Творец

Это был вечер, когда всё изменилось. Он не врезался в память взрывом чувств или жестами, достойными кино, всё началось с усталости, с тишины. Тот день принёс с собой смерть - не близкую, не трагичную, но обидную своей будничностью: коллега - тихий, добрый, незаметный, один из тех, чья жизнь состояла из мелких, но добрых поступков. Он был просто хорошим человеком, и, умирая, не вызвал истерики.

Сара сидела на металлическом стуле, руки прижаты к вискам, плечи опущены. Она не смотрела в сторону Эвана, просто говорила в пустоту, а он не перебивал, не язвил, не искал подвоха. Он слушал её слова, её боль, её размышления о звёздах и о людях, о том, как легко сгореть, если быть слишком яркой. Это была не исповедь и далеко признание. Это было сближение на самой тихой частоте, едва уловимая вибрация, которая делает двоих ближе, чем тысяча разговоров.

Эван впервые видел её такой живой, израненной, но настоящей. Парень не знал, что именно отзывается в нём, когда Сара говорит, но с каждым её словом колкости растворялись, обнажая что-то куда более тёплое, чем он позволял себе раньше. И, быть может, именно в этой ночи и было зачатое то, что позже стало их связью. Но ведь звёзды на потолке уже давно погасли...

С того дня Эван начал смотреть на неё не как на источник возможной ошибки или объект контроля, а как на человека. Человека, уставшего, как и он сам. Парень всё ещё язвил, но реже, и тонко, почти мягко, уступая место сдержанной заботе. Он следил, чтобы Сара вовремя ела, не перегружала себя, приносил ей воду, не комментируя, просто ставил рядом.

Сара чувствовала эту перемену и больше не цеплялась к словам, научилась видеть за резкими фразами тревогу, за молчанием - желание уберечь. Им больше не нужно было защищаться друг от друга, они научились быть вместе. И медленно, почти незаметно для самих себя, они начали двигаться не только навстречу друг другу, но и вперёд, в жизни, в работе, в команде. То, что раньше казалось невозможным - синхронность между столь разными характерами - стало реальностью. Сара и Эван начали работать в дуэте, будто всё это время готовились к этой точке, где их знания, интуиция и внутренние резонансы сливались в нечто цельное. Там, где один молчал, другой понимал. Где один спешил, второй притормаживал. Баланс. То, чего так не хватало в прошлой жизни...

Под влиянием Сары Эван всё меньше нападал и всё больше шутил, возвращаясь в родное спокойствие. Он стал человеком, с которым приятно было пить кофе на совещании и спорить в голос о незначительных мелочах. Парень влился в коллектив, словно бы и не был когда-то одиночкой, острым углом, царапающим всех вокруг. Люди начали доверять ему, не боясь, что попадут под очередную колкость, а если и попадали, то уже смеялись вместе. Потом Сара и Эван не нуждались в поводах, чтобы быть рядом. Между делом – взгляд, после смены - короткая фраза, внезапное поглаживание по плечу, когда кто-то из них переживал тяжёлый день. Это не была любовь в её романтическом, открытом проявлении. Это была привязанность, глубокая и молчаливая. Появилось доверие, интимное в своей простоте: оставленные заметки, разделённые ужины, забота без лишних слов.

И Эван резко сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Он боролся с чем-то внутри себя - не со страхом, нет, скорее с решением, которое давно зрело, но только сейчас обретало плоть.

Вновь вечер, вновь тишина. Детский отдел был теперь полностью готов: мягкий свет, бесшумные двери, книги на низких полках, игрушки в аккуратных коробках, а над головой те самые звёзды, светящиеся наклейки на потолке - имитация ночного неба под землёй. Утешительная, но ложная, как многое здесь. Завтра привезут нового ребёнка. Маленькое сердце, которое они должны будут защитить.

Сара стояла у стены, опершись плечом и наблюдая за светящимися пятнами на потолке. Выглядела уставшей, ведь этот день вытянул из неё все соки.

— Думаешь, он адаптируется? — тихо спросила она, не отрывая взгляда от звёзд.

— С тобой - точно, — отозвался Эван, подходя ближе, уставившись в ту же точку на потолке.

— Надеюсь. Надоело терять, — проговорила Сара.

