Здесь или никогда

«Конечно, оттого,
Что нет дождя; но буря глаз моих
Легко заменит этот недостаток.»


И вот, спустя сказочные полгода, мы наконец-то завершили обустройство нашего семейного гнездышка. Довольно неторопливо и обстоятельно заполнили каждый уголок дома милыми сердцу вещами.
Повсюду на стенах висели полароидные снимки города, которые Ханна сделала специально, чтобы прошлое всегда было рядом с нами, я же говорил, что они висят, дабы не допускать мысли, что раньше было лучше и как напоминание, написанное красным: «никогда не возвращаться назад». Отныне город меня пугал и одновременно навевал серую липкую тоску.
Кухню украшали яркие и наивные детские акварели моей женщины, я искренне посчитал, что они прекрасны, пусть Ханна и бурчала, когда я случайно нашел её коробку с рисунками из детства. Но перед моими уговорами не устояла и облачила их в разноцветные рамы, что было по-своему мило.
А в святая святых, нашей спальне висели фотографии обнаженной Ханны, целых три экземпляра. Я специально одарил свою любовь этой фотосессией, чтобы запечатлеть красоту её тела во всех подробностях, и чтобы эти кадры, сделанные мной на старую плёночную камеру, напоминали ей, что она Богиня.
На первом кадре была запечатлена лопатка Ханны, на которой виднелось созвездие родинок и крохотный млечный путь из веснушек, игриво разбросанных до самой талии вниз и по утонченной шее вверх до линии роста волос. Её голова в пол оборота, профиль изящного носика с легкой аристократичной горбинкой, глаза с прикрытыми трепещущими ресницами и легкое сияние улыбки на её пухлых желанных мной губах.
Длинные и тонкие пальцы удерживали копну огненных волос на затылке, но одна, самая завитая и непослушная прядь, свисает вниз до средины спины, касаясь едва заметной изящной выемки прямо над её ягодицами.
На втором кадре, уже черно-белом я заснял её длинные ноги, сложенные друг на друга в изящном изгибе колен, ведущие словно две реки прямо её изысканными ступнями в кадр.
Пальчики, словно слепленные лучшими мастерами эпохи Возрождения и нежные кисти её рук, едва обхватывающие колени. На заднике кадра виднеются округлости пышных бедер и легкая тень от высокой упругой груди.
А описание третьего кадра я, с вашего позволения, приберегу только для нас двоих, так как он содержит очень откровенные эпизоды тела моей любимой. Этот кадр дорог мне больше всех. Моё сокровище и доказательство моей любви навеки.
Вам же оставлю простор для фантазии, пусть разыграется не на шутку.
Также во всех комнатах появились уютные обои в цветочек, если кто скажет, что это безвкусица, я самолично плюну вам в глаза, так как они вам не нужны, раз не умеете видеть прекрасное в обоях в цветочек!
В коридоре нижнюю половину стены украшали деревянные панели оливкового цвета. А на стенах мерцали старинные канделябры, которые были обнаружены нами на барахолке за копейки. Золотые завитушки и лампы в форме свечей. Это именно то, чего желал дом по своему характеру, и мы, с должным нам усердием, внимали его просьбам.
Мы с Ханной сошлись во мнении, что минимализм — это удел бедняков и слепцов, и создавали свой дом таким, каким хотелось бы передать его будущим поколениям.
Ароматы у нас всегда витали невероятные. Одним днем дом пах яблочным штруделем с корицей и жженым сахаром, на завтра уже черным перцем и кофе.
А в особые дни лени, как мы называли наши совместные выходные, Ханна зажигала индийские благовония с ароматом мускуса или Пало-Санто и аромат дома переносил нас в неизведанные восточные страны, прямиком в храмы, напичканные обезьянами и туристами.
Мы не мечтали о путешествиях, ведь в них торопятся те, кто хочет от чего-то сбежать. Мы же, после марафона, длинной в два десятка лет, наконец-то нашли покой в объятиях друг друга.
Возможно, в недалеком будущем, мы захотим увидеть весь мир через круглое окошко иллюминатора, пройтись по загадочным лабиринтам старинных цивилизаций и ощутить ароматы чужих столиц и культур, но пока у нас есть наш дом, в котором мы пишем эту историю прямо сейчас.
Даже моему убогому пианино досталось место. И не абы, где, а прямо на террасе под навесом, надежно спрятанное от излишнего солнца и опасного для дерева и струн, дождя.
