Творец

Джон выждал и сделал шаг назад, где раньше рвался вперёд. Поэтому, когда Сара вышла из машины перед домом Мэнди, немного растерянная, с волосами, растрёпанными от долгой дороги и усталостью в плечах, он уже стоял там и просто ждал. Когда она подняла на него взгляд — уставший, чуть удивлённый — Джон не сказал ни слова, медленно опустился на колени прямо перед Сарой, без пафоса, без суеты, взял её тонкие, холодные руки в свои — крепко, бережно, и прошептал:

— Прости... Я всё понял. Я не хочу терять тебя. Дай мне шанс. Начнём сначала. Без гнева. Без боли. Только ты и я.

Сара молчала, глядя на него сверху вниз, как на человека, впервые ставшего настоящим, и именно в тот момент девушка позволила себе поверить, что всё действительно может стать лучше. С этого дня всё и правда стало... тише, спокойнее, или казалось так.

Джон старался — был мягче, внимательнее, реже реагировал вспышками гнева, и держал её за руку крепко, не так, как раньше — не чтобы удержать, а чтобы согреть. Но всё же оставалась одна трещина, из которой сочилась боль – Мэнди, мать - невидимый фронт, на котором не прекращалась борьба. С тех пор как Сара переехала к ней — временно, до свадьбы — началось: слова превращались в упрёки, разговоры — в допросы. Дом больше не казался домом, а стал минным полем, по которому Сара ступала тихо и осторожно.

Только до того самого вечера... Солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая оконные рамы в медово-золотой цвет, когда Сара вернулась с долгой прогулки. Тишина в доме встретила её напряжением, от которого по коже побежали мурашки. Она сняла пальто, закрыла за собой дверь — и почувствовала. Что-то не так. Комната. Дневник, письма, записи разложены и перелистаны не её рукой.

— Мэнди? — позвала Сара тихо, стараясь не поддаться тревоге.

Из кухни вышла мать. В руках — мятый платок, а глазах — чужая, резкая тоска. Лицо осунулось, губы дрожали.

— Сара. Ты... ты виновата в его смерти.

— Что...? — Сара побледнела, сделала шаг назад, не веря в услышанное. — Я просто... я лишь попросила не входить в мою комнату. Не трогать мои вещи. Как это может... быть связано с... - Она не смогла закончить, не смогла произнести слово «суицид».

— Он дорожил тобой! Больше жизни! Он жил ради тебя, а ты — увязла в своих любовниках, в бесконечных «чувствах», забыла семью! Забыла его! А теперь ещё и от меня держишь тайны! — Мэнди кричала, метала обвинения. — Я — твоя мать! Я имею право знать, что происходит в твоей жизни!

— Я... я не забыла... Я просто... хочу жить, Мэнди... просто спокойно жить...

— А я, думаешь, не любила его?! — Мэнди сорвалась, слёзы проступили на глазах. — Я тоже его любила. Так сильно, что до сих пор не могу дышать! Но ты... ты переступила все границы!

И именно в этот момент Сара впервые в жизни посмотрела на мать не как дочь, а как человек, и впервые увидела: в этой женщине больше обиды, чем любви, больше контроля, чем заботы, и страшнее всего — больше боли, чем у неё самой.

Сара стояла, всё внутри сжалось в тугой узел и кричало: уйди, закрой дверь, не оглядывайся. Это было так просто. Так знакомо – хлопнуть, уколоть, бросить «разберись со своей болью сама» и уйти туда, где тихо, где не надо быть сильной. Но в тот момент девушка впервые не позволила себе бежать.

Сара прикрыла глаза, глубоко вдохнула, с трудом преодолевая дрожь в груди и руках, и шагнула вперёд. Мэнди всё ещё стояла ровно, опустив голову, сжимая в пальцах скомканный платок, из её глаз текли слёзы — глухие, тяжёлые, сдерживаемые годами, но она не ожидала, что дочь, не сказав ни слова, просто обнимет. Осторожно, неловко, как будто боялась, что та оттолкнёт. Но Мэнди не оттолкнула. Сначала замерла, а потом медленно, с болью, с отчаянной нуждой прижалась к Саре, как к спасению.

— Прости меня, мама... — еле слышно.

— За что...? — хрипло сорвалось у Мэнди.

— За то, что тоже долго не знала, как любить тебя по-другому...

Они так и стояли. Не идеальные, не исцелённые - просто две женщины, связанные болью, кровью, памятью...

А дальше — начались будни. Сложные, вязкие, почти безмолвные, но тёплые.

Свадьба, пусть и маленькая, прошла удивительно спокойно. Она не блистала роскошью, но блистала чем-то большим — внутренним согласием. Сэм и Джон, к удивлению Сары, поладили, или, по крайней мере, научились не разрушать друг друга лишь ради неё, лишь на публику, но даже в этом была капля заботы.

Месяцы были изматывающими. Сара жила в режиме выживания — в бесконечном круге из недосыпа, тревожных мыслей и попыток быть нужной, даже когда самой хотелось исчезнуть. Но она не оставалась одна, не теперь. Были длинные вечера, когда девушка просто садилась рядом с чашкой травяного чая, укутанная в плед, и слушала чьё-то равномерное дыхание, положив голову на плечо.

