В тени невинности

Порой ты всю жизнь страстно чего-то желаешь, а когда приходит время получить желаемое, не ощущаешь ничего. Почему? Столько лет ждать, надеяться, мечтать, а по итогу... по итогу чувствовать пустоту.

С такими мыслями я ехал в Лейтхилл. Холодный ветер проникал в салон через боковое окно, отрезвляя сознание. За рулём я был сосредоточен как никогда.

Я долго готовился к этому дню. Тренировался водить, собирал провизию на случай, если что-то пойдёт не так, и чистил оружие. Последняя неделя тянулась как резина. Мой бумажный календарь перестал соответствовать реальности, и я окончательно потерялся в счёте времени. Сознанием я понимал, что с момента ухода Алекса прошло не так много дней, но ощущения упрямо твердили мне о монотонных месяцах, проведённых в одиночестве. Лейтхилл должен был стать глотком свежего воздуха, но я не испытывал восхищения или страха. Лишь стойкую уверенность в правильности своего выбора.

Голые кроны деревьев сменились одинокими бетонными постройками. Впервые за много лет я направился за пределы Виллсайла. Даже погода сулила мне успех: сегодняшний день – единственный на этой неделе, когда не шёл дождь.

За стеклом промелькнула злосчастная заправка, мост, несколько автобусных остановок. Покосившийся знак на трассе – ограничение скорости до 70 миль в час. Смешно, но я строго следовал правилам. Не по своей воле: ехать здесь было проблематично из-за брошенных десять лет назад машин, которых и машинами-то назвать нельзя было. Груда металла, что стала настоящей преградой.

Мне пришлось сделать круг, чтобы выбраться из лабиринта ржавых машин. По пути я несколько раз останавливался, чтобы свериться с картой. К удивлению, город сильно поменялся за время последнего моего визита. Все те ориентиры, которые я помнил с подросткового возраста, исчезли без следа. Корни деревьев и тоненькие ростки покрыли асфальт трещинами и подняли брусчатку. Некоторые участки дорог оказались полностью поглощены сорняками, что уж говорить о железных указателях.

В городе машину пришлось оставить. Я загнал её в первый попавшийся двор, стараясь выбрать самое неприметное местечко. Без автомобиля добраться до дома будет тяжеловато, поэтому лучше позаботиться о его безопасности как следует. Накинув на плечи рюкзак, я отметил своё нынешнее местоположение на карте. С ориентацией в пространстве у меня беда.

Вместо того чтобы описывать своё нудное брождение в поисках нужного адреса, я лучше опишу внешний вид Лейтхилла и то, что меня удивило.

Для передачи тех ощущений, что возникают при одном взгляде на город, недостаточно написать о «заросшем, разрушенном городе». Лейтхилл – это что-то большее. Прекрасный в своём величии, он может привести тебя в ужас за считаные секунды. Каждый стук, каждый невнятный шорох, каждый шелест кустов – любой звук, который эхом отражается о бетонные стены и разносится по пустым дорогам. Пустынность эта, впрочем, обманчива. Заражённые обитают повсюду. Неподвижные тела лежат на тротуаре, а те, что способны двигаться, прячут свои лица в тени.

Лейтхилл давно утратил былой облик. Оборванные провода; вороны, призывно надрывающие голоса на крышах; заросшие мхом билборды; исчерченные посланиями стены домов. «Уходи», «мёртвые внутри», «помогите». И красной краской на посеревшем куске ткани: «лжецы». Лжецов в нашем мире много.

Но самым большим отличием от Виллсайла была, пожалуй, затопленная часть города. Я не дошёл до неё, но смог увидеть вдалеке отблески солнца на водной глади.

Монотонные поиски адреса окончились успешно: я стоял прямо перед высоким стеклянным зданием, напоминавшим мне потрескавшееся зеркало. Только последний этаж и четырёхэтажная пристройка не имели панорамных окон, а потому сильно выделялись из общей картины здания. Я сжал ладонь в кармане и натянул маску на нос. Меня охватило волнение.

Через главный вход пути в офис не было. Я несколько раз обошёл здание, пытаясь понять, как попасть внутрь. Единственным вариантом, пусть и не самым безопасным, была пожарная лестница. Доберусь до четвёртого этажа, а затем заберусь через окно в офис. Решено!

Я дотолкал ближайший мусорный контейнер к лестнице (тяжёлый же, зараза), залез на него и ухватился за ржавую перекладину. Лестница предупреждающе лязгнула под моим весом, а я полез наверх, стараясь не опускать взгляд. Никогда не боялся высоты, но свалиться отсюда было бы неприятно.

