Осколки света | Кирилл Егоров

sarò quello che respiri
(я буду тем, чем ты дышишь)

***

Кристина Метельская.

Кирилл молчит уже пятую минуту — рекорд для него — так и сидим около моего подъезда. Два идиота, запертые в металлической коробке, в тишине, которую режет только мерзкий скрип дворников по стеклу — ни он не делает движения, ни я, чтобы выйти — каждый нерв натянут до предела, вот-вот лопнет.

— Ты можешь хотя бы не молчать?! — не выдерживаю.

— Слушай, Крис... Я не хотел, чтобы так получилось.

— О, правда? А как ты хотел? — голос звучит ядовито. — Чтобы я радостно прыгнула в твои объятия в кабинете твоего папаши? Это твой гениальный план? Идеальный романтический финал, а я, дура, не оценила.

— Ты думаешь, мне было приятно, что он... — резко обрывается, сжимая челюсть.

Вижу, как его пальцы впиваются в кожаную обшивку руля, оставляя на ней вмятины от ногтей, и внезапно понимаю — он действительно не рассчитывал на такой финал — но это ничего не меняет. Совершенно.

Телефон в моих руках кажется раскалённым куском металла, будто вот-вот обожжёт кожу до волдырей. Глупо. Очень глупо, но... он же не отстанет.

Выдыхаю, выпуская вместе с воздухом остатки гордости, и быстрым, почти отчаянным движением разблокирую его номер — пока не передумала.

— Вот. Доволен? — поворачиваю к нему экран, яркий свет подсвечивает его лицо, подчёркивая тень под глазами. — Теперь ты снова можешь слать мне дурацкие голосовые и названивать в три ночи. Но если в следующий раз ты снова решишь меня обмануть или подключишь Крепчука, отца или ещё какого-нибудь идиота — можешь забыть о моём существовании.

— Это шанс? — голос тихий, без обычной наглости, как будто он боится, что я передумаю.

Фыркаю и рывком открываю дверцу машины, выбираясь на промозглый воздух — снег тут же хрустит под ногами, напоминая о том, что на улице всё ещё проклятая, ненавистная зима — не хочу больше здесь оставаться ни секунды.

— Крис!

— Что ещё?! — недовольно оборачиваюсь, замечая, как он выходит вслед за мной.

— Ты забыла, — с этими словами, чувствую, как его горячие пальцы случайно касаются моего подбородка, пока парень обматывает шарф вокруг моей шеи.

Грубо, неаккуратно, но... бережно.

— Завтра будет минус двадцать. Одевайся теплее.

— Это что, забота? — иронизирую, хотя сердце, кажется, всё-таки пропускает удар.

— Просто не хочу, чтобы ты заболела. Кто ж тогда будет отвечать на мои сообщения?

Пожимает плечами, словно это самое очевидное в мире, но в глазах на мгновение мелькает что-то тёплое — что-то, что я отчаянно отказываюсь замечать.

— Придурок.

Я злюсь — не просто злюсь — я горю, как спичка, брошенная в бензин, и всё из-за Егорова — злюсь, потому что он то отталкивает, то тянет к себе — то исчезает со всех радаров, то неожиданно появляется взрывая мой мир в щепки одной своей улыбкой.

Ненавижу эту дурацкую вселенную, которая считает своим долгом сталкивать нас лбами, будто мы — две половинки расколотого зеркала, обреченные притягиваться осколками друг к другу, даже если это причиняет невыносимую боль. Мы раним друг друга до крови, и все равно не можем оторваться.

Ненавижу, как его пальцы запоминают изгибы моего тела лучше, чем мой собственный мозг.

Ненавижу, как он трогает меня — не только руками, хотя и ими тоже — а тем, как смотрит — как будто без меня он задохнётся... и ещё больше ненавижу это за то, что я начинаю задыхаться вместе с ним.

Ненавижу, что после его «дай мне шанс все исправить» — я верю — потому что где-то в глубине души, под всеми этими слоями злости, обиды и «никогда больше», сидит та самая часть меня, которая помнит, каким он может быть.

Злюсь, потому что он — мои любимые личные грабли — ты сто раз на них наступаешь, сто раз получаешь по лбу, но на сто первый всё равно думаешь — «а вдруг в этот раз не ударят?»

Но больше всего я злюсь на себя — и самое мерзкое, что я даже не могу толком объяснить — почему.

Нет, ну формально — объяснений вагон.

Егоров — самоуверенный придурок, эгоистичный манипулятор — и ещё куча всевозможных эпитетов от «мудака» до «идиота, которого я хочу». Он врывается в мою жизнь, как ураган — сметает всё на своём пути — а потом искренне удивляется, почему я не хочу восстанавливать то, что он же и разрушил.

И, что самое обидное — когда я начинаю привыкать к хаосу — хоккеист просто исчезает, оставляя после себя тишину, которая звенит громче любого крика — этот придурок сам не знает, чего хочет, но требует, чтобы я разбиралась в его чувствах вместо него.

Но это всё — формальности.

Настоящая причина — я злюсь, потому что он заставляет меня чувствовать. Чувствовать слишком много. Слишком больно. Слишком живо.

Потому что когда слышу его голос — я чувствую это где-то под рёбрами.

Потому что до сих пор помню, как пахнет его кожа — запахом дома, которого у меня никогда не было. Потому что в три часа ночи, пьяная и злая, всё равно беру телефон и гипнотизирую его последнее сообщение.

Потому что даже сейчас, когда я вспоминаю, как его пальцы скользили по моей коже в том проклятом кабинете... мне хочется не кричать от ярости, а вернуться туда.

И это — самое пиздецовое.

Потому что я тоже ломаюсь — потому, что где-то в глубине души я уже простила его, а он даже не знает об этом — потому что с маниакальным упорством делает всё, чтобы я его ненавидела.

Лёд в стакане уже почти растаял, превратив мой «Космополитен» в бледно-розовую жижу, но мне плевать — сегодня не до эстетики.

Над головой мигают неоновые огни, отбрасывая сине-фиолетовые блики на лица толпы — музыка бьёт по барабанным перепонкам ровно настолько, чтобы приходилось наклоняться ближе, но не настолько, чтобы не слышать собственных мыслей — если, конечно, они ещё остались после пяти коктейлей.

— Слушай, ты же не разговариваешь с Егоровым? — подозрительно косится на мою шею Савельева, где из-под слоя консилера, выглядывает бледно-лиловый засос. — Или я чет не знаю?

Пальцы автоматически сжимают стакан — конденсат стекает по стеклу, оставляя мокрые следы на барной стойке, а я провожу пальцем по этим каплям, рисуя невидимые узоры, пока собираюсь с ответом.

— А я и не разговариваю, — фыркаю, закатывая глаза. — Просто иногда позволяю ему почти сделать мне куни.

Тишина. Вернее, не тишина — в клубе тишины не бывает — но тот самый момент, когда окружающий шум будто приглушается, оставляя только острый вкус ожидания на языке — Савельева замирает с бокалом у губ, глаза округляются до размеров блюдец — в них отражаются разноцветные огни и моё довольное выражение лица. Хотя на самом деле — мне нихрена не весело.

— И что, вы...?

— Почти.

— Почти — это насколько?

Делаю глоток, чувствуя, как алкоголь обжигает горло — приятное жжение, которое хоть как-то отвлекает от мыслей о том, какого хрена я вообще это рассказываю Савельевой.

Откидываюсь на спинку стула, чувствуя, как холодный металл тут же прилипает к практически оголённой спине — мы сидим в полумраке клуба, где басы бьют в грудную клетку, а разноцветные лучи прожекторов режут глаза — Ксюха, уже на третьем коктейле, смотрит на меня с ожиданием, как будто я вот-вот должна была вывалить на неё что-то эпичное.

Ну что ж, не разочарую.

— Представь, что ты почти готова переспать с бывшим... Страстные поцелуи, его руки под юбкой, он уже готов опуститься на колени, и тут... врывается его отец.

Ксюха давится коктейлем, закашливаясь от смеха.

— Что-о-о?!

— Да-да. Его Величество — Сергей Сергеевич Егоров, во всей красе. Стоит на пороге и смотрит на нас, как на двух дебилов. Я — сижу на столе с почти расстёгнутым лифчиком, а пальцы его сына — буквально в пяти сантиметрах от моего клитора.

Ксюха на секунду зажмурилась, прикрывая рот ладонью.

— Бля-я-я-я... — протянула она. — И че было дальше? Он просто стоял и смотрел?

Нет, блин, присоединился.

— Сказал: «Надеюсь, вы не забыли, что камеры пишут не только видео, а еще и звук?». А этот придурок, вместо того чтобы сгореть со стыда, ещё и возмутился — типа: «Пап, ну не вовремя!».

В голове вьетнамским флэшбеком проносится момент, как я быстро натягиваю платье, пока Егоров-старший смотрит на нас с тем же нечитаемым выражением, что и на нашей первой встрече — а Савельева уже не смеётся — она ржёт так, что чуть не падает со стула.

— Ты... ты... — она давится от смеха. — Ты серьёзно?!

— Ага, — мрачно тяну, разглядывая узор на дне пустого бокала. — Самый серьёзный момент в моей жизни.

— И что ты сделала?

— Что я сделала? — переспрашиваю, чувствуя, как начинают гореть щеки. — Свалила оттуда быстрее, чем Золушка с бала, потому что любые слова в тот момент звучали бы как «спасибо за просмотр». Только вместо хрустальной туфельки оставила трусы.

Подруга снова начинает трястись в припадке смеха, а я тем временем размышляю, сколько ещё алкоголя потребуется, чтобы окончательно стереть из памяти выражение лица Егорова-старшего.