А потом родился Итан. Абсолютно здоровый мальчик, ровно в девять утра - миг, когда день начинался для всех — и заканчивался для неё. Сара смотрела на новорождённого сына, как на чужого. Не с отвращением — нет, с холодным недоумением. Его крик отражался внутри неё и не отзывался. Сара держала ребёнка осторожно, будто он был не её частью, а чем-то посторонним, появившимся без спроса. Как если бы тело отдало долг, но душа осталась в стороне. И первым порывом стало отдать его, как можно скорее вернуть обратно в руки, которые знали, что с ним делать - руки Джона.

Он принял сына с улыбкой без лишних слов, будто всё было правильно и ничего не случилось, прижал ребёнка к себе, обернулся к Саре с нежностью, и та — впервые за долгое время — почувствовала, как в груди что-то снова становится чужим.

А Сэм не пришёл. Ни в тот день, когда родился Итан, ни на следующий, ни на выписку. Марс выл под дверью, скулил и пытался хоть как-то вывести хозяина из затянувшегося оцепенения, но Сэм не слышал и не хотел слышать. Он пил. Пустые бутылки стали обитателями его квартиры, заняв пол, столы, подоконники, как немые свидетели краха. Парень больше не улыбался, не шутил, не звонил. Сара чувствовала это — будто связь, которая не обрывается даже после признаний и обручальных колец, которая не исчезает просто потому, что теперь ты — жена другого, потому что у чувств нет паспорта.

И всё вдруг перепуталось. Сэм — тот, кто был воплощением солнечного тепла — теперь угасал в темноте собственных мыслей. Сара — прежде слепо и безоглядно влюблённая в Джона — теперь смотрела на него как на человека, с которым живёт... потому что живёт, потому что так надо. А Джон — всегда контролирующий, отстранённый, холодный — вдруг стал искренне влюблённым. Смотрел на Сару с тем трепетом, которого не было в начале, и держал Итана так, как будто держал в руках целый мир.

С каждым днём Саре становилось всё хуже. Это была не усталость, это было что-то глубже, под кожей, под рёбрами, в самой душе что-то медленно, но неотвратимо гнило. Иногда она сидела в тишине, держась за край подоконника, и думала: рецидив? Может, снова оно?

Диссоциальное расстройство — старый, забытый диагноз, о котором девушка старалась не вспоминать, но теперь всё возвращалось: пустота в груди, отчуждение, холодный гул мыслей, которые звучали как чужие. Только в этот раз иначе. Впервые ей было страшно, потому что она не одна.

Но разве ребёнок виноват в этом? — спрашивала Сара себя снова и снова, замирая над детской кроваткой. Нет. Итан не виноват. Он не просил появиться на свет, не просил быть смыслом или якорем. Он просто был - маленький, беспомощный, неосознанно существующий. Именно это и страшнее всего, потому что сломанная, уставшая, истощённая психика начала воспринимать его как причину, первоисточник разрушения, нечто, что ворвалось в жизнь и унесло с собой всё: спокойствие, здоровье, прежнюю себя.

Сара пыталась говорить об этом. Хоть как-то, хоть намёком, но каждый раз сталкивалась с «ты просто устала» или «это гормоны» или, что хуже всего, — с понимающим, но пустым взглядом Джона. Он гладил её по плечу, целовал в висок и повторял, что всё пройдёт, а оно же не проходило.

Порой девушка смотрела на Итана, и ловила себя на жуткой мысли: А если бы его не было? Что было бы тогда? Осталась бы она собой? Жила бы? Эта мысль пугала. Отвратительно, болезненно пугала, потому что она не хотела так думать. Она должна его любить, обязана чувствовать, а не чувствует. И за это вина рвала на части.

Это было хуже расстройства и диагноза, когда психика не просто давала сбой - выносила приговор, когда ребёнок стал не символом жизни, а олицетворением утраты. Утраты себя. Нет, Итан не украл её здоровье, не уносил её свободу, он просто был, а Сара ломалась. И это было невыносимо - быть матерью и чувствовать, что ты чужая в собственном теле.

Джон всё чаще замечал, как его некогда светлая и милая Сара начинает угасать — день за днём, как лампа, у которой перегорает внутренняя спираль. И вместе с этим менялся сам дом в его глазах. Вещи больше не стояли на своих местах с прежней педантичностью: подушки сбивались, книги лежали не по порядку, стаканы оставались на столе не под тем углом. Джон списывал это на усталость, на бессонные ночи, на адаптацию, но пришёл момент забеспокоиться.

Итан плакал всю ночь, ровно, громко, без передышек. Его пронзительный крик заполнял комнаты, разносился эхом по коридорам, просачивался под двери, впивался в виски и затылок тупой болью. Сара лежала, уткнувшись в подушку, надеясь, что звуки пройдут сквозь неё, не задев. И всё же в какой-то момент пришлось встать - не резко, не в порыве материнского инстинкта, а как человек, поднимающийся на казнь. Она вздохнула, глухо, глотая воздух, и, не оборачиваясь, положила ладонь на грудь поднявшегося Джона — не ласково, не в поиске поддержки, а просто чтобы обозначить: я иду. Тот приоткрыл глаза, хотел сказать что-то, остановить и возразить, но девушка уже исчезла за дверью, оставив за собой только тонкий шлейф тревоги.

