусть это событие и не попадет на первые полосы, но, поверь, папарацци все запечатлеют, а потом ты и сама сможешь обмолвиться в очередном интервью. Да и к тому же сделать такую мелочь для больного ребенка – просто благородно. Даже не верю, что говорю такое.
Я молчу, пытаясь переварить полученную информацию.
– Бэрлоу предлагает встречу уже сегодня в «Каса Дель Мар» в Санта-Монике. У тебя как раз есть свободное время в графике.
– Знаешь, я сегодня не в настроении встречаться с раковым больным, – неуверенно лепечу я, ведь на самом деле мне хочется забраться под одеяло и есть фастфуд, пока не станет легче.
– Решить нужно в ближайший час, чтобы я успела перезвонить и дать ответ. Если передумаешь – скажи, – она кладет трубку.
Я тяжело выдыхаю и опираюсь на спинку стула. Через секунду от Кары приходит сообщение:
«Разве эта милашка не достойна обеда со звездой?»
Внизу фотография девочки: большие зеленые не по годам умные глаза, вздернутый носик и бледные сухие губы. Я замираю, потому что с экрана на меня смотрит Энн.
24
Я приезжаю на встречу за двадцать минут. Продираюсь через толпу папарацци, кричащих мое имя и задающих вопросы о том, как я себя чувствую. А чувствую я себя ужасно. С одной стороны, я рада, что увижу Энн, но с другой... Неужели она действительно больна? Да Энн в жизни не болела ничем, кроме простуды. У нее отличное здоровье. Она лучшая бегунья в своей школьной команде, и даже выиграла городские соревнования, когда ей было двенадцать.
Меня проводят в зал со светло-голубыми стенами. Под потолком хрустальные люстры, в которых вместо лампочек горят свечи. Я усаживаюсь за подготовленный специально для нас столик у окна. Людей немного, всего лишь несколько пар в другом конце зала, но они настолько стары и богаты, что, наверно, и не знают о том, кто я такая. Я закрываю тяжелые шторы, видя по ту сторону людей с камерами, а после попиваю воду, трясу ногой под столом и мну кремовую скатерть, чувствуя под пальцами вышитый на ней цветочный узор.
Энн появляется как раз в назначенный час. Ее проводит официант, придерживая за руку. Она улыбается и останавливается в нескольких футах от меня.
Я встаю из-за стола не в силах произнести ни слова. Меня бьет мелкой дрожью. Энн тоже смущается, но, осмелев, подходит ближе. Я вижу, что ей трудно. На глаза наворачиваются слезы от того, насколько она худая и бледная. От ее густых волос не осталось и следа. И пусть у нее очень красивый череп правильной формы, я не хочу его видеть. Я заключаю ее в объятия и чувствую под руками тонкие выпирающие лопатки.
– Твои волосы, – шепчу я.
– Мисс Прайс... – начинает она.
Я легонько отстраняю ее от себя, боясь причинить ей боль. Качаю головой, чтобы отогнать предательски выступившие слезы.
– Не надо, не зови меня так. Я никакая не мисс. Я Пеони.
Она смущенно смотрит на меня и мнет в руках экземпляр «Планеты красной камелии».
– Давай, давай присядем, – предлагаю я, указывая на свободный стул напротив. Она кивает и аккуратно садится
– Что это у тебя? – интересуюсь я, хотя и так знаю ответ.
– «Планета красной камелии». Я часто перечитываю ее, и фильм не раз смотрела. Мисс Прайс... то есть Пеони... я хотела, чтобы ты подписала.
– Да, конечно, – я киваю.
К нам подходит официант, и я прошу его помимо еды принести ручку.
– Как ты? – интересуюсь я.
– Я и не мечтала, что смогу увидеть тебя.
Почему, почему она меня не узнает? А может, так и лучше, иначе она бы возненавидела меня. Я протягиваю руку через стол и накрываю ее холодную ладонь.
– Мне так жаль. Это я во всем виновата. Прости, – мой голос дрожит, – прости, что я сделала это с тобой. Что пожелала всего этого.
Она непонимающе глядит на меня. Я убираю руку и пытаюсь унять дрожь.
– Ты же ни в чем не виновата. Я очень рада, что ты пришла. Когда нам с родителями позвонили из фонда мистера Бэрлоу, я подумала, что это какая-то шутка. Но ты здесь.
