Осколки света | Кирилл Егоров

***

aliis inserviendo consumor
(светя другим, сгораю сам)

***

Кристина Метельская.

Холодный ветерок с лестничной клетки вползает в квартиру, цепляется за кожу, заставляет меня поёжиться. Шевелит растрёпанные волосы Москвиной, обнажая её лицо — размазанный макияж, тени под глазами, губы, сжатые в тонкую белую ниточку.

Кидаю взгляд на её пальцы, которые сжимают бутылку вина так, будто это последняя граната в её личной войне, и почему-то мне кажется, что эта война гораздо серьезнее, чем вся та чушь, что была между нами.

«Я в отчаянии» — написано крупными неоновыми буквами, которых нет, но которые я вижу.

Где-то наверху скрипит дверь — долгий, тоскливый звук, будто сам дом стонет от напряжения и нелепости этой сцены — чьи-то шаги эхом бьются о стены подъезда — идеальный фон для драмы, в которую, кажется, меня сейчас втянут против моей воли.

И ощущение такое странное — либо сейчас либо все взорвется к хренам, либо мы с Лизой, наконец, нормально поговорим — как нормальные люди. Хотя, о чем это я? Нормальные люди не стоят на пороге квартиры своей бывшей подруги с размазанной тушью и бутылкой дешевого вина.

Уверена, будь здесь Тим, он бы от души поугарал над моим выражением лица, но я все-таки подписала ему то разрешение, и поэтому этот малолетний «добытчик» сейчас без конца отправлял мне идиотские тик-токи, сидя на своей идиотской работе.

Время идет. Лиза все еще молчит, а я так и не захлопнула дверь у нее перед носом. Наверное, это какая-то форма мазохизма.

— Ты же знаешь, что у меня с матерью отношения хуже, чем у тебя с Егоровым, — хмыкает. — А ты единственная, кто не станет меня жалеть.

Голос Москвиной звучит хрипло, будто она только что кричала. Или плакала. Или и то, и другое.

— О, значит, ты пришла за порцией здорового сарказма? — поднимаю бровь, чувствуя, как старые обиды шевелятся где-то под ребрами.

— Можно войти, или как?

Вздыхаю, переступаю с ноги на ногу и смотрю на неё, пытаясь понять, что именно привело её к моей двери в таком состоянии.

— Кто-то умный сказал, что если девушка стучится к тебе в дверь с бутылкой вина и лицом «я готова сжечь весь мир», то лучше её впустить.

— Ты сама себе это сказала?

— Нет, это цитата моего внутреннего голоса, — закатываю глаза. — Он у меня, знаешь ли, мудрый.

Она снова хмыкает, но в глазах только усталость — такая же, как у меня после каждого столкновения с Киром, когда эмоции выжжены дотла, адреналин спадает, а на его месте остается только пустота и желание зарыться под одеяло до следующего ледникового периода.

Отступаю в сторону, жестом приглашая её внутрь, всё ещё не до конца понимая, что происходит. Знаю, что, возможно, совершаю ошибку, что завтра я буду проклинать этот вечер и этот порыв сострадания, но слишком хорошо понимаю, каково это — когда тебе некуда идти.

Лиза тут же проходит на кухню и ставит бутылку на стол с таким грохотом, что кажется, треснет не только стекло, но и сама реальность. Рядом лежат мои разбросанные конспекты, кружка с засохшим кофе и ноутбук с застывшим на экране черновиком курсовой, и мигающим курсором на незаконченной фразе — обычный вечер обычного студента.

Вечер, который только что перестал быть обычным. Совсем.

Хотя, если честно, в последнее время я вообще забыла, что такое «обычный».

Потому что моя душа уже месяц как зона отчуждения — радиоактивная пустыня, где не растет ничего, кроме цинизма и апатии — после Кира там вообще все выжжено напалмом.

Теперь я брожу по этим руинам, пытаясь найти хоть какой-то смысл, и вот к этому прекрасному дуэту присоединилась еще и Лиза... с размазанной тушью, дрожащими руками и взглядом, в котором читается: «одно неверное слово — я или заплачу, или убью тебя».

Чего-чего, а сюрреализма в моей жизни и так хватает — для полноты картины нужен только Егоров, чтобы окончательно добить мой расшатанный нервами организм. С его талантом портить абсолютно все — ему, наверное, даже напрягаться не придется — он просто улыбнется своей фирменной улыбкой, и я развалюсь на части.

Хотя, возможно, хоккеист уже стоит за дверью с букетом цветов и очередными извинениями — я уже ничему не удивлюсь.

В моей жизни возможно все. Даже нашествие инопланетян. Даже всепрощение. Даже то, что Москвина станет моей лучшей подругой.

Хотя, нет, последнее — это уже совсем за гранью фантастики.

— Чай будешь?

— Вино.

Снова вздыхаю. Кажется, вечер обещает быть долгим. Очень долгим.

— Ты пришла ко мне выпить? — спрашиваю, доставая из шкафа два бокала. — Необычный выбор собутыльника, но ок.

— Ты же понимаешь, что я не за этим пришла, — отвечает, глядя на меня, словно я полная идиотка.

— Ну, я так и думала, что не за моим остроумием.

Огрызаюсь, но что-то ёкает в груди. Не знаю, что это — совесть, жалость, или просто обычное любопытство? — скорее всего, последнее.

Лиза закатывает глаза, как будто я ее уже достала, хотя она здесь лишь пять минут, однако уголки её губ дёргаются — почти улыбка. Почти.

Разговаривать не хочется от слова «совсем», но, видимо, придётся.

Потому что Москвина тут, стоит передо мной, с бутылкой вина и видом, как будто ей срочно нужна помощь — игнорировать её скорбное лицо как-то совсем не по-человечески, ведь в глазах так и читается что-то между «убей меня» и «помоги».

И что мне с этим делать?

Выбор невелик.

Кажется, я уже сделала свой, когда впустила ее в квартиру, а не послала куда подальше.

Сейчас она начнет свою душещипательную историю, а я буду кивать и делать вид, что сочувствую — потом мы выпьем еще вина и попытаемся вспомнить, что нас когда-то связывало — стандартный набор для «вечера воспоминаний».

Готова поспорить, через десять минут мы либо будем орать друг на друга, либо рыдать в обнимку. Ставлю на первое.

Бутылка в моей руке предательски дрожит, выдавая волнение, которое я так стараюсь скрыть, пока вино льётся в бокал густой тёмной струёй — в тишине кухни звук кажется неприлично громким. Один бокал ставлю перед ней, второй оставляю себе, мысленно прикидывая, сколько ещё мне понадобится, чтобы пережить этот... внеплановый визит. И что-то мне подсказывает, что одного бокала точно не хватит.

Сажусь напротив, скрещивая руки на груди — поза, скорее, защитная, чем гостеприимная, но что поделать — настроение, если честно, оставляет желать лучшего. Мягко говоря.

Пытаюсь оценить масштабы катастрофы — сломанный ноготь, след от туши, растёртый по щеке — судя по внешнему виду Лизы, её вполне можно сравнивать с мешком картошки, которого вытащили из погреба и кинули на произвол судьбы — мятую и, судя по всему, не совсем готовую к употреблению.

Впрочем, что-то мне подсказывает, что у меня ситуация не лучше — в зеркале последний месяц отражается примерно такая же картина — только мешок потемнее, и с более сомнительным содержимым.

— Ну и? Если хочешь просто посидеть и помолчать, то ты ошиблась дверью, — хмыкаю. — Я не психолог.

Москвина берёт бокал, делает большой глоток, потом ещё один — как будто пытается набраться храбрости, или просто хочет поскорее забыться.

— Я знаю, что ты думаешь.

— Ну, конечно. Я же телепат, Лиз, — киваю, намеренно растягивая слова. — Прямо сейчас читаю твои мысли: «Боже, нахрена я вообще сюда приперлась?».

Она не смеётся, не огрызается. Кажется, ей действительно тяжело. И мне почему-то хочется ей помочь — потому что такая Лиза пугает больше, чем если бы она сейчас начала орать и обвинять меня во всех смертных грехах.

— Я... — начинает, но голос срывается. — Блин, Крис, я не знаю, как это сказать.

Вижу, как она отводит взгляд в сторону, где на подоконнике пылится забытый кактус — мой единственный «комнатный цветок», который я регулярно забываю поливать, и который выжил, несмотря на моё наплевательское отношение.

Полумертвый, но всё ещё колючий. Как я. Символично.

— Попробуй словами. Обычно помогает, — фыркаю, делая глоток. — Хотя, если хочешь, можем перейти на язык жестов — например, ты покажешь средний палец, а я сделаю вид, что оскорбилась.

— Заткнись, — бросает на меня взгляд, в котором явно читается: «ты вот совсем не помогаешь», но потом вдруг вздыхает и опускает глаза. — Ладно. Я накосячила. Причём так, что даже самой противно.

— Ого, Москвина признаёт ошибки?

— Слушай, Метельская, не начинай, а?! Я серьёзно. Я была сукой. Особенно с тобой. Особенно после... ну, ты помнишь.

Хочется по привычке съязвить, но я тут же себя останавливаю, потому что сейчас не самое подходящее время для выяснения отношений. Я ведь действительно помню каждый её колкий комментарий — каждое слово, которое резало глубже, чем она думала, и чем я это показывала.

Вроде бы Лиза сейчас передо мной извиняется, а во мне все равно что-то сопротивляется — я ведь тоже виновата — была далеко не ангелом, пытаясь защитить себя.

Никогда не умела признавать свои ошибки, и тем более первой идти на контакт. Егоров, кажется это уже понял — ну или просто хронический идиот, которому плевать на мои колючки.

— Если ты ждёшь, что я сейчас скажу «да ладно, забудем» — то нет. Не скажу, — наконец выдавливаю.

— Я понимаю.

Вода в кране почему-то начинает капать — ровный, раздражающий звук, отсчитывающий секунды нашего неловкого молчания.

— Просто я не знала, как извиниться, после всего, что наговорила... но лучше поздно, чем никогда, да? — выпаливает скороговоркой, сжимая бокал так, что кровь отливает от костяшек.

Вытягивает из себя слова, словно это признание — самое сложное, что ей приходилось делать в жизни, а я сижу, пытаюсь их переварить, стараясь понять, что сейчас чувствую — облегчение, злость, обиду? — наверное, всё сразу.

Я не хочу это слышать — не сейчас — но она уже сказала. И эти слова повисли в воздухе, как отравленная пыль, оседая на легких — кажется, даже противный звук капающей воды в кране затих, будто и он замер в ожидании моей реакции.

Делаю глубокий вдох, но воздух не помогает.

Вино во рту кажется слишком кислым, а перед глазами встаёт тот самый поход в клуб еще на первом курсе.

Кажется, была какая-то университетская тусовка, организованная в честь экватора — шумная, пьяная — и я, пытающаяся просто быть вежливой с новым парнем своей подруги. Лизкиным очередным «самым лучшим на свете», которого та цепанула в «дайвинчике» и знала от силы пару недель.

Надо было сразу послать его куда подальше, но я же, блин, вежливая. Кто мог знать, что это обернётся против меня?

До сих пор вспоминаю и передергивает — этот скользкий взгляд, руки, бесцеремонно оглаживающие мою талию под громкую музыку, пока Москвина потерялась где-то на танцполе. Я тогда пыталась отстраниться, отшутиться, списать все на алкоголь — хотя самой уже хотелось взять ближайшую бутылку и разбить о его тупую голову... но, вместо этого, лишь выдавливала из себя дежурные улыбки и вежливые отказы — не хотела обидеть Лизку — знала, как она болезненно воспринимает критику своих парней.

Отталкивала его руки, говорила, что мне нужно в туалет, выйти покурить, что я вообще-то лесбиянка и меня тошнит от мужиков — что угодно — всем своим видом пыталась показать, насколько он мне противен, но, видимо, посыл был слишком тонким для такого идиота.

А потом начались сообщения. Липкие намёки — «как насчет встретиться без Лизы?», полные пошлых комплиментов, от которых хотелось блевать.

И вот тут-то я совершила ошибку — показала ей эту переписку — думала, может, увидит, с каким ничтожеством связалась, и избавится от него. Что это он ко мне пристает, а не наоборот. Что я пыталась его отшить всеми возможными способами, но он просто не понимает слов «нет» — что я пыталась защитить ее, а не заигрывать с ее парнем.

Но вместо понимания — получила лишь ее холодный взгляд — «ты же понимаешь, Крис, я не могу тебе доверять» — как будто это я залезла к нему в штаны, а не он ко мне в личку.

Что я должна была понимать? Что она настолько неуверенна в себе, что готова поверить в любой бред, лишь бы не чувствовать себя брошенной? Что она доверяет какому-то похотливому придурку больше, чем своей подруге?

Нихрена я не понимала и не хочу понимать до сих пор, но...

— Если это конкурс на «самую большую сволочь», то, думаю, мы обе в финале, — наконец выдавливаю из себя.

Говорю это не из злости, а потому что продолжать молчать невыносимо, но и проклятая гордость не позволяет напрямую сказать прости за весь тот яд, которым я плевалась в ответ.

— Ладно, — наливаю ей ещё вина, чтобы хоть чем-то занять руки. — Но если через полчаса ты начнёшь орать, что я тебя отравила — сразу предупреждаю: у меня неплохой удар левой.

—Ты не изменилась.

— О, спасибо. Я старалась, — отпиваю, чувствуя, как алкоголь растекается по венам тёплой волной. — Ну, давай, рассказывай, с чего вдруг такое просветление, из-за которого ты решила воссоединиться с «самой токсичной сукой на курсе»?

Она хрипло смеётся, и что-то в этом звуке напоминает мне старую Лизу. Ту, что когда-то заливалась звонким смехом, спотыкаясь о бордюры после полуночных прогулок и хрен знает какого коктейля.

Ту, с которой мы могли спорить до хрипоты о том, какой фильм круче и кто из преподавателей больше похож на маньяка, пока я корчила гримасы и называла её дурой, а она орала благим матом, когда я «случайно» заливала кофе её конспекты — просто чтобы посмотреть, как она взорвётся.