В этой части здания темно, как в погребе. Луч крохотного фонарика не может осветить весь коридор, однако альтернативы нет, ведь старый фонарик я потерял ещё в Виллсайле. Я двигался наугад. Под ногами – засохшие красные пятна и чёрные разводы. Я слышал, что внизу кто-то ходит. Грузнее и медленнее, чем двигались обычные заражённые. Меня одолели сомнения: неужели Освальд выбрал это странное место? Безопасностью тут уж точно не пахло.

Запинаясь о перевёрнутые стулья, я добрался до лестницы. Движимый то ли любопытством, то ли дурным предчувствием, я перегнулся через перила и посмотрел в пугающую темноту. Оттуда доносился затхлый запах склепа. Что-то белое мелькнуло в пролёте – и я отпрыгнул от перил, держа наготове мачете. Однако чем бы оно ни было, подниматься ко мне оно не стало.

Я поспешил наверх. Седьмой, восьмой, девятый... Только на последнем этаже я позволил себе выдохнуть. Чувствовал себя первооткрывателем – вряд ли за последние лет пять здесь ступала нога живого человека.

Думаю, до эпидемии здесь было очень красиво. Керамическая чёрная плитка, яркая краска на стенах, стеклянные панели и мягкие диваны. На нижних этажах, должно быть, ещё красивее, ведь туда проникает солнечный свет. Жаль, что я никогда не смогу устроиться на работу. Мне бы хотелось трудиться в таком месте.

Одиннадцатый этаж служил местом отдыха. Здесь находился спортивный зал, буфет, крохотные кабинеты без мебели и выход на веранду. Закрытых помещений также имелось много, но ни к одному ключ не подошёл. Чем дальше я двигался, тем сильнее становились мои сомнения. А если я что-то перепутал? Однако сомнения оказались лишь частью извечной паранойи: вставив ключ в нежно-зелёную дверь и несколько раз его провернув, я наконец-то услышал щелчок.

Эта комната была устроена так же, как и все те, что попадались мне до неё. Однако я сразу же заметил важные отличия, которые дали понять: здесь кто-то жил после пандемии. На полу валялся матрас, маленькое окошко было заклеено картоном, а на компьютерном столе располагалась серая коробка с переключателями. Подойдя ближе, я понял, что это радиостанция.

Помимо радиостанции, на столе лежал ворох пожелтевших бумажек. Заперев дверь изнутри, я снял рюкзак и принялся изучать бумаги. Почерк Освальда был узнаваем. Похоже, Освальд провёл не один день здесь. Чтобы прочитать всё написанное, мне придётся потратить несколько часов. Я сорвал картон с окна, впуская свет, и сел за стол, чтобы взглянуть на записи.

Опомнился я, когда ярко-оранжевые лучи коснулись моего лица. Вернув очередную записку на место, я с удивлением выглянул в окно. Неужели закат? Огненные тучи застыли над Лейтхиллом, стремясь обволочь всё на своём коротком пути. Янтарный свет отражался в разбитых стёклах, в глубоких лужах, и, что самое впечатляющее, в моих зрачках. Я много лет прятался от заката и наконец сумел его увидеть. Не капельку света, проникающую сквозь заколоченные окна, а целое море. Я так увлёкся этим зрелищем, что даже позабыл обо всём, что прочёл. Так... что же там было?

Освальд записывал все свои разговоры с людьми по ту сторону сигнала. Он долго общался с ними, узнал их точные координаты и построил маршрут. Он хотел уехать со мной. По коже пошли мурашки от одной только мысли, что сейчас я мог бы жить с ним в настоящем городе, где существуют такие понятия, как «деньги», «правительство», «семья»... Где люди живут так, будто и не было всего этого ужаса.

Стоило Лейтхиллу опуститься во тьму, как я тут же вернулся к столу и включил фонарик. Мне хотелось дочитать все оставленные Освальдом материалы до завтрашнего дня. Через час я почувствовал себя жутко уставшим: болели глаза и голова. То, что я узнал, только усугубило состояние. Даже не знаю, с чего начать.

Я много раз упоминал отца близнецов – Чака. Чак был человеком строгим и дисциплинированным и ото всех требовал того же. Особенно это касалось меня. Он много раз говорил мне, что я выгляжу и веду себя как девушка. Освальд эти глупые замечания слышал и потому злился, но в открытый конфликт не вступал. До тех пор, пока Чак не запер меня в сарае из-за конфет. Между ними началась настоящая война.