— Ты не теряешь. Ты спасаешь. Просто иногда это... стоит слишком дорого.

Она молчала, только кивнула, соглашаясь или прощаясь с мыслью, которую не могла озвучить. Эван же не дал тишине затянуться: протянул руку, осторожно коснувшись её пальцев.

— Сара... - Парень наклонил голову, и его взгляд опустился к их переплетённым пальцам.— Это место... медленно убивает. Не пулями, не кровью. Оно точит изнутри, словно соль на открытой ране. Каждый день и ночь. Ты перестаёшь быть собой, а потом просто перестаёшь быть. Я думал, что смогу. Что смогу держаться. Но нельзя так жить, Сара, не с таким количеством тишины, боли и детских голосов, что иногда ещё звучат в коридорах даже после того, как их тела вывезли. Мы держим себя за ниточку. За мираж.

Сара повернула голову, встретившись с ним взглядом, что-то блеснуло в её глазах, как воспоминание, как несказанное "да". А Эван не стал заканчивать мысль, он просто резко наклонился вперёд и поцеловал её. Не порыв, не извинение, а как поступок, которому не нужны были слова. Ровно настолько решительно, чтобы она почувствовала: он долго ждал этого момента, и позволил себе его не упустить.

---

Это сложно было назвать отношениями, у них не было слов вроде "мы", "вместе", "любовь". Были лишь поцелуи - иногда резкие, как ответ на боль, иногда почти нежные, но всё равно с привкусом усталости. Сара чувствовала себя виноватой не потому что была против, а потому что не могла ответить тем же. Её прикосновения были механическими, её объятия, как у человека, который помнил, что так надо, но давно забыл, зачем. Ей казалось, что Эван заслуживает большего или хотя бы настоящего.

Их близость не была продуманной, не была плодом нежности, долгих разговоров, сближения душ или того, что называют «естественным развитием». Она возникла спонтанно, резко, почти грубо - поцелуи, шёпот на ухо, прикосновения, от которых дрожали пальцы и подкашивались колени. Ещё это отвратительное, пугающее, мерзкое чувство тепла под рёбрами, которое описывают как "бабочки в животе", а на самом деле - мелкие, липкие насекомые, щекочущие изнутри так, что хотелось закашляться, чтобы избавиться от них. А потом темнота. Не в комнате, а в голове. Сара действительно не помнила, как это происходило. Всё будто было не с ней, будто кто-то другой взял её тело на прокат. И, проснувшись, женщина не чувствовала ни сожаления, ни удовлетворения, только тревожное ощущение пустоты, словно что-то было отдано безвозвратно, и она даже не помнит, как это случилось. Будто она предала саму себя, отдала своё тело без разрешения сердца. Сара не могла смотреть в зеркало: лицо казалось чужим, кожа липкой. Она поняла: даже в самых тёплых объятиях можно чувствовать холод.

А больнее всего было то, что Сара не помнила прошлого. Ни смеха Итана, ни тепла ладоней мужа, ни вечерних разговоров на кухне. Лишённая этих образов, она не могла даже сожалеть о них по-настоящему, и именно это разрывало изнутри. Не вина за то, что ушла, а неспособность вспомнить и чувство, что она должна была, что внутри неё где-то спрятано самое главное, и оно не идёт наружу.

Итан был слишком мал, чтобы осознать всю потерю. Он просто ждал. По-детски, искренне, как ждут возле двери, когда мама вернётся, когда обнимет, когда снова будет всё, как раньше. Он рисовал её, оставлял под подушкой записки, шептал «я скучаю» даже тогда, когда думал, что никто не слышит.

А вот Джон... Джон не говорил почти ничего. Услышав новость об аварии, он просто побледнел, медленно опустился на пол, словно под ним исчезла земля. Мужчина не верил. Не хотел верить. Если она умерла - он не был рядом, не держал её за руку, не сказал последнее «люблю». Он не смог помочь, не смог быть опорой, как обещал, не удержал. Джон должен был быть щитом, но испугался, и позволил унести Сару в ад, не сопротивляясь до конца.

Мэнди плакала долго и не могла остановиться. В её голосе звучал страх, в пальцах дрожала память, а слёзы лились за всех - за Джона, за Итана, за себя.