Лиза делает глоток и тут же морщится — выражение лица такое, словно она только что попробовала что-то, что категорически не стоит употреблять в пищу — опускает голову, а пальцы нервно барабанят по стеклу, будто отстукивают код «SOS».

— Дерьмо какое-то, — констатирует, отодвигая бокал. — Хотя, если честно, не знаю, что хуже — это пойло или то, что сейчас творится в моей жизни.

Я бы пошутила. Должна была пошутить — это же наша с ней привычная динамика: ты бросаешь камень, я кидаю булыжник, и так до тех пор, пока кто-нибудь не останется лежать в луже собственного сарказма. В любой другой день я бы уже выдала что-то вроде: «ну, технически, можно — просто найди ближайший мост и решительный настрой», но сегодня даже сарказм даётся с трудом.

— Я, вроде как, лет десять уже привыкла к тому, что моя жизнь — это сплошное «через жопу», — пожимаю плечами, делая еще один глоток.

Кислота разливается по языку, но я даже не морщусь. После всего, что было — это просто ещё одна капля в море дерьма.

— Так что, может, расскажешь, что тебя вообще сюда принесло? Ну, кроме желания устроить драматичное примирение?

— Ты знаешь, что я ненавижу, когда ты вот так ковыряешься в мозгу сарказмом?!

Глаза красные, опухшие. Видно, что плакала. Долго. Не просто пару слезинок выжала для драмы.

Не знаю, что там у них произошло, но явно что-то серьёзное.

Хотя, с другой стороны, когда у Москвиной вообще хоть что-то было несерьёзным? Даже слёзы, даже истерики — всё у неё было с налётом театральности, будто она вечно играла роль идеально страдающей героини. Но сейчас — сейчас в ней нет ни капли игры — передо мной просто человек. Разбитый. Настоящий.

— Отец болен. Почки отказывают. Врачи говорят, что если в ближайшие месяцы не найти донора... — голос дрожит, но она быстро берёт себя в руки, будто боится, что я увижу её слабость. — Анализы показали, что я подхожу...

Откидываюсь на спинку стула, и прохладная обивка холодит спину даже через тонкую ткань домашней футболки. Молчу, потому что нет слов — только комок в горле и тупое, животное понимание: щас будет больно.

Что тут скажешь? «Сочувствую»? — да она меня прибьёт, причем этим же бокалом. «Не делай этого» — смешно.

Москвина начинает рассказывать про отца. Про то, что он ушёл из семьи, когда Лизе было шесть, бросив их в разваливающейся хрущёвке, неоплаченных счетах и маминых слёзах, которые она прятала по ночам, думая, что Лиза их не увидит. Про то, что он появлялся раз в пять лет, чтобы пообещать «всё исправить», как призрак, навещающий грешников — на час, на день, ровно настолько, чтобы снова исчезнуть, оставив за собой лишь горький осадок из пустых обещаний и кучи несбыточных надежд. Про себя — девочку, которая верила, что если быть достаточно хорошей, то папа однажды останется.

Изредка прерываю её колкими замечаниями, чтобы скрыть свою растерянность — по привычке, по инерции. Это моя защитная реакция, выработанная за почти три года нашей «ненависти» — мы ведь только так и общались: подкалывали, кусались, бросали друг в друга слова, как ножи. Но, в основном, молчу, позволяя ей выговориться, потому что понимаю её слишком хорошо — пусть никогда в этом не признаюсь.

Она ведь пришла не просто поговорить. Не для того, чтобы услышать банальные слова утешения или дежурные советы. Она пришла, потому что в этом огромном, шумном городе ей вдруг оказалось не к кому пойти — только к той, кого три года назад называла «предательницей», а теперь сидит напротив, кусая губу до боли — пришла, чтобы кто-то сказал ей «да», когда весь мир кричит «нет».

И самое ужасное — я действительно понимаю.

Потому что эти проклятые семейные узы — они не рвутся, даже когда тебе кажется, что ты давно перерезал все нити. Они вплетены в ДНК, вбиты в подкорку молотком детских обид и невыплаканных слез. Это как шрамы — можно сто раз сказать себе «я зажил», но достаточно одного неосторожного прикосновения — и ты снова чувствуешь, как по телу разливается жгучее воспоминание.

Сколько бы ты ни злился, ни копил обиды, ни клялся, что тебе наплевать — оказывается, что под этим толстым слоем гнева всё ещё живёт тот самый маленький ребёнок. Тот, что верил в сказки. Тот, что ждал у окна. Тот, кто до сих пор хочет, чтобы его наконец-то полюбили по-настоящему.

— Валенцов, я так понимаю, против? — наконец спрашиваю, чувствуя, как в голове с мерзким щелчком складывается пазл.

— Сказал, что я «не в себе», что «это не решение», что «надо подумать», — передразнивает, но голос даёт трещину. — Блять, Крис, о чём думать? У отца отказывают почки, у меня их две. Математика простая: одна ему, одна мне.

— Ну, если только ты не планируешь стать первой в мире чирлидершей с одной почкой и мечтами о гемодиализе, — бросаю через край бокала.

Стараюсь, чтобы голос звучал легко — небрежно, по-старому — но тут же ловлю её взгляд. И замираю.

— Что?! Лиз, ты же понимаешь, что я вообще-то последний человек, который будет тебя отговаривать от идиотских решений. Я сама из них состою.

— Поэтому я здесь. Ты единственная, кто не выдаст мне этот дешёвый набор: «ой, ну ты подумай, это же опасно», — её губы искривляются в подобие улыбки. — Ты скажешь что-то вроде: «ну иди, только потом не ной».

— Ой, ну ты подумай, это же опасно, — тут же парирую, ухмыляясь во весь рот, но внутри пустота.

Я знаю, каково это — когда мир рушится на глазах, а ты стоишь посреди обломков и не знаешь, за что хвататься. Знаю, каково это — орать в пустоту, понимая, что никто не услышит. Знаю, каково это — делать выбор, после которого уже не отмоешься, сколько ни скреби.

Всегда знала, что сказать — колкость, сарказм, ядовитое замечание... но сейчас слова застревают в горле, обжигая изнутри. Не знаю, как быть той, кто просто позволит ей прыгнуть в пропасть — даже если это её выбор.

— Ты, конечно, можешь решить, что я сейчас буду говорить тебе, что ты молодец, и какая ты хорошая, — делаю паузу, собираясь с мыслями. — Но, технически, Валенцов прав. Потому что даже мне это кажется перебором.

— О, конечно! — фыркает, скрещивая руки на груди. — Он такой заботливый! Такой внимательный! Просто... почему все считают, что знают, как мне лучше? Почему никто не понимает, что я не могу просто сидеть и смотреть, как он умирает? Это же мой отец! И он...

— Болен. Да, я в курсе, ты уже говорила, — перебиваю, чувствуя, как нарастает раздражение. — Но это не делает его святым. Болезнь не стирает прошлое, Лиз. Она не превращает гавно в конфекту.

— Да, он гавно. Да, он бросил нас. Но если я могу его спасти, разве это не значит, что я лучше него?!

— Ладно-ладно, выдыхай, — сдаюсь, поднимая руки. Мои пальцы тоже дрожат, и это бесит. — Допустим, ты права. Допустим, Олег — мудак, а ты — героическая дочь, готовая на всё. Но ты должна понимать, что это реально опас...

— Слушай, давай ты сейчас не будешь, как моя мать. Сначала «не лезь», потом «не рискуй», а в итоге — «ну ладно, делай что хочешь, но я тебя предупреждала», — резко встаёт, начиная метаться по кухне. — Блин, Крис, я не для этого пришла. Не за очередной порцией твоего язвительного дерьма! Я думала ты...

— Что? Поймёшь? Так я тебя прекрасно понимаю! Понимаю, что ты готова на всё ради человека, который тебя предал! Но это не делает твой поступок правильным, Лиз! Хочешь, чтобы я сказала, что ты молодец? Что отдать почку — это как сдать кровь, только чуть дольше? Извини, не могу, — слова вылетают резче, чем я планировала. — Может, они у тебя вообще как у суриката — чисто для галочки, а ты уже поссорилась со всеми, кому на тебя действительно не насрано! Не думала?!

— О, спасибо, так трогательно утешила, — фыркает.

— Знаешь, что ещё я понимаю? — добавляю, не обращая внимания на её сарказм. — Что ты сама сказала, что пришла ко мне, потому что знаешь — я единственная, кто не станет тебя судить. Что бы ты ни решила. Так что да. Делай, как знаешь. Но подумай... если ты решишь это сделать, ты должна быть уверена, что делаешь это ради отца, а не назло матери, Олегу, и не потому, что тебе хочется почувствовать себя героиней мелодрамы. Иди. Но потом действительно не ной. Потому что я первая скажу «я же предупреждала».

Лиза замирает, глаза широко раскрыты, в них мелькает что-то похожее на шок — она явно не ожидала такой реакции. Глаза блестят — не от слёз, не от ярости, не от моих слов — от того, что за ними. От правды, которую она так отчаянно пытается игнорировать. А я, чувствую, как внутри всё дрожит, будто после удара током, потому что впервые за долгое время позволила себе сказать то, что действительно думаю — без сарказма, без защитных шуток. Просто правду.

Лиза не отвечает, но и не нужно — ответ в том, как дрожат её губы, в том, как её пальцы сжимают подол свитера — в том, как её дыхание становится неровным, прерывистым. Вижу, как её плечи вздрагивают, и понимаю — она плачет. Москвина. Плачет. В моей кухне.

Твою ж мать...

Сегодня явно день каких-то гребанных аномалий.

— Блять... — выдыхаю, закрывая глаза.

В горле моментально встаёт ком, а кулаки сжимаются так сильно, что костяшки белеют. Резко отворачиваюсь к окну, чтобы она не увидела, как у меня самой предательски щиплет глаза — итак хватит дешёвых откровений на год вперёд.

Проклятая моя эмпатия. Проклятая способность чувствовать чужую боль как свою. Я ненавижу это — ненавижу, что не могу просто отмахнуться, сказать «да похер, твои проблемы» и забить — потому что понимаю её, как никто другой — знаю, что значит чувствовать эту беспомощность, знать, что не можешь ничего изменить, но при этом надо что-то делать.

В голове проносятся обрывки воспоминаний, картины, запечатлевшиеся в памяти, которые даже время не в силах стереть, как будто их выжгли на коже, а не в голове.

Смерть близкого... Нет, не так. Ожидание смерти близкого — это как ходить по лезвию бритвы каждый день — это когда просыпаешься с мыслью «а вдруг сегодня?», а засыпаешь с вопросом «а что, если завтра?» — это когда мир сужается до больничных стен, до цифр на анализах, до пугающе профессиональных лиц врачей.

И самое страшное — ты ничего не можешь сделать. Ничего, кроме как наблюдать, как уходит человек, который когда-то казался тебе целой вселенной.

Это как удар под дых, выбивающий из реальности — и вот ты уже стоишь посреди чужого и безжизненного мира, оглушенный горем, с ощущением, что потерял контроль над всем.

Каждое слово поддержки кажется пустым. Каждое предложение помощи — фальшивым. Ты словно стоишь на берегу бушующего океана, пытаясь остановить цунами голыми руками — безнадежно, отчаянно, бессмысленно. И самое страшное — осознание, что даже если ты приложишь все силы, ничего не изменится. Как будто ты уже проиграл, еще даже не начав бороться.

Губы сами собой раскрываются, чтобы что-то сказать — что-то важное, нужное, спасительное — но слова застревают в горле, сплетаясь в тугой болезненный узел.

Язык будто прилипает к нёбу, а в голове всплывает горькая мысль: самые важные слова — это те, что так и остались невысказанными — те, что сгорели на языке, растворились в страхе быть непонятым или причинить боль.

Я слишком хорошо знаю, что значит терять близких. Знаю, как больно принимать правду, когда всё внутри кричит «нет!» — знаю, как хочется спрятаться от реальности за завесой иллюзий. Но жизнь — жестокая учительница. Она врывается без стука, переворачивает всё с ног на голову в один миг, оставляя тебя наедине с неподъёмным грузом решений — если обманешь себя, то хуже будет только тебе самому.

Делаю неуверенный шаг вперёд — затем ещё один — рука сама тянется к её плечу, но замирает в сантиметрах от цели.

— Лиз...

— Если я не сделаю этого, кто я тогда?!

— Человек, — говорю тихо, пальцы странно дрожат. — И, между прочим, с двумя почками.

Она вдруг смеётся — резко, горько — почти истерично.

— Как же ты бесишь.

— Это моя основная функция, — фыркаю, намеренно утрируя. — Я же должна поддерживать баланс во вселенной. Если все вокруг вдруг станут хорошими, вселенная схлопнется.

— Ты всё ещё сука.

— Взаимно, — ухмыляюсь и протягиваю ей бокал.

Стекло звенит, когда мы чокаемся — похоже на погребальный колокол — обе пьём, избегая взгляда.

— А если бы это был твой отец? — неожиданно выдаёт.

Замираю. Время будто спотыкается, застревая в дверном проеме между прошлым и настоящим.

В зеркале оконного стекла вижу своё отражение — бледное, с слишком широкими зрачками — а перед глазами всплывает картинка из детства.

— «Опять?!», — отец подхватывает меня на руки, его громкий и раскатистый смех заполняет всю комнату.

Мгновение невесомости, и я лечу вверх, к потолку, смеясь так, что живот сводит. Мне кажется, что так будет всегда — этот дом, этот свет, это ощущение, этот момент — тёплый и уютный, как само детство.

— «Ещё! Ещё!», — визжу от восторга, вдыхая запах духов.

Дорогих, с терпкими нотами кожи и дерева, который смешивается с лёгким шлейфом табачного дыма — особенный, ни на что не похожий аромат, который навсегда остался в моей памяти, как запах безопасности. Как обещание, что мир — надёжный, прочный.

И тут же другой кадр. Пустой коридор больницы, холодные пластиковые стулья, рыдания матери за закрытой дверью.