Сара стояла над кроваткой долго. Слишком долго. Итан плакал, а она не шевелилась, будто изолировала себя от реальности, от этого звука, который должен был трогать сердце, но только раздирал нервы. Смотрела на ребёнка, как на что-то чужое, странное, как на элемент, который не вписывается в сложившейся мир. Перед ней была не её плоть и кровь, а незнакомец, вторгшийся в жизнь без разрешения.

Потом — движение. Она всё-таки взяла его на руки. Неловко, робко, словно боясь, что Итан испачкает её изнутри. Амплитуда покачиваний росла, тело двигалось механически, кругами, как заведённая игрушка, губы шептали бессмысленные фразы — не колыбельные, не слова любви, просто что-то, чтобы заполнить тишину между криками. Но Итан не утихал, а наоборот, будто бы чувствовал внутренний дисбаланс матери, её отторжение и испуг. Его плач усиливался, становился агрессивнее, рванее, и с каждой секундой в груди Сары поднималось новое чувство — раздражение, злость, горечь и отвращение к самой себе.

— Тссс... Ну же... — шипела она, стиснув зубы, прижимая дитя к себе. — Да что ж ты... Успокойся! Я же держу тебя! Что тебе ещё нужно?!

Из спальни послышались шаги. Джон поднялся, медленно, с опаской. Время тянулось невыносимо долго. Он протёр лицо ладонями, глядя в темноту. Плач не прекращался. И Сара не возвращалась. Он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Уже не тревога. Уже страх.

Джон вышел и увидел. Сара продолжала ходить кругами, как запутанная в собственных мыслях тень, сжимая сына крепче, чем нужно, лицо было бледным, глаза пустыми, руки дрожали, а губы всё шептали и шептали почти в бреду. И он понял — теперь это уже не просто переутомление, это точка, порог. Дальше будет либо помощь, либо обрыв.

— Успокойся! Успокойся! — голос Сары надрывался, рвался наружу с такой силой, чтобы эти слова смогли перекричать не только плач ребёнка, но и то, что происходило внутри неё. Глаза защипало от слёз. — Чёрт тебя дери! — это уже был крик отчаяния, пронзительный, резкий, почти животный. Сара зажмурилась, стискивая зубы до боли, крепче прижимая ребёнка к груди, не потому что хотела — а потому что не знала, что ещё делать.

— Хей! – Глаза Джона распахнулись от испуга, зрачки расширились, в этот момент парень сорвался с места, сердце сжалось, а в висках застучало. Он не кричал, не раздумывал — просто мгновенно оказался рядом, мягким, но решительным движением вынимая ребёнка из рук Сары, стараясь не показать, как дрожат пальцы.

Сара тут же отшатнулась, отпустив Итана без сопротивления. Её плечи поникли, колени подогнулись, и она, не контролируя себя, опустилась на пол, спрятав лицо в ладонях. Тело трясло, как от холода, но внутри бушевал пожар — неугасающий, выматывающий, и в его пепле она нашёптывала себе слова, которые уже разъедали горло:

— Я ужасная... отвратительная... я не мать... я не чувствую... я не могу...

Но даже в этих признаниях не было раскаяния. Была только пустота, и в ней виноват был маленький, крикливый и чужой.

Джон молча смотрел на неё. Он успокаивал Итана, раскачивая, прижимая к себе, при этом краем глаза следя за женой, в голове проносились сотни мыслей, хоть и ни одна не давала ответа. Малыш, уставший от собственных слёз, начал успокаиваться. Плач стал тише, прерывистее, но в голове Джона шум нарастал. Он медленно опустился рядом с Сарой, не отпуская ребёнка, и свободной рукой обнял её за плечи, осторожно притягивая к себе. Она не сопротивлялась, просто позволила себе быть слабой. Джон уткнулся губами в её макушку и прошептал:

— Тебе нужна помощь, Сара...

Слова были мягкими, невесомыми, потому что он понимал: ещё одна такая ночь — и может стать слишком поздно.

---

Утро было серым, каким-то затянутым, даже солнце решило не вмешиваться в то, что происходило в жизнях этих людей. Джон молча завёл машину, коротко кивнул Саре, когда та села с Итаном на руках на заднее сидение, и отвёз её к Мэнди. Они не говорили. Не потому, что не хотели , потому что не могли, слова потеряли смысл.

А потом Джон поехал к нему. К тому, о ком оба слишком долго молчали. Точнее — о том, кем он был для Сары, и кем перестал быть для всех, когда просто... исчез, растворился в пространстве и времени, не объяснив, не попрощавшись. Пропал. И Джон направился к этому "другу", чей образ давно стёрся из их новой реальности - к Сэму.

Когда дверь открылась, он едва сдержал удивление. Перед ним стоял совсем другой человек. И если бы не голос, не скупой кивок и отражение боли в глубине небесных глаз, тот бы подумал, что ошибся адресом. Волосы Сэма теперь почти касались плеч — неряшливо собраны, ведь его совершенно не волновало, как он выглядит, щёки запали, губы побледнели, и даже те самые голубые глаза, всегда яркие, полные искренности, — теперь были мутными, выжжено-серыми, как зимнее небо перед бурей.