В зеркале за стойкой наше отражение — две девушки, одна хохочет до слёз, другая смотрит в пустой бокал с лицом человека, который только что подписал себе смертный приговор, потому один сверхразум додумался потом прислать мне кружок с вопросом, не ищу ли я свои кружевные стринги, и добил это смайликом с изображением капель воды.

— Запись хоть потом удалили? — выдыхает Ксюха, вытирая слезы.

— Не знаю, — пожимаю плечами, наблюдая, как бармен ловко жонглирует шейкером. — Если нет, то надеюсь, они хотя бы вырежут мою лучшую сцену для своего порноархива.

Подруга снова начинает давиться смехом, а я тем временем ловлю на себе заинтересованные взгляды пары парней у бара — наверное, слишком громко говорила про трусы — или про куни — или про всё сразу.

Барный стул скрипит подо мной, когда я перекидываю ногу на ногу, чувствуя, как холодное стекло бокала прилипает к пальцам.

Музыка сменяется на что-то более медленное, но толпа продолжает бушевать. Какой-то тип в углу явно перебрал — шатается, пытаясь поймать ритм, и напоминает мне Кирилла в тот вечер, когда я за ним приехала — только без намёка на его проклятое обаяние, потому что Егоров даже в состоянии полного невменоза умудряется быть очаровательным засранцем.

— И че, ты теперь в черном списке семьи Егоровых?

— О, я там уже давно. Просто теперь у них есть вещественное доказательство.

— Какое?! — она почти кричит, перекрывая музыку.

— Мои кружевные трусы на столе Сергея Сергеевича, — спокойно отвечаю, делая глоток нового коктейля, который только что поставил передо мной бармен. — Думаю, он теперь использует их как подставку под кофе. Для вдохновения.

Ксюха издаёт звук, средний между визгом и хриплым смехом — лицо краснеет, а маникюр впивается в моё предплечье.

— Боже, я бы заплатила, чтобы увидеть его лицо в этот момент!

— Заплати мне, — мрачно бурчу, допивая коктейль до дна. — Мне до сих пор снятся кошмары, где я — звезда домашнего порно семьи Егоровых.

Где-то за спиной кто-то разбивает бокал, и этот звук странным образом гармонирует с моим внутренним состоянием. Разбитое. Но всё ещё способное заказывать себе очередную порцию алкоголя.

— И что теперь? — выдыхает, отдышавшись.

— А хрен его знает, — ставлю бокал на стойку с таким звоном, что бармен хмурится и бросает на нас неодобрительный взгляд. — Буду думать, что я делаю не так в этой жизни.

Впрочем, ничего нового — только теперь с дополнительным бонусом в виде мысленного кинотеатра, где отец Кира пересматривает наш «мастер-класс» в HD-качестве.

Спустя какое-то сорок минут Ксюха причмокивает, перекатывая во рту оливку из своего мартини. Знаю я этот её взгляд — взгляд человека, который вот-вот кинет тебе под ноги гранату с выдернутой чекой, а сама при этом будет стоять в безопасном укрытии и наблюдать за взрывом.

Неоновые огни клуба отражаются в ее зрачках, окрашивая карие глаза в ядовито-фиолетовый оттенок. Где-то за спиной у нас толпа оживлённо подпевает очередной песне, смешиваясь с грохотом басов, но Ксюха даже не моргает — вся ее концентрация сейчас направлена на меня.

— А знаешь, что было бы по-настоящему весело? — начинает сладким голосом, постукивая длинным ногтем по стеклу бокала.

— Нет, и знать не хочу, — автоматически огрызаюсь, но уже поздно.

— Если бы ты воспользовалась предложением Казанцева и вернулась в чир.

Замираю с бокалом на полпути ко рту, проклиная себя за то, что поделилась с ней подробностями.

В голове моментально всплывает образ проректора — его масляная улыбочка — «я действую исключительно в ваших интересах» — его пальцы, сложенные домиком на столе, будто он уже видит меня в этом дурацком костюме с помпонами.

— Боже, — стону, опуская голову на стойку. — И ты туда же?!

Холодное дерево приятно жмётся ко лбу. Бармен — парень с татуировкой змеи на шее — бросает на меня любопытный взгляд, но я игнорирую его.

— Ну, если так посмотреть... — делает паузу, её палец рисует круги по краю бокала. — То это идеальная месть. Представь, ты на трибунах, толпа болельщиков пялится на твою задницу... а Егоров бесится, потому что нихрена не может с этим сделать.

— Ты предлагаешь мне продать душу Казанцеву, только чтобы позлить Кира?

— Я предлагаю тебе мучить его тем, что он почти просрал, — поправляет Ксюха, пожимая плечами. — Ты будешь там, вся такая недоступная, на расстоянии вытянутой руки, а он будет сидеть на лавке, и смотреть, как ты делаешь шпагат в мини-юбке.

Я представляю эту картину.

Кирилл. Лавка. Его взгляд, который обычно выражает что-то между «как же ты меня бесишь» и «я хочу тебя трахнуть прямо сейчас». Его пальцы, сжимающие клюшку так, что кажется, дерево вот-вот треснет.

— Это же идеальный способ его добить! — продолжает Ксюха, жестикулируя так, что чуть не опрокидывает бокал.

— А если я скажу, что мне похер на Егорова? — спрашиваю, хотя прекрасно знаю, что это неправда.

Ксюха хмыкает, её бровь ползёт вверх.

— Тогда скажи, что тебе еще и на автоматы похер.

— Ты же понимаешь, что это дно, да?

— Дно — это когда ты сидишь и рефлексируешь про свои трусы на столе у Егорова-старшего, — фыркает в ответ. — А чирлидинг — это возможность не париться на сессии и халявный фитнес. А страдания твоего Кирюши — просто приятный бонус. Или ты боишься, что не потянешь?

— Я ничего не боюсь, — автоматически огрызаюсь, хотя отчётливо ощущаю, что у брюнетки охренеть как получается взять меня на слабо.

Почему я могу вернуться в чир? — потому что я — идиотка.

Нет, серьёзно. Это единственное логичное объяснение. Всё остальное — просто попытки прикрыть голую правду красивыми фразами вроде «спортивная дисциплина» или «возвращение к истокам».

Но если копнуть глубже — а я ненавижу копать, потому что всегда натыкаюсь на то, что больно трогать — то чир — это чёткие правила. Ты знаешь, куда прыгнуть, когда упасть, как улыбаться, даже если внутри всё разрывается. Здесь нет места качелям «ненавижу-хочу», нет этих гребанных «почти» и «может быть» — ты знаешь, что делать: делаешь — летишь вверх, не делаешь — падаешь, ломая кости. Просто. Понятно. Без обмана.

В мире, где всё рушится, где люди предают, где чувства обманывают, чирлидинг был единственным местом, где я могла чувствовать себя в безопасности — где я знала, что если сделаю всё правильно, то меня обязательно подхватят.

Может, именно этого мне сейчас и не хватает? Или это трусость? — бегство в прошлое, в место, где все понятно и безопасно?

Но бегство уже и так скоро станет моей второй натурой — я убегаю от Егорова, от воспоминаний, от всего, что напоминает о прошлом.

Может, пора перестать бояться и просто... вернуться?

— Ты же знала, что я соглашусь, да?

— Уже представляю, как ты выходишь на первое выступление.

— Только если ты пообещаешь не орать «Вперед, Метельская!».

Ксюха торжествующе улыбается.

— Я буду орать это так громко, что у Егорова лопнут барабанные перепонки, — ухмыляется и тут же делает знак бармену. — Два «Текила-Санрайз»! Мы празднуем возвращение королевы!

Закрываю глаза, представляя, как завтра буду звонить Казанцеву.

Нафига?

Я любила чир и ненавидела.

Ненавидела эти дурацкие помпоны, ненавидела дешёвые улыбки и дешёвые кричалки. Ненавидела этот постоянный страх упасть, не дотянуть, подвести команду — страх, который разъедал изнутри, заставляя сомневаться в себе каждую секунду. Ненавидела, как он напоминал мне о том, кем я была раньше — девочкой, которая верила, что если прыгать достаточно высоко и улыбаться достаточно широко, то пустота внутри когда-нибудь исчезнет.

И при этом любила.

Любила этот адреналин, когда ты взлетаешь в воздух, чувствуя себя свободной. Любила эту непередаваемую эйфорию, когда команда работает как единый механизм, и вы достигаете невозможного. Любила эту физическую усталость, доводящую до дрожи в коленях, когда мышцы горят огнём, а ты всё равно заставляешь себя сделать ещё одно движение.

Потому что чир — это не просто помпоны и кричалки на стадионе — это единственное место, где я всегда знала, кто я.

Чемпионка.

Не «дочь алкашки», не «старшая сестра», не «чья-то девушка» — просто Кристина Метельская, которая умеет прыгать выше всех, улыбаться ярче всех, терпеть боль дольше всех.

Глупо? Наивно? Возможно.

Но если быть до конца откровенной, я уже устала быть той, кто только отрезает куски себя, чтобы не чувствовать боль.

Музыка переключается на тяжёлый бит, и я растворяюсь в толпе, чувствуя, как ритм пульсирует в висках. Тело двигается само по себе, руки поднимаются над головой, волосы прилипают к вспотевшей шее.

Ксюха крутится рядом, ловит меня за руку — её пальцы тёплые и липкие от коктейля — она что-то кричит, но слова тонут в рёве басов. Неважно. Слышу, как её смех растворяется в музыке, а я закрываю глаза и позволяю телу двигаться, стараясь не думать ни о чём — хотя бы сегодня — хотя бы на этих нескольких треках я могу притвориться, что в моей жизни всё в порядке.

Чтобы утром проснуться от солнечного луча бьющего прямо в глаза — будто кто-то специально прицелился, чтобы добить после вчерашнего.