Однажды, после очередного похода в Лейтхилл, Чак не вернулся. Освальд сказал, что на них напали заражённые и, к большому сожалению, Чака укусили. Ситуация была печальной, но неудивительной. Вот только если верить тонкому блокноту в линейку, на вырванной страничке которого Освальд оставил записку в картине, всё было не так. Совсем не так.

Освальд писал об этом следующее:

«Он, как и любой семьянин, стремился сделать всё, чтобы защитить родных людей. Но проживая в моём доме, Чак не понимал, что ему следует думать и об остальных жителях тоже. Не понимал, но сам требовал у меня этого. Мне же просто надоело быть добрым родителем в убыток себе. Я хотел уехать к своей настоящей семье. Даже решение взять с собой Фирмино не далось мне легко, но я просто не смог бы оставить его. Чак узнал об этом. Он был поражён, кричал, пытаясь что-то донести до меня. Но я решил твёрдо, что уеду на поиски Анны и Марти. Если бы Анна и Фирмино познакомились, то непременно бы поладили...

Так могу ли я поступить иначе? Нет, ни в коем случае. Я живу ради будущего этих детишек, и Чак о моих мотивах прекрасно знал. Но он не мог позволить мне забрать машину и уехать. Он кричал, что я эгоист, который готов оставить их всех без шанса выжить, ведь без поездок в Лейтхилл они долго не протянут. Он кричал, что отдаст мне машину только через свой труп».

Если бы не почерк, то я ни в жизнь не поверил бы, что это слова моего Освальда.

«Меня каждый день мучает совесть, но выбор уже сделан. Врать в лицо людям, с которыми ты пережил голод и болезни, – это тяжёлый крест, навсегда оставшийся на моих плечах. Но это единственное моё спасение».

Я закрыл лицо ладонями. По пути в Лейтхилл я прекрасно понимал, что моё отношение ко многим вещам может поменяться, и больше всего я боялся, что узнаю об Освальде что-то такое... непростительное. Но к моему удивлению, я не ощутил никаких отрицательных эмоций. Жутко, конечно, что ему пришлось так поступить... однако я люблю Освальда так же сильно, как и раньше.

«Простите меня, если сможете».

Простить его некому, ведь никого из семьи Чака уже нет в живых. Я сделать этого тоже не могу, ведь не передо мной он просит прощение.

– Хватит с меня, – громко произнёс я, откидываясь на спинку стула.

За окном чернело небо. Ночь вызывала во мне неосознанный трепет, но я искренне наслаждался однотонным пейзажем в окне. Такая завораживающая атмосфера помогала хорошенько всё обдумать. В какой-то момент меня даже одолела дремота, и я решил лечь спать, но приглушённый хриплый голос из коридора вмиг отбил это желание.

Создавалось такое впечатление, будто кто-то протяжно воет. У меня даже волосы дыбом встали. Я в два шага пересёк комнату и прислонил ухо к двери. Звук медленно приближался, и всё отчётливее слышались слова в этом вое. Кажется, даже не в вое, а в пении... Никогда прежде я не слышал ничего подобного: голос был, без сомнений, человеческий, но пел свою заунывную песню не живой человек.

Разве такое возможно? Заражённые ведь не разговаривают! Или это не заражённый вовсе... Я тихо отошёл от двери и осел на матрас, прижимая колени к груди. Мне хотелось, чтобы эта тварь замолкла. Здесь меня вряд ли кто-то тронет, но приступ паники осознанием очевидного факта не остановишь. Я почувствовал себя десятилетним мальчиком, запертым в шкафу. И шаркающие шаги за дверью, и темнота помещения, и вой – всё совпадало с прошлым. Но ведь я уже взрослый мужчина. Я. Смогу. Себя. Защитить.

Резко пение прекратилось. Я в ожидании посмотрел на дверь, словно вот-вот её снесут и на пороге возникнет чудовище. Но ничего не произошло. Совсем ни-че-го.

В эту ночь заснуть я так и не смог. Несколько раз я слышал тот же вой из коридора и даже сумел разобрать некоторые слова, вроде «здесь» и «живёт». Я так и не смог связать их в одно предложение или хотя бы найти достойное объяснение тому, как заражённый вообще может издавать связные звуки своими прогнившими связками.