— ...Выглядишь отвратительно... — выдохнул Джон.

— Спасибо. Знаю, — без особого интереса ответил Сэм, вздёрнув бровь.

Он развернулся и ушёл вглубь квартиры, оставив дверь открытой. Джон последовал за ним. Жилье парня было похоже на временное убежище человека, потерявшего связь с реальностью: пустые бутылки, пепельницы, переполненные, до краёв набитые окурками, застиранная одежда, просто валяющаяся по углам, и тишина, нарушаемая только тихим подвыванием собаки. Марс первым отреагировал на гостя — завилял хвостом, затараторил лапами по полу, восторженно встречая незнакомца.

— Что, чёрт возьми, с тобой? — Джон стиснул челюсть, глядя в глаза другу.

— Думаешь, я знаю? — Сэм закатил глаза, проводя рукой по лицу. — Хреново мне... Вот и всё. - Он шикнул на собаку, которая тёрлась о ноги гостя, умоляя о внимании, и потом вовсе попыталась запрыгнуть на хозяина, в порыве радости, но тот мягко оттолкнул Марса, не глядя.

— Как и Саре, — добавил Джон мимоходом.

И Сэм замер в ту же секунду.

— Что? — спросил он, едва слышно. В его взгляде было всё — страх, надежда, ярость, вина. Он искал ложь и подвох, потому что не мог поверить, что Джон пришёл именно с этим.

— Ты знаешь, что наш сын уже родился? — тихо, медленно и неуверенно произнёс тот, больше наблюдая за реакцией, чем спрашивая. Джон прошёл вперёд, оглядывая количество пустых бутылок. Руки автоматически потянулись убрать одну, другую, но смысла не было. А потом парень увидел, как у Сэма всё рухнуло внутри, будто его ударили кулаком в живот.

Пальцы вцепились в волосы, тело осело на стуле, он выругался. Его обокрали и эта потеря невосполнима. Сэм просто не знал, сколько прошло времени. Потерял счёт. Дни, недели, месяцы — всё смешалось.

Но сейчас, сидя в этой убитой квартире, среди пустых бутылок и разбитых мечт, блондин понял одно: он действительно страдал, и не потому, что хотел показаться жертвой, а потому, что его душа разрывалась, молча и в одиночку. Не на публику, не ради одобрения, а по-настоящему.

— Я не смог, Джон... — прошептал Сэм. — Я просто... не смог с этим справиться. - И это была, пожалуй, единственная правда, что прозвучала в этих стенах за долгое время.

Джон опустился на корточки напротив него, опершись руками о колени и заглядывая тому в глаза. Голос был низким, срывающимся на шёпот, но в нём было нечто, чего Сэм давно не слышал — паника.

— Послушай, мне... мне нужна помощь, — сказал Джон, тяжело выдохнув. — Нам нужна помощь. Сара... с ней всё очень плохо. Она... она угасает, Сэм.

Тот поднял глаза.

— Она не спит, не ест. Она не может... не может смотреть на ребёнка. Он плачет — она его боится. Он молчит — она будто исчезает. — Джон замолчал, отведя взгляд. — И я уже не знаю, где та Сара, которую мы оба любили.

Сэм вздрогнул, резко и нервно, а затем выпрямился и встал, пройдясь по комнате, как зверь, которого загнали в клетку. Он что-то шептал себе под нос, а потом резко опустился обратно, сложив руки в замок и уткнувшись лбом в сцепленные пальцы.

— Чёрт...Если мы сейчас ничего не сделаем... если мы просрём этот момент, она сделает что-то с собой, или, чёрт возьми, с ребёнком. - Сэм замер, с ужасом осознав, что только что произнёс. — Я видел это. Видел, как люди... просто исчезают. Не сразу, не громко, а медленно и мучительно. Это начинается с бессонницы, с взгляда в никуда, потом приходят мысли. Эти... – прошипел парень, скривившись, - ...чёртовы мысли, которые грызут изнутри, а ведь потом уже поздно, ты просто находишь тело.

Джон молчал. Медленно опустился на пол, упираясь затылком в холодную стену

— Его зовут Итан, — тихо бросил он.

И, как ни странно, в этом хаосе чувств, боли и разрушения, на губах Сэма появилась слабая, но улыбка.

— Итан... — повторил тот, едва слышно. — Красивое имя. Постоянство. Стабильность. То, чего у неё сейчас нет. Сара всегда любила такие вещи - что-то, во что можно было бы верить. - И вот как иронично. Она дала ему такое имя, а сама тает на глазах, как снег в ладонях.

— Мы не можем больше ждать. Если мы не спасём её сейчас, — Джон снова с трудом сглотнул, — её не станет. И ты, и я... мы оба будем стоять над двумя гробами. Или одним. Но пустым.

Сэм провёл рукой по лицу, смахивая с себя ужас, и выдохнул сквозь зубы:

— Надо вытаскивать её, Джон. Иначе она даже не оставит прощальной записки.

---

Сара поднималась по ступеням, всё ещё не в силах понять, что именно происходит. В голове вертелись обрывки фраз, как плохо наложенные друг на друга записи.

— Ты не даёшь мне нормальных ответов, — она запнулась, но тут же продолжила, ускоряя шаг. — Зачем ты попросил маму посидеть с... ним пару дней? Джон, ответь, прошу тебя.