Прикрываюсь рукой, пытаясь вспомнить, как вообще оказалась в своей постели — последние обрывки памяти: Ксюха, кричащая «Забей на всё!» под очередной коктейль, и мои безнадежные попытки удержаться на каблуках, которые к тому моменту уже давно превратились в орудие пытки.

Медленно сажусь на кровати, и мир тут же плывет перед глазами, как плохо сбалансированная карусель. Голова раскалывается на части, во рту — вкус текилы и глубочайшего раскаяния, а на тумбочке рядом с моим телефоном стоит стакан воды — видимо, Тим подсуетился.

Куча пропущенных звонков, в основном от Ксюхи — наверняка, хотела поделиться впечатлениями о своей ночной эпопее. Пара невнятных голосовых от той же Ксюхи — последнее начиналось с дикого, безудержного смеха и заканчивалось чем-то вроде: «ой, бля, меня сейчас вырвет» — что, в общем-то, прекрасно описывало и мое состояние.

Глаза автоматически цепляются за инородный контакт в списке чатов.

«Я подумала о вашем предложении. Согласна», — отправлене в 3:47 Казанцеву В.Ю.

— Твою мать...

Серьёзно, Крис? Ты решила в три ночи написать проректору?

Боже, убейте меня кто-нибудь, пожалуйста.

Пальцы дрожат, когда открываю переписку с братом. На экране — его недовольная моська в метро, снятая наспех, судя по размытому фону и унылым лицам других пассажиров, маячащим на заднем плане.

— «Сеструх, я на треню. Не умирай. В холодильнике есть рассол. И да, тебе какой-то хрен раз десять звонил», — камера дёргается, и я вижу, как братец спускается по эскалатору. — «Я трубку взял, он сказал, ждет твоего ответа до обеда. Не благодари».

Я издала стон, больше похожий на предсмертный хрип, и уткнулась лбом в холодный стакан. Вода немедленно разлилась по простыне, образуя мокрые разводы, но мне уже всё равно. Кажется, все плохое, что могло произойти этим утром, уже случилось.

Казанцев. Чирлидинг. Егоров.

Эти три слова, как три всадника апокалипсиса, кружились в моей голове, предвещая неминуемую катастрофу.

— Идиотка... — шиплю себе под нос, но голос звучит хрипло, будто меня переехали тем самым поездом, в котором сейчас едет Тим, направляясь к своим спортивным подвигам.

Листаю чаты дальше, открываю переписку с Киром, натыкаясь на случайное сообщение — вернее, не просто сообщение — целая простыня текста, перемежающаяся смайликами, которые, судя по их количеству и расположению, Кир явно ставил в состоянии «я-пишу-это-одним-пальцем-и-вот-прямо-сейчас-усну» — даже долбанный баклажан промелькнул где-то между строк.

Пролистываю ниже и инстинктивно прикрываю глаза, словно могу отгородиться от того, что сейчас увижу. Может быть, это просто пьяный бред? Может он просто хотел узнать, как я? Может... да что угодно, только не то, что сейчас представлялось в моем воображении.

Какого хрена кто-то дал мне, пьяной в стельку, в руки телефон? Кто позволил мне совершить эту роковую ошибку?

Палец замирает над одним из кружочков.

— «Знаешь, мне больше нравится, когда ты их снимаешь», — вижу, как Кирилл лежит в темноте в своей кровати. — «Шучу. Ну, почти. Хотя, если серьезно, ты выглядела офигенно. Даже отец оценил».

Твою мать, Егоров, ты просто неисправим.

Листаю ниже, пока не натыкаюсь на два последних сообщения.

— «Напиши хоть, как до дома доберёшься, окей?» — в полумраке комнаты видны только очертания его лица, голос хриплый, будто он только что проснулся, или, скорее, не спал вовсе. — «Просто напиши «доехала», и всё. И можешь потом снова меня игнорировать до скончания времён. Обещаю не обижаться».

В его голосе проскальзывает что-то уязвимое и искреннее, что заставляет меня на секунду забыть обо всех его косяках и вспомнить того Кира, который умел быть нежным и заботливым — который умел обнимать так, что все проблемы казались не такими уж и страшными.

«Ты бездомная?» — а вот это уже отправлено в 7 утра.

«Нет, у меня просто свой личный дворецкий, который не разрешает мне пользоваться телефоном до полудня», — печатаю в ответ. — «А что, уже соскучился?»

Выхожу из чата, плюхаюсь обратно на подушку и натягиваю одеяло на голову, словно это может спасти меня от надвигающейся реальности.

Но нет.

Потому что в 12:01 мой телефон снова завибрирует. И Казанцев напишет:

«Отлично. Завтра в 11 в спорткомплексе. Не опаздывайте».

А утром следующего дня я уже буду нестись по спорткомплексу, в поисках необходимой двери, параллельно проклиная себя, Кирилла, Казанцева, Ксюху и всю эту дурацкую идею с чирлидингом.

Казанцев сказал «в спорткомплексе», но нихрена не уточнил, что это гребанный лабиринт, спроектированный явно для того, чтобы новички сдыхали от истощения еще до начала тренировки, если пришли сюда не на пару по физкультуре, где пробежав пару кругов на манеже, можно спокойно отсидеться на скамеечке.

Каждая надпись на стене — «Тренажерный зал №3», «Бассейн», «Раздевалка №7» — лишь добавляла масла в огонь моего внутреннего раздражения.

Коридор за коридором, обильно увешанными плакатами с довольными физиономиями спортсменов, чьи имена я даже не слышала — но, судя по всему, они давно уже заслужили почетное место в спортивной истории этой обители.

Каждый плакат словно насмехается надо мной, напоминая о том, что я — всего лишь бывшая чемпионка, решившая вернуться в спорт, чтобы позлить одного засранца.

Смешно, да? Вот и мне тоже.

Каблуки отчаянно цокают по плитке, будто пытаются выстучать азбуку Морзе: «С-П-А-С-И-Т-Е». Впереди — поворот, за ним виднеется заветная большая дверь с табличкой — «Акробатический зал №2». Остается каких-то пять метров до желанной цели... но вселенная, как всегда, решила иначе.

Первое, что я поняла — это была точно не стена. Стены обычно не дышат, не матерятся и, самое главное, не обладают такой впечатляющей твердостью. Во всяком случае, те стены, с которыми доводилось сталкиваться мне.

— Осторожно, — голос грубый, низкий, и звучит он уже постфактум.

Я ненавидела утро. Ненавидела этот проклятый спорткомплекс, его стерильные стены, и вечно скрипящие двери — но больше всего я ненавидела людей, которые, словно слепые кроты, неслись по коридорам, не глядя под ноги.

Особенно если один из таких «кротов» — высокий, самоуверенный мудак в трениках и чёрном худи, который только что вывернул на меня кофе — чёрный — эспрессо, если судить по оттенку пятна, которое теперь живописно украшает мой и без того безнадёжно испорченный день.

— Это что, новый тренд? — усмехается Громов, демонстрируя белоснежную улыбку. — «Врежься в меня, чтобы я обратил на тебя внимание»? Оригинально.

— Нет, это тренд «убейся об стену — стань умнее», — шиплю, отряхивая топ, словно это поможет вернуть ему первозданную чистоту.

Тщетно. Кофе уже безвозвратно въелся в ткань, словно решив остаться здесь навсегда. Идеально.

— И как мне теперь идти?!

— Мокрой.

Не успеваю осознать, что творю, как выхватываю у него из рук пустой стакан и с силой швыряю его в ближайшую урну. Пластик с грохотом ударяется о металл, отскакивает и с тихим шелестом падает на пол, словно говоря — «прости, Крис, я старался».

— В следующий раз это будет твоя голова, — цежу сквозь зубы, наслаждаясь тем, как на его лице на секунду мелькает удивление.

Впрочем, этот эффект длится недолго. Уже через мгновение он снова склоняет голову набок, будто рассматривая диковинное животное.

— Ну, если хочешь, я могу помочь...

— О, конечно! Давай угадаю: предложишь снять и просушить на своем... горячем теле? — перебиваю, растягивая губы в фальшивой улыбке. — А потом, может, ты ещё и ноги мне помассируешь? Или сразу предложишь переспать, чтобы загладить вину?

— Если ты так настаиваешь...

Что ж, если это флирт, то у него явно проблемы с креативностью. Хотя, учитывая его наглость, вполне возможно, что это просто констатация его тупорылого факта: «видишь меня — хочешь переспать».

— Знаешь, что? — лениво тяну, делая вид, что обдумываю его «щедрое» предложение, при этом лихорадочно соображая, чем бы таким его приложить, чтобы он запомнил эту встречу на всю оставшуюся жизнь. — Пожалуй, откажусь.

— Зря. Мог бы устроить тебе VIP-экскурсию по своим... достоинствам.

— О, поверь, я видела и получше.

— Ты же не из тех, кто обижается из-за пустяков?

— Я из тех, кто запоминает лица, — парирую, закатывая глаза. — Особенно когда они мелькают в коридорах перед тем, как облить меня кофе.

— Ладно, не кипятись, — вдруг смягчается, доставая из спортивной сумки пачку влажных салфеток. — Держи. А то вдруг реально решишь, что я совсем бездушный мудак.

— Слишком поздно для таких выводов, — закатываю глаза, но салфетку всё-таки беру, потому что перспектива ходить с кофейными пятнами по всему спорткомплексу меня совершенно не радует.

— Может, компенсирую ущерб? Кофе, ужин...

— Свою голову на блюде, — перебиваю. — Предпочитаю.

— Жестоко, — хмыкает. — Но мне нравится.

— Поздравляю. Дальше что? — бурчу, стараясь игнорировать его пристальное внимание.

— Дай сюда, — хмыкает, перехватывая у меня салфетку.

И, не дожидаясь моего согласия — нагло, самоуверенно, в своем репертуаре — начинает оттирать пятно, двигаясь сверху вниз, от плеча к груди.