Мне шесть, и я ещё не знаю слов «смерть», «потеря», «навсегда» — не понимаю, почему все вокруг ведут себя так странно, но уже знаю — случилось что-то ужасное. Что-то непоправимое.

Возвращаюсь в реальность. Пальцы сами собой выводят на запотевшем стекле детский рисунок — палка, палка, огуречик — тот самый, которому отец учил меня, пока я сидела у него на коленях, а он водил моей ладошкой по листу бумаги, приговаривая: «вот так, принцесс, ровненько...».

Автоматизм, сохранившийся с тех самых времен, когда я пыталась таким образом отвлечь себя в больничных коридорах, слыша только обрывки: «...не дожил... реанимация... сделали всё возможное...».

Как будто это было вчера, а не много лет назад, словно кто-то вырвал целую главу из книги моей жизни, оставив только пустоту и обрывки фраз — как будто я так и застряла в том моменте, в том коридоре, в том — «почему он не проснётся?».

— Знаешь, я уже практически его не помню, — хмыкаю, но голос звучит чужим, будто доносится из-под толщи воды. — Да, и там я не могла ничего изменить, даже если бы очень хотела... Официальная версия — несчастный случай. Неофициальная — развалившаяся фирма, в районе тридцати лямов долга, бутылка виски и полёт с восьмого этажа.

За окном воет сирена скорой — ироничное совпадение.

Лиза застывает с широко раскрытыми глазами — вижу, как в них мелькает ужас, стыд, понимание — открывает рот, наверное, хочет сказать что-то вроде дежурного: «Блин, Крис, я не знала...» — но я резко поднимаю руку, останавливая её.

— Так что давай без этих гипотетических вопросов, ладно? — голос звучит резче, чем я планировала.

— Прости.

— Да ладно.

Но мы обе знаем — не ладно. Никогда не будет ладно, потому что эти шрамы, эти пустые места в памяти — не заживают. Ты просто учишься жить с дырой в груди. И иногда, очень редко, находишь кого-то, кто понимает, каково это — без слов — без ненужных соболезнований.

— Крис...

— Забей, — резко обрываю, отставляя бокал. Вино в нём вдруг кажется мне слишком похожим на кровь. — Дело не в этом. Если бы это был Тим... Я бы, наверное, даже не задумывалась. Пошла бы и отдала почку. Да хоть все органы, лишь бы он был жив. Хотя он бы, конечно, устроил истерику и сказал, что я конченная.

Вспоминаю, как однажды, будучи ещё совсем ребенком, поклялась своему брату, что никогда не поступлю, как наши родители. Что буду для него всем... И я сдержала слово — ценой невероятных усилий, бессонных ночей, унижений и лишений — потому что, когда ты любишь человека, ты готов на всё, ты просто не можешь иначе.

— Значит, ты всё-таки не совсем монстр, — замечает Москвина, поднимая бокал.

— Просто у меня есть одно правило: если уж любить — то до конца. Даже если это тебя разрушает, — хмыкаю в ответ, но в глазах стоит та самая шестилетняя девочка, которая до сих пор не может простить отцу его последнего, самого страшного предательства. — И вообще, я просто практикую избирательную человечность. Для Тима — готова на всё. Для остальных... есть вино и сарказм. Ну, знаешь ли, когда тебе в десять лет приходится выбирать, купить брату лекарства или себе еду, философия как-то быстро заканчивается.

Перевожу взгляд на Москвину, которая так и замерла на месте — кажется, не ожидала от меня такой откровенности.

— Но, Лиз, учти, что я бы это сделала, если бы знала, что это единственный выход. И я бы старалась сделать все возможное, чтобы это предотвратить. Сначала бы попробовала собрать деньги. Обратилась бы в фонды, или что-то такое. Постаралась бы найти более безопасное решение, и только потом делала, что хотела.

Лиза молчит. Долго.

— Блин, я ненавижу, когда ты права. Особенно вот так — противно-логично.

— Это моя сверхспособность, — делаю глоток. — Как у Человека-паука, только вместо паутины — токсичность и сарказм.

— Спасибо, — она произносит это так тихо, что я почти не слышу.

— Не за что, — бурчу. — Но если ты всё же решишься на эту авантюру, хотя бы предупреди меня. Чтобы я успела купить попкорн на твои похороны.

Это, наверное, больше для меня, чем для нее — чтобы хоть как-то разрядить обстановку — чтобы не сойти с ума от осознания того, что Москвина, возможно, сейчас принимает самое трудное решение в своей жизни и решила этим поделиться именно со мной — это слишком. Слишком тяжело.

Лиза вдруг смеётся — резко, неожиданно, будто прорывается сквозь напряжение — звонкий смех заполняет кухню, вытесняя тяжёлую атмосферу.

— Блять, Метельская...

Швыряет в меня салфеткой, а я думаю о том, как странно устроена жизнь — вот мы тут сидим, пьём вино, обсуждаем прошлое, отцов и почки, а где-то там Егоров, наверное, тоже ломает голову над тем, как «исправить всё» — и почему-то, кажется, что его решение будет ещё более идиотское, чем у Лизы — хоть это и трудно себе представить.

— Это был комплимент? — ухмыляюсь, поднимая бокал.

— Это констатация факта.

Мы снова чокаемся бокалами — на этот раз звук кажется менее зловещим — и пока мы пьём это дерьмовое вино, я ловлю себя на мысли, что, возможно, мы не так уж отличаемся, несмотря на все наши перепалки — что иногда достаточно просто знать, что есть кто-то, кто... ну, не знаю, кто просто будет рядом.

Даже если этот «кто-то» — вечно саркастичная стерва вроде меня.

Проходит какое-то время. Вино делает свое дело — мы начинаем говорить обо всем подряд — с каждой минутой Лиза становится все более расслабленной и разговорчивой, а я чувствую, как моя привычная колючесть постепенно сходит на нет.

— Слушай, орать на Валенцова — точно не вариант, — выдаю спустя каких-то полтора часа, пока мои пальцы скользят по холодному стеклу очередной бутылки, а на языке уже давно стоит привкус горьких откровений.

Мы успели за это время вызвать такси — которое ехало вечность, пока мы, смеясь, валялись на заднем сиденье — добыть «добавки» в круглосуточном ларьке, где продавец смотрел на нас как на отпетых алкоголичек, и вернуться обратно в мою квартиру — а Москвина за эти полтора часа уже в десятый раз завела свою заезженную пластинку про Олега — каждый раз с новыми язвительными подробностями, которые становятся только острее с каждым бокалом.

— Да, может, он выражает это как полный придурок, — продолжаю, наблюдая, как свет от лампы дрожит в бокале. — Но ты тоже не будь такой сукой. Он ведь... вроде хороший парень, Лиз.

Говорю это и сама удивляюсь своим словам. Что за хрень я несу?

Боже, всегда знала, что вино — не мой напиток... потому что теперь из меня лезут какие-то несвойственные мне попытки... утешить? Примирить?

Лиза кивает, но её пальцы уже давно заняты уничтожением бумажной салфетки — нервно скручивает, разрывает, снова мнёт, пока от неё не остаётся лишь мокрый комок, пропитанный конденсатом от бокала.

— Я, наверное, действительно истеричка, — произносит после долгой паузы.

— Ну, хоть осознание есть, — делаю очередной глоток. — Но не переживай. По сравнению с моими криками на Егорова, твой скандал — это просто милая беседа за чашечкой чая.

Откидываюсь на спинку стула, чувствуя, как комната начинает медленно вращаться — потолок перед глазами слегка плывёт, узоры на обоях сливаются в причудливые фигуры, а алкоголь перестал быть просто развлечением — теперь он стал чем-то вроде «сыворотки правды», размывающей границы между тем, что можно сказать, и тем, что лучше оставить при себе.

— Раз уж ты сама начала про Кира, может расскажешь, как умудрилась связаться с ним? — наклоняется вперёд, опираясь локтями о стол, и я вижу, как свет играет в её распущенных волосах.

— Это долгая история.

— У меня вся ночь.

— А я-то думала, что ты пришла за моей мудростью, — пытаюсь пошутить, но шутка выходит какой-то плоской.

Потому что у меня нет абсолютно никакого желания вдаваться в подробности — тем более перед Лизой. У нас, конечно, что-то вроде перемирия, но поощрять самолюбие Москвиной тем, что я думала, будто Кир нанимает меня, чтобы разбить их пару с Олегом — явно не входит в топ-5 моих планов.

— Мудростью? — фыркает Москвина. — От той, которая весь предыдущий месяц сидела и ныла?

— Я не ныла!

Протестую, но тут же ловлю себя на том, что мой голос звучит именно как нытьё.

— Ага, конечно. Просто грустила художественно.

Дразнит, и в голосе звучат отголоски тех времён, когда мы могли вот так подкалывать друг друга без злобы.

— А что насчёт твоего Олежки?! Как он там, все хорошо?

Эффект мгновенный — Лиза замирает, её улыбка медленно тает. Отводит взгляд, а пальцы снова начинают теребить край скатерти.

— Это другое.

— Ну конечно. Потому что у тебя всегда «другое». У меня истерика — плохо, у тебя — святое право, — закатываю глаза. — Слушай, я понять не могу, ты так соскучилась по Егорову?!

— Да ну, нафиг, — фыркает, и вино чуть не вылетает у неё из носа. Этот нелепый звук разряжает обстановку, и я едва сдерживаю смех. — Если честно, вообще не понимаю, как ты могла с ним замутить.

— Забавно слышать это от тебя, учитывая, что ты сама его бывшая, — парирую. — И вообще, если ты пришла поплакаться мне в жилетку, то веди себя прилично.

Но, кажется, она уже не собиралась — возвращалась прежняя Москвина.

— Ты же знаешь, что я не верю в совпадения, поэтому, когда увидела, как Егоров тащит тебя через весь спорткомплекс, подумала — вот он, знак.

— Знак чего? — фыркаю. — Что, втайне от всех пора записаться в доноры-самоубийцы?

— Ты что-то чувствуешь к нему? — продолжает, игнорируя мою колкость.

— Нет, — отвечаю слишком быстро, слишком резко.

— Врёшь.

— Да пошла ты.

— Вот видишь, — смеётся, указывая на меня пальцем. — Даже ругаешься, как Егоров.

Закатываю глаза к потолку, который продолжает своё медленное кружение — трещины в штукатурке складываются в причудливые узоры. В этих изломах мне вдруг видится наша с Егоровым история — такая же запутанная, непредсказуемая, с резкими поворотами и тупиковыми ответвлениями.

— Ладно, признавайся, — тянет Москвина. — Он тоже тебя игнорил по несколько дней? Или это только мне так «везло»?

— Игнорил?! Этот придурок звонил мне по двадцать раз подряд. Если не брала трубку — через полчаса уже стоял под дверью.

Закусываю губу. Воспоминания всплывают обрывками. Егоров, настойчиво обматывающий шарф, хотя я сто раз говорила, что не мёрзну. Его пальцы, слишком долго задерживающиеся на моей талии, будто метят территорию. Взгляд, полный чего-то тёмного и незнакомого, когда кто-то «осмеливался» заговорить со мной. Его голос, звучащий хрипло и прерывисто, когда он просил дать ему шанс... а во мне в этот момент боролись страх и какое-то странное, непонятное желание поверить в эти слова.

Боже, как же я ненавижу эту его способность проникать под кожу!

— Так, погоди, — хлопает ладонью по столу, отчего бокалы вздрагивают, а я возвращаюсь в реальность. — То есть ты мне будешь рассказывать, что он ночью мог приехать, если ты «слишком долго» была оффлайн?!

— Ну... да? — голос звучит странно высоко, почти по-детски. — Я как-то после съемки уснула с телефоном на беззвучке, так он в четыре утра примчался, думая, что со мной что-то случилось.

В голове проносится картинка — кажется, это было незадолго до Нового года, тот самый период, когда моя голова была забита некому ненужной на нашей специальности философией, курсовой и попытками выжить в этом предсессионном аду — я, спящая после изнурительной восьмичасовой съемки; телефон валяется на полу, на беззвучном режиме; Тимка, уехавший с друзьями куда-то за город; в квартире звенящая тишина, а потом — оглушающий звонок в дверь, сопровождающийся стуком — настойчивым и требовательным, будто ломится спецназ.

И Егоров — всклокоченный и запыхавшийся — врывается внутрь, и тут же сжимает в объятиях так, что перехватывает дыхание.

А все потому, что Кирилл обещал забрать меня после работы, но «Акулам» неожиданно поставили тренировку — а я настолько потерялась в реальности, что начала засыпать еще в такси, даже забыв ему отписаться, хотя он просил.

Вспоминаю, как тогда злилась и вдруг отчётливо понимаю, что сейчас... почему-то хочется, чтобы кто-нибудь вот так, ворвался в мою жизнь, вытащил из этого хаоса и просто обнял.

Господи, какие идиотские у меня мысли, потому что в голове тут же услужливо рисуется образ Егорова.

— Блять, я однажды три дня не писала ему. Тестировала, понимаешь ли, насколько он вообще заметит, — продолжает Лиза и в голосе слышится странная смесь обиды и недоумения. — А, когда спросила, выдал что-то, типа — «ты свободный человек, делай че хочешь».

— Серьёзно?! — выдавливаю, чувствуя, как в груди что-то ёкает — будто кто-то резко дёрнул за невидимую ниточку. — А мне однажды устроил сцену, потому что я посмела заговорить с Крепчуком. На улице. При людях!

— А на меня, выходит, было всё равно, — невесло усмехается Москвина, глядя куда-то поверх моего плеча. — Настолько всё равно, что даже ревновать не стоило...

Мы смотрим друг на друга через стол, и в воздухе повисает что-то тяжёлое, неловкое. Лиза смотрит с нечитаемым выражением лица, а отворачиваюсь, не в силах выдержать этот странный взгляд, потому что в этот момент отчетливо понимаю, что мы уже давно перешли ту тонкую грань между дружеской откровенностью и болезненным ковырянием в чужих ранах.