Сара закатила глаза, досада от игнорирования молодым человеком прорезалась в голосе, но не успела она сделать ещё шаг, как тот распахнул дверь, и девушка замерла в проходе. Комната встретила её мягким, рассеянным светом, запахом свежего хлеба и... чем-то другим - тёплым, с привкусом ностальгии, и лишь потом взгляд упал на пакеты, расставленные у стены. Детские игрушки в прозрачных упаковках, молочная смесь, подгузники, пара новых погремушек, аккуратно перевязанных ленточками. Всё это лежало, будто кто-то очень старался, очень хотел, чтобы всё было правильно.

— Джон? — голос Сары дрогнул, и она медленно подняла глаза на мужа. Он отошёл и стоял чуть позади, склонив голову набок, как человек, наблюдающий за чем-то важным.

— М? — только и ответил Джон, без спешки.

— Почему ты не сказал, что у нас гости на ужин? Мы бы хоть...

— А я не такой уж и важный гость, чтобы ради меня готовиться, — раздался знакомый голос.

Из комнаты неспешно вышел Сэм, и в тот миг пространство исказилось. Он был не таким, каким пару часов назад его видел Джон — тенью, призраком, сломленным молчанием. Перед ними стоял другой человек: с аккуратно уложенной стрижкой, чистым лицом, без следа запущенной щетины, и улыбкой — той самой, тёплой и искренней, которую она когда-то знала, так хорошо помнила и которую уже не надеялась увидеть вновь.

— Хей, тебе так лучше, — посмеялся Джон, взгляд его был на удивление мягким.

Но Сара не слышала ни одного из них. Она застыла в проходе, будто вросла в пол. Сердце заколотилось, а мир сжался до одной точки — до этих небесных глаз, этого человека, стоящего перед ней, точно оживший кадр из прошлого. В её глазах одна за другой сменялись эмоции - страх, вина, радость, печаль и бесконечное, мучительное «почему?». И вот в груди вдруг с силой рвануло: как раньше, как тогда, когда она просыпалась в панике и в два часа ночи писала Сэму одно слово — «живой?» — и тот всегда отвечал мгновенно. И вот он снова здесь. Живой. Настоящий.

Сара шагнула вперёд. Медленно, неуверенно, боясь, что этот образ растворится в воздухе, а потом что-то оборвалось — она сорвалась с места и почти бросилась ему в объятия. Сэм едва успел раскрыть руки, обвивая худую фигурку девушки, всем телом принимая её волнение. Она уткнулась лицом в его плечо.

— Прости, прости... — шептал парень. - Я... уехал. Было... было много всего, дел, поездок. Я не успел. Прости меня. Я хотел, правда...

Он лгал слишком очевидно, но не для того, чтобы спастись самому, а чтобы не разбить подругу вновь. И знал, что Сара, возможно, это понимает, но сейчас неважно, а важно совсем другое: Сэм был здесь снова и был готов быть рядом.

— Я не хотел тебя расстраивать, — пробормотал он, губами касаясь её волос. — Просто... не знал, как вернуться. Не знал, нужен ли я ещё тебе. Но я здесь, ангел...

Сара лишь сильнее прижалась к нему, не выпуская, не отпуская, потому что в этот момент не нужно было объяснений. Только он, его руки, его дыхание рядом.

И Джон, стоявший чуть в стороне, молча отвёл взгляд. Парень всё понимал. Его взгляд блуждал по их силуэтам: Сэм, прижавший к себе Сару так, будто боялся снова потерять, и она — сжимавшая его рубашку, только теперь позволяла себе дышать. Он не чувствовал ревности, не злость, только боль, тёплую и глубокую, как порез бумагой, который не сразу замечаешь, а потом не можешь не ощущать. Джон грустно улыбнулся, еле заметно, ведь понял: он здесь был не главным героем, не в этой сцене, и, быть может, даже не в этой жизни. Проиграл не потому, что был хуже, а потому, что был не тем. Он опустил глаза, провёл рукой по волосам и развернулся, чтобы уйти и дать им то, чего сам не умел — тишину.

— Я буду в другой комнате.

Сэм кивнул с благодарностью и вновь посмотрел на Сару, провёл ладонью по её щеке, вытирая непрошеные слёзы. Их молчание было громче любого крика и признания.

— Ты был как тень, — прошептала Сара, вслушиваясь в его дыхание. — Исчез. Я думала, что ты... что ты умер для меня.

Сэм не ответил сразу.

— Прости... — прошептал он. — Прости, ангел, что заставил усомниться...Я бы пришёл за тобой. Даже если бы не смог идти... я бы приполз. На коленях, потому что ты та часть мира, в которую я всё ещё верю, даже если сам давно не верю в себя.

— Ты знаешь, что самое ужасное? Я привыкла к одиночеству. Привыкла жить с чувством, будто вот-вот что-то сломается, и всё равно... всё равно, я тяну руку к тебе, даже в своих снах

Сэм сглотнул, его пальцы крепче сжали её плечи.