– Да, я тут. И буду, сколько потребуется.
Официант приносит еду и ручку. Я расписываюсь в книге для Энн, желая ей скорейшего выздоровления.
– Тебе нужно поесть, – я подвигаю к ней тарелку с рагу из овощей и кролика.
– Я сейчас не хочу. Мне нехорошо.
– Прости. Что я могу сделать? Хочешь сока или, может, воды?
– Я буду рада, если ты просто немного поговоришь со мной.
– Хорошо, – я киваю. – Что именно ты хочешь узнать?
– Какого это... Я имею в виду быть знаменитой, жить в этом мире?
– В основном так же, как и обычно, только вокруг куча отвратительных и эгоистичных тварей, пытающихся тебя использовать.
Ее брови ползут вверх от удивления.
– Ты не это хотела услышать, да? – я нервно усмехаюсь.
– А ты, – она смущается, – ты, правда, встречаешься с Итаном Хоупом?
– Ну да, – безрадостно отвечаю я, будто признаюсь в постыдном хобби.
– Ты будешь сниматься во второй части? Говорят, что Ричард Бэрлоу хочет заменить тебя на другую актрису.
– Это неправда, контракт уже подписан. Съемки начнутся через пару месяцев. Если хочешь, мы вместе сходим на премьеру, и ты будешь сиять рядом со мной на красной дорожке.
Она ничего не отвечает. Мы обе понимаем, что, скорее всего, она не доживет до этого момента.
– Хочешь... хочешь мы еще куда-нибудь съездим? Пройдемся по магазинам или сходим в кино.
– Не могу, за мной скоро приедет мама. Мне нужно сделать укол.
– Как родители со всем этим справляются? Твои родители.
– При мне делают вид, что все хорошо, не хотят, чтобы я видела, как они грустят. Но им тяжело, я знаю.
– Папа до сих пор читает в темноте?
Она непонимающе смотрит на меня.
– Просто мой папа тоже так делает, – нахожусь я.
– Вообще-то да, – ее рот трогает легкая улыбка, – он читает в темноте.
Я тоже пытаюсь улыбнуться, чувствуя, как с каждой секундой ком в горле становится больше.
– Может, я могу сделать для тебя еще что-то? О чем ты мечтаешь? Что бы хотела сделать...? – я собираюсь сказать в последние дни жизни, но вовремя прикусываю язык.
Она пожимает плечиком и смущенно опускает взгляд.
– Наверно... я бы хотела увидеть Ричарда Бэрлоу. Он мой любимый писатель.
И как же я сама не догадалась?
– Я кое-что принесла для тебя, – говорит она. – В книге, в середине.
Я открываю книгу – в ней спрятан рисунок. Пляж Санта-Моника, на который мы ездили всей семьей, когда Энн была еще совсем крохой. Она бегала по песку и протягивала ко мне свои пухлые ручки. Она обожала обнимашки. А я обожала прижимать ее к себе и нюхать ее макушку. Ее волосы всегда так вкусно пахли, но теперь их нет. Как и той здоровой и полной жизни Энн. Как и всего, что было мне дорого.
– Очень... очень, красиво, – по моей щеке течет слеза.
– Что-то не так?
Я нервно трясу головой, вытирая слезу. Все сейчас не так.
– Нет, просто я помню этот пляж еще с детства. Мы туда ездили всей семьей.
– Я тоже там часто бывала с родителями, – подхватывает она, – до болезни.
Через несколько секунд я вижу, что мама появляется в дверях ресторана. Она обращается к мужчине, одетому в форму, и показывает на наш столик. Он не пропускает ее к нам.
– Что происходит? – интересуется Энн, ловя мой взгляд.
Я встаю из-за стола и прохожу к ним.
– Пенни, вы ведь Пенни? Я мама Энн, – обращается мама ко мне взволнованно. Она осунулась и похудела, – скажите этому человеку, что я не собираюсь устраивать скандал. Я просто пришла за своей дочерью.
– Так и есть, – подтверждаю я.
– Вы знакомы? – интересуется он.
– На каком основании вы не пропускаете ее? – возмущаюсь я.
– Ее нет в списке постояльцев, как и в списке тех, кто бронировал столик.
– Если вы сейчас же не извинитесь, то окажетесь в моем списке тех, кому пора настучать по голове.