Окно кухни выходило как раз на пианино, а плющ, оплетающий столбики, держащие черепичный навес, создавал ощущение, будто мы живем в романе Джен Эйр.
Постепенно я даже стал упражняться в игре и мог радовать свою любимую, уже жену, несколькими произведениями, пока она готовила нам обеды.
На Рождество даже исполнил несколько мелодий аккомпанементом ряженным, пришедшим к нам с поздравлениями и конфетами. Мы выпускали пар изо рта, пока Ханна с любовью в глазах, наблюдала за этим действием из окна кухни, готовя праздничные подарки взамен.
Соседские детишки довольно часто прибегали на звуки моей неидеальной игры, хотя я больше склоняюсь к варианту, что прибегали то они скорее всего исключительно на соблазнительные ароматы, идущие из кухни, и слезно просили научить их играть что-то несложное.
Конечно же, я соглашался. Ведь, когда целая толпа детишек овивает тебя своими крохотными ладошками и просит поиграть, сидя на коленях, здесь отказу нет места.
И, когда они получали мое долгожданное разрешение, то зажимали маленькими пухлыми пальчиками пару клавиш, создавая неповторимую какофонию, и хохотали так, словно это самое восхитительное занятие в их жизни.
Ханна с любовью смотрела на происходящее, но её глаза говорили мне о большем.
Вышло так, что сама по себе свадьба не имела для нас обоих никакого значения, куда главнее был тот факт, что теперь мы официально и по большой любви в одной лодке.
Поэтому, лично для меня это событие смялось в памяти, как исписанный ком бумаги и отошло на задний план. Все было просто, без лишнего шума. Только наши чувства и мы.
Поэтому мы тихо скрепили союз в местной часовенке с прекрасным витражным окном.
Я был одет в твидовый костюм с заплатками-налокотниками и что не маловажно, даже отрастил усы, чтобы завить их концами вверх, как английский денди. Вставил в нагрудный карман пиджака незабудку.
А Ханна приобрела свое платье молочно-белого цвета в секонд хенде большого города и наскоро сварганила фату из ажурной тюли, оставленной нам прошлым хозяином дома. По виду ткани, она явно была антиквариатной, как минимум выглядела так, будто уже была чьей-то фатой в прошлом столетии, тем самым идеально подходя под стиль легкого кружевного платья Ханны, едва закрывающего ее колени и плечи, и её букета, собранного перед выходом, из ароматного жасмина, растущего возле нашего почтового ящика.
Нам просто было первоочередно важно, что наши чувства скреплены клятвами и перед Богом, и перед государством и что теперь мы смело можем заводить детей.
Ведь мои головные боли отступили и прекратили терзать меня. Я с огромным облегчением, наконец-то, позабыл о гильотине, мысли о которой терзали меня во время них и о последствиях в виде головокружения и тошноты. Отныне я стал абсолютно полноценным здоровым человеком, исцеленным силой любви. Жизнь обещала быть безоблачной и спокойной. Наших совместных сбережений вполне могло хватить на покупку небольшого острова, поэтому почему бы и нет, верно?
Вот и моя женщина начинала бредить мыслью о крохотном создании, болтать без умолку о том, что нам это жизненно необходимо.
Возможно, влияние на разум Ханны, оказывала именно работа в детском саду. Эти маленькие ручки и ножки, которые она так красочно описывала вечерами, этот аромат молока и детские голоса и глазки. Мне это начинало надоедать, она же, чувствуя, что я теряю интерес к такого рода разговорам, наспех уводила меня в спальню.
Идеальная женщина знает, как заставить мужчину слушать себя внимательно.
На счет её работы, конечно же я был прав, ведь всегда принято считать, что среда меняет человека под себя и, что, работая, например в свинарнике, ты рано или поздно тоже начнешь попахивать свинками. Нет, в этом совсем нет ничего плохого, в свое время работая в окружении одних богатых эгоистичных холостяков, меняющих за вечер от двух до шести пассий в дыму от сигар и испарений крепкого алкоголя под утро, меня ужасала сама мысль о семье и одной единственной женщине до конца моих дней.
Да и сам я всю свою жизнь мечтал о большой и дружной семье. О маленькой златовласой дочке или разбойном мальчугане, чтобы одну учить пользоваться рогаткой и бить промеж ног хулиганов, а второго напротив, отучивать от драк и забирать рогатку себе, чтобы по ночам хулиганить на заднем дворе самому.