— Если ты сейчас же не уберешь от меня свои руки, — начинаю, перехватывая его ладонь. — Следующую игру будешь играть в инвалидной коляске.

Громов усмехается, отступая на шаг. Несколько секунд просто смотрит мне прямо в глаза, а потом его взгляд опускается на испачканный топ, и в уголках его губ появляется хитрая усмешка.

Вижу, как хоккеист хватается за край своего черного худи и начинает медленно стягивать его через голову, демонстрируя рельефный торс под обтягивающей майкой — и тут же протягивает его мне.

— Ну, ты же не будешь ходить мокрой? Считай это... компенсацией за моральный ущерб, — ухмыляется на немой вопрос, застывший у меня на лице. — Если тебе так не нравится, можешь потом вернуть. Или не возвращать. Мне не жалко.

Вздыхаю, понимая, что у меня нет выбора — выхватываю худи из его рук и натягиваю на себя — рукава закрывают почти всю кисть, а запах его духов щекочет нос, вызывая неконтролируемое желание чихнуть.

Давит. Всё в нём давит — его рост, его самоуверенность, его наглая ухмылка, которая, кажется, приклеилась к его лицу намертво.

Закатываю рукава, которые грозят полностью скрыть мои руки, и стараюсь не смотреть на Громова, который с нескрываемым интересом наблюдает за моими манипуляциями.

— Идёт тебе, — ухмыляется, прожигая взглядом сквозь ткань, словно видит, что под ним.

— Я иду в этом только потому, что у меня нет выбора. Как только доберусь до дома, сожгу его к хренам.

— Жаль. Я думал, ты будешь спать в нем и вспоминать обо мне.

Парень притворно вздыхает, а мне хочется заткнуть ему чем-нибудь рот... желательно, грязной тряпкой.

— Скорее, повешу на балконе, чтобы отпугивать голубей, — огрызаюсь, закатывая глаза, и иду к ближайшей двери, надеясь, что это именно тот акробатический зал, который я так долго искала.

— Эй, хищница! — окликает, когда я уже почти у двери.

Останавливаюсь, с трудом подавляя желание развернуться и со всей силы врезать ему по этой самоуверенной физиономии.

— Что ещё?

— Ты ж не пропустишь мой дебют, да?

— Я пропущу твои похороны, если не отвалишь, — бросаю на него испепеляющий взгляд и, резко распахиваю дверь, стараясь не показать, как сильно меня бесит этот проклятый худи, этот запах, этот придурок... и все, что связано с этим утром.

Сегодня у меня в планах — найти Казанцева, вернуться в чир и, по возможности, не пересекаться с Егоровым — Громову в этих планах места нет — от слова «совсем» — ну, разве что в качестве мишени для отработки ударов.

Врываюсь внутрь и тут же замираю на пороге.

Акробатический зал оказывается не таким уж и большим, как я себе представляла — ничего экстраординарного — ничего, что могло бы хоть как-то оправдать мои мучения в этом проклятом лабиринте коридоров.

Ну, можно, конечно, списать всё на топографический кретинизм, но как-то не хочется признавать, что я настолько безнадежна в ориентировании на местности.

Пока ищу взглядом Казанцева, замечаю Москвину, которая стоит в центре зала, гордо выпрямив спину, и, судя по выражению лица, готовится к генеральной репетиции своей надменности — идеальный хвост, аккуратный макияж, спортивный костюм, сидящий, словно вторая кожа — идеально, конечно, если бы не одно «но» — в этих стенах она, как и я, была новичком.

— Ну, наконец-то! Казанцев уже три раза переспросил, точно ли ты придёшь. Я уже думала, что ты опять передумала и решила тихо слиться, как в старые добрые, — сладко тянет, но в голосе отчетливо слышны стальные нотки. — Ты вообще в курсе, что тренировка началась полчаса назад? Или у тебя теперь особый статус — «опоздала, потому что могу»?

Медленно провожу языком по зубам, сдерживая первый импульс — послать её куда подальше — нет, я, конечно, понимаю, что опаздываю — но, по-моему, это не повод для таких театральных постановок.

— Извини, дорогая. Просто не знала, что у вас тут режим секретного объекта и акробатический зал нужно искать с картой и компасом, — тяну в ответ так же приторно, как и она. — У тебя новая должность? «Капитан и главный контролёр опозданий»? Или у вас тут принято встречать новичков с таким лицом?

— У нас тут принято приходить вовремя, Крис. Особенно если ты собираешься учить нас, как правильно махать этими... палками, — делает презрительное движение рукой в сторону помпонов, которые держат ее подопечные, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза.

— У вас тут, насколько я знаю — акробатический зал, а не казарма, — парирую, опираясь на дверной косяк. — Хотя, судя по твоему лицу, у тебя сейчас все равно будет стройбат.

Лиза закатывает глаза, и я прекрасно вижу, что она не намерена мириться с моим сарказмом — хочет огрызнуться, выдать что-нибудь ядовитое, но сдерживается, ведь вокруг полно девчонок, которые уже перестали делать растяжку и с плохо скрываемым интересом наблюдают за нашей перепалкой, словно смотрят захватывающее реалити-шоу, а мы — главные героини, борющиеся за звание самой стервозной чирлидерши университета.

Что ж, публика ждет хлеба и зрелищ, будем соответствовать.

— И, кстати, вообще-то, они называются помпоны, Лизок, — хмыкаю. — Ну или пипидастры. Выбирай, что хочешь. Я не обижусь.

— Просто интересно, Крис, ты вообще собираешься тренироваться или пришла просто постоять в дверях?

— А ты точно хочешь, чтобы я вошла? — делаю шаг вперёд. — Помнится, пару лет назад, когда мы с тобой общались дольше пяти минут, твой парень вдруг решил, что я к нему подкатываю... и закончилось это весьма плачевно для нашей дружбы. Не то, чтобы я жаловалась, но ты тогда почему-то решила, что я во всем виновата.

— Не надо делать вид, будто я тебя предала, — резко поправляет напульсник, будто он вдруг стал ей жать. — Ты сама тогда не стала ничего объяснять.

Ага, конечно. Потому что «объяснять» — это именно то, чем хочется заниматься, когда твоя подруга верит своему мудаку-парню, а не тебе — да, Лиза, конечно, я просто мечтала тратить свое время и нервы на то, чтобы убедить тебя в очевидном, доказывая, что белый — это белый, а мудак — это твой бывший.

— О, значит, ты помнишь? — притворно удивляюсь. — А то я уж думала, у тебя амнезия на всё, где ты ведёшь себя как последняя...

— Ты пришла сюда тренироваться или выяснять отношения?

— А разве это не одно и то же? — улыбаюсь.

В зале становится тихо. Девчонки, затаив дыхание, ждут продолжения спектакля. Чувствую себя как в цирке, где сейчас должны выпустить слона. Забавно.

Вспомнилось, как водила маленького Тимку на представления — он всегда восхищался акробатами, а я — клоунами.

Может, поэтому мне так нравится Егоров?

— Раз уж ты соизволила почтить нас своим присутствием, то давай посмотрим, что ты умеешь. Ты же у нас была чуть ли не богиней чира, — ехидно тянет и отворачивается, делая вид, что проверяет, правильно ли девчонки растягиваются — хотя, судя по её напряжённой спине, внимание её было приковано ко мне, а не к их растяжке.

— Ну, это громко сказано, но кое-что еще помню, — усмехаюсь, стараясь скрыть под этой усмешкой волнение, которое постепенно начинает меня охватывать. — В отличие от тех, кто вдруг решил, что разбирается в чирлидинге и может учить других, даже не имея базовых знаний.

Она прекрасно знает, что я права — иначе, Казанцев бы не пытался так настойчиво меня умаслить. У нее в прошлом — акробатический рок-н-ролл, который, конечно, требует определенной физической подготовки, но с чиром это не имеет ничего общего, а у меня — десять лет в обнимку с помпонами, до той проклятой травмы.

— Ой, да ладно. Ты же знаешь, что я быстро учусь, — закатывает глаза Москвина. — В отличие от некоторых, которые, отдав чиру полжизни, потом внезапно решили, что они слишком крутые для этого.

Вот же с... терва. Прекрасно же знает, почему я уходила, и бьет прямо в больное место.

— Да неужели? — усмехаюсь, стараясь не выдать своей злости. — Только учти, что я это решила ещё до того, как ты вообще узнала, что это такое.

— Ну, ты уж тут не зазнавайся, «чемпионка». Ты, вроде как, просто «бывшая», а не действующая, — ауч, кажется, кто-то решил вернуть шпильку про бывших. — И, если что, то на минуточку, акробатическим рок-н-роллом я занималась намного дольше, чем ты помпонами трясла.

— Да? А я думала, ты больше по хоккеистам специализируешься.

— Ты вообще-то уже опоздала на полчаса.

— А ты, как всегда, переходишь на личности, — равнодушно пожимаю плечами. — Что, по существу сказать нечего?

— Вообще-то, я капитан этой команды, и я могу не допустить тебя к тренировкам, — огрызается в ответ. — И без твоих ценных указаний как-нибудь обойдёмся.

— Да ради бога, Лиз. Мне-то что, — тяну, улыбаясь ей самой фальшивой улыбкой, на какую только способна. — Я здесь, потому что Казанцев попросил. Так что можешь расслабиться — твою корону отбирать не собираюсь.

— Да пошла ты, — фыркает, закатывая глаза.

Невольно усмехаюсь. Вот и вся Москвина — сначала напустит туману, а потом как выдаст что-нибудь такое, что сразу становится понятно, что на самом деле она не такая уж и стерва, какой хочет казаться — просто девушка, загнанная в рамки, которой самой не нравится эта роль, но она не знает, как из нее выбраться.