– Простите, – встревает она, явно не желая конфликта, – у меня сегодня был очень трудный день, и он, к сожалению, не окончен. Позвольте мне забрать мою дочь, и я уйду.
Он смотрит на меня, словно спрашивает разрешения. Почему это происходит? Я ведь даже не родственник Энн. И тут, мельком глядя на людей за столом, я начинаю понимать. Понимать, что она одета в старые потертые джинсы и темно-синюю майку с логотипом неизвестной мне организации. Я понимаю, что с нее ничего не взять, что она не может себе позволить даже самый дешевый обед в этом ресторане. И он это тоже понимает.
– Извините, – начинает он, пытаясь заискивать передо мной, – приношу извинения от себя и от нашего заведения.
– Я засужу вас, – говорю я, угрожая ему пальцем, – вас и ваше дурацкое заведение.
– Простите, я могу что-то еще для вас сделать?
– Да, – киваю я, – свою работу.
Он возвращается на место у входа, где должен независимо от собственного настроения встречать гостей с натянутой улыбкой.
– Простите, пожалуйста, за это недоразумение.
Она молчит, видимо, не ожидая, что я буду так строга с ним.
– Мы с Энн отлично поболтали. Хотите к нам присоединиться? Говорят, тут очень вкусное рагу...
– Не могу, я отпросилась с работы всего на несколько часов.
– Может, я могу как-то помочь? Лекарства, деньги, врачи? Я все устрою, только скажите.
Она переводит взгляд на Энн, сидящую за столиком у окна, и сжимает потертые ручки сумки, которая висит у нее на плече.
– Большое спасибо за предложение, – говорит она, наконец, – но уже слишком поздно.
25
После того, как мама забирает Энн, я запираюсь в кабинке в туалете и плачу, крича в изгиб руки. Я чувствую себя так, словно собственными руками убила мою дорогую милую Энн, которая никогда в жизни не сделала ничего плохого.
Плачу, пока слезы не заканчиваются, смотря на носы своих неудобных туфель, а потом смотря на дверь вычищенной до скрипа кабинки. Я захожусь снова и снова. Глаза опухают так, что я перестаю видеть. Закладывает нос. Мне трудно дышать. Раскалывается голова. Я рыдаю минут сорок. Прижимаю руку ко лбу и надавливаю, но становится еще хуже. От головной боли меня начинает подташнивать. Господи, неужели все так закончится, и я умру в этом чертовом туалете? Раздается телефонный звонок. Это Кара. Я сбрасываю и отключаю телефон.
Выдыхаю и покидаю кабинку. Не глядя в зеркало, умываюсь, и еще несколько минут хожу кругами. Боль отступает. Но боль Энн уже не отступит. Она будет преследовать ее до конца жизни. Может, и я должна ее чувствовать?
Выхожу из туалета. В баре заказываю стакан виски со льдом. Морщусь, впервые пробуя его. Чувствую, как жидкость вспыхивает во рту и пламенем бежит вниз по пищеводу. Заказываю еще. На этот раз закрываю нос и выпиваю залпом. Дав себе небольшую передышку, заказываю еще два и, не думая, заливаю в себя.
Толпа папарацци у входа с радостью запечатлевает меня пьяной. Я забираюсь на заднее сиденье, прошу отвезти меня домой и через несколько минут засыпаю...
– Мисс Прайс, приехали, – объявляет водитель, по его тону я чувствую, что он говорит это далеко не первый и даже не второй раз. – Вам помочь?
– Да, – протягиваю я. – Привезите мне пиццу, – прошу я, растягивая слово «пиццу». – А лучше две. С двойной порцией сыра.
Открываю дверь и падаю на тропинку к дому. До главной двери я добираюсь, упав еще раз. Внутри пусто и тихо. Я умываю лицо на кухне, и открываю холодильник. Здесь только низкокалорийные продукты.
– Что за черт? – выругиваюсь и с силой закрываю дверцу.
В гостиной скидываю туфли, ложусь на диван и невидящим взглядом смотрю на высокий белый потолок. Что если я поеду в кофейню? Крег примет меня? Станет говорить со мной? Мне ведь больше некому рассказать.
– А вы что скажете? – опуская голову, спрашиваю я у туфлей с бантами от «Гуччи». – Стоит ли идти? Я ведь опять уйду, словно он просто автомат для разговоров. Нет, я не могу так поступать с ним, – банты по-прежнему молчат.
