ГЛАВА 6. УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА
Милый, милый мальчик мой,
Скоро встретимся с тобой,
Не пройдёт и третий час —
Ты откроешь Третий глаз.
Милый, милый мальчик мой,
Скоро встретишься с судьбой...
Она сидит на полу в тёмной комнате, напевая странные строки. Воздух тяжёл, густой, пропитанный запахом воска, горького шалфея и тлена. Перед ней, на начерченном мелом круге, разложены странные предметы: древние амулеты, пучки трав, измятые страницы из книг на непонятном языке. Медный кинжал с рукоятью, украшенной выгравированными рунами, лежит точно в центре круга, точке, где пересекаются силы. Губы едва заметно шевелятся, напевая слова, которые могли бы сломить разум любого, кто рискнул бы их услышать.
Плавными, неторопливыми движениями она зажигает семь свечей, расставленных вокруг древнего зеркала, стоящего прямо на полу. Тусклый свет играет тенями на её лице, но кажется, что эти тени движутся сами по себе. Каждая свеча вспыхивает с тихим шипением, испуская едкий дым от трав, которые она заранее вплела в фитили.
Она смотрит в зеркало, и его тусклая гладь отражает не только её, но и что–то ещё — неуловимое, будто бы краешек иного мира. Её глаза блестят, но не светом свечей — в них отражается мрак, глубокий, как бездна. Взгляд наполнен ожиданием. Чего? Ответа? Знака? Или того, что она сама призвала?
Пламя свечей вдруг задрожало, затрепетало, как перед порывом ветра, которого здесь быть не могло. Женщина достаёт из складок чёрного плаща пучок шалфея, поджигает его и начинает медленно водить им над свечами. Дым становится гуще, заполняет комнату, обволакивает её, как живое существо. Три свечи гаснут разом, оставляя тонкие струйки дыма, поднимающиеся к потолку, где они превращаются в странные, почти живые узоры. Зловещий треск раздаётся из зеркала, словно оно готово треснуть.
Из глубин зеркала раздаётся голос. Он не просто звучит — он заполняет комнату, как раскат грома в замкнутом пространстве, с хриплой жестяной насмешкой.
— Знаешь, а он совсем не плох, — произносит голос, будто скребя гвоздём по стеклу. — Я доволен. Очень доволен. Смышлёный парень, умный, дерзкий. Упрям, как бык, но это лишь добавляет пикантности. Когда он станет моим, его упорство станет моим оружием. Он никогда не откажется от своих новых идей. О, он будет великолепен. Прекрасный материал. Сырой, непробиваемый. Но разве это преграда? Я превращу его в шедевр. Твёрдая порода под моими руками станет золотом. Наделю его знаниями, о которых никто не смеет даже думать. Как сказал христианский бог: «вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их богом, и они будут моим народом»(1). — Голос жутко хохотнул. — Буду жить в нем. Буду смотреть в нём. Творить чудеса.
Женщина медленно выдыхает, но её голос не дрожит, только взгляд становится ещё более пустым.
— Ты обещал, что исцелишь его.
— Исцеление? — голос наполняется странным весельем. — Исцеление — это лишь жалкая крошка того, что я собираюсь сделать. Ты даже не представляешь, какую силу я вложу в его сердце.
— Поступай как знаешь.
Тёмный силуэт в зеркале начинает двигаться. Он не уходит — он словно тает в глубине, оставляя за собой пугающий след, шрам, разрезающий само пространство. Зеркало дрожит, его поверхность покрывается рябью. На миг кажется, что из глубины вот–вот вырвется что–то, чего мир не должен был увидеть, но рябь постепенно исчезает, и зеркало возвращает безмолвную, зловещую неподвижность.
Комната замолкает. Тишина в ней тягуча, густая, как смола, прилипшая к коже. Эта тишина не пустая — живая, дышащая, нашёптывающая угрозы на грани слуха. Свечи больше не пляшут, их свет слабеет, боясь прорваться сквозь сгущающийся мрак.
С невозмутимым выражением лица женщина задувает свечи одну за другой. Её движения чёткие, уверенные, как у человека, давно принявшего свою роль в этом ритуале.
Последняя свеча гаснет, и комната погружается в абсолютный мрак. Но этот мрак — не пустота. Он давит, он вползает в кожу, забирается в лёгкие, заполняет разум тревожным, жгучим ужасом.
Женщина достаёт последний пучок шалфея, зажигает его и бросает в чашу с раскалёнными углями. Травы вспыхивают мгновенно, и густой, едкий дым поднимается вверх, клубится, словно живой, завиваясь вокруг её головы и тела. Дым становится непроглядным, скрывая её лицо, обволакивая её фигуру, пока не кажется, что она сама исчезла в его вихрях.
Когда дым оседает, тьма становится абсолютной. Её больше не побороть. Она живёт. Она видит. Она хочет.
И в этой живой бездне раздаётся шёпот. Едва слышный, но острый, как лезвие, и вонзающийся в сознание, как заноза, которую невозможно вытащить:
— Скоро встретимся, мальчик мой. Очень скоро...
Шёпот стихает, но за ним остаётся невыносимое эхо, которое, кажется, тянется в вечность, разбивая хрупкое спокойствие ночи. Тьма начинает медленно двигаться, заполняя каждый угол, каждый шов реальности, и кажется, что сам воздух больше не может вырваться из этой комнаты. И тут... где–то в глубине этого мрака раздаётся скрежет. Едва различимый, но болезненно реальный. Кто–то... или что–то... уже идёт.
(1) — Какая совместность храма Божия с идолами? Ибо вы — храм Бога живого, как сказал Бог: «вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом, и они будут Моим народом».
(2—е Коринфянам 6:16)