— Мы не созданы для счастья, Сара, — тихо сказал он. — Мы из тех, кто излучает свет на дне, кто любит сквозь тьму, в которую другие боятся даже заглянуть. Мы не будем целыми, но поэтому мы и настоящие. В каждом шраме, в каждом шаге, даже когда идём навстречу гибели... - Он замолчал, а потом, едва слышно добавил, — ...я бы всё равно выбрал тебя. Даже если бы знал, что в конце только боль.

В этой истощённой близости было больше любви, чем в самых страстных признаниях, потому что обречённые влюблённые не ждут чудес. Они просто молча выбирают оставаться, даже когда остаётся лишь пепел.

Но кто бы мог подумать, кто бы мог предугадать, что не через недели, даже не через дни, а через пару минут, всё рухнет. Что их «у нас могло быть всё», их «мы бы справились», их «даже боль с тобой — не такая страшная», в одно мгновение превратится в крик. В отчаянный, срывающий голос, крик. В растерянные глаза, в дрожащие пальцы, в хаос, который не оставил после себя даже тени надежд. Всё, что так трепетно склеивалось по осколками, раскололось обратно на «ты пожалеешь, что вообще встретил меня».

— Я не психически больная! — Сара кричала так, что воздух в комнате начал вибрировать, как натянутые струны. Её голос ломался, срывался на резкий шёпот, сминая тишину между ними в пепел. — Ты... Сэм... Я не больна! — слова летели в пустоту, не находя опоры, как разбитое зеркало, которое больше нельзя собрать.

Её взгляд метался между двумя мужчинами, она смотрела на них, как на приговор, как на карателей в халатах, как на людей, которым доверяла, а они вдруг встали против неё. Паника плескалась в глазах, переходя в страх. Девушка стояла между двух полюсов - между тем, кто хотел владеть ею, и тем, кто хотел нести с ней, и только она могла выбрать, чьё пламя потушить, а чьё разжечь до конца.

А парни... они были спокойны. Безмолвно страшно спокойны.

Джон первым подался вперёд, приоткрыл рот, словно хотел что-то сказать, оправдаться, объясниться, но наружу вырвался лишь дрогнувший выдох. Лицо его постепенно бледнело, только губы кривились в нервной, сдавленной усмешке, будто он сам не верил, что сейчас происходит. Всё начинало терять очертания, всё вокруг становилось неровным — не только в интерьере комнаты, но и в нём самом. Джон хотел поправить ковёр, лампу, вазон, Сару, чтобы стало снова «правильно». Но нельзя, да и не выйдет.

Мир начинал «белеть», как при мигрени: детали теряли чёткость, линии - геометрию. Казалось, даже воздух дрожал, и именно в этой дрожи проснулся он - тот, кто спал долго, затаившись. Тот, кого Джон глушил всей своей «взрослостью», своей «логикой», своей «любовью». Тот, кто спит не под мягким пледом, а в клетке с зеркальными стенами, где отражается лишь одна правда: ты не виноват. Нарцисс. Он открывает глаза не резко — он расползается. Тонкой плёнкой по сознанию, успокаивая: «Ты дал ей всё. Ты старался. Ты пытался быть лучше. А она... не оценила». Рассудок ещё шепчет, что это глупо, что «это защита, это травма, она боится, не дави», но нарцисс уже обнимал за плечи и кивал в зеркале сбоку: «Ты — жертва. Ты герой этой трагедии. Ты тот, кого предали».

И Джон начинал верить, потому что так было легче дышать. Как она может отвергать? Как она может сомневаться в нём? Как она смеет превращать их общую историю в фарс? Она не имеет права ломать то, что он строил, не имеет права уходить. Его не оставляют.

Джон больше не хотел её жалеть — он хотел, чтобы Сара пожалела. Он смотрел на неё уже не с болью, а с холодным раздражением, и если бы он заговорил, голос его был бы ровным и вкрадчивым, как у змея: «Посмотри, что ты делаешь. Посмотри, в кого ты себя превратила».

А Сэм... Сэм спокойно и сдержанно стоял напротив, как тот, кто давно уже научился дышать в ядовитом воздухе чужих истерик. Руки скрещены на груди, голова приподнята. Парень не вступал в спор, не шёл в наступление, а ждал. Он всегда ждал, когда другой сорвётся. Не играл в спасителя, но был рядом, не прощал, но принимал. В общем, так и остался тёмным эмпатом - тем, кто чувствует чужую боль настолько остро, что она становится его собственной, но в отличие от других не теряется, а умеет управлять ею. И Сэм мог разделить её отчаяние, мог упасть на колени рядом, не говоря ни слова, но... он не мог отказать себе в праве видеть больше, чем девушка готова показать, ведь сейчас Сара могла перейти границу, могла ударить, предать и исчезнуть.

Главное — не потерять.

Она же не посмеет перейти черту... правда? Она же знает, что Сэм не враг, он не пытается загнать её в угол? Он рядом, чтобы чувствовать боль, а не задавить ею. Но в глубине сердца уже звенел тонкий, хрупкий тревожный звон сомнения: А что, если посмеет? Что, если выберет разрушить? Что, если решит: «ты не нужен» — только потому, что он видит слишком много?

— Сара... — В этом выдохе было всё: предупреждение, просьба, любовь, отчаяние, он прозвучал, как якорь и последняя верёвка, за которую Сара ещё могла ухватиться. — Посмотри на меня. Не на нас. На меня.