Моя рана — Егоров. Её рана, кажется, тоже. Только заживают они по-разному.

Пальцы сами собой сжимаются в кулаки, словно пытаясь удержать ускользающую реальность, а в голове крутится одна и та же мысль — почему? Почему он не мог быть таким для меня? Почему не мог не ревновать к каждому столбу?

Вино не даёт ответов, только усиливает эту ноющую боль под рёбрами. Кидаю взгляд на стол. Две пустые бутылки, два разбитых сердца и одна горькая правда — Егоров умел быть разным, но ни для одной из нас — тем, кто был нам нужен.

И вопрос в том, может ли он им стать?

— Знаешь что самое мерзкое? — неожиданно выдает Лиза. — Что я даже завидовала тебе... потому что видела, что с тобой он был другим.

Внутри всё переворачивается. Завидовала? Серьёзно? Москвина? Мне?!

— Да? — фыркаю, скрещивая руки на груди, чтобы скрыть растерянность. — Как по мне всё тот же самоуверенный придурок, который...

— Блять, нет, Крис, — резко ставит бокал. — С тобой он спорит, злится, бьет морды, но он настоящий. Вот в чём прикол. А я до сих пор не понимаю, где кончается его ложь и начинается правда.

— И что, по-твоему, это комплимент?

— Это не комплимент, дура. Ты, кажись, единственная, кого он по-настоящему боится потерять.

— О да, отличный способ не потерять — душить в постоянном контроле и рычать на каждого, кто посмотрит в мою сторону, — начинаю, чувствуя, как срывает тормоза. — Ты знаешь почему мы расстались? Этот придурок сам себе придумал проблему, выставил меня шлюхой, а на осознание того, что он проебался ушло почти три недели! Думаешь, он хоть раз извинился по-нормальному? Нет, конечно! Он же у нас считает будто сраный веник или, что мы потрахаемся — может отменить то, что он вылил на меня тонну дерьма!

Сдерживать эмоции больше нет сил — всё кипит внутри — бурлит, готово выплеснуться наружу. Откидываюсь на назад, пытаясь отдышаться. Комната кружится, а в глазах темнеет.

Боже, как же я ненавижу быть такой... эмоциональной.

Вечно всё принимаю близко к сердцу, вечно всё пропускаю через себя, и в себе же и оставляю — так и продолжаю ковыряться в этом дерьме, как червь в навозной куче, потому что не могу иначе. Потому что я — это я.

И почему-то, глядя на удивлённое лицо Лизы, мне вдруг становится стыдно — словно только что вывалила на неё всё то дерьмо, которое должна была оставить при себе.

Просто... сегодня что-то пошло не так. Слишком много вина. Слишком много правды.

— Ладно, раз уж мы полезли в это болото, — наконец выдавливаю, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно и спокойно. — Может, просветишь, почему же ты сама с ним рассталась?

Лиза замирает с бокалом на полпути ко рту. Вино плещется, оставляя небольшое красное пятно на её белом свитере, но она, кажется, этого не замечает.

— Ты... ты серьёзно не знала? — её голос звучит так, будто она только что обнаружила, что я всё это время говорила на марсианском. — Я думала, он тебе рассказал.

Нет. Потому что мы с ним — мастера замалчивать важное. Я — про страх быть брошенной. Он — про... вот это.

— Ну, если бы он рассказывал мне всё, что должен был, мы бы сейчас не сидели тут с тобой, — огрызаюсь, но в груди уже начинает клокотать какое-то странное беспокойство.

Лиза отставляет бокал, её пальцы нервно барабанят по столу.

— Я сделала тест, он показал две полоски.

— Что...?!

— Я думала, что беременна, — продолжает, глядя куда-то в пустоту. — А он...

— Он что? — перебиваю, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

— Он посмотрел на меня так, будто ребёнок — это смертельный диагноз. Сначала, сказал, что он не от него. Потом, что не готов, что это ошибка. Как будто я, блин, была ошибкой...

Воздух вырывается из моих лёгких, будто кто-то ударил в солнечное сплетение. «Ошибка» — слово падает в сознание, как камень в воду, и круги расходятся, задевая всё на своём пути. Я вдруг осознаю, что дышу слишком часто — воздуха не хватает — комната становится тесной, а отражение в тёмном окне каким-то чужим.

— И...?

— И оказалось, что нет. Просто сбой цикла из-за стресса, — её губы искривляются в горькой ухмылке. — Но реакция Кира...

— И что, он... сразу предложил аборт?

— Даже не предложил. Констатировал. «Это решается».

Москвина сидит напротив, допивает свой бокал, а я... я не могу отделаться от ощущения, что только что проглотила стекло, которое застряло где-то в груди — царапает изнутри — и с каждым вдохом становится только хуже.

Беременна. Аборт. Не готов.

Каждое слово — как удар по ребрам. Я всегда знала, что Кир — мудак. Но это... Это не просто мудачество.

— Но ты же сказала, что не была беременна, — цепляюсь за эту мысль, как за спасательный круг. — Значит, он...

— Испугался призрака? — Лиза криво улыбается. — Смешно, правда?

Нет. Не смешно.

Внезапно осознаю, что сжимаю стакан так, что пальцы побелели, пока в голове всплывает воспоминание: мы с Киром в его машине, едем знакомиться к его матушке, а он говорит, что боится стать таким же, как его отец. Тогда я подумала — это про жестокость. А теперь вдруг вижу то, чего раньше не замечала — Кирилл не боится драк, не боится провалов, не боится даже своего отца. Он испугался... ответственности?

Пытаюсь представить его — Кирилла — таким. Не тем Кириллом, который шептал: «ты не представляешь, как я боюсь всё испортить», а каким-то другим — чужим, трусливым... но не получается.

Какой из них настоящий, или, может, они все настоящие?

И тот Кирилл, что кричал на Лизу, и тот, что дрожал от страха потерять меня — это один и тот же человек?

Подношу ладонь к горлу, где ещё сохранились следы его поцелуев — парень так яростно «метил территорию», когда увидел меня в худи Громова... но, что, если я дам ему этот шанс и однажды окажусь для него такой же «ошибкой», которую нужно «решить»?

Москвина продолжает что-то говорить, но её голос доносится, будто из другого измерения — вижу, как двигаются губы, но слышу только собственное сердце, бьющееся где-то в висках — оно стучит в такт старой детской считалке: «... на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич...».

Прекрати. Прекрати. Прекрати.

Но считалка не останавливается.

Вместо этого, к ней присоединяется его смех, когда он действительно радуется — хрипловатый, настоящий — а в голове, целая карусель из образов.

Кирилл и его губы на моей шее — Кирилл и его взгляд, когда он предлагал стать его девушкой — Кирилл, который... который мог посмотреть на Лизу и увидеть в ней «ошибку».

Твою мать...

Пальцы сами собой сжимают бокал, и я вдруг осознаю, что жду — жду, что Лиза скажет — «знаешь, я всё выдумала» — но этого не просиходит.

Вместо вина вдруг чувствую вкус железа — оказывается, я снова прикусила губу. Кровь смешивается с алкоголем, и получается коктейль «моя жизнь» — горький, с железным послевкусием и лёгкими нотами идиотизма, но эта горечь — ничто по сравнению с тем, что разливается сейчас у меня внутри.

Стол качается. Нет, это я качаюсь. Ноги стали ватными, а в груди — пустота, будто кто-то вынул все внутренности и оставил только рёбра, как в анатомическом кабинете — «Грудная клетка. Экспонат №3. Причина смерти — глупость».

Я должна злиться — должна сказать, что он распоследний мудак, что я всё поняла, что больше никогда... но я просто сижу.

На секунду закрываю глаза и вижу его лицо — то самое, каким оно бывает, когда он думает, что никто не видит. Без маскок. Без ухмылки. Просто... человек. Испуганный мальчишка, который когда-то сказал мне — я не умею просить прощения.

А я не умею прощать.

Мы идеальная пара, правда?

— Ну и чего ты молчишь? — Лиза ставит бокал с таким звоном, что я вздрагиваю. — Ждешь, пока я сама догадаюсь, о чем ты думаешь?

— А что тут думать? — голос звучит спокойно. Слишком спокойно. — Ты рассказала, я послушала. Все логично — Егоров как Егоров.

— Бред.

— Что?

— Ты сейчас сидишь и делаешь вид, что тебе плевать, а сама уже прокручиваешь в голове каждый ваш разговор. Ищешь признаки того, что он и с тобой так же поступит.

— Ты вообще слышала себя? — резко поднимаю на нее взгляд. — «Он посмотрел на меня, как на ошибку». Какие тут еще признаки нужны?

— А ты спросила его?

— Ты сейчас серьезно его защищаешь?!

— Я не защищаю. Я просто знаю, что люди не делятся на «уродов» и «святых». Да, он поступил как последний ублюдок. Но если ты решила его судить — будь добра, выслушай и его сторону.

— О, конечно! — фыркаю, закатывая глаза. — Обязательно устрою ему допрос с пристрастием: «Кир, а правда, что ты готов был выкинуть собственного ребенка, лишь бы не брать ответственность»?!

— Спроси! Потому что если ты ему не доверяешь настолько, что даже поговорить не можешь — какой тогда смысл во всем этом?!

— Может, тогда тоже выслушаешь сторону Валенцова?! — усмехаюсь, замечая, как Лиза тут же кривится. — Вот видишь. Охренеть, как легко раздавать советы.

Да, я злюсь. Злюсь, потому что она права. И это бесит больше всего.

Потому что я не хочу спрашивать — я хочу кричать — хочу трясти его за плечи, пока он не объяснит, какого хрена он вообще смеет прикасаться ко мне, если способен на такое.

Но если я спрошу — мне придется услышать ответ, а я не знаю, что хуже — его ложь или его правда.

И самое мерзкое — я его понимаю.

Потому что сама боюсь — боюсь привязанностей, обязательств, будущего — боюсь, что однажды окажусь в ловушке, как мать, которая так и не смогла сбежать от своего прошлого — понимаю этот животный страх перед ответственностью, перед будущим, перед тем, что нельзя контролировать.

Я ведь сама бегу от всего, что пахнет «навсегда».

Но разве это оправдывает его?

Ну какого хрена, Лиз? Зачем ты мне это сказала?! Теперь я не могу просто злиться на него.

«Вот в чём подвох», — шепчет внутренний голос. — «Ты пытаешься возненавидеть его за слабость, но именно она и цепляет тебя. Потому что ты узнаёшь в ней себя».

— Ты вообще дышишь? Или решила проверить, как выглядит труп с открытыми глазами?

— Да. Просто пытаюсь понять кто из нас большая идиотка, — невесело усмехаюсь, выпуская из рук пустой бокал. — Ты — которая готова отдать почку мудаку-отцу, или я — которая всё ещё надеется, что человек, который мог кинуть собственного ребёнка, вдруг окажется не таким уж и мудилой.

Лиза хмыкнула и налила мне ещё вина.

— Добро пожаловать в клуб.

— Я ведь реально сейчас сижу и анализирую его мотивы, как какой-то психолог, — собственный голос звучит хрипло. — Хотя должна была уже давно удалить его номер.

Лиза поднимает бровь.

— Но ведь не удалила?

В груди что-то сжимается — нет, не удалила — потому что когда он смотрит на меня своими серыми глазами, в которых отражаются все оттенки боли и надежды... я какого-то хрена всё ещё верю, что он может быть лучше.

— Перестань искать в нём логику, — хмыкает Лиза, откидываясь назад и смотря куда-то в потолок. — Тебе просто нужно решить — готова ли ты принять его со всем дерьмом, а не только удобные кусочки. Люди — не пазлы, которые нужно собрать, чтобы понять картинку.

— О, великая Москвина заговорила афоризмами?

— Да пошла ты, — фыркает и вдруг поднимает бакал. — Зато ты теперь знаешь, чего точно не хочешь.

— Ага, и что же я не хочу? — с любопытством приподнимаю бровь.

— Чтобы тебя бросали беременной?

— Ох, как тонко. Почти не почувствовала сарказма, — ехидно фыркаю. — Может, еще просвятишь, что же мне делать?

— Ну-у-у, — притворно задумчиво тянет Москвина. — Во-первых, либо простить его, либо послать нахер. Но по-настоящему. А не так, как сейчас — когда ты его посылаешь, а потом пол универа видит, как вы сосетесь.

— Ну, а во-вторых? — спрашиваю уже только для приличия, делая вид, что рассматриваю ногти.

— А, во-вторых, если решите снова сойтись — купите мне абонемент в цирк. Потому что ваши отношения — лучшее шоу уродов в городе.

Салфетка, которую я швыряю в ответ, попадает ей прямо в лицо. Но через секунду мы обе смеемся — громко, истерично, до слез.

Вино, конечно, коварная штука. Сначала ты вроде бы просто расслабляешься, а потом бац — и вот ты уже чуть ли не плачешь в жилетку той, кого еще неделю назад готова была проклинать до седьмого колена.

Сначала Москвина изливала гнев, потом пыталась анализировать, потом начинала жалеть себя, а затем по новой — круг за кругом, виток за витком. Я, в свою очередь, кивала, поддакивала, добавляла колкостей — в общем, делала всё, чтобы не оставаться наедине со своими собственными мыслями и не возвращаться к самому мерзкому — к тому, что Кир мог просто взять и вычеркнуть из жизни ребенка.

Мы обсудили самые дурацкие ситуации из студенческой жизни, даже вспомнили, как чуть не подрались из-за какого-то дебильнгого конкурса «Мистер и Мисс Политех» на первом курсе — и всё равно, как заколдованные, возвращались к теме мужиков.

— Блять... Давай уже решим, будем их убивать или просто кастрировать?

Я фыркаю. Не потому что смешно. А потому что если не засмеяться — придется признать, что первый вариант звучит до боли заманчиво.

Проклятая фантазия тут же услужливо подсовывает живописные картины — Егоров и Валенцов, связанные посреди леса, а мы с Лизой в черных перчатках, выбирающие между бензопилой и кухонным ножом.

— Кастрировать — это слишком гуманно.