Вскоре водитель, как я и просила, привозит две пиццы. Я даю ему сто долларов. Он утверждает, что это слишком большая сумма, тогда я даю ему еще сто и закрываю дверь, прося не беспокоить меня.
Съедаю обе пиццы в одиночестве. В тишине. Пытаюсь заполнить едой пустоту внутри, но полный желудок не помогает чувствовать себя менее паршиво. За несколько часов я успеваю немного протрезветь. Направляюсь в путешествие по дому в поисках выпивки и, что не удивительно, нахожу ее. Коньяк «Хеннесси». Я никогда раньше не пробовала «Хеннесси», хотя пару часов назад я и виски не пробовала.
Выпиваю глоток, морщась. Начинает кружиться голова. Выхожу к бассейну. Что если я прыгну? Просто прыгну, и не буду сопротивляться притяжению. Станет ли мне легче? Я подхожу ближе и закрываю глаза. Представляю, как тону вместе с бутылкой и на следующее утро Кара или Итан находят меня мертвой, а далее о моей смерти трубят все СМИ. Элайза расстроена из-за того, что теряет крупный источник заработка, но быстро находит мне замену. Итан в шикарном костюме приходит на мои похороны, а потом напивается и снова вываливается из бара, появляясь на первой полосе таблоидов в неприглядном виде. Фанаты рыдают и приносят мои лучшие фотографии и плюшевых мишек к могиле. А потом память обо мне придают забвению. Я открываю глаза и отступаю.
Боже, я ведь думаю только о себе! Всегда только о себе! А как же Энн? Как же Энн, умирающая от рака по моей прихоти? О ней я совсем забыла, погрузившись в собственные страдания. Но что я могу сделать? Могу ли я сделать лучше? О чем она мечтала?...
Ты идиотка, Пеони! Она ведь говорила об этом! Есть в этом мире человек, который может сделать лучше. Хотя бы на время. Пусть он одет как бездомный, и был чертовски груб со мной в нашу первую встречу, но если это последнее желание Энн, то так тому и быть.
26
Ричард Бэрлоу живет не в Беверли-Хиллз, не в Малибу и не в Вестсайде, как большинство голливудских знаменитостей, а в Долине Сан-Фернандо. Долина – обычный спальный район, где проживает почти два миллиона человек. Здесь люди живут тихо и мирно, не боясь оставить входную дверь открытой.
В одну из таких дверей я стучу три раза и отхожу, ожидая Ричарда Бэрлоу. Открывают не сразу. Сначала кажется, что писателя и вовсе нет дома, поэтому я вздрагиваю, когда это все же происходит.
– Здравствуйте, – лепечу я, пытаясь зачем-то притвориться трезвой, хотя у меня в руках полупустая бутылка «Хеннесси».
Он смотрит на мое лицо, потом на бутылку, потом опять на лицо.
– Я не принимаю гостей, – заявляет он и тут же захлопывает дверь у меня перед носом.
Я стучу еще раз и еще, но он не открывает. Выпиваю, спускаюсь по лестнице и топчу его и без того неухоженный газон. Начинаю пританцовывать с бутылкой в руках и через пару минут уже во весь голос напеваю «I Want To Break Free» группы Queen, которую мы с папой пели в машине каждое утро, когда он отвозил меня в школу:
I want to break free
I want to break free
I want to break free from your lies
You're so self satisfied, I don't need you
I've got to break free
God knows, god knows I want to break free[25]
(Я хочу освободиться,
Я хочу освободиться,
Я хочу освободиться от твоей лжи.
Ты так удовлетворена собой, ты не нужна мне,
Я должен освободиться.
Бог знает, Бог знает, как я хочу освободиться)
Из окон соседних домов высовываются любопытные головы. Я пою громче. Трясу задом и подпрыгиваю, но тут же прекращаю, потому что прыжки отдаются головной болью.
– Эй! – Бэрлоу открывает окно и смотрит на меня явно недовольным взглядом. – Ты совсем рехнулась?
– Я хочу освободиться, хочу освободиться, детка, – продолжаю фальшивить я.
– Ты сумасшедшая?
– Нет! Я Пеони!
– Хватит, – он машет рукой, прося остановиться. – Хватит мельтешить. У меня от тебя начнется приступ эпилепсии.