Как бы там ни было, настал новый день. Я встретил рассвет, лёжа на матрасе и перебирая фотографии семьи Освальда. Они были спрятаны в самом конце блокнота. Вдоволь поностальгировав, я принялся за составление плана на сегодня. Мне нужно было проверить, работает ли радиостанция. Подзарядить аккумулятор и попытаться выйти на связь.

Я не верил, что по ту сторону кто-то мне ответит, но в глубине души всё ещё теплилась надежда. Поэтому я выкинул всё лишнее из рюкзака и с трудом запихнул в него радиостанцию. Подзаряжу в автомобиле. Правда, возвращаться далековато...

Я тихо провернул ключ в замке и открыл дверь. В коридоре пусто. Заперев дверь, я направился к выходу, но тут вновь услышал ночное пение. Мне стало жутко и любопытно одновременно. Лучше знать врагов в лицо, поэтому я всё-таки решил посмотреть на виновника моей ночной паники. Хотя бы одним глазком. Я свернул в дверной проём, откуда доносились звуки. Тут было темнее, чем в коридоре. Узкая полоса света фонарика остановилась на дальней стене, проявляя черты крохотного бледного существа. Совсем ребёнок, подумал я. Оно тяжело дышало и, когда свет достиг неживых глаз, утробно зарычало.

– Алекс?..

Заражённый рывком вскочил и кинулся на меня. Ему хватило нескольких ударов мачете, чтобы плашмя упасть на пол. Конечно же, это был не Алекс. Никаких сходств, кроме юного возраста.

– Совсем уже на Алексе помешался...

Я выбрался из офиса. Улицы полнились заражёнными – вчера было гораздо безопаснее. Путь до машины занял у меня целую вечность. Ко всему прочему пошёл дождь, и я был вынужден остаться в первом попавшемся доме, чтобы не промочить радиостанцию. Я сидел возле окна и слушал, как разбиваются капли об асфальт. Думал о том, как изменился Лейтхилл за годы моего отсутствия. Вполне возможно, в моём детском взгляде мир запомнился другим, но всё же. Даже заражённые вели себя не так, как раньше... или я просто привык к ним?

Если заражённые и вправду стали менее агрессивными, значит ли это, что в будущем они могут и вовсе исчезнуть? Застану ли я поколение детишек, которые не будут понимать значение слова «эпидемия»? Сколько лет им понадобится на это? Столько вопросов и никого, кто мог бы дать мне ответы.

К обеду дождь прекратился, и я продолжил свой путь, вдыхая холодный воздух с привкусом сырости. Машина стояла в том же дворике, где была оставлена. Я открыл капот, подключил все необходимые провода, завёл двигатель. Прошло всё удивительно (учитывая моё везение) удачно – радиостанция начала подавать признаки жизни. Я покрутил какие-то колёсики, нажал на пару кнопок и еле сдержался, чтобы не закричать от радости: она работает!

Единственное, что могло омрачить мою радость – это необходимость оставаться на одном месте рядом с источником шума. Я решил не заряжать радиоприёмник полностью, а лишь до тех пор, пока на шум не сбегутся незваные гости. Тогда я брошу это дело и подгоню машину ближе к моему временному убежищу. По дороге сюда я как раз подметил места, где мог бы без труда проехать.

Мой план удалось осуществить почти идеально, если не считать парочку заражённых, которых пришлось сбить на своём пути. Их сегодня было действительно много. Я остановился на заднем дворе какого-то четырёхэтажного здания. Отсюда до офиса рукой подать.

Однако... была одна мелочь, что до сих пор не даёт мне покоя. Я не верю в совпадения, но от этой находки у меня сердце в пятки ушло. На лестнице, по которой мне пришлось спускаться, валялась коричневая жилетка, запятнанная кровью. И кровь была совсем свежая. Дрожащими руками я поднял жилетку. Из внутреннего кармана выпал какой-то смятый кусочек бумаги. Я положил жилетку на перила и развернул бумажку. В углу нарисован большой круг с маленькими кругами снаружи, в центре – крест, внизу – прямоугольник, а чуть ниже центра – жирный крестик и несколько цветочков. Я точно знал, что это жилетка Алекса, но... я никогда прежде не видел эту бумажку и понятия не имел, что она означает.

«Алекс ни за что не бросил бы свою жилетку посреди города», – с тоской подумал я и сделал неутешительный вывод: с ним что-то случилось. Быть может, он... умер. Сейчас, сидя в офисе Освальда, я готов отвесить себе прежнему оплеуху. Не мог Алекс так умереть. Я никогда в это не поверю.