— О-о-о, хочешь сказать, что наконец-то готова перестать делать вид, что тебе на всё похер? — прищуривается, как кот, унюхавший сметану.

Закусываю губу, потому что нет. Не готова. Потому что если начну — я не остановлюсь. Если позволю себе злиться по-настоящему — это будет не красивая истерика с разбитой посудой, а что-то глубже. Темнее. Что-то вроде чёрной дыры, которая засосёт всё, включая меня, Егорова и остатки моего достоинства.

— Может, я просто жду, когда он сам эволюционирует в нормального человека? — говорю с фальшивой надеждой в голосе. — Ну там, отрастит совесть, мозги, может, пару новых извилин?

— Ага, и крылья заодно, — фыркает Москвина.

Закатываю глаза, но тут же морщусь — голова кружится, и даже этот простой жест дается с трудом. Сердце бьется неровно — то ли от алкоголя, то ли от той гадкой мысли, что крутится в голове с тех пор, как Лиза рассказала про Егорова.

Какого хрена, Крис? Ты же знала, что он мудак.

— Предлагаешь мне выпустить внутреннего демона? — притворно-невинно прикладываю ладонь к груди, стараясь, чтобы голос звучал легко. — Лизок, да я же тогда не остановлюсь на Егорове. Придётся заодно и твоего Олежку на гильотину отправить. Он, кажется, в прошлый четверг слишком жизнерадостно улыбался.

— Это что, новый этап? — насмешливо фыркает. — Сначала ты философствуешь, а теперь решила переквалифицироваться в серийную убийцу? Прям скачок карьеры.

— Ну а что, — пожимаю плечами, голос звучит так небрежно, будто мы обсуждаем не убийство, а выбор нового лака для ногтей. — В резюме будет красиво: «Опыт работы с трупами. Навыки криминального психоанализа. Готова к переезду — желательно в страну без экстрадиции».

«Умение годами хранить в себе яд, но никогда не давать ему вырваться наружу», — добавляю про себя.

— Гениально, — Лиза цокает языком. — Только тебя раскроют на первом же трупе.

— Это почему же?

— Потому что ты оставишь рядом с телом записку: «Дорогой Кирилл, вот список причин, почему ты козёл».

— Так у нас тут план на вечер нарисовался? — поднимаю бокал, делая вид, что рассматриваю его на свет. Лампа над столом мигает, и стекло на секунду вспыхивает кроваво-красным. — Только давай уточним детали: бензопилу берем в аренду или покупаем? Или, может, ограничимся тем, что есть на кухне?

— Нож для разделки мяса, — мечтательно закатывает глаза Лиза. — Эстетично, практично, и соседи не услышат.

Представляю эту картину — мы, две пьяные истерички, вооружённые кухонными ножами, идём вершить правосудие. Смешно. Жалко. И... как ни странно, заманчиво.

— А если он начнет орать?

— Кто сказал, что у него останется чем орать?

— Лиз?

— Что?

— Ты меня реально пугаешь.

Она пожимает плечами, и в этом движении — вся её Москвинская суть — безразличие, притворное и наигранное.

— Это не я — это твоя нереализованная агрессия. Я всего лишь зеркало, дорогая.

— Зеркало с маниакальными наклонностями, — фыркаю, закатывая глаза.

Вино тёплое, противное, но я всё равно пью — потому что сегодня, кажется, единственный выход — это напиться до состояния, когда уже ничего не чувствуешь.

— Кстати, — внезапно оживляется. — Если решимся на бензопилу, у меня есть контакты одного сомнительного типа...

— Который «чисто случайно» торгует инструментами для «особых случаев»?

— Он называет это «хобби».

Не то чтобы я всерьёз рассматривала этот бред, но сама мысль о том, что у Москвиной действительно есть такие знакомые, заставляет меня на секунду представить, как этот мифический тип выглядит — то ли бородатый мужик в замызганной рубашке — то ли подозрительно ухоженный дяденька с маникюром, который на вопрос «а для чего вам бензопила?» отвечает: «для творчества».

— Боже, — закатываю глаза, но уголки губ предательски дёргаются. — Как же я люблю наш здоровый женский коллектив.

— Ты хочешь сказать — токсичный?

— А разве есть разница?

— Ну, если завтра нас посадят, то да, — задумчиво отхлебывает вино. — Просто раз уж мы тут собрались устраивать шабаш, то давай хотя бы с размахом.

— Предлагаешь вместо костра на балконе арендовать крематорий? — спрашиваю, и голос звучит так, будто это действительно вариант.

Где-то в глубине сознания понимаю, что это уже перебор, но сегодняшний вечер давно перестал быть «нормальным», так что почему бы и нет?

— Ну, ты смеёшься, — её ухмылка становится ещё шире. — Но у моего дяди есть гараж в промзоне...

— Ты серьёзно?

— Для друзей — да.

— Мы друзья? — делаю вид, что разглядываю этикетку вина.

Лиза фыркает, закатывая глаза.

— Господи, — прикрываю лицо ладонью, но смех уже прорывается сквозь пальцы. — Мы действительно обсуждаем убийство как вариант решения проблем в личной жизни?

— Ну, технически, это не убийство, а... креативный выход из ситуации.

— Ладно, — вздыхаю. — Давай пока ограничимся кастрацией.

— Скучно.

— Зато реалистично.

— Ну, если ты настаиваешь, — тянется к телефону, пальцы быстро скользят по экрану. — Гуглю «где купить жидкий азот».

— Зачем?!

— Чтобы было эффектнее, — прищуривается, начиная что-то печатать с убийственной серьезностью. — Итак, «Как скрыть труп для начинающих». О, смотри, тут даже рейтинг у статейки — пять звёзд! Видать, народ оценил.

— Ага, и первая рекомендация — не хороните в своём огороде. Как обидно, — притворно вздыхаю, заглядывая в её мобильник. — А я уже представляла, как уйду в горы и каждое лето буду поливать помидорки, думая — растите, детки, вас удобрили говном.

— Экологично, — кивает Лиза. — Особенно трогательно будет звучать в суде.

— Так, стоп, — выхватываю её телефон. — Я передумала. Давай лучше просто сожжем его машину.

— О! — глаза Лизы загораются, и она тут же оживляется, как будто только и ждала этого предложения. — Это уже теплее.

— В прямом смысле.

— И не такое уголовно наказуемо.

— Ну, почти.

— Почти — уже прогресс.

— Мы сейчас реально перешли на философию?

— Нет, — хватает со стола оливку и швыряет в меня. — Мы перешли на «допивай уже своë мерло, и идём жечь его машину».

— Ты вообще представляешь, как мы будем объяснять это полиции? — закатываю глаза, но ноги уже сами несут меня к шкафу за курткой, будто решили, что разум — это лишнее звено в этой цепи безумия.

— Он нас довёл — универсальная отмазка, — Лиза натягивает свой бомбер, деловито проверяя молнию.

— Уголовка, — цокаю языком.

— Можем разбить фары? Проколоть шины? Нарисовать на капоте большую... э-э-э... художественно-фаллическую композицию?

— Ага, — подхватываю я, натягивая найки, которые почему-то кажутся сегодня особенно неудобными — будто сама вселенная намекает: «остановись, дура». — И записку под дворником: «Дорогой Кирилл, это не месть. Это перформанс. С уважением, твои бывшие, одна из которых могла бы стать будущей, если бы ты не был таким мудилой».

Лиза фыркает, поправляя растрёпанные волосы, которые теперь торчат во все стороны, как после урагана. Её тушь уже давно превратилась в «смоки-айс», но в этом есть что-то символичное — словно весь её сегодняшний макияж отражает наше душевное состояние: размазано, невнятно, но с претензией на драму.

Вываливаемся на улицу, и холодный ветер бьёт в лицо, но алкоголь греет изнутри, превращая ночь в размытое, но яркое полотно.

Нормальные люди, наверное, в такой ситуации вызывают психотерапевта — но мы с Москвиной явно не из их числа.

— Так, стоп. Мы реально идём жечь его тачку?

— Ну, если ты готова к реальному сроку — можем и поджечь, — пожимаю плечами. — Предлагаю ограничится художественной частью.

— Так не эпично, — фыркает Лиза.

— Зато без уголовки.

Благополучно пропускаю, как мы оказываемся во дворе Егорова — точнее, в том самом престижном жилом комплексе, куда нормальным людям вход воспрещён без справки о доходах — этот момент словно вырезали из трезвой реальности и вклеили в наш пьяный киношный сюжет. Мозг отказывался выдавать что-то, кроме белых пятен.

То ли потому, что вино окончательно ударило в голову, растекаясь горячей волной по венам — то ли потому, что Лиза тащит меня за рукав, как на поводке.

Пальцы Москвиной впиваются в кожу, наверное, где-то останется синяк. Забавно. Завтра утром буду рассматривать это фиолетовое пятно и вспоминать, как в пьяном угаре решила, что вандализм — отличный способ отомстить Егорову.

Кажется, если бы Лиза меня отпустила, я бы просто осела на этот тротуар и уснула, завернувшись в куртку как в одеяло, чувствуя, как в носу щиплет от запаха хвойного кустарника.

Дальнейшие события всплывают в сознании кадрово.

Вот мы шатаемся у подъезда, споря, действительно ли это его машина — Лиза клянется, что узнаëт «этот уродский тюнинг», я же вообще сомневаюсь, что она хоть что-то может узнавать в своём состоянии, потому что лично я вижу три машины — причем их количество меняется с каждым разом.

Вот мы уже стоим перед чёрным купе, нагло демонстрирующим свою идеальность — без единой царапины — выглядит так, будто только что сошел с обложки журнала «богатые идиоты». Даже дворники стоят под правильным углом, будто издеваясь над нашим пьяным состоянием.

«Припарковался аккуратненько, сволочь», — приносится в голове идиотская мысль, и почему-то это бесит больше всего — больше, чем то, что я забыла, зачем мы вообще здесь.

Даже больше того, что, наверняка, этот долбанный двор напичкан камерами — но в нашем состоянии, это последнее о чем хочется думать. Даже луна смотрит на нас... двумя лунами? Нет, одна. Или две?

Замираю, внезапно ощущая, как у меня кружится голова.

Кажется, сейчас меня стошнит...

— Эй, земля-воздух! — Москвина щелкает пальцами перед моим лицом. — Ты вообще с нами? Или уже мысленно пишешь объяснительную в полицию?

— Да просто думаю вот, как бы красивее изобразить этот художественный посыл.

Пальцы непроизвольно сжимают ключи так, что острые края впиваются в кожу. Боль — ясная, конкретная, понятная — в отличие от всего, что творится у меня в голове.

Лиза закатывает глаза и первая подходит к машине, начиная что-то примерять в воздухе на боковой двери — кажется, это была буква «Х», но в ее нынешнем состоянии это могла быть и абстрактная композиция.

— О, смотри-ка, — проводит пальцем по капоту. — Он даже помыл ее сегодня. Как трогательно. Прям просится, чтобы... украсили.

А я стою и думаю о том, как пару месяцев назад он прижимал меня к этому самому капоту на университетской парковке, шепча что-то про достоверность нашего плана, а я делала вид, что мне не нравится, как пахнет его кожа.

В глазах начинает слегка двоиться и машина Кирилла на секунду превращается в размытое пятно. Глубоко вдыхаю ночной воздух, вдруг понимая, что на самом деле не хочу её портить — ну, может, если только чуть-чуть — хочу испортить его представление о том, что всё можно исправить парой слов и фирменной Егоровской ухмылкой.

Хотя кому я вру?

На самом деле, я хочу, чтобы он вышел сейчас, увидел меня здесь и наконец-то понял — что именно он должен понять — я сама не знаю, однако эта мысль продолжает биться в моем пьяном сознании.

Городской воздух пахнет зимней сыростью и бензином — казалось бы идеальный аромат для преступления, однако нас оглушает пронзительный вой сигнализации — громче, чем все мои внутренние демоны, вместе взятые.

Громкость такова, что у меня рефлекторно подскакиет сердце, а в висках начинает пульсировать, пока вспыхивают огни аварийки, освещая нас в позе застигнутых врасплох преступниц — вот только срабатывает она не у Егоровской машины, а у соседского внедорожника — огромного чёрного монстра с глухой тонировкой — а-ля «бандитские девяностые».

Лиза тут же прыгает за сугроб, потянув меня за собой, что я едва ли не вписываюсь лицом в мокрый снег — бесполезное занятие, потому что её фиолетовый бомбер выдает нас за километр.

Снег холодный, мокрый и абсолютно реальный — в отличие от всего происходящего, потому что вместо ожидаемого крика «Стоять!» или чего-то подобного, раздаётся... мяуканье? — из-под соседней машины выскакивает пушистый черный кот — видимо, это он спровоцировал сигналку.

— Пиздец, — выдыхает Лиза после паузы.

— Поддерживаю, — выдыхаю, тоже давясь смехом.

Адреналин бьёт в виски, пальцы дрожат, но остановиться уже невозможно. Сирена смолкает, будто уже успела проститься с нашими остатками здравого смысла, а мы — две пьяные идиотки — продолжаем своё дело с удвоенным энтузиазмом, стараясь не спровоцировать и Егоровскую сигналку.

— О, господи, — фыркаю, когда Москвина изображает нечто отдалённо напоминающее мужское достоинство, но больше похожее на деформированный банан. — Это ж надо уметь так бездарно рисовать. Даже Егоров обидится.

— Зато масштабно! — откидывается назад, любуясь своим творением. — Теперь твой ход, Пикассо.

Металл холодный, но в пальцах быстро нагревается. Замечаю своё отражение — растрёпанные волосы, размазаную тушь, губы, сжатые в нервную улыбку — выгляжу как героиня плохого триллера, что особенно иронично, учитывая, что самое страшное в этой истории не наше вандальное творчество — а то, что завтра мне придётся смотреть ему в глаза.

Начинаю выводить буквы, но рука дрожит — ключ скользит по лаку, оставляя неровные прерывистые линии, будто азбука Морзе, где каждая точка это — «я», а тире — «ещё не кончила страдать».