Джон не мог винить своего ребёнка, не имел права и не должен был, но всё в Итане - в этих темно-зелёных глазах, отражающих то, что он потерял, в каштановых, растрёпанных волосах, в озорной улыбке, от которой когда-то у Сары светились глаза, - всё это резало ему душу. Ребёнок смеялся, кричал, что-то спрашивал, и каждый раз Джон вздрагивал, потому что слышал не Итана, а её. Он не мог сказать это вслух, даже себе, но после аварии в сыне появилось что-то невыносимо болезненное. Слишком много напоминаний и чувств, с которыми он не справлялся. И мужчина начал отдаляться - не нарочно, просто сердце каждый раз сжималось, когда мальчик называл его «папой», потому что за этим словом стоял призрак той, кого он не уберёг.

Да, некоторое время Джон пытался быть сильным: готовил завтрак, заплетал волосы куклам, когда Итан просил поиграть, включал ночник и читал сказки. И как бы мужчина ни старался, боль не уходила. Она жила в голосе сына...

И тогда Джон не сдерживал себя - не хотел и не мог. Его бас срывался, разбиваясь об стены пустого дома, в котором когда-то звучал её смех, он кричал в ярости, в бессилии, в горечи, и крушил всё, что напоминало о ней: фото в рамке, чашку, которую она любила, те книги, что стояли на полке только потому, что Сара не позволяла их выбросить. Пыльные артефакты прошлого - они рушились под его руками, но не приносили облегчения.

— Ты не понимаешь! Я не был рядом! Она была там, одна! И это он... это он должен был...

Джон не договорил. Мэнди, со слезами на глазах, подошла ближе, перехватила его руки, покрытые ссадинами и пылью. Она вцепилась в него, крепко, как могла, не отпуская, не позволяя разрушить очередной предмет до конца или себя самого.

— Джон, хватит! прошу... — её голос дрожал. — Ты не виноват. Она бы не хотела... чтобы ты так...Но Итан здесь. Ты нужен ему. Он же ничего не понимает...

Мужчина застыл. Мгновение, и всё рухнуло, молчание навалилось на плечи. Он медленно осел на диван, ссутулившись, а потом заплакал. Не сдерживаемый, не гордый, не прячущийся за масками плач, а простой, открытый, как у ребёнка, потерявшего родной дом. Джон зарыдал, уткнувшись в руки. Весь мир вокруг сжался до одного ощущения: Сары нет, и он не смог спасти. Всё же не выдержал. Мужчина ушёл не за новой жизнью, не к другой женщине, не ради будущего. Он просто пытался дышать, поэтому и вернулся в ту самую пустоту, которую так долго избегал, надеясь, что свежий воздух развеет гул в голове, что одиночество станет лекарством, а не приговором.

Но пустота не прощает, и в ней однажды исчез Итан.

Это случилось вечером. Они с Мэнди возвращались домой. Джон даже купил обычный, шоколадный, с кремом, торт, который любил сын. Хотел сделать шаг, помириться, порадовать и признать: он был неправ, и что не умеет быть отцом, но хочет учиться. Держал коробку аккуратно, с такой же осторожностью, как когда-то держал на руках младенца. Но дома было слишком тихо и пусто. Торта так и не коснулись. Он был насмешкой и символом провала. Итана не было.

Сначала Джон звал его, ходил по комнатам, спокойно, с улыбкой, не веря, потом кричал, вышел на улицу, к соседям, ведь на звонки сын не отвечал. Телефон гудел, как будто насмехаясь. Соседи разводили руками. Никто ничего не видел.

— Что значит «в связи с обстоятельствами»?! — кричал Джон в трубку. — Какого чёрта вы несёте?! Он ребёнок! Мальчик! Ему четырнадцать! Что значит «мы не можем ничего сделать»?!

Он сжимал бедный телефон с желанием выдавить из неё внятный ответ, вбить в голос другого человека хоть каплю сострадания, но слышал лишь протоколы, равнодушие, бюрократию.

Мэнди просто сидела на диване, в полутьме, смотрела в одну точку. Ни слёз, ни слов, ведь всё уже было выплакано.

- Джон, ему пятнадцать...

А Джон стоял. Один. И понимал - он не сможет это пережить. Не снова.