Сэм не против неё, но и не с ней, если она решит предать себя. Он может помочь, но не станет умирать, если она сама тянет себя к краю. Он выдержит — но сможет ли она?

— Вы оба! Вы думаете, вы лучше?! Думаешь, Сэм, что твоя одержимость болью делает тебя святым?! Думаешь, Джон, что твоя жалкая сдержанность — это контроль?! Вы такие же сломанные, как и я! - Голос сорвался, охрип, и в груди стало жечь, но Сара не останавливалась. — Я не больна! Не больна! Я просто... Я просто устала! Я просто одна!

— Сара... — Джон сделал ещё один шаг вперёд, голос его был почти жалобным. — Сара, ты... ты сейчас не видишь, но тебе нужна помощь. Не потому что ты сумасшедшая. Потому что ты перегорела. Твоя психика — не справляется.

— А ты, Сэм? Ты что? Придумал себе роль спасителя? Ты — не помогаешь, ты самоутверждаешься!

Сэм отшатнулся, как от пощёчины. Что-то внутри дрогнуло, и он крепко сжал челюсти.

— Не смей... — хрипло выдохнул парень. — Не смей переводить всё в свою истину, Сара. Ты не слышишь, потому что хочешь слышать только себя. Но я тут, я рядом, чёрт побери, даже когда ты рвёшься меня уничтожить — я здесь! А ты... - Он неосознанно сжал кулаки. — А ты видишь во всех — врагов, кроме себя. Потому что это легче, чем признать, что ты... разбита.

Сара вновь повернулась, готовая выкрикнуть очередную болезненную фразу, готовая крушить и себя, и их, и всё, что называлось «мы», но тут она взглянула в зеркало, и всё застыло.

В отражении — не Сара. Там стояла женщина, с той же формой лица, с похожими глазами, но взгляд был... чужим, жестоким, хоть и удовлетворённым. Мэнди. Она стояла в тени, хлопала в ладоши и улыбалась, ведь одобряла. «Так. Да. Всё рушится. Всё как всегда. Молодец, дочка. Ты продолжаешь цикл».

Сара не закричала, вообще не издала ни звука, а просто замерла. Пульс замедлился. Та же мимика, та же резкость и потребность разрушать, когда чувствуешь, что не можешь контролировать, когда всё вокруг летит к чёрту — потому что так легче, чем признать собственную вину. Её губы задрожали, и Сара отступила назад, не сводя глаз с зеркала.

— Сара? — Сэм заметил перемену в поведении девушки. Взгляд её в тот момент был страшнее любого крика, потому что впервые за долгое время она увидела себя не такой, какой хотела быть, а такой, какой боялась стать.

И вот стояли они - три сломанные души, три изувеченные историей тени, пронесённые сквозь боль, одиночество, утраты и разочарование. Трое травмированных жизнью людей, каждый из которых, оказавшись перед хаосом собственного «я», выбрал свою форму выживания, маску и защиту. Не герои. Не злодеи.

Джон — нарцисс не по выбору, а по необходимости. Он слишком долго жил в мире, где его чувства не имели значения, где слабость — позор, а боль — каприз. Мир требовал от него идеальности, и он стал ею. С детства зеркала не отражали парня, они лепили образ, одобренный другими. Джона научили: если хочешь, чтобы тебя любили — стань тем, кого удобно любить или заставь. Но каждый раз, когда его не выбирали, внутри вспыхивал не гнев, а пустота, которую тот заполнял иллюзией собственной великости. «Ты сделал всё. Ты был лучшим. А они не оценили — значит, с ними что-то не так». Нарцисс внутри не гордился, а защищался, не кричал «смотрите, какой я!», а шептал «скажите, что я есть». Джон стал героем в своей голове, потому что в реальности чувствовал себя ничем.

Сэм — тёмный эмпат. Его не спасали, когда он тонул, но он выучил, как вытаскивать других. Знает, как болит чужая боль, умеет дышать, когда другой задыхается. Он не жертва, нет. Сэм не жалуется вслух, он гниёт изнутри, собирая сломанные души, как осколки стекла, в надежде, что из них можно выложить витраж собственной жизни. Но Сэм не святой. Его эмпатия — это лезвие, которым можно вылечить, или вскрыть до кости без анестезии, слушая пронзительные крики. Он не прощает предательства, но любит боль.

Сара... Если её и можно назвать социопатом, то только в изломанном, человеческом смысле - не диагнозом. Она — та, кого не учили любить правильно, та, чью душу корёжили ожидания, чью правду топтали «как надо», чьи эмоции обесценивали так часто, что она выжила, отключив всё. Не чувствовать — стало легче, чем чувствовать.

Сара улыбается, когда надо, слушает, чтобы ответить, а не понять и делает больно, потому что так безопасно, потому что слабость пугает её больше любой войны. Она разрушает, чтобы не быть разрушенной. Но иногда, когда всё затихает — в ней что-то шепчет: «А вдруг, я не такая? Вдруг, я просто... испуганный ребёнок, выросший в броне, которую давно пора снять?»

Каждый — осколок разбитого зеркала, в котором отражается одно и то же: жажда быть понятым, и страх, что этого уже никогда не случится.