Внезапно скрип двери подъезда режет тишину. Мы с Лизой синхронно замираем, будто школьницы, пойманные на порче учебников, хотя по факту больше похожи на пьяных енотов, устроивших погром в мусорном баке.

Даже не успеваем сориентироваться, как из темноты выплывает фигура. Не Егорова, слава богу. Женщины в пуховом платке и клетчатом пальто, за которой шаркает такса на поводке.

Серьёзно? Бабуля с таксой? В полтретьего ночи?!

Собака облаивает нас сразу — видимо, чувствуя запах коллективного идиотизма ситуации лучше своей хозяйки — а бабуля останавливается, оценивающе щурится, и я чувствую, как по спине бегут мурашки — точь-в-точь как в детстве, когда кто-то из взрослых ловил с сигаретой за гаражами.

Видно, что за годы жизни уже повидала всякое, но две пьяные девушки у дорогой машины с огромным членом на капоте — это даже для неё свежий сюжет.

— Девочки, а вам мамы не говорили, что портить чужое имущество — грех?

Голос звучит так знакомо, будто это моя собственная бабка, вернувшаяся с того света специально, чтобы отчитать меня в самый неподходящий момент — нотация прям из советского букваря для трудных подростков.

Мозг лихорадочно перебирает варианты ответа: заплакать и сказать, что это наш парень, который изменяет нам обоим — звучит правдоподобно, убежать — уже поздно, правда — самый опасный вариант.

— Бабуль, а вам не говорили, что этот уёбок бросает беременных? — выпаливает Москвина, не моргнув глазом, прежде чем я успеваю что-либо сделать.

Даже такса замолкает, будто осознаёт всю глубину момента, чувствуя приближающуюся драму.

Бабулина морщинистая физиономия проходит через целую гамму эмоций — от возмущения до любопытства, затем задерживается на чем-то среднем между «какие-то пьяные дуры» и «ну а что если правда уёбок?».

— Ну... — она кряхтит, переминаясь с ноги на ногу. — Тогда ладно... Только тихо, а то у нас Серёжка на третьем этаже в полиции работает...

Такса, всё это время наблюдающая за процессом, вдруг поднимает лапу и делает лужу прямо на колесо — бросает на нас последний осуждающий взгляд и, виляя хвостом, семенит за хозяйкой, которая внезапно ускорила шаг до олимпийского рекорда.

А мы с Лизой застываем в немом шоке, наблюдая, как фигура бабульки растворяется в темноте, бормоча под нос что-то до боли похожее на: «Молодёжь пошла... И мужики-то нынче... В наше время хоть замуж сначала звали...».

— Мы только что серьёзно получили благословение от старухи? — медленно выдыхаю, ощущая, как реальность окончательно теряет границы.

А в голове всплывает мысль — вот оно, истинное народное правосудие — если мудак, то можно.

Лиза философски пожимает плечами.

— Вэлком ту Раша, детка. Здесь даже бабки понимают, что есть вещи поважнее закона. Например, принцип.

— Только учти, если этот Серёжка нас всё-таки посадит, будем рассказывать следователю, что действовали под давлением бабушкиного благословения. Это же смягчающее обстоятельство?

— В этой стране — запросто, — отвечает Москвина.

Делает шаг вперёд и тут же спотыкается о невидимую кочку, едва не потянув меня за собой в ближайший сугроб. Смеюсь, помогая Лизе снова принять вертикальное положение... и всё бы ничего, если бы не до боли знакомый голос за спиной.

— Вы совсем ебнулись?

Медленно оборачиваюсь, чувствуя, как кровь стынет в жилах, несмотря на алкоголь.

Егоров стоит в пяти шагах, застывший в позе, которая одновременно выражает шок, возмущение и что-то ещё, что я в своем полуживом состоянии слабого стояния не могу распознать. Его волосы растрепаны, на лице — смесь недоверия и усталости, а в глазах — тот самый вопрос, который я задавала себе всю дорогу сюда: «вы, блин, серьёзно?».

— Блять... — вырывается у меня, и это единственное, что приходит в голову.

— Блять... — соглашается Лиза, сжимая мою руку так сильно, что, кажется, сломает кости.

Если честно, я была готова абсолютно ко всему — к крикам, к появлению охраны — хорошо хоть, что этого не случилось, потому что я уже видела, как мы с Лизой убегаем от двухметровых шкафов, спотыкаясь о сугробы; к лекции о морали и нравственности — ой, да ладно, я ж его знаю, мораль это не про него; к истерике — о, это было бы весело, я бы даже достала телефон и сняла на видео...

Да даже к полиции — в пьяном угаре я бы, наверное, и это вытянула.

Но к смеху? К искреннему, заразительному смеху, который начинает сотрясать его плечи и заставляет меня, вопреки здравому смыслу, чувствовать себя еще большей идиоткой, чем я есть на самом деле? — вот к этому я точно не была готова.

Потому что этот придурок действительно начинает смеяться — искренне, от души, запрокинув голову к звездному небу над головой.

Переглядываюсь с Лизой, чувствуя, как алкогольный туман в голове внезапно рассеивается, оставляя после себя минутную нелепую ясность происходящего — мы все трое стоим здесь — двое вандалов с ключами в руках, один потрясённый владелец машины, а между нами — огромный нарисованный член и слово «МУДАК», сверкающее в свете уличного фонаря.

— Он... это... смеётся?

Голос звучит хрипло, будто я только что пробежала марафон, а не стояла неподвижно последние тридцать секунд — в горле пересохло, а пульс бьётся где-то в районе ушей.

— Похоже на то, — также неуверенно выдаёт Москвина. — Хотя я голосовала за истерику.

— Ты... — пытается говорить, но снова срывается в смех, в котором появляются подозрительные нотки до боли похожие на истерику. — Вы... блять... нарисовали... мне... член... на капоте...?! Серьезно?!

— Анатомически неточный, но символически ёмкий, — подсказывает Лиза с убийственной серьёзностью.

Чувствую, как уголки моих губ предательски дёргаются вверх. Мы с Москвиной переглядываемся, начав хихикать уже вслух — что с нас пьяных идиоток взять? Я же говорила, что вино конкретно не мой напиток — ненавижу, как оно накрывает волнами. Вот ты вроде бы стоял, усиленно делая вид, что ты трезв — а вот уже хихикаешь, как ненормальная, словно успела где-то накуриться.

Егоров тем временем вытирает глаза, плечи ещё подрагивают от смеха — он выглядит другим — не тем самоуверенным придурком, что разбрасывается обидными фразами, а каким-то... человечным.

И это бесит больше всего.

— Первое: вы обдолбанные? Второе: если нет, то что, блять, вас сподвигло на это?

Ну, какого хрена? Мы тут, понимаешь ли, старались. Думали он разозлится — осознает всю глубину своей ничтожности — а этот идиот проржался, и теперь смотрит на нас, как на двух нашкодивших котят, с таким видом — будто для него это обычный вторник.

Или пока не осознал всю глубину момента?

— Ой, Кирюш, — вздыхаю, делая шаг ближе. — Разве нужно быть обдолбанным, чтобы захотеть оставить след в твоей жизни? Ну, кроме того, что ты уже оставил в нашей?

— Ты адекватная?!

А вот сейчас обидно было. Обидно, потому что знаю, что он прав — я не адекватная — особенно, когда дело касается его. Потому что, может, если бы я была чуть более адекватной, я бы не вляпалась в это дерьмо под названием — отношения с Егоровым.

— Лиз, я адекватная? — спрашиваю рефлекторно.

— Ну, — Москвина притворно задумывается. — Если считать нормой портить тачки бывших в полтретьего ночи, то да. Абсолютно адекватна.

— Так, понятно.

Егоров с шумом выдыхает, достаёт телефон, пальцы быстро скользят по экрану — успеваю заметить, что у него снова та же самая заставка, что и раньше: чёрно-белое фото какого-то хоккейного момента — ничего не меняется.

— Олежка, — голос звучит так, будто он вызывает подкрепление на поле боя. — Как ты там, дорогой? Хорошо спится?! Приезжай. Сейчас же. И забери свою ебанутую, пока я не убил её.

Пауза. Его взгляд скользит по нашему «творчеству» на капоте, и я вижу, как его губы снова дёргаются — то ли подавляет ухмылку, то ли желание заорать и придушить нас голыми руками — и какого-то хрена от этого мы начинаем хихикать еще сильнее, за что хоккеист тут же награждает нас убийственным взглядом.

Он хочет нас напугать? Зря старается.

— Нет, она не у меня в квартире. Нет, блять, я не шучу! Твоя Лиза. Моя Крис. Да, блять! Творят какой-то пиздец у меня во дворе!

Вешает трубку, и в этот момент его лицо одновременно выражает ярость, недоумение и какую-то странную, почти болезненную усталость. Пальцы сжимают телефон так, что кажется, вот-вот треснет экран, но он просто глубоко вдыхает и закатывает глаза — не со злостью, а с каким-то фатальным принятием абсурда.

Внезапно понимаю, что мы все трое сейчас выглядим как персонажи плохой комедии: две пьяные дуры, разгневанный хоккеист и гигантский фаллос между нами — буквально и фигурально.

Твою мать, почему это так смешно...

Кажется, это уже попахивает какой-то нездоровой истерикой.

Вместо того, чтобы сорваться на крик или попытаться нас придушить — в глубине души, я была готова и к этому — Егоров снова достаёт телефон.

Хихиканье застревает где-то в горле, сменяясь почти животным любопытством — кажется, сейчас произойдёт что-то окончательно выходящее за рамки моей картины мира. И я не ошибаюсь.

Секунда, другая, вспышка камеры — и вот, Егоров, с видом профессионального документалиста, запечатлевает нашу с Лизой ночную работу во всех ракурсах — затем, не сказав ни слова, отправляет кому-то снимки и, судя по смайликам, в виде орущих от смеха рожиц, которые я замечаю краем глаза, адресат по достоинству оценил произведение.

А потом просто садится на корточки и хватается за голову, словно его только что огрели бейсбольной битой.

— Да ёб вашу... — шепчет одними губами.

Медленно поднимает взгляд к ночному небу, полному звёзд — как будто ищет там ответы на все свои вопросы, которых у меня сейчас накопилось не меньше. Замирает на мгновение, и, будто очнувшись, достаёт из кармана пачку сигарет — дрожащими пальцами вытаскивает одну, тишину разрезает чирканье колесика зажигалки — затягивается жадно, с каким-то отчаянным наслаждением, словно это последний глоток воздуха перед погружением в пучину безумия.

Выдыхает дым, и он рассеивается в ночи, унося с собой часть его, ещё не растраченных, нервов.

Так и продолжает курить, глядя в сторону ночного города. Почему-то в этот момент я вижу в нём не самоуверенного придурка, а просто уставшего человека, который пытается справиться с каким-то своим дерьмом.

Кажется, я начинаю трезветь. Это хреново.

Вокруг — тишина, нарушаемая только сбивчивым дыханием Кирилла, нашими смешками с Москвиной и редкими щелчками зажигалки. А еще — запахом старых обид, несбывшихся надежд, и вопросом, который грызет меня изнутри — неужели он действительно мог так поступить с Лизой?

— Да чтоб тебя... — шепчу, чувствуя, как во мне просыпается что-то, что я давно похоронила под слоем цинизма и обид. — Да пошёл ты со своими страданиями.

Беру с земли горсть снега и кидаю — попадаю прям в спину и снег оставляет мокрое пятно на его худи.

— Крис, ну серьёзно? — поворачивает голову, тихо спрашивая, поджимая губы. — Ты реально приперлась ко мне в три ночи, чтобы испортить тачку?!

— Если присмотреться, там в углу сердечко. Рука дрогнула, — машинально отвечаю. — И, вообще-то, ты это заслужил.

— За что, блять?! За то, что имел несчастье с вами обеими встречаться?! — встает, подходя ближе и медленно проводит рукой по лицу, будто его терпение — это резинка, и она вот-вот лопнет.

— Мы выразили наше общее мнение, — вставляет Лиза.

— Ваше общее мнение теперь красуется на моей тачке. Заебись, — пинает ногой колесо. — И что дальше? А, хотя, че я спрашиваю? Вы же не думаете — вы «выражаете общее мнение»... Блин, Крис, только ты могла придумать такой способ сообщить, что ты злишься.

— Злюсь? Что дало тебе такую дикую идею? — прикладываю руку к груди с театральным ужасом, чувствуя, как в висках начинает пульсировать та самая ярость, которую до этого глушил алкоголь. Даже смеяться перехотелось. — То, что мы с Лизой устроили тут мастер-класс по современному искусству? Называется, кстати: «как я провела этот вечер, узнав, что ты — говно». Как тебе концепция?

Лиза фыркает. Кирилл вздыхает. Где-то вдалеке лает собака — даже она, кажется, оценила мой сарказм.

— Окей, — скрещивает руки на груди, и я вижу, как напрягаются мышцы под тонкой тканью красного худи. Опять без куртки. — Объясни мне, на что именно ты «злишься». Потому что если на ту хрень с Максом...

— О, нет-нет, — перебиваю его, чувствуя, как голос предательски дрожит. Либо я сейчас разверусь, либо придушу его — и второй вариант звучит охренеть, как заманчиво. — Мы перешагнули твою дурацкую ревность, малыш. Лиза любезно просветила меня про куда более... фундаментальные вещи.

Кирилл резко замолкает. Улыбка гаснет, будто кто-то выдернул шнур из розетки — лицо становится каменным, но глаза... глаза выдают все. В них мелькает целый спектр эмоций, сменяющих друг друга с калейдоскопической быстротой.

Сначала удивление, сменяющееся растерянностью, потом — мгновенное осознание — и наконец, страх, который я вижу не только в расширившихся зрачках, но и в том, как он судорожно сжимает и разжимает челюсти.

— Про то, как ты реагируешь, когда жизнь становится слишком реальной, — продолжаю, делая шаг вперед, и мой палец впивается ему в грудь. — Когда появляются последствия.