Но меня до одури пугала одержимость Ханны этим вопросом. Мы правда самозабвенно старались завести ребенка. И каждый раз, каждый месяц, я успокаивал её, убеждая в том, что было бы хуже, если бы вообще не пытались, но втайне, я как последняя сволочь, улыбался мысли, что она пока что только моя.
А Ханна, моя Ханна, раз за разом принимала этот вздох облегчения за мое разочарование в ней.
Я же не хотел пока представлять ту жизнь, в которой мне придется с кем-то её делить. Знаю, как звучат мои слова и как больно это осознавать.
Я-эгоист, конченный эгоист, но даже для такого поведения, я имел свои оправдания.
Невыносимо было представить, каково это ждать, пока она снова станет только моя через восемнадцать лет. Отойти на второй план её любви. Ощущать, что аромат её кожи, благоухающий, как дикая вишня, среди дождливого леса, сменится жирным ароматом молока и памперсов.
Видеть, как её кожа истончиться и обратиться в пергамент, появятся белесые растяжки и складки на её плоском и бархатном животике.
А волосы, из завитых длинных блестящих локонов, обратятся в замусоленный бытом и детской отрыжкой пучок, в лучшем случае, а в худшем, она просто срежет их под единицу.
А еще я катастрофически боялся, что я сделаю ребенку, этому крошечному существу что-то не так.
Я страдал от одной мысли, что я как-то могу навредить ребенку. Внутри меня горело жгучее чувство вины и клюющая меня с частотой секундной стрелки, навязчивая мысль о том, что я мог бы намеренно нанести невинному существу вред.
Я очень боялся, что так произойдет. Я знал, что Ханна меня не простит. Она увидит, какое я на самом деле чудовище и уйдет от меня. А я умру, повесившись на поясе от её шелкового халата или просто от своей, съедающей меня заживо, головной боли.
И, конечно же, Ханне не стоило тогда об этом знать, даже догадка о таком моем состоянии, могла испортить наш идеальный мир, созданный в хрустальном шарике и, пока я молчу об этом, устойчиво стоящем на каминной полке у Господа.
Поэтому я самозабвенно выполнял все прихоти Ханны, отлеживал вместе с ней ее цикл, как самый под каблучный муж, возможно я таким и являлся. Я хотел быть таким, но маленький червь сомнений, когда все вокруг было идеальным, как в тех журналах, что лежали в нашей прихожей.
Я исправно приносил ей корзины цветов и сладостей и пускал горячую лживую слезу, когда она выбегала из ванной с тестом, означающим «нет!».
«С тобой все в порядке, со мной все в порядке, и мы обязательно сможем, мы справимся, милая!». После этих слов, она утыкалась носом мне в плечо, сидя прямо на полу в коридоре и засыпала от долгих мучительных слез, укрытая моими руками, как одеялом. Я бережно переносил её на диван и закутывал как гусеницу в кокон, чтобы завтра утром она вновь переродилась в мою жизнерадостную Ханну.
Страдал ли я, видя, как ей больно? Конечно! Но я знал, что если я совершу то, на что я считал себя способным по какой-то неведомой мне причине, ей будет в разы больнее. Смертельно больнее.
И я не могу сказать также, что меня не тешила мысль о том, что она искренне хочет воспроизвести на свет мое крошечное продолжение, считая меня самым достойным. В то время, когда я сам начал подозревать, что ни стою даже золотистого волоса, упавшего с её прекрасной головки.
В награду за моё счастье, ей была боль. А на счет себя, я, к сожалению, не уверен. Единственное, что причиняет боль мне, это бесконечное время, когда она не рядом. На все остальное мне плевать с той самой колокольни, в которой мы венчались.
Из нашего дома постепенно стали пропадать шутки, улыбки, секс. А затем, когда я вновь предпринял попытку развеселить её, подбирая на пианино смешные песни, она даже крикнула на меня:
—Бога ради, Роб! Выруби эту дурацкую шарманку! У меня голова кругом идет, а тут еще ты со своим весельем!
Я опешил и обессилено опустил руки на клавиши, отчего они издали звук, схожий с тем, что происходило в тот момент внутри меня.
Какая-то незримая струна лопнула. Я сжал кулаки и уже с размаху ударил по несчастному инструменту, что было сил.