Но что же означает послание? Я размышлял о его значении уже в офисе, попутно настраивая радиостанцию на канал, который был указан в записках Освальда. Однако по ту сторону звучали только помехи. И на других частотах никак не прекращался белый шум, сколько я бы ни крутил колёсико. Потерявший надежду, я скрестил руки на столе и положил на них голову, вслушиваясь в однотонные звуки. Они точно, как ничто другое, символизировали мёртвый город вокруг меня.

Нужно попробовать самому что-то сказать. Мои знания в этой сфере были жутко скудны, поэтому я сильно нервничал. Взяв в руку манипулятор, я включил микрофон и громко проговорил:

– Слышит ли меня кто-нибудь? Приём.

Я повторял одну фразу на протяжении минут пяти, но никто так и не ответил. Тогда я открыл банку консервы и принялся обедать, параллельно вслушиваясь в разные частоты. После обеда я несколько раз вещал в микрофон, только уже без особого энтузиазма. И вот, спустя какое-то время, мне ответили.

От неожиданности я вскочил со стула, но тут же взял себя в руки. Голос звучал совсем тихо и сливался с помехами, но слова были различимы:

– Сообщение получил. Доложите о своём местоположении, приём.

Я растерялся. Схватил манипулятор и со всей силы зажал кнопку, на ходу придумывая ответ:

– Я... сейчас в Лейтхилле. Приём.

Голос из динамика был мужской, низкий, очень приятный. Я прежде не слышал такого тембра, способного совместить тягучесть и властность. Частота, на которой он говорил, отличалась от той, которую указал Освальд. Как мне убедиться, что этим людям можно доверять?

– Точное местоположение, приём.

– Не скажу в целях безопасности. Назовитесь, приём.

Сам поражаясь своей наглости, я ждал ответ. Мне уже показалось, что связь прервалась, но дребезжащий голос вновь ожил в динамике:

– Морис. Лидер общины Клирлейк. Сколько вас? Приём.

– Я один. Меня зовут Фирмино. Я так рад вас слышать...

– Назовите своё местоположение, Фирмино, – перебил меня Морис нетерпеливым тоном.

– У меня есть автомобиль, я могу к вам приехать, приём.

Но ответом мне был мерзкий треск, который полностью заглушил Мориса. Я выглянул в окно и понял, что началась гроза.

– Проклятье!

Но всё же я попытался восстановить связь с моим новым знакомым:

– Вы меня слышите? Приём! Приём!

Раздался треск и обрывки фраз, а после голос и вовсе замолк. Я тяжело вздохнул: удастся ли мне ещё когда-нибудь поговорить с ним?

Морис произвёл на меня впечатление. Он, должно быть, хороший лидер. Хотел бы я взглянуть на него.

Даже несмотря на прерванную связь, настроение моё заметно улучшилось. На душе стало так легко и радостно, что я закружился по комнате в ритме вальса, представляя, что танцую в каком-нибудь провинциальном кафе. На самом деле я ужасно танцую, но как мне плевать на это сегодня.

Они обязательно примут меня в свою общину! Я сумею доказать, что способен быть хорошим другом и товарищем. Жить среди людей, наверное, первое время будет тяжеловато, но я справлюсь. Слишком длинный путь проделан для этого момента.

Но если я уеду, то никогда не узнаю, что случилось с Алексом... Я взглянул на смятую бумажку, лежащую среди сотен таких же бумаг. Вдруг он в опасности?..

Крест, прямоугольник, круг и цветы. Что если это какой-то код? Зашифрованное послание? Развернув бумажку, я принялся досконально её изучать. Светил фонариком, крутил под разными углами и просто напряжённо всматривался в каждую линию. Вывод напрашивался только один: передо мной маленькая карта. Осталось понять, что означают условные знаки. Крест – это, без сомнений, церковь. Я даже сверился с настоящей картой Лейтхилла, чтобы убедиться в правильности своей догадки.

Однако если церковь расположена тут, то при чём здесь круг... Меня осенило: круг – это колесо обозрения! Тогда прямоугольник соответствует мосту, а цветы... Что означают цветы?

Отмеченная крестиком точка находится чуть южнее церкви, то есть на улице Гронборн. Может быть, придя на место, я смогу понять, что подразумевал Алекс под цветами?

Время клонило к обеду. Неужели я вправду собираюсь пойти туда?..

Зачем, Фирмино? Рисковать своей жизнью ради разгадки незамысловатой загадки? Или же ради того, чтобы убедиться, что Алекс жив?