И, судя по всему, эти рамки давят на неё гораздо сильнее, чем она хочет показать. Может быть, именно поэтому ей так сложно признать, что я в чем-то лучше ее — потому что это разрушит ее тщательно выстроенный мир, где она всегда должна быть первой и лучшей?

Впрочем, неважно. У меня тут другая проблема.

Казанцев хочет, чтобы я «вдохнула новую жизнь» в эту команду?

Ну что ж, смотрите, сволочи, как дышит Метельская — сейчас я вам тут устрою «новую жизнь», так, что вы ещё долго будете вспоминать меня в своих кошмарах.

Этот энтузиазм, впрочем, продержался ровно первые полчаса, пока я не поняла, что «новая жизнь» в их понимании — это ад, вымощенный помпонами и заваленный моими нервными клетками. Потому что потом я уже готова была сжечь эти дурацкие тряпки на костре, станцевать на пепле ритуальный танец и размазать этот пепел по лицу проректора, чтоб неповадно было втягивать меня во всякие сомнительные мероприятия.

И как меня угораздило в это ввязаться? А, точно, Казанцев, халявные автоматы на сессии и моя гениальная идея «побесить Кирюшу». Мда, кажется, переоценила свои силы и недооценила масштаб катастрофы.

— Нет-нет-нет! — ору, когда они в пятый раз сбиваются с ритма. — Лиз, ну хоть ты им скажи!

Они что, издеваются? Ладно, я понимаю, что чир — это не для всех, но хотя бы базовую координацию можно же развить? Или они реально считают, что если я буду орать громче, то это как-то поможет им синхронно махать своими руками?

— Мы ждём твоего мастер-класса, — отвечает Москвина, складывая руки на груди, с явным удовольствием наблюдая за моими мучениями.

О, ну конечно — свалить всю ответственность на меня — это в ее стиле. Предательница. Я, значит, тут надрываюсь, пытаюсь из этих бездарей хоть что-то слепить, а она сидит и потирает ручки.

— Ждать — вредно для здоровья.

Фыркаю, но всё-таки начинаю разминать плечи, чувствуя, как мышцы тут же откликаются протестом на давно забытую нагрузку.

Беру в руки ненавистные помпоны, чувствуя, как меня передергивает от одного их вида — нет, серьезно — они яркие, блестящие — как будто созданы для того, чтобы отвлекать от того факта, что ты сейчас прыгаешь в полуметре от земли, рискуя свернуть себе шею, и всё ради того, чтобы парочка пьяных болельщиков на трибунах захлопала в ладоши.

Эти помпоны — как символ всего, что я люблю и ненавижу в чирлидинге — блестящая мишура, скрывающая под собой изнурительные тренировки, риск травм и необходимость постоянно улыбаться, даже когда хочется плакать.

Мышцы с непривычки тут же начинают ныть, в голове гудит от монотонного счета, но тело, к моему глубочайшему разочарованию, помнит каждое движение — как будто эти годы вне спорта ничего не значили — как будто я всё ещё та самая девочка, которая верила, что если прыгать достаточно высоко, то однажды можно улететь так далеко, что все проблемы останутся где-то там, внизу, как мелкие точки на горизонте.

Я помню всё — помню каждый подскок, каждый поворот, каждый мах — помню, как правильно напрячь мышцы и как удержать равновесие.

Ноги сами находят нужное положение, руки вытягиваются в чётком угле, спина напрягается — и вот я уже в воздухе, чувствуя, как мышцы работают так, будто никогда и не переставали — словно время отступило и я снова там, где и должна быть.

— Ну что, — выдыхаю, приземляясь на пол и чувствуя лёгкое покалывание в ноге. — Достаточно, или нужно ещё что-то доказать?

Москвина молчит — только смотрит с каким-то странным уважением и сочувствием во взгляде — словно увидела что-то, чего раньше не замечала.

— А что, если у меня ноги болят? — морщится какая-то рыжуля с накаченными губами, явно решившая, что она тут самая умная.

О, ну вот и первое испытание на прочность.

— А что, если я сейчас объясню тебе разницу между «болят» и «ленишься» при помощи шпагата на твоей шее?! — огрызаюсь, чувствуя, как во мне просыпается старый капитанский инстинкт.

Господи, дай мне сил не убить кого-нибудь до конца этой тренировки.

В какой-то момент, когда я в сотый раз поправляю эту рыжую бестию, которую, кажется, зовут Снежана — которая в очередной раз перепутала право и лево, и чуть не прибила помпоном свою же подругу — ловлю себя на мысли, что мне даже... нравится.

Нравится чувствовать, как тело слушается — нравится, как девчонки, будто губки, впитывают каждое движение — нравится даже то, как Лиза, скрипя зубами и тихо матерясь, повторяет за мной элементы — да, она никогда в этом не признается, но я вижу, что у неё тоже загораются глаза, когда, наконец, получается что-то сложное.

Но больше всего нравится осознавать, что здесь, на этом паркете, среди этих ярких помпонов и потных тел, я снова живу — на фоне глобальной катастрофы под названием «моя жизнь», это, конечно, капля в море, но... всё же приятно.

Вообще, я могу собою гордиться — к концу тренировки я никого не убила, хотя соблазн был велик — прогресс, как ни крути, и это, по-моему, тянет на маленькую личную победу.

Интересно, что бы сейчас сказал Казанцев? Наверняка, был бы в восторге от моей продуктивности.

Хотя, если честно, то мне сейчас гораздо больше интересно, что скажет Егоров.

— Ну что, довольна? — подходит ко мне Москвина, вытирая лицо полотенцем, на котором тут же остаётся предательский след от тональника.

— Если бы я была довольна, это означало бы, что я уже мертва, — огрызаюсь, но без злости.

Она хмыкает.

— Завтра продолжим?

— Обязательно, — ухмыляюсь. — Я же должна довести вас до состояния, когда вы сможете выступать без гипноза.

— Кстати, ты знаешь, что завтра у нас генеральная репетиция перед игрой?

— И что?

Делаю вид, что проверяю маникюр, хотя, конечно, все мои мысли уже где-то там, на ледовой арене, рядом с одним очень конкретным хоккеистом.

— И что Егоров будет на льду.

Замираю с бутылкой воды у губ.

— Ну и?

— Ну и... — Лиза ухмыляется. — Просто предупреждаю. Чтобы ты не упала в обморок от его вида в форме.

Сучка крашеная. Хотя, чему я удивляюсь? Это же Лиза — бывших подруг не бывает.

— О, не переживай, — отвечаю, натягивая Громово худи обратно. — Если кто и упадёт в обморок, так это он.

После душа, по просьбе Москвиной, которую в коридоре поджидала матушка, лечу на поиски тренера «Акул», чтобы предупредить о том, что завтра нам необходимо полчаса на репетицию — если честно, хотелось послать её, но судя по суровому виду Ольги Сергеевны, сдержалась — кажется, Лизке итак сейчас будет не сладко.

Быстро договариваюсь и рывком распахиваю дверь, тут же влетая во что-то твердое, теплое и пахнущее до боли знакомым ароматом бергамота с нотками морозного воздуха и чего-то неуловимо мужского. Его фирменный запах, который, казалось, въелся в саму текстуру моей памяти.

Господи, да когда ж я научусь смотреть, куда иду?

— Твою ж... — вырывается у меня, пока я отскакиваю, как мячик, и едва не врезаюсь в ведро с грязной водой, которое какой-то придурок умудрился оставить посреди коридора.

— Осторожнее, — парень перехватывает меня за локоть. — Научись хотя бы под ноги смотреть, я не могу спасать тебя вечно.

— Как-то же я жила без твоей помощи?!

— Мне даже представить страшно, — хмыкает Кирилл, а мой взгляд спотыкается о что-то инородное.

О что-то, что выбивается из общей картины, нарушая её гармонию — о темное пятно на его скуле.

Синяк. Небольшой, но заметный.

Ну что за детский сад? Хотя, чего я ждала? Что он вдруг станет паинькой и начнет вязать крестиком?

Это же Егоров — упрямый, вспыльчивый, вечно ввязывающийся во всякие неприятности — и я, почему-то, вечно оказываюсь рядом.

— Что с лицом? Неудачно припарковался?

— Переживаешь?

— С чего ты взял?

— Ну, не знаю... — тянет, делая вид, что задумался. — Может быть, потому что ты смотришь на меня так, будто хочешь одновременно и убить, и пожалеть?

— Просто стало интересно, кто же это не выдержал твоего очарования, — фыркаю, а глаза, помимо воли, снова цепляются за проклятый синяк, игнорируя все остальное — и этот привычно-наглый взгляд, и эту кривую ухмылку, которую я так ненавижу.

Хочется оказаться ещё ближе, рассмотреть лучше — ощутить кожу под пальцами — ощутить, как кровь приливает к этому тёмному пятну, прикоснуться губами, в попытках заглушить чужую боль...

А потом хорошенько треснуть, чтобы не повадно было ввязываться во всякие драки — вот такая у меня странная логика.

И, почему-то, хочется его обнять.

Смотрю на синяк — он почти сливается с его бледной кожей, но всё равно бросается в глаза.

Небольшой, но явно болезненный.

По краям — желтоватые разводы, словно кто-то рисовал акварелью на его лице. Форма — неровная, словно удар пришелся не всей ладонью, а лишь частью кулака. И кожа вокруг синяка — немного припухлая, словно он приложил к этому месту что-то холодное, но не сразу.

Ощущение, будто увидела его обнаженным.

— Шел. Упал. Очнулся. Гипс. Такая версия устроит?

— Ага, а падал походу на кулак Громова, — хмыкаю в ответ, вглядываясь в его лицо. — Оригинально, Кир. В следующий раз можешь сказать, что тебя похитили инопланетяне. Звучит правдоподобнее, чем твоя версия с падением.