—Теперь ты винишь меня в том, что я улыбаюсь? В том, что я имею право веселиться, когда её высочество находится в трауре! Уж извините меня, покорно! Но я не твой слуга, чтобы потакать всем твоим капризам! Ты хотела переехать сюда, я здесь! Хотела свадьбу, я выполнил. Теперь твои идея фикс — это ребенок! Ну уж извини, что я не могу положить тебе его под Рождественскую ель, обёрнутого в пеструю подарочную упаковку! Для этого и тебе нужно иметь терпение и силы.
—Да как ты смеешь?
Она выскочила, разгоряченная и злая, глаза сияли так, словно она была готова разорвать меня на малюсенькие кусочки, а затем, с удовольствием, приготовить из меня жаркое на ужин и раздать соседям и голодающим бездомным.
Не буду кривить душой, этот блеск её глаз я успел позабыть, а теперь я очнулся и вспомнил о том, что в этой измученной своими проблемами женщине, в самой глубине, скрывалась та девушка, по которой еще совсем недавно я сходил с ума.
—Милая, я просто хочу, чтобы ты знала, я делаю все возможное! Я хочу этого, возможно, не так сильно, как ты, потому что боюсь. Может боюсь, что я буду недостоин своего ребенка, что он будет сильно лучше меня во всем.
—Вот он, посмотрите, Роб во всей красе. Он испугался ответственности и теперь дает заднюю как последнее ссыкло! Мы так не договаривались!
Меня прошиб холодный пот, и я замер в исступлении. Я ощутил, как боль в моей голове сначала появилась в виде крохотной копошащейся мошки, но от каждого её вскрика и взмаха руками, обращалась в огромное черное чудовище, намного хуже тех, что пожирали меня изнутри, раньше.
—Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду, Ханна. Я боюсь быть плохим отцом. Я боюсь, что эти боли передадутся нашему ребенку. И я очень сильно боюсь, в конце концов, что он может...умереть.
В глазах моей жены появилась печаль. Она испуганно обхватила сама себя руками, задрожала всем телом и отвела глаза, в которых начали блестеть предательские слезинки. Я знаю о чем она думала, что снова не смогла быть такой сильной как раньше. И что я теперь не люблю её.
Но я люблю. До сих пор. Всем сердцем.
В тот момент жгучее чувство вины накрыло меня с головой и зашептал, сквозь слезы, текущие уже по моим щекам,
—Прости, прости, прости...Я не хотел. Ты знала, что я не это имел в виду, но я правда боюсь потерять тебя и невинное существо, созданное тобой. Ведь нет ничего важнее в целом свете для меня!
Я подполз, как раненное животной к ней, хоть в глазах и пылали разноцветные всполохи, а виски сдавливало так, будто мою голову сдавливал со всей дури, огромный и безумный силач на каком-то турнире.
—И что теперь, чтобы ты не боялся, что он умрет, то ему лучше и не рождаться на этот свет?
Ханна подняла на меня свои бездонные глаза, полные нескончаемых слез, как озера и вытерла нос рукавом синего свитера.
—Ты прекрасно знаешь, что я так не думаю, зачем говорить это? Страх смерти — это, наверное, естественное состояние для людей...
Теперь я посмел взять её за холодную руку и притянул к себе, обнимая.
Боль, как по волшебству, отступила, вновь только рядом с ней.
Все ищут волшебную таблетку, но она есть только у меня. А головная боль явно союзник Ханны, ведь каждый раз, когда я начинаю страдать из-за своих мыслей, появляется весомый повод страдать от настоящей, уже осязаемой боли, снять которую одним прикосновением, как фея, по щелчку пальцев, может только она.
Я с облегчением шумно выдохнул.
— Ты боишься увязнуть в рутине? Боишься, что потеряешь меня так просто? Думаешь, что я оставлю тебя в покое, когда появится твоя маленькая копия?
Она разрешила себе едва улыбнуться самыми уголками губ, поглаживая меня прохладными пальцами по небритой колючей щеке.
Как всегда, она точно знала все мысли, роящиеся в моей беспокойной голове.
— Да.
—Этому не бывать, мой милый. Я не отпущу тебя отсюда, из нашего райского места. Зря что ли столько сил вложено? А? Я целую вечность выбирала эти обои, имей совесть!