Я прекращаю.
– Я не знала, что вы эпилептик.
– Потому что я не эпилептик!
Я замираю на месте с бутылкой в руках, обдумывая его последнюю фразу. Он закрывает окно и через некоторое время входная дверь отворяется. Это выглядит так кинематографично, словно в старых фильмах ужасов. Я не спешу внутрь, боязливо всматриваясь в темноту дома.
– Либо входи, либо убирайся к черту! Я не собираюсь тратить на тебя весь день.
Я хмыкаю и поднимаюсь по лестнице. Захожу в дом. Он усаживается в видавшее виды кресло, берет с журнального столика спицы и продолжает... вязание.
В комнате душно, вещи разбросаны в хаотичном порядке по всему дому. Вот на письменном столе валяются помимо бумаг и книг чеки и пакеты из магазинов, а также стоит пишущая машинка, покрытая слоями пыли. На кофейном столике десяток стаканов и кружек, внутри которых следы от когда-то побывавшего в них кофе. На полу клубки ниток и ножницы. На диване у стены разбросаны старые вещи, его собственные книги и черт еще знает что.
– Что это будет? – интересуюсь я, кивая на спицы в его руках.
– Шарф, – отвечает он уверенно.
– Вы ведь в курсе, что живете в одном из самых теплых городов штата? – я произношу это таким тоном, словно спрашиваю, зачем он пытается поджечь воду.
– Это мое хобби, – объясняет он нехотя.
– А мне свяжете?
Он недовольно глядит на меня из-под густых полуседых бровей. Я подхожу к креслу у окна и опираюсь на него правой ладонью.
В комнату откуда ни возьмись вплывает бежевый мопс. Да-да, именно вплывает, с чувством собственного достоинства и неотразимости. Он пытается забраться на диван, но не выходит – попа тянет вниз. Тогда он скромно устраивается на полу, продолжая как ни в чем не бывало моргать черными глазами-пуговками.
– Это ваша собака? – интересуюсь я непонятно зачем, ведь это очевидно, раз она разгуливает по дому. Бэрлоу не отвечает, видимо, тоже понимая нелепость вопроса. – А как ее зовут?
– Собака.
– Да, я вижу, что это собака...
– Собака, – перебивает он.
Мое лицо искривляется в недоумении. Он назвал собаку собакой? Разве не предполагается, что писатель обладает хотя бы каплей... фантазии?
– Вот так анекдот, – я прыскаю от смеха. – А вы случайно не знакомы с Джоном Терли? Он как раз владеет кофейней, которую назвал кофейней.
– Что тебе нужно, Пенни? – обрывает он серьезным тоном.
Подавляю улыбку и выпрямляю спину.
– Я вообще-то Пеони, Пеони с «о» в середине, – поправляю я, а потом быстро добавляю: – но вы можете звать меня как хотите.
Я выпиваю еще для храбрости. Он сосредоточен на вязании.
– Я пришла, потому что... потому что один очень дорогой мне и просто хороший человек болен. Ей всего четырнадцать. Она умирает от рака. И больше всего на свете мечтает увидеть вас – известного писателя Ричарда Бэрлоу, книги которого она знает наизусть.
Он хмыкает.
– Ну еще, наверно, я пришла потому что мне нужно с кем-то поговорить, чтобы кто-то выслушал меня. В моем большом одиноком доме я пыталась поговорить с туфлями, но они почему-то не отвечали, хотя это были туфли от «Гуччи».
– И часто ты говоришь с туфлями от «Гуччи»?
– Только когда платья от «Шанель» на меня дуются.
Он щурится.
– Вы понимаете? – переспрашиваю я так, будто он говорит на немецком, а я на французском.
– Понимаю, – протягивает он.
– Мне так плохо. Сегодня я впервые в жизни думала о том, чтобы покончить с собой.
– Почему же ты не можешь поделиться этим со своими друзьями?
– У меня нет друзей.
– Да... это очень непросто признавать...
– Я узнала об этом только сегодня, – продолжаю я, – она действительно умирает. Ваша жена ведь тоже умерла от рака. И я решила, что стоит повременить с самоубийством, потому что, возможно, вы меня поймете и согласитесь осуществить мечту маленькой умирающей девочки, – я сглатываю, чтобы проглотить комок, образовавшийся в горле.