Он даже не шелохнулся, а у меня внутри всё кипит — коктейль из старых обид и свежего разочарования. Хочу выплеснуть это на него, как можно больнее, хотя прекрасно понимаю, что больше всего врежу себе самой.

— Знаешь что, Егоров? Это не просто «мудак». Это трусливая мразь, которая боится ответственности.

Лиза тихо присвистывает, а я понимаю, что мне нужно вдохнуть. Глубоко. Потому что если сейчас начну, если позволю себе высказать всё, что накопилось, я просто раздавлю его — и себя заодно — потому что, чем больше я пытаюсь от него отдалиться, тем сильнее меня к нему тянет. И это... это уже не смешно. Это — катастрофа.

— Слушай, Крис, я не хотел, чтобы ты так об этом узнала, — делает шаг ко мне, но я отступаю.

— А как? — скрещиваю руки. —В поздравительной открытке? «Дорогая Крис, кстати, я когда-то чуть не бросил девушку, потому что испугался ребёнка»?

Лиза фыркает.

— Классный сценарий. Может, ещё шарики и клоунов добавишь?

Кирилл смотрит на неё, потом на меня.

— Я просто не знал, как тебе это сказать.

— А Лизе ты знал?! Ты ведь не отказался бы от ребенка, правда? Ты бы обнял Лизу, сказал, что все будет хорошо, а не посмотрел на нее, как на ошибку! — резко выбрасываю руку в сторону Лизы. — Вот она, кстати, стоит. Живая. Не «решенная». Можешь ей в глаза посмотреть, если хватит смелости.

Егоров молчит, переводя взгляд с меня на Лизу, с Лизы на меня — медленно, будто против воли, мотает головой.

— Лиз, прости. Я был мудаком, — его голос звучит неестественно тихо.

— Ой, давай без этого, а? — Москвина резко машет рукой, но голос у нее сдавленный.

Вижу, как сильно она сжала губы, как дрожат плечи, хотя она и пытается это скрыть, жадно присасываясь к бутылке вина, которую мы взяли «на дорожку».

— Нет, ты видела? — не могу сдержать сарказма, продолжаю говорить, даже когда чувствую, как слезы подступают к горлу. — Он как обычно считает, что можно ска...

— Да хватит уже, — вмешивается Лиза, останавливая мою пламенную тираду. — Я не для этого сюда пришла.

— Тогда для чего? — неожиданно взрывается Кирилл. — Чтобы напомнить мне, какой я урод? Ну поздравляю, получилось! Да, я испугался тогда! Да, я повел себя как последний мудак! И да, мне стыдно! Довольны?

Опускает голову. Молчит. Я знаю, что он признает свою вину. И это почему-то делает мне еще больнее. Я ведь хотела его ненавидеть — хотела видеть в нем чудовище — но нихрена не получается. Ну какого хрена? Эта его вина должна была принести мне облегчение, а приносит только тошноту.

Даже звуки ночного города затихают, будто затаив дыхание. Вижу, как его руки дрожат, как скулы напряжены до боли, как в глазах мелькает что-то дикое, неконтролируемое. Так и зависаю сканируя его лицо, смотрю на сведенные брови, на то, как его грудная клетка быстро поднимается и опускается — и вдруг понимаю, что впервые вижу его таким.

Весь мой сарказм рассыпался в прах, оставляя лишь пустоту и странное щемящее чувство под грудной клеткой — вдруг осознаю, как сильно дрожат мои пальцы — не от холода, а от этой дурацкой, нелепой, совершенно неуместной жалости.

До этого я держалась на злости, на обиде — они были моей опорой, оправданием для всего этого цирка. А сейчас они испарилась, оставив после себя лишь горькое послевкусие и кучу неудобных вопросов.

Зачем я вообще всё это затеяла? Что я хотела доказать? Что он мудак? — да я и так это знала. Что я лучше его? — да нихрена подобного.

И к чему мы пришли? Стоим здесь, втроём, посреди ночи, с нашими невысказанными обидами и криво нарисованным членом на капоте — это слишком даже для чёрной комедии.

Кирилл вдруг резко поворачивается к машине, его пальцы сжимаются так, что костяшки белеют — в свете уличного фонаря вижу, как дрожит его рука, когда он проводит ладонью по царапинам — мелко, почти незаметно, но этого достаточно, чтобы в горле снова встал ком.

— Вы хоть представляете, во сколько мне обойдётся перекраска? — произносит это сквозь зубы, но в голосе только усталость. Такая же, какая вдруг накрывает и меня.

— Можешь вычесть из тех денег, что должен был потратить на аборт, — пожимаю плечами.

Фраза вылетает автоматически, по старой привычке — уколоть, задеть, защититься — но прежней злости уже нет, и слова звучат плоскими, как будто я просто отыгрываю какую-то роль.

Кирилл вздрагивает — глаза вспыхивают, но почти сразу гаснут — снова проводит рукой по лицу. Этот жест стал его визитной карточкой за последние минуты.

Даже Лиза, обычно такая болтливая, молчит, закусив губу — смотрит то на меня, то на Кирилла, и в её глазах читается то же самое недоумение — что теперь? Куда дальше?

Егоров тоже молчит — однако парень разглядывает только меня — изучающе, как будто пытается прочитать мои мысли.

Что ищет? Сочувствие? Понимание? Или просто пытается понять, насколько сильно я его ненавижу?

Вижу, как он снова достает сигареты — короткий щелчок зажигалки, и пламя на мгновение озаряет его лицо — в отблесках огня замечаю глубокие тени под глазами, очерченные скулы и ту самую усталость, которую не скрыть даже мастерски натянутой маской безразличия — затягивается, закрывая глаза, как будто делает это в последний раз.

— Знаешь, — голос хрипит, слова выходят вместе с дымом. — Это уже не смешно.

— Знаю, — тихо отвечаю, взгляд сам собой опускается к земле, где наши тени странным образом переплелись у подножья его машины.

— Блин, ты реально решила, что лучший способ это обсудить — испортить мою машину?!

— Ну знаешь, когда не можешь поцарапать душу, приходится довольствоваться лаком. Потому что если бы я пришла и просто спросила «какого хрена?», ты бы начал юлить. А так, — показываю на капот, где огромный нарисованный член продолжает освещаться уличным фонарем. — Теперь у тебя есть мотивация говорить честно.

— Только ты можешь устроить скандал с порчей имущества и сделать это так, что мне даже злиться не хочется, — усмехается, закусывая губу. Глаза кажутся темными, почти черными. — Окей, ты права. Потому что я не хотел это обсуждать. И, наверно, вряд ли бы рассказал сам...

— О, боже, он признал! Лиз! Запиши!

Лиза, стоящая рядом, смотрит на нас, как на двух ненормальных.

— Вы серьёзно?! Я даже не знаю, что здесь более психоделично — то, что вы двое, или то, что я это вижу, — смотрит на нас, потом на машину, потом снова на нас. — Мы ему тачку испортили, а вы флиртуете?!

— Мы не флиртуем! — тут же возмущаюсь, звучно фыркая.

Еще чего. Флиртовать с ним? Да ни за что!

— Лиз, отвали, а? — фыркает Егоров, выпуская кольцо дыма, которое странным образом напоминает нимб над его головой.

Тоже фыркаю, подавляя желание с разбега удариться головой об стену.

— О, теперь я снова Лиза? — скрещивает руки на груди. — А пять минут назад ты звонил Олегу и орал: «твоя ебанутая вместе с моей творят какой-то пиздец у меня под окнами»!

Кирилл разводит руками, и в этом жесте столько привычной для него уверенности, что мне хочется швырнуть в него чем-нибудь — например, той самой зажигалкой, которую он только что убрал в карман — бесит его спокойствие, эта долбанная способность оставаться невозмутимым, когда весь мой мир перевернулся с ног на голову.

Почему он не может просто разозлиться по-настоящему? Накричать, дать мне хоть какой-то повод окончательно возненавидеть его?

— Ну а как ещё называть? — пожимает плечами. — Моя вот, например... — бросает взгляд на меня. — ...тоже ебанутая.

— А ты не охренел ли?! — возмущаюсь, но внутри происходит что-то странное.

Это не та ярость, что кипела во мне еще пять минут назад. Что-то щемит под ребрами, что-то теплое и колючее одновременно.

«Так, Метельская, прекрати думать о этом!» — мысленно кричу себе, но тело, кажется, живет своей жизнью. Ноги сами делают шаг к нему, и только цепкая хватка Лизы удерживает меня от очередной глупости. Слава богу. Потому что я честно не знаю, что собиралась сделать — то ли ударить его, то ли вцепиться в его дурацкое худи и не отпускать, пока не задохнемся оба.

Оба варианта одинаково ужасны.

— Да отпусти ты меня! — огрызаюсь, но вырываюсь не так яростно.

Голова кружится — то ли от вина, то ли от этой дурацкой ситуации, то ли от того, как его глаза отражают свет фонаря, становясь почти прозрачными. Пытаюсь сформулировать хоть какую-то мысль, но они ускользают от меня, как песок сквозь пальцы. Этот пьяный туман в голове уже начинает бесить — хочется ясности — хочется понять, почему вместо того чтобы ненавидеть его всем сердцем, я стою здесь и спорю о ерунде.

— Он меня ебанутой называет, — обращаюсь к Лизе, как будто она может быть объективной в этой ситуации. — Нормально вообще?

Москвина только закатывает глаза, отпуская мою руку с таким видом, будто смывает с себя ответственность.

— Ну поздравляю, — начинает, отступая на шаг и разводя руками в театральном жесте. — Вы оба ебанутые. Идеальная пара.

Предательница. Так и говорю ей глазами, но она только пожимает плечами.

— Зашибись, блин, — фыркаю.

— Господи, просто признай, что это был тупой план! — взрывается Егоров.

— Это не план тупой, а ты — тупой! — кричу в ответ.

— Кто, блин, в здравом уме будет рисовать члены на машинах?! — продолжает Егоров, и я чувствую, как во мне снова закипает злость.

— Ты, — делаю шаг вперед, чувствуя, как дрожь в голосе сменяется странной уверенностью. — Ты специально это делаешь, да?

Хоккеист закусывает губу — редкий жест неуверенности для человека, который всегда держит лицо — глаза бегают по моему лицу, будто ищут ответ на вопрос, который не решается задать вслух.

— Привычка, — наконец выдавливает, пожимая плечами. — Ну, а вообще, ты же реально могла просто позвонить. Или написать. Или, не знаю...

— Ты серьезно? — перебиваю, голос звучит хрипло. — После всего, что было, ты цепляешься к форме моего протеста? — делаю шаг вперед, и мой палец снова тычется в его грудь. — Может, обсудим мой почерк? Или художественный стиль? Ну, извини, — делаю преувеличенный кривой реверанс. — Но после твоего последнего шедевра под названием «я не готов к ответственности», мой внутренний художник проснулся в особо агрессивном настроении. Ах, да, забыла — тебе важнее форма, чем содержание. Как с той историей про беременность, да?

Кирилл вздрагивает, будто я ударила его по-настоящему. Глаза темнеют, становясь почти черными.

— Я же сказал, что мне жаль, — цедит сквозь зубы. — Чего ты еще хочешь? Крови? Публичной казни?!

— Я хочу понять... — тихо отвечаю, внезапно ощущая страшную усталость. — Какого хрена? — голос срывается. — Как ты мог посмотреть ей в глаза и сказать это?

Кирилл медленно поворачивается. На лицо падает тень от капюшона и оно кажется изможденным — гораздо старше своих лет.

— Я испугался. Не ребенка. Не будущего. А того, что не вывезу. Что стану таким, как мой отец. Блять, Крис, у меня даже нормального примера не было как вести себя с... — замолкает, сглатывает, как будто слово «дети», название страшной болезни.

— Ага, и с тех пор ты, конечно, кардинально изменился, — киваю с преувеличенным пониманием. — Как же я не заметила? Может, тебе медаль вручить за прогресс? Или подождать, пока я тоже окажусь «ошибкой»?

— Я тебе что, нравлюсь больше, если представляюсь полным ублюдком?!

Мне кажется, или в его голосе впервые за весь вечер звучит злость?

— О, не переживай, — растягиваю на губах сладкую улыбку. — Ты и без моей помощи прекрасно справляешься с этим образом.

— Хочешь знать правду? — говорит тихо, так, чтобы слышала только я. — Я понятия не имею, как это сказать правильно, чтобы ты поняла. Но я знаю одно — если бы это была ты... — обрывает себя, сжимая губы. — Я бы испугался. Очень. Но я бы не сбежал.

— Конечно, потому что я бы тебя убила!

Где-то вдалеке лает собака, ветер шевелит волосы Лизы, а я чувствую, как по щеке скатывается предательски горячая слеза. Блять. Больше никогда не буду пить.

Пытаюсь незаметно смахнуть её, но, кажется, уже поздно...

— Прости, — выдыхает Кирилл на грани слышимости.

Всего одно слово. Без подковырок, без сарказма. Просто «прости», которое звучит искреннее всех его предыдущих попыток оправдаться — просто голый, обожженный стыдом звук, который больно режет по коже.

— Да поцелуйтесь вы уже, задрали, — фыркает Москвина, возвращая меня в реальность. — Смотреть на вас противно. Выглядите как два придурка.

— Не смотри! — огрызаюсь синхронно с Кириллом, и это нелепое совпадение заставляет мое сердце глупо екнуться.

Пытаюсь сохранить лицо кирпичом, хотя тело предает — шатает из стороны в сторону, как пьяную березу на ветру — чувствую, как мир вокруг начинает медленно вращаться. Тошнота подкатывает к горлу, а ноги предательски подкашиваются.

Твою мать, надо было меньше пить. Серьезно.

— Может, поделишься опытом, Кирюш? — выдавливаю, пытаясь сохранить хотя бы видимость контроля над собственным телом. — Расскажешь, как правильно вести себя, чтобы не выглядеть полным придурком? У тебя же, кажется, диплом с отличием?

— Проебал. Но если найду — обязательно подарю тебе на память. Вместе с сертификатом «Самая упрямая девушка в мире».

— Так трудно просто не быть мудаком?!

Боже, как же я хочу домой! И чтобы меня никто не трогал. И чтобы больше никогда в жизни не пила вино.

— Это же базовый уровень эмпатии, — продолжаю, чувствуя себя полной идиоткой, произнося эти высокопарные фразы посреди ночи, на фоне нарисованного члена и пьяной Москвиной, которая сейчас угарает, наблюдая за этой сценой со стороны. — Или ты решил, что можно просто извиниться и всё? Типа, «ой, простите, я мудак, больше не буду». Так не работает.

— А как работает? — смотрит на меня с таким серьезным видом, словно я — профессор, а он — нерадивый студент. — Скажи мне, Крис. Что я должен сделать, чтобы ты хотя бы перестала смотреть на меня, как на кусок дерьма?

— Боже, заткнись уже! — вклинивается Лиза, явно уставшая от нашей перепалки. — Может, мне оставить вас наедине с вашей токсичной романтикой? А то мне кажется, дальше будет либо драма, либо секс, и мне не хочется быть свидетелем ни того, ни другого.

Делает паузу, оглядывая нас обоих оценивающим взглядом.

— Хотя если честно, я ставлю на секс. Только, ради Бога, не плодитесь, — снова прикладывается к бутылке. — Вы же просто созданы друг для друга — два дебила, оба не умеют нормально разговаривать о чувствах.

Не успеваю открыть рот, чтобы указать ей точное направление, как буквально в пяти метрах от нас, раздаётся резкий визг тормозов подъехавшего такси, из которого тут же вываливается Олег — с растрёпанными волосами и глазами, в которых читается паника — куртка застегнута криво, на ногах, кажется, разные носки. По всей видимости, действительно спал, когда получил звонок.

Парень останавливается, оглядывает нашу странную компанию, затем переводит взгляд на «художество» на капоте — замирает — потом медленно поворачивается к Кириллу.

— Они совсем ебнулись?

— Идите нахер, — хором отвечаем мы с Лизой, и это настолько синхронно, что даже Олег на секунду теряется.

— Не, ну я представлял всё что угодно, но это... — показывает на машину, где наш «шедевр» выглядит особенно нелепо при свете фонарей. — Это пиздец.

— Нравится? Моя работа, — фыркает Москвина, буквально впихивая бутылку в мои руки и делая шаг вперед, тут же спотыкаясь. Олег автоматически ловит её. — Называется: «мужское достоинство в эпоху токсичной маскулинности».

И как она в своём состоянии умудрилась выдать такую сложную фразу? Я б не смогла. Честно.

Валенцов медленно кивает, словно уже смирился с нашим сумасшествием — его лицо выражает странную смесь усталости, раздражения и чего-то еще — возможно, мысленно уже вызывает дурку. Ну, или мечтает в этот момент оказаться в своей кровати — или на другом континенте.

— Глубокомысленно, — фыркает Кирилл, опираясь поясницей на многострадальный капот. — Особенно учитывая, что ты изобразила его кривым.

— Это метафора! — возмущается Лиза, но её голос звучит уже не так уверенно. Алкоголь явно берёт своё.

— Это прикол какой-то или у меня глюки? — спрашивает Олег, недоверчиво щурясь, словно действительно пытается убедиться, что мы не галлюцинация. — Вы же друг друга терпеть не можете.

— Да бухие они, Олежка, — закатывает глаза Егоров, а в голосе уже нет даже раздражения — только усталое принятие.

Я фыркаю, недовольная тем, что он так быстро разгадал нашу «тайну», хотя никакой тайны и не было.

— Не ваше дело, — говорю, подбоченившись, но этот жест выглядит скорее жалко, чем угрожающе.

Следую примеру Москвиной, присасываясь к бутылке, однако уже через несколько глотков, с сожалением понимаю, что вино закончилось. Грустно.

— Главное, — продолжаю, благополучно отправив бутылку в ближайшую мусорку. — Что мы обе знаем, что вы оба...

— Мудаки, — снова хором заканчиваем мы с Лизой и заливаемся пьяным, совершенно неконтролируемым смехом.

А что еще остается? Если не смеяться — придётся плакать. Да и я никогда не отличалась логичными решениями — особенно на пьяную голову.

— Ну, всё понятно с вами, — закатывает глаза Егоров, качая головой, и тут же устало поворачивается к Валенцову. — Забирай свою. Я разберусь с моей.

Моей? Да он совсем охренел?! Как будто я — вещь, которую можно забрать и унести. Как будто у меня нет собственного мнения. Как будто я — его собственность. Ярость, которую я так старалась подавить, вспыхивает с новой силой.

— В твоих фантазиях, — огрызаюсь, но сердце ёкает, а в животе разливается какое-то странное тепло. — Мы ещё не закончили! И не думай, что так легко отделаешься.

— Вот именно! — поддерживает меня Лиза.

— Блин, Лиз, сколько ты выпила? — возмущается парень, пытаясь поставить хихикающую Москвину на ноги, но та цепляется за него, как мартышка за ветку.

— Много она выпила. А знаешь почему? Потому что вы — ни хрена нас не цените! — повышаю голос, стараясь перебить смех Лизы.

— И вообще, ты, — тыкаю пальцем, упираясь в грудь Егорова, ощущая под пальцами биение его сердца, и от этого прикосновения по телу пробегает странная дрожь. — Ты меня бесишь. А ты, — теперь я обращаюсь к Валенцову, с трудом фокусируя взгляд на его расплывающемся лице. — Ты... ты... — пытаюсь подобрать оскорбление, но ничего не приходит в голову.

Адреналин уже давно сашел на «нет», а потому алкоголь наконец-то добивает остатки моих мозгов. Кажется, мой словарный запас окончательно испарился вместе с последними остатками адекватности.

— Ты просто мудак! — подсказывает Лиза, хихикая прямо в ухо Олега, от чего тот вздрагивает и безуспешно пытается выпутаться из её объятий.

— Да! Ты просто мудак! — повторяю, уверенно кивая, хотя мир уже давно плывёт перед глазами.

Егоров смотрит на всю эту вакханалию с видом человека, который уже ничему не удивляется. Его глаза усталые, но в них есть что-то странное — что-то, что заставляет моё сердце биться чаще, хотя я точно знаю, что пытаюсь ненавидеть этого человека.

И почему я вообще должна его ненавидеть? Разве он не имеет права на ошибку? Разве я сама не совершала ошибок?

— Ну, всё, харош. Идите спать. Шальные императицы, блин.

— Идите спать, идите спать, — передразнивает Лиза. — Сами идите спать!

— О, вот он — Кирилл Егоров, который решает, когда всем «хватит», — не выдерживаю и я.

Однако слова звучат уже не так убедительно — больше похоже на капризного ребенка, чем на грозную мстительницу.

Кирилл просто смотрит на меня. Долго. Молча. Кажется, в его глазах мелькает что-то похожее на нежность — или это просто игра света и тени? Алкоголь продолжает воевать с моим мозгом, превращая реальность в какое-то размытое полотно, пока хоккеист внезапно тянет руку вперёд и притягивает меня к себе, а я даже и не сопротивляюсь. Прижимает к груди, с каким-то глухим стоном, укладывая подбородок на мое плечо — обнимает со спины, крепко обхватывая ладонями — так, чтобы точно не могла вырваться.

Блин, ну вот зачем? И вообще, какого хрена всё это происходит? Чувствую, как на секунду перехватывает дыхание.

Боже, я когда-нибудь перестану так на него реагировать?

— Да, решаю. Потому что кто-то должен быть взрослым в этой ситуации, — шепчет тихо, но так, что каждое слово врезается прямо в мозг. — Серьёзно, Крис, давай не сейчас...

— А когда? Через месяц? Год? Когда ты снова решишь, что пора поговорить?

— Ты пьяная.

— О, спасибо, кэп. А то я сама не заметила!

Лиза, между тем, окончательно теряет остатки равновесия и с громким «бух» плюхается на асфальт, увлекая за собой Олега.

— Твою ж... — раздается ее голос откуда-то снизу. — Это не я! Это гравитация виновата!

Валенцов пытается ее утихомирить, но безуспешно — их голоса постепенно сливаются в какой-то неразборчивый, далекий шум — Москвина продолжает орать на Валенцова, он что-то настойчиво твердит в ответ, Егоров просто ржёт, уткнувшись лицом в мою шею, пуская по коже проклятые мурашки.

Смотрю на всю эту картину, как на какой-то непонятный психоделический трип — чувствую себя одновременно частью этого хаоса и абсолютно оторванной от него. Мне вдруг хочется, чтобы всё это закончилось — просто проснуться в своей постели, чтобы этот бред остался лишь дурным сном.

Но, увы, я здесь, и это — моя реальность.

— Да пошли вы все... — бормочу, пытаясь сделать шаг в сторону, забывая о руках Егорова, которые всё это время удерживали меня в вертикальном положении.

— Куда ты? — раздаётся прямо над ухом.

Тёплое дыхание опаляет кожу, а голос звучит как-то непривычно мягко, почти нежно. И от этого нежного тона мне хочется либо расплакаться, либо врезать ему по лицу.

— Спать, — огрызаюсь, пытаясь вырваться из навязчивого состояния, когда кажется, что ты вот-вот увидишь что-то важное, но это «что-то» постоянно ускользает. — Куда я, по-твоему, должна еще пойти в три часа ночи? Члены тебе дальше рисовать? Или, может, ты хочешь, чтобы я тебе серенаду спела под окном? Кстати, какой репертуар предпочитаешь? Что-нибудь из «Ленинграда»?

— Ну, если серенада будет в стиле панк-рока, я бы послушал, — в голосе Кирилла слышится ухмылка, а пальцы на моей талии сжимаются чуть крепче.

— Щас, разбежалась, — фыркаю, пытаясь вырваться из его хватки, но он держит крепко. — Ты еще спасибо должен сказать, что я твою тачку не сожгла.

— Ой, ну спасибо, конечно, — хмыкает в ответ, оставляя короткий поцелуй на шее.

Закрывается носом в волосы и я чувствую, как его дыхание щекочет кожу, посылая по телу волны непонятного тепла.

— И вообще, тебе бы сейчас лучше чаю горячего выпить, чем угрожать мне расправой над моей тачкой, — усмехается, а губы вновь невесомо касаются кожи за ухом. В этот раз ненамеренно, но меня почему-то пробирает. — Хотя, после того, что ты с ней сделала, мне уже ничего не страшно.

— Еще какие предложения будут? — фыркаю, ловя себя на том, что сама наклоняю голову, опираясь на его плечо, открывая больше доступа к шее.

Чувствую его довольную улыбку своей кожей — странное ощущение.

— Ну, вообще-то, были, — снова этот хриплый шёпот и короткое прикосновение губ. — Но, думаю, ты сейчас не в том состоянии, чтобы их обсуждать.

— Ах ты... — начинаю возмущаться, но тут же замолкаю, потому что понимаю, что он прав.

Я сейчас вообще не в состоянии ничего обсуждать. Кроме, разве что, как добраться до кровати и проспать ближайшие лет десять.

Тысячу раз я давала себе слово — больше ни-ког-да. Тысячу раз я проклинала себя за слабость, за то, что снова подпускаю его слишком близко. За то, что позволяю ему разбивать меня, а потом, как идиотка, собираю осколки в надежде, что в этот раз они сложатся во что-то целое.

Но они не складываются.

Они режут мне руки, а я все равно лезу в эти осколки, потому что...

Потому что он — единственный, кто видит меня настоящую — ту, что боится темноты, ненавидит одиночество и до сих пор хранит плюшевую акулу, что он когда-то дал мне перед их игрой.

Он знает, что я не умею просить о помощи. Знает, что вместо «мне плохо» я скажу «пошел нахрен». Знает, что я боюсь привязанности — но отчаянно нуждаюсь в ком-то, кто останется рядом, несмотря ни на что.

Знает, что мои шрамы — это не только отметины на коже, но и глубокие раны в душе. И знает, что он — один из тех, кто их оставил.

Знает, что я скорее умру, чем признаю, что он мне нужен.

И тот факт, что он продолжает выбирать меня, несмотря на все мои колючки, разрывает меня на куски.

Кажется, пора признаться хотя бы самой себе, что Егоров — часть меня — темная, болезненная, но все же часть... И пока я не приму её, пока не научусь справляться с этим хаосом внутри, я так и буду бегать по кругу, наступая на одни и те же грабли.

— Погнали домой, принцесса.

Его предложение звучит так просто, так естественно, что я на мгновение теряю дар речи. Как будто это — само собой разумеющееся.

— Куда? — поворачиваю голову, чтобы увидеть его лицо и переспрашиваю шепотом, замирая в считанных миллиметрах от его губ.

— Домой, — повторяет, глядя прямо в глаза. И тут же кивает в сторону своего подъезда. — Сама же сказала, что тебе пора спать.

***

Где-то за кадром у наших упрямых баранов (булок).

— Не хочу домой.

— Тут останешься?

— Да.

— На улице?

— Да.

— Замерзнешь.

— Ну и пусть.

— Я расстроюсь.

***

Где-то за кадром.
Валенцов и Москвина.

— О-о-о, ну всё, теперь они точно помирятся. Метельская, кажись, поплыла, — фыркает Москвина, поворачиваясь обратно к Олегу. — Интересно сколько продержатся на этот раз? Я ставлю на полчаса. Крис быстро отходит.

— Ты серьезно сейчас? Блин, Лиз, не смешно.

— Мне плакать что ли?! Я все равно это сделаю! Всё! Закрыли тему!

— Стой!

— Что еще?!

— Я не хочу, чтобы ты это делала, — тихо говорит он. — Не хочу, чтобы ты рисковала своим здоровьем.

— Почему?

— Потому что... — хоккеист замолкает. — Потому что ты мне нужна целая, Лиз.

От Автора.

Все спойлеры/смешнявки/мемчики по этой парочке и ответы на анонимные вопросы можно будет найти в тгк Kilaart (можно вбить в поиске тг, или найти ссылку тут в моем профиле).