Замечаю, как дёргается его челюсть. И как чернеют глаза, а в глубине души, испытываю странное, болезненное, противоречивое чувство, которое никак не могу объяснить даже самой себе — смесь жалости, нежности и какой-то необъяснимой вины за то, что сейчас веду себя, как последняя сука.

Ах, да, я же сама решила не облегчать ему задачу — хочет все исправить — пусть исправляет. Сам. Я ему в этом помогать не собираюсь.

— Интересная теория, — хмыкает. — Можешь расспросить Макса, ему будет приятно услышать, что его считают таким сильным.

— А что, есть другие варианты?

Господи, ну зачем? У меня что, мало своих проблем?

Впрочем, кому я вру — проблемы Егорова — это, по-любому, и мои проблемы, как бы я не старалась убедить себя в обратном. Звучит, как идиотизм, да? Но главное, я это понимаю. Хотя, легче от этого не становится, потому что остается только надеяться, что когда-нибудь, это пройдёт.

Ну какого хрена, я такая сложная идиотка...?

— Что, предложишь мне сеансы психотерапии с тобой в главной роли?

— Я слишком дорого стою для таких безнадежных случаев, — фыркаю, закатывая глаза. — И вообще, с чего ты взял, что я умею лечить идиотов?

— Что ты тут делаешь? — неожиданно спрашивает, словно только сейчас понял, где мы находимся.

— Чисто гипотетически — может, я пришла поджечь это место?

Егоров хмыкает, но в глазах — тревога, которую он плохо маскирует — пальцы слегка сжимают мой локоть, будто боясь, что я действительно рванусь за зажигалкой — глаза сужаются, и я вижу, как он мгновенно просчитывает все возможные варианты моего появления здесь.

— Ладно, не напрягайся ты так, — хмыкаю, решая немного облегчить его страдания. — Вадим Юрьевич решил, что я идеально подхожу для того, чтобы махать помпонами перед вашей командой. Говорит, что я должна привнести «огонь», «страсть» и далее по списку.

— Ты согласилась?

Кирилл тут же хмурится, как будто я только что объявила, что собираюсь станцевать стриптиз на льду во время матча.

И, стоит признаться, это зрелище доставляет мне какое-то извращенное удовольствие.

— Ну, видишь ли... не каждый день тебе предлагают без напрягов закрыть сессию, — делаю паузу, наслаждаясь его напряженным выражением лица. — И вообще это было после хрен знает какого коктейля, так что технически я даже не помню, как соглашалась. Но, кажется, проректор воспринял это всерьез... И теперь, мне придется трясти этими дурацкими помпонами перед тобой и всей ареной.

— Блять, Крис, ты... — начинает, но я не даю ему договорить, прекрасно зная, что сейчас начнется.

— О, прости, не знала, что мне нужно согласовывать свои решения с тобой — с тем, кто даже не удосужился объяснить, откуда у него синяк на лице. Может, сначала расскажешь, с кем подрался, а потом будешь указывать, что мне делать? — фыркаю, складывая руки на груди. — И вообще, чего ты так напрягся? Боишься, что я отвлеку тебя от игры? Или переключу внимание на кого-то более интересного? На вашего тренера, например. Он, кстати, тоже ниче такой. На опыте. Люблю постарше...

Блять, Крис, что ты несешь.

Кирилл открывает рот, чтобы что-то сказать, однако вдруг резко замирает, уставившись на меня каким-то странным, изучающим взглядом.

Серьёзно поверил в этот бред?

Пока прогоняю в голове эту мысль, отмечаю, что его глаза блуждают по моей фигуре, останавливаясь на чем-то... и тут до меня доходит.

Громов. Худи Громова. На мне. Перед Егоровым. Полный провал.

«Какого хрена?», — так и читается в его глазах.

Кажется, я только что собственноручно подлила бензин в этот гребанный костер — и, судя по тому, как темнеют глаза Кирилла, сейчас будет жарко. Очень. Настолько, что придется вызывать пожарных — а лучше, сразу команду спасателей, специализирующихся на урегулировании ядерных конфликтов.

И самое ироничное, что я сама буквально пару секунд назад его провоцировала. Специально? Подсознательно? — кто знает.

Я вообще перестала понимать, что творится в моей голове — там, наверное, завелись какие-то инопланетные тараканы, которые диктуют мне свои правила.

— Это что?

— Худи. Не видишь? — пожимаю плечами, делая вид, что не понимаю, о чем он. — Тепло, удобно. Да и какая разница?

Хотя прекрасно понимаю, что его сейчас волнует не материал и фасон, а имя владельца. И то, что эта вещь сейчас на мне — что пахнет не им, а кем-то другим — и это его бесит.

— Мне есть разница, Крис, — фыркает. — Чье худи?

— Тебе обязательно знать все подробности? — закатываю глаза. — Может, это подарок тайного поклонника? Или трофей, добытый в честном бою? Или...

— Макса? — перебивает, и его голос звучит так, словно он произносит название смертельной болезни.

Кажется, у Кирилла аллергия на Громова — анафилактический шок, помноженный на ядерный взрыв, осложненный приступом ревности, манией преследования и желанием уничтожить все живое вокруг.

Ну, кроме меня, наверное — хотя, сейчас я в этом не уверена.

— Допустим, — осторожно тяну, наблюдая за его реакцией.

Боже, ну и дура. Серьезно, Метельская, ты гений — дай себе медаль — за идиотизм, граничащий с самоубийством.

Пытаюсь просчитать все возможные варианты развития событий, но с Егоровым это бесполезно — он всегда действует спонтанно, и предсказать, что он выкинет в следующую секунду — невозможно.

Но я совру, если скажу, что мне не нравится смотреть, как он борется со своим гневом, как сдерживает себя, чтобы не натворить глупостей — это доказывает, что он все-таки старается измениться — хотя бы немного.

— Какого хуя?

А, нет... Ошибочка вышла.

— Ну, во-первых, полегче, — фыркаю, делая шаг назад. — Во-вторых, я тебе ничего не должна. И в-третьих... Кир, это всего лишь худи.

— Худи, которое на тебе, — подчеркивает, прожигая меня взглядом, от которого плавятся все мои внутренние органы и здравый смысл. — Худи, которое Макса.

— Ну да, а что не так? — невинно пожимаю плечами, продолжая его провоцировать. — Он хороший парень.

Вру. Он — мудак — мудак, который пролил на меня кофе, а потом предложил свое худи.

— Сними это.

— О, а мы сегодня в режиме каменный век? «Женщина, вернись в пещеру и прикройся шкурой»? Или в режиме «я — собственник, и ты принадлежишь мне»? — усмехаюсь, вздергивая бровь. — Может, мне еще колени преклонить и поклясться в верности? Или напомнить, что я не твоя девушка?

— Сними его.

Вижу, как борется с собой, чтобы не сорваться, но еще немного, и он взорвется — кадык дергается, дышит тяжело и прерывисто.

Почему мне так нравится видеть его таким?

Точно, я же мазохистка — сто процентов.

Хотя, если честно, мне просто интересно — насколько далеко он готов зайти — знаю, что играю с огнем, но просто не могу удержаться.

— А что, если нет?

— Тогда я порву его. На тебе.

— Ух, какой властный! — скольжу взглядом по его сжатой челюсти, упиваясь тем, как вздрагивает жилка на шее. — Но учти: если порвешь — останусь абсолютно голой и половина универа увидит меня топлес. Ты этого хочешь?

— Последний шанс. Или ты сама...

— Или? — нагло перебиваю, глядя ему прямо в глаза.

— Или я выебу тебя прям здесь на глазах у половины универа, — хмыкает, опасно приближаясь вплотную, так что я чувствую его дыхание на своей коже — пахнет льдом, адреналином и какой-то первобытной яростью. — И докажу, что метки ставят не тряпками, а кое-чем погорячее.

Не успеваю ничего ответить, как в следующее мгновение он подхватывает меня под бедра, и привычным, уже почти отработанным движением, закидывает на плечо.

Мать вашу, снова.

— Ты совсем охренел? — верещу, пытаясь вырваться. — Кирилл!

— Советую замолчать, если не хочешь, чтобы я выполнил свою угрозу прямо здесь, — хмыкает в ответ, и всё это сопровождается гребанным шлепком по заднице!

— Егоров, блин! Уже не оригинально! Ты что, решил, что это мой фетиш?

Бью его кулаками по спине, стараясь целиться не по правому плечу — знаю, что оно у него больное, придурок он ходячий — но хоккеист даже не вздрагивает — кажется, ему вообще наплевать на мои жалкие попытки сопротивления. Просто идет — быстро, решительно, словно несет бесчувственную куклу, а не живого человека, яростно сопротивляющегося в его руках.

Коридор мелькает перед глазами — слышу обрывки смеха и удивленные возгласы — кто-то, наверное, стал свидетелем этой идиотской сцены, но мне плевать. Сейчас все, чего я хочу — это чтобы он меня отпустил — или, по крайней мере, объяснил, какого хрена творится в его больной голове.

Однако вместо долгожданных объяснений он просто толкает плечом дверь раздевалки — Егоров не опускает меня на землю, а просто заходит внутрь и захлопывает дверь ногой — слышу, как тихий щелчок замка отрезает нас от внешнего мира и медленно выдыхаю, пытаясь сохранить равновесие, пока он всё так же молча несет меня через раздевалку — мимо скамеек и разбросанной хоккейной экипировки.

— Куда ты меня несешь?! — не выдерживаю и снова начинаю брыкаться.

— Хочу смыть его запах.

— Ты хоть понимаешь, что это уже попахивает маньячеством?!

В душевой — полумрак, сквозь матовые стекла едва пробивается свет — слышно, как монотонно капает вода из незакрытых кранов, а Кирилл скидывает свою спортивную сумку на пол, ставит меня на ноги — медленно, словно боясь сломать — и не отпускает, продолжая смотреть в глаза.