– И зачем мне это? – интересуется он. У него вид человека, которому впаривают новый пылесос, хотя он купил другую модель неделю назад.
– Это... – я запинаюсь, закатывая глаза в попытке придумать подходящую причину, – ... благородный жест доброй воли.
Он хмыкает.
– Хотите, я вам заплачу. Сколько угодно. Сколько вы хотите?
– Я похож на человека, которому нужны деньги?
Я снова оглядываю его жилище.
– Вам честно сказать?
– Мне не нужны деньги, – отрезает он холодно.
– Тогда я исполню ваше желание. Любое, какое захотите.
Он задумывается.
– Может, ты умеешь возвращать мертвых к жизни?
– Нет, – я качаю головой.
– Тогда тебе нечего мне предложить, – заключает он.
У меня на миг перехватывает дыхание, когда я вспоминаю нашу с Энн встречу.
– Она совсем лысая. Ее голова гладкая... как мяч для боулинга. Я не видела ее такой прежде, – еще глоток, – а самое главное, что это я сделала ее такой. Я пожелала этой жизни.
Он наконец поднимает взгляд.
– Ни черта не понимаю, но становится интересно.
– Я ведь вам душу изливаю! – у меня начинает дергаться глаз, и я потираю его, чтобы это прекратить. – Я впервые в жизни в настолько ужасном положении, что вынуждена быть честной.
– Ну что ж, – он ерзает в кресле, словно маленький ребенок ожидающий сказку, хотя выражение его лица остается все таким же серьезным, – валяй, не стесняйся.
– Вы решите, что я спятила.
– Уже поздно этого опасаться.
Я выдыхаю.
– Я самозванка. Я не Пенни, не Пенни Прайс. Я никакая не знаменитость, я работаю в кафе менеджером, – я осекаю, ведь обещала не врать, – я работаю в кафе посудомойкой. Живу с родителями и сестрой и не имею никакого отношения к Голливуду и кино, к этому миру.
Я делаю паузу, чтобы выпить еще.
– И вот однажды я просыпаюсь в особняке, где комнаты размером с футбольное поле, а в гардеробной одежда развешена по цветам. До сих пор не понимаю, что произошло, но понимаю, что просила не об этом. Я хотела быть талантливой и признанной, я не хотела смерти своей сестре!
– Талант? – посмеивается он. – Никому сейчас не нужен талант. Все хотят денег и славы.
– Не все! Крег ... Крег не хочет. Ему это все до лампочки. Он делает капучино с соленой карамелью, слушает музыку, фотографирует и рад жизни. Он был единственным человеком, который выслушивал меня и говорил со мной. Но я пожертвовала им, как и своими родителями, и Мелани, и Энн, даже своим именем. Я отдаю снова и снова, чтобы жить этой жизнью. Я отдаю все, что у меня есть, но этого недостаточно. Но у меня больше ничего нет.
– Тогда, полагаю, самое время прекратить отдавать.
– Уже поздно. Я все испортила. Я не ценила то, что любила, поэтому мне придется полюбить то, что получаю.
– Как мудро, – отмечает он с грустной иронией.
– Можете вставить это в свою новую книгу.
– Какую книгу?
– Над которой вы работаете.
– Я не пишу уже пять лет.
– А как же все эти экранизации? Вы же король бестселлеров.
– Был. Когда-то. Тебе стоило лучше подготовиться, Пеони с «о» в середине.
– Тогда... – я запинаюсь, – тогда можете вышить это на шарфе.
Он удивленно вскидывает брови.
– Почему... почему я вам так не нравлюсь?
– Ты? Мне? – он усмехается.
– Думаете, я недостаточно умна, талантлива или красива?
– Думаю, ты ненормальная.
– Что?
– Ты просто девчонка. Маленькая, запутавшаяся во всей этой блестящей мишуре девчонка.
– Мне... – я заикаюсь от возмущения, – мне уже двадцать один. Почти двадцать два... будет через одиннадцать месяцев и... – я пытаюсь мысленно посчитать, но мозг как желе, в котором не уловить ни одной мысли, – сколько-то там дней.
Он кладет вязание на стол и несколько секунд внимательно смотрит. После удаляется и возвращается со стаканом, наполненным жидкостью карамельного цвета.
– Это виски?