Теперь уже улыбался я, нежно прижимая её колючее от шерстяного свитера тело к себе, с наслаждением утыкаясь носом в копну непослушных волос.
А она, обхватив меня руками за талию, продолжала,
—И никогда я не перестану быть той, кого ты полюбил. Да, я буду меняться, ведь не меняются только идиоты, сам знаешь, так Черчилль сказал. А я не глупее него, между прочим.
Я чмокнул её в темечко, и она легонечко хихикнула мне в плечо.
—А еще я хочу тебе сказать, что уверена на миллион процентов и готова покляться на сотне зеленых с Франклином, что ты будешь чудесным отцом, самым лучшим. Самым достойным. Этому ребенку нужно будет еще постараться, чтобы тебя вывести из себя и быть похожим на тебя. И также я уверена, что твой страх абсолютно беспочвенен. Ведь я знаю наверняка, что ты никогда не причинишь вреда мне, а значит и человечку, вылезшему прямо из меня. Но я попрошу тебя об одном одолжении, ведь у меня тоже есть свои страхи, хорошо?
Я слегка напрягся, но настороженно, вдохнув напоследок аромат шампуня и её волос, отодвинул Ханну от себя, обхватил за плечи и пристально посмотрел в её глаза,
—Я слушаю тебя, милая.
—Ну ты так напрягся, будто ждешь, что я попрошу купить мне маленького пони, но на самом деле просьба намного проще...
—Я внимательно слушаю тебя, Ханна.
—Я хочу, чтобы ты просто поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах не оставишь меня здесь! Мне так будет спокойнее, сам понимаешь.
Естественно, я напрягся еще сильнее и задумчиво отвел глаза. Вы обманете меня, если скажете, что вас тоже бы не смутил такой поворот разговора о детях. Да, просто просьба, но высказанная в столь напряженный момент, я не имел права оставить её без ответа. Я очень не хотел продолжения этой холодной войны. До мира оставался крохотный шаг и готов его сделать, если ей так будет проще. Надежда на то, что все еще может быть как раньше, что еще десять минут назад еле теплилась внутри меня, когда я насиловал клавиши своим наигранным весельем, вспыхнула во мне, как огнемет.
И мне мало что оставалось ответить, кроме как,
—Я клянусь!
—Прошу, повтори вслух, если правда уверен.
—Милая, я не понимаю, неужели по всем моим поступкам, моей любви и всему тому, как я переживаю о тебе, делаю все возможное для нас, это не понятно? Что мне еще сделать, чтобы ты убедилась, что такого никогда не произойдет? Я болен тобой, ты моя эпидемия. И если мне предложат вакцину, я своими руками убью их, сначала заразив тобой.
—Роб, просто выполни мою просьбу. Я тоже очень сильно тебя люблю, я не прошу доказательств, ведь все и сама прекрасно вижу своими глазами...
Она словно стыдясь отвела взгляд куда-то вверх, к безоблачному небу,
—Но в данной ситуации достаточно лишь твоих слов, чтобы мне стало спокойнее. Считай, что это жизненно необходимо услышать и принять моему мозгу, чтобы спокойно забеременеть.
Она вновь посмотрела на меня глазами, полными слез.
—Да, конечно, родная. Если ты этого хочешь...
Я крепко взял её за руки, притянул поближе к себе и прижался губами к её холодному крохотному ушку. Она слегка вздрогнула.
—Ханна, милая, я клянусь тебе своим сердцем, что никогда в своей жизни не оставлю и не предам тебя, буду делить с тобой радости и горе. И ни за что на свете, чтобы ни произошло, не оставлю тебя здесь. Я клянусь.
Произнеся эти слова, я сам того не ведая, скрепил нас навеки непреложным обетом. По телу прошла дрожь. Губами я ощутил на её щеке слезы и нежно смахнул их, беря её личико в свои руки.
—Я люблю тебя, милый. Прости меня.
Она оставила на моих губах невесомый, как крыло бабочки, соленый поцелуй и обняв меня, с легкой, но пока еще печальной улыбкой, повела ко входу в дом.
Я в ответ с пониманием легонько сжал её ладошку в своей руке,
—И ты меня прости.
Тогда, искренне прося прощения у неё, я еще не знал, что её прости было совсем не за эту ссору на веранде. Далеко не за неё.
И моя идиотская тяга к абсолюту и невиновности и в это раз сыграла со мной злую шутку.