---

Ночь была тяжёлой и давящей. Сара металась в постели, простыни были сбиты, подушка промокла от слёз, но сон так и не пришёл. Вместо него только образы, воспоминания и треск дверцы аптечки, разрезавший тишину. Руки дрожали. Баночка с таблетками выскользнула, глухо ударилась о кафель, крышка покатилась в угол. Белые таблетки рассыпались по полу, как бисер, и в тусклом свете лампы выглядели почти красиво.

Сара опустилась на колени, лихорадочно собирая их, цепляясь пальцами, пытаясь сосчитать, но в голове всё плыло. Она не хотела умереть. Просто начать чувствовать. Хоть что-то. Хотя бы... на один грёбаный час... Или перестать насовсем.

— Сара?! - В голосе Сэма ужас. Он спал в соседней комнате, ведь по просьбе Сары остался на ночь, чтобы утром отвезти её к психиатру, его давней знакомой. Парень не навязывался, а просто был рядом, как всегда. Секунда. Другая. Он бросился вперёд, упав на колени рядом. — Сара, нет! Посмотри на меня! Посмотри!

Он схватил её за руки не резко, не больно, но с такой силой, осознавая - от этого зависела её жизнь, а девушка не сопротивлялась. Она только посмотрела на него, и в глазах было столько опустошения, что даже Сэм, привыкший ко всему, едва не поперхнулся собственным страхом.

— Я здесь, слышишь? Я с тобой. Держись. Просто... держись, ангел. Ради меня. Ради себя. Ради будущего, которого ты даже не видишь сейчас, но оно есть. Я клянусь тебе, есть. - Он дрожал. Слова вырвались из него, как крик души, хотя прозвучали почти шёпотом. — Я не позволю тебе исчезнуть. Не этой ночью. Не завтра. Никогда.

— Что здесь происходит?! — Вбежал Джон, растрёпанный, в футболке и спортивных штанах, дыхание сбито. Они с Сарой сегодня спали отдельно — так же по её просьбе, ведь Джон уважал этот выбор, но проснулся от шума. Увидел, как Сэм держит её за руки на полу, таблетки, рассыпанные по плитке... — Сара. — Голос надломился. Он сделал шаг вперёд, но остановился, видя, как Сэм прижимает её, закрывая собой, будто боится, что кто-то заберёт Сару из рук.

— Не подходи...Просто... не надо. Не сейчас...

— Ты не имеешь права мне говорить, что делать! — срываясь, выкрикнул Джон. — Она моя жена! Ты что, думаешь, только ты знаешь, как ей помочь?!

Сэм резко поднял голову.

— Да заткнись ты, наконец! — рявкнул он. — Ты стоишь здесь, орёшь, как будто истерика — это борьба, как будто её можно победить криком! Ты хочешь помочь? Так уйди!

Джон осёкся. Он уже возразить, но увидел Сару. Не ту, с которой спорил, целовался, ругался, а маленького ребёнка, загнанного в угол. Она дрожала в руках Сэма, будто только что вынырнула из ледяной воды, и просто медленно таяла в чужих руках, потому что сама себя уже не удерживала.

И тогда Джон понял - он не знает, как с этим справиться. Хотел быть рядом, хотел спасти, но банально не знал, как. А Сэм — знал. Не потому, что он лучше, а потому, что уже проходил через это.

— Не делай её боль своей драмой, Джон. Это сейчас не о тебе. Не о нас. Это о ней.

— Ты не можешь просто взять её себе, Сэм. Ты думаешь, я не вижу, как ты... как ты тянешь одеяло на себя? — спокойно спросил Джон, прикрыв глаза. — Ты всё время рядом, и теперь что дальше?

— Замолчи! Замолчи и смотри! - Сэм развернулся всем телом, показывая размякшую девушку в руках, и его взгляд полыхнул чем-то звериным. — Просто открой глаза и посмотри, в каком она состоянии! — прорычал он. — Это не сцена, не спор, это её конец. Точка. Она стоит на краю, и ты сейчас орёшь на неё, как будто она виновата, что не может дышать! - Джон осёкся и замолчал. — Ты не знаешь, что с этим делать. Никто не знает, — прошептал Сэм. — Но я видел такое слишком часто. Я был там. И сейчас либо ты отступишь, Джон, либо ты потеряешь её окончательно.

Джон стоял в полумраке, отрезанный от времени, прижав дрожащую руку к губам. Его глаза, обычно полные злости, гордости, обиды, теперь были затоплены тишиной. Ни борьбы, ни гнева, ни сарказма, только пустота и признание, пришедшее слишком поздно и раздавшееся глухим эхом внутри: он хотел любить, по-настоящему, до последней черты, до безрассудства, но не умел спасать.

Он мог держать, контролировать, защищать, врываясь в бурю первым, мог заполнять собой всё вокруг, чтобы не осталось ни капли воздуха для сомнений. Но вытаскивать из бездны, по-настоящему, мягко, бережно, с терпением и верой он не умел, не знал, как это делается, не научился. А Сэм... Сэм умел. И именно это стало приговором.

Не было ни злодея, ни героя. Не было проигравших или победителей. Только трое людей, каждый из которых молча нёс свою боль. И между ними тишина, та самая, что становится громче любой драки, тяжелее любого слова, и хриплое дыхание Сары.