– Яблочный сок.
– Терпеть не могу яблочный сок.
– А я тебе и не предлагаю, – он усаживается на прежнее место.
– Я должна вернуться, – говорю я, – должна вернуться обратно. Не могу позволить, чтобы Энн так страдала, и мама, и папа тоже, – у меня заплетается язык. – Как думаете, я смогу вернуться?
Он сидит, обхватив подбородок большим и указательным пальцами, словно изучает картину или скульптуру.
– Проблема еще и в том, что я совершенно не знаю, что мне делать и кем быть. Я думала, что играть в кино мое призвание, но оказалось, что у меня даже таланта нет. Вы и Крег были правы: я полная бездарность.
Он качает головой, скривившись.
– Ты не бездарность, – он ставит стакан на стол к давно опустевшим собратьям, – ты пока никто, в том и суть. Тебе всего двадцать, ты настоящей жизни-то не видела...
У меня кружится голова. Содержимое желудка поднимается к горлу.
– Меня... меня сейчас стошнит. Вы не возражаете?
– Пожалуйста, – он указывает в сторону коридора. – Прямо, вторая дверь слева.
Я ставлю бутылку на стол и плетусь в туалет. Пару раз наталкиваюсь на стену. Открываю дверь, и меня сразу выворачивает в ванну. А потом еще и еще. Я кашляю и плююсь. Вытираю рот рукавом, смотря на то, что еще недавно было пиццей с двойной порцией сыра.
– Простите, – лепечу я, чувствуя, что Бэрлоу стоит у меня за спиной. – Какой позор...
Он подходит ближе и садится на бортик ванной, я обмякаю на полу.
– А ты не такая, какой я тебя помню, – он делает многозначительную паузу. – Теперь ты менее... – он задумывается в попытке подобрать слово.
– Красивая?
– Пустая.
– Более пустой, чем сейчас я уже вряд ли могу быть, – я мельком смотрю на содержимое ванны.
– Да я не об этом, – он скрещивает руки на груди. – Твоя пьяная речь... я, знаешь, даже поверил. Действительно поверил. Не знаю, правда, зачем ты это придумала...
Я качаю головой, чувствуя, как саднит горло.
– Вот что я скажу тебе, надеюсь, ты вспомнишь эту часть разговора завтра утром, – он подается ближе, – общество деградирует. Дорогая одежда, машины, вспышки камер и ковровые дорожки могут запудрить голову, создать иллюзию значимости, особенности. Так произошло и со мной. Я погряз в этом по самую макушку и долгое время пытался попасть под свет софитов, не замечая ничего вокруг. Я считал себя важной персоной, хотя не был ею. А потом узнал, что у моей жены лейкимия. Третья стадия. Она умирала у меня на глазах несколько месяцев. После ее смерти я, наконец, получил то, о чем мечтал: я стал тем самым знаменитым писателем. Но ни дорогая одежда, ни машины, ни вспышки камер, ни ковровые дорожки не смогли вернуть ее к жизни. Никого не волновало, что я чувствую. Я понял, что все это время занимался ерундой...
– Неужели и моя жизнь будет такой глупой, бесполезной и унизительной попыткой понравиться людям, которые мне не нравятся?
– Не вся жизнь, лишь первая ее стадия. Первые лет пятьдесят. Я как раз жду ее завершения.
Я прочищаю горло.
– Слушай, я не знаю, будешь ты актрисой или кем-то еще, но надеюсь, что к пятидесяти годам ты не придешь к осознанию того, что прожила свою жизнь впустую, просто потому, что общество создало для тебя определенные иллюзии.
Я встаю, прополаскиваю рот и вытираюсь другим рукавом.
– Тебе легче?
– Да, кажется, да.
Он кивает, встает и направляется к выходу.
– Ричард! Вы съездите к моей сестре? Это, правда, очень важно для нее.
– Кто-то может отвести тебя домой? – спрашивает он, смотря на меня вполоборота.
– У меня ведь теперь машина с личным водителем.
– Что ж, тебе повезло, потому что я предпочту не увидеть тебя здесь через пять минут.
Он выходит. Я чувствую, как подкашиваются ноги.
– Кажется, это означает нет, – говорю я собственному отражению в зеркале и зачем-то пытаюсь растянуть рот в фальшивой улыбке, но она словно неудачный грим сползает с лица.