— Ты... — начинает, но тут же обрывает фразу, словно передумав.

Сглатывает. Челюсти играют желваками.

— Я...?

— Раздевайся.

— Чего?!

В следующее мгновение хоккеист закатывает глаза, тянется ко мне, медленно опускает ладонь на плечо, скользит пальцами по ткани, словно изучает что-то новое, незнакомое — а затем, словно приняв какое-то решение, резким движением срывает его с меня, заставляя поднять руки — и отравляет в полёт на пол, как ненужную тряпку — брошенную, затоптанную, забытую.

— И все? — хмыкаю, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Думала, ты более изобретательный. Сорвать худи — это максимум, на что ты способен?

Егоров молчит, разглядывая меня, как картину — внимательно, изучающе, словно пытаясь понять, что скрывается за моей самоуверенной маской. И этот взгляд — раздевает гораздо сильнее, чем любые прикосновения.

— Не переживай, — хрипло, делая шаг вперед. — Все еще впереди.

Тянется к моей юбке, и я вздрагиваю всем телом, пока в животе все сжимается в тугой узел. Жду прикосновения — грубого — но вместо этого он касается меня кончиками пальцев — легко, почти невесомо.

— Красивая юбка, — шепчет, глядя прямо в глаза. — Дорогая, наверное.

— Купила на вб, — фыркаю в ответ, стараясь сохранить видимость безразличия. — Могу ссылку скинуть, наденешь на следующую игру.

— Ну да, тебе же нужно на что-то покупать свои коктейли, после которых ты соглашаешься на всякую хрень, — усмехается, игнорируя мой подкол и я чувствую, как его пальцы чуть сильнее сжимают ткань.

— Завидуешь, что я умею развлекаться? — вздергиваю бровь. — Или, что меня хоть кто-то угощает?

— Я тоже могу угостить, — хмыкает в ответ, и его глаза опасно блестят. — Но боюсь, тебе не понравится.

— Это почему же?

— Потому что после моего угощения ты не сможешь ни ходить, ни сидеть, ни, тем более, трясти помпонами перед всей ареной.

Проводит большим пальцем по моей губе — нежно, почти ласково — и я чувствую, как по коже пробегают мурашки.

— Так ты ревнуешь?

— Ревную, — признается, не отводя взгляда.

Забываю, как дышать. Забываю, где нахожусь. Забываю, что злюсь на него. Просто потому что не ожидала от него такой честности.

Не отвожу взгляд, пока парень одним щелчком расстегивает ремень — кончики пальцев касаются моего живота, и по коже пробегает дрожь — медленно, сантиметр за сантиметром, опускает молнию.

— Знаешь, это уже попахивает банальщиной. Сначала ревность, потом раздевание... Где креатив, Егоров?

— Предлагаю тебе перестать сопротивляться, и просто наслаждаться процессом.

— Или что, отшлепаешь меня? — нагло спрашиваю, стараясь держаться как можно непринужденнее. — Или это твой новый способ решения проблем?

— Хочешь поговорить? Давай поговорим, — усмехается, приближаясь вплотную, дыхание опаляет моё лицо. — О том, как ты надела худи Громова? Или о том, что у меня появился официальный повод ему втащить?

Вижу, как напряжены скулы, как расширены зрачки, как учащенно бьется жилка на шее.

— Оу, переходим к угрозам? — хмыкаю, оплетая руками его шею. — Не боишься, что после этого я побегу его утешать?

— Пожалей парня, — шепчет на ухо, а потом прикусывает мочку, а в голове — пустота и только это дикое желание его поцеловать. — Как он со сломанными ногами играть будет?

И самое страшное, что я даже не знаю, чего хочу на самом деле — чтобы он отпустил меня и оставил в покое? Или, чтобы действительно доказал, что моё место рядом с ним?

Запутываюсь еще больше. В своей голове, в своих чувствах, в этом гребаном Егорове, а кожа под его пальцами горит — каждый сантиметр, которого касается его рука — вспыхивает огнем, пока юбка скользит вниз, очерчивая контуры бедер, и падает на пол, образуя темный круг у моих ног.

Задерживаю дыхание. Смотрю, как он отстраняется, и его взгляд скользит вниз, оценивая результат — судя по тому, как темнеют его глаза, результат ему нравится — очень.

Сглатываю, стараясь увлажнить пересохшее горло — в душевой становится невыносимо жарко — кажется, еще немного, и я задохнусь от нехватки кислорода.

«Нам все по зубам!» — вышито на спине — буквы переливаются в полумраке, словно насмехаются надо мной — тянет свитшот через голову, срывает его себя с такой силой, словно пытается избавиться от чего-то, что мешает ему дышать, и бросает на пол — туда же, где валяется его сумка, моя юбка и худи Громова.

Остается в одной лишь тренировочной майке — обтягивающей, черной — сквозь тонкую ткань проступают очертания мышц — рельефно вырисовывается каждая линия, каждый изгиб. И этот синяк теперь кажется ещё более выразительным на его бледном лице.

Невольно задерживаю дыхание, когда он тянется к вороту футболки, оставляя обнаженным торс — мышцы напряжены, кожа слегка влажная — узкая полоска светлых волос тянется от пупка вниз, исчезая под поясом спортивных штанов — и я не могу отвести взгляд — прикована к этому зрелищу, словно загипнотизированная, пока парень медленно развязывает шнурки, оставаясь в одних боксерах.

А затем, не говоря ни слова, поворачивается, делает несколько шагов в сторону ближайшей кабинки и включает воду — сначала бежит холодная, обжигая его кожу, но постепенно становится теплее, а потом — горячей, так что клубы пара начинают подниматься в воздух.

Не отрывая от меня взгляда, регулирует температуру, пока не становится комфортно — затем мяго тянет меня за ладонь и уже через секунду я оказываюсь стоящей рядом с ним под струями тёплой воды.

Волосы тут же намокают и тяжелыми прядями падают на лицо.

— Теперь довольна? — хрипло шепчет, останавливаясь в нескольких сантиметрах от моих губ. — Или все еще считаешь, что это банально?

Вместо ответа тянусь к его лицу и невесомо касаюсь кончиками пальцев проклятого синяка.

— Болит... ?

— Нет... — кажется, он даже не дышит. Взгляд становится мягче, в нем проскальзывает что-то похожее на нежность — или, может быть, мне просто хочется в это верить. — Шайбой задело, забей.

— Знаешь, мне всегда было интересно, — внезапно произношу, немного отстраняясь. — Что ты чувствуешь, когда забиваешь гол?

Егоров замирает, глядя на меня с каким-то странным, изучающим видом — вижу, как капельки воды стекают по его лицу, и подавляю почти отчаянное желание провести по ним языком.

— Ты сейчас серьезно? — спрашивает, нахмурившись.

— Абсолютно. Просто любопытно.

— Адреналин, — коротко отвечает, пожимая плечами. — Энергия. Чувство, что ты можешь все.

— И все?

— Этого достаточно, чтобы жить, — хмыкает. — А что, тебе никогда не хотелось испытать что-то подобное?

— Может быть, — пожимаю плечами. — Но я предпочитаю другие способы получения адреналина.

— Например? — вопросительно приподнимает бровь.

— Например, дразнить бывших в душевой, — усмехаюсь, глядя ему прямо в глаза.

— Сама напросилась...

Голос низкий, как гром перед бурей, но руки на моей коже — парадоксально нежные, пальцы скользят по рёбрам, будто считают их, останавливаются на талии, сжимают — не больно, но так, чтобы я почувствовала — он всё ещё злится.

Вода стекает по его торсу, подчёркивая каждый рельеф мышц — словно кто-то специально провёл мокрой кистью по мраморной статуе, оживив её — невольно провожу взглядом по этим каплям, исчезающим под мокрыми от воды боксерами.

— Что-то заинтересовало? — хмыкает, и голос звучит слишком самодовольно.

— Может быть, — вздрагиваю, но не отстраняюсь, вместо этого моя рука тянется к его груди, а затем пальцы вновь обводят контуры синяка — лёгкое прикосновение, почти невесомое.

— Ты сейчас пытаешься меня жалеть?

— Нет, — вру, даже не краснея, пока продолжаю прокладывать путь к его рёбрам, к прессу. — Просто проверяю, насколько ты живой.

— О, не переживай. Сейчас покажу, насколько, — руки Егорова внезапно сжимают мои бёдра, большие пальцы впиваются в кожу, оставляя следы.

Отвечаю тем же — скольжу по его прессу, целенаправленно медленно, слегка царапая ногтями кожу, чувствуя, как напрягаются его мышцы под каждым моим прикосновением — пока не достигаю пояса его боксёров.

— Ты вообще в курсе, что ещё не заслужил прикосновений? — дразню, нарочно проводя ногтем по чувствительной коже чуть ниже пупка и наслаждаясь тем, как сбивается его дыхание.

— А ты в курсе, что если продолжишь, то останешься без них? — красноречиво оттягивает резинку моих трусов, пока она со шлепком не впивается обратно в кожу.

— Угрозы?

Горячая ладонь накрывает мою, прижимая сильнее, так что чувствую под пальцами его тепло — готова поклясться, что в этот момент я ощущала даже его пульс — а сам хоккеист просто наблюдает за мной — как я дышу, как сглатываю, как слегка дрожат мои пальцы.

Слышу, как дыхание Кирилла становится прерывистым, когда я принимаю правила игры и соскальзываю под резинку его боксеров — кожа здесь невероятно горячая, почти обжигающая — касаюсь кончиками ногтей и чувствую, как все его тело мгновенно напрягается.

— Смело... — резко выдыхает, когда провожу по чувствительной коже у самого основания, чувствуя каждую вену, каждую пульсацию. — Ты вообще понимаешь, что делаешь?

Отвечаю лёгким укусом в его ключицу.

Кирилл резко отстраняется, глаза — два угля в полумраке душевой. В них не просто злость. Там что-то глубже, темнее. Отголоски ревности? Да. Но не только. Что-то куда более опасное.

— Нет, не понимаешь...

Вода продолжает литься на нас, смешиваясь с нашими дыханием, мокрый кафель леденит спину, но его тело — это живой костер, потому что рука между нами продолжает свое дело — пальцы теперь двигаются увереннее, изучая каждый сантиметр, каждую реакцию: когда слегка сжимаю — он издает низкий стон прямо у моего уха, и это звучит лучше, чем любая похвала.

— Я тебя ненавижу... — хрипит, едва слышно, вжимая лоб в мое плечо.

— И я тебя... — тянусь к его губам. — А теперь заткнись и целуй меня...

Слова застревают в горле, тонут в горячей воде, растворяются в воздухе.

Тянусь к его губам и впиваюсь жадным поцелуем — страстным, отчаянным — таким, словно хочу доказать себе, что он — реален — что я не сошла с ума и все это происходит на самом деле. Кирилл отвечает — так же жадно, так же отчаянно — как будто боится, что если хоть на секунду ослабит хватку, то я тут же исчезну — растворюсь в воздухе, как дым, как сон, как иллюзия.

Прижимает к себе сильнее так, что я чувствую каждую мышцу, каждый изгиб его тела — чувствую, как дрожит, как напрягается.

Страшно. Страшно потерять. Страшно доверять. Страшно любить.

Я не знаю, чего хочу от него — не знаю, чего жду — просто целую, словно в последний раз, стараясь запомнить каждую деталь — вкус губ, запах тела, ощущение кожи под моими пальцами — словно боюсь, что завтра все это исчезнет, как страшный сон.

Руки скользят по его спине, чувствуя каждый позвонок, каждую мышцу, и я не могу удержаться от того, чтобы не впиться ногтями в его кожу — в ответ он стонет, отстраняется на секунду и перехватывает мое запястье, останавливая движения.

— Моя очередь... — пальцы скользят под лямки моего топа, медленно — слишком медленно — избавляя тело от лишней ткани.

Я не помогаю, но и не мешаю — просто смотрю, как он обнажает кожу, как его взгляд становится темнее с каждым сантиметром.

— Пиздец красиво, — но явно не про тело.

Про реакцию. Про долбанные мурашки, которыми сейчас покрыта вся моя кожа, которые выдают меня с головой.

— Заткнись.

— Или что?

— Или я перестану играть по твоим правилам.

— Уверена?

Нет.

Прикусываю губу, когда его ладонь медленно поднимается к груди — не касается, едва обводит пальцами контур, заставляя кожу гореть от ожидания.

— И чего ты ждёшь? — бросаю, но голос звучит хрипло, предательски выдавая дрожь.

Кирилл усмехается — тёплый, опасный звук — и наклоняется ближе. Губы касаются шеи, но не целуют — просто дышит на мокрую кожу, и я чувствую, как мое тело тут же снова отзывается проклятой дрожью и мурашками, что бегут вниз по позвоночнику.

— Того, чтобы ты попросила, — шепчет, и его дыхание смешивается с паром от воды.

Хочу огрызнуться, но он выбирает этот момент, чтобы наконец коснуться — большим пальцем проводит по соску, медленно — мучительно нежно — и я невольно выгибаюсь навстречу.

— Н-не дождёшься, — но это уже не насмешка, а слабый стон, потерявшийся в шуме воды.

Кирилл хрипло смеётся и кусает плечо — нежно, но с обещанием боли, если я продолжу упрямиться — его зубы скользят к ключице, а рука тем временем опускается ниже, заставляя внутренности стягиваться в тугой узел, концентрируя предательское тепло внизу живота.

— Ты уже вся дрожишь, Крис... Сколько ещё будешь притворяться?

Хватаю его за волосы — мокрые, шелковистые между пальцев — и притягиваю к себе, пока наши губы почти не соприкасаются.

— Столько, сколько потребует...

Но Егоров не дает договорить — просто впивается требовательным поцелуем — губы обжигают, не как вода — медленно, обволакивающе — а как огонь: резко, без предупреждения, оставляя на коже следы, которые не смыть. Хочу ответить укусом, насмешкой, чем угодно, но он не даёт — его язык захватывает мой с таким же напором, с каким хоккеист играет на льду — без компромиссов, выкладываясь на полную, даже если игра уже заведомо проиграна.

Руки скользят по моей спине, продолжают выводить понятные только Егорову узоры, смывая не только воду, но и следы чужого присутствия — не просто касается — переписывает, стирая всё, что было до этого. Каждый палец оставляет на коже горячий след, будто прожигая новую карту, где только его территория — даже, несмотря на то, как активно я стараясь из нее вырваться.

Обводит контур моего белья с такой медлительной уверенностью, будто разминируют бомбу — чувствую, как резинка оттягивается, как прохладный воздух душевой касается обнаженной кожи, но он не спешит — один палец, всего один — проводит по самой чувствительной точке поверх тонкой ткани, и все слова застревают в горле — и я чувствую, как ткань промокает уже не только от воды, заставляя выгибается навстречу.

Первый касается едва-едва, просто скользит по складкам, изучая, как я вздрагиваю от каждого движения — второй присоединяется не спеша, ритмично проводя вверх-вниз, но избегая самого главного.

— Кир...

— Что? — приподнимает бровь, продолжая свою пытку. — Ты что-то хотела?

И только когда я уже готова схватить его за руку и направить туда, куда нужно, он наконец дает то, чего я жду — один палец легко входит внутрь, заставляя меня задохнуться.

— Тесно, — хрипит мне в ухо. — Ты вся сжимаешься...

Второй палец присоединяется с легким сопротивлением, и я впиваюсь ногтями в его плечи, чувствуя, как растягиваюсь, принимая его.

— Я щас кончу от одного вида... — губы прижимаются к моему виску, когда пальцы начинают двигаться — сначала медленно, затем быстрее, глубже. — И ты еще говорила, что я не заслужил...

Не могу ответить — только стону, когда его большой палец находит тот самый бугорок и начинает рисовать над ним круги... но в последний момент, когда я уже близка ко взрыву — Егоров останавливается, оставляя меня на грани, дрожащую и проклинающую его на всех языках, которые знаю.

— А волшебное слово? — хмыкает, застывая в жалких миллиметрах.

Смотрю этому идиоту прямо в глаза, а на лице, наверняка, отражается огромный знак вопроса, размером с его самомнение — зрачки расширены, взгляд мутный, а в голове точно не нейронные связи, а клубок перепутанных проводов, искрящих хаосом.

Он сейчас серьезно?!

— Пошел нахер.

Кирилл смеется и резко входит, заставляя меня вскрикнуть.

— Не то слово. Попробуй еще раз.

— «Абракадабра, Сим Салабим»? Не пойдет? — что, мать вашу, у него в голове. — Трахни меня, Егоров.

Ну, что тут скажешь? Все идет по плану. По абсолютно нелогичному, безумному, бредовому плану, пропитанному отчаянием и надеждой, в пропорциях, которые не дадут ни одному психиатру заскучать — потому что в следующую минуту мы оба оказываемся абсолютно голыми, а его руки переворачивают меня, прижимая грудью к холодной кафельной стене — ладонь на затылке, вторую он кладёт мне на поясницу заставляя прогнуться в спине — едва успеваю ухватиться за скользкую поверхность, когда вновь чувствую в себе его пальцы.

Парень меняет напор воды, но даже так уже нихрена не охлаждает — кажется, пар поднимается прямо от наших тел — пальцы Егорова изгибаются внутри, находят ту точку, от которой ноги сами собой разъезжаются шире, а руки отчаянно впиваются в кафель.

В сознании остаётся лишь запах разгоряченного тела и ритмичные удары, от которых, кажется, рухнет весь мир.

Намеренно глубже. Каждый толчок —заставляет чувствовать, как белые звезды взрываются прямо перед глазами, каждый уход — почти болезненную пустоту.

Кусаю губу, но звук всё равно вырывается — тихий, сдавленный, хриплый.

— Громче, Крис, — ускоряется, пока вторая рука сжимает шею, заставляя выгибаться ещё сильнее, пока чувствую как его губы невесомо проходятся между лопаток.

— Сам... — пытаюсь парировать, но голос предательски дрожит. — Кричи...

Прежде чем успеваю сообразить, его пальцы покидают меня с ужасно пошлыми звуками, а сам Кирилл резко разворачивает меня лицом к себе — целует мучительно нежно, уже через несколько секунд отрывается, чтобы достать из сумки презерватив — его идиотская привычка носить их собой во всех карманах, за которую я раньше его стебала, а потом дрожала с его именем на губах.

Зубами вскрывает упаковку, не отрывая от меня взгляда — наблюдаю, как его руки натягивают резинку с такой же уверенностью, с какой он, кажется, обычно зашнуровывает коньки.

В свете пробивающегося через матовое стекло света вижу, как его пальцы дрожат, а член подрагивает от напряжения — кажется, он едва сдерживается, чтобы не трахнуть меня прямо сейчас, забив хрен на защиту.

— Вот и твой креати... — выдыхаю, но он не даёт договорить.

Руки скользят под бедра, поднимая как перышко и прижимают к стене в один момент, пока мои ноги инстинктивно обвивают его талию.

— Заткнись, — практически входит в подготовленное тело, выгоняя воздух из моих легких. — Просто... чувствуй.

Хочу огрызнуться, но он начинает двигаться — короткие, жёсткие толчки, будто метит каждый сантиметр изнутри — и, это работает — с каждым движением я чувствую, как плитка до боли впивается в поясницу, как нарастает напряжение, как тело само предательски тянется к нему навстречу, хотя я обещала себе, что не позволю этого, пока он не докажет, что должен быть рядом.

Твою мать... как же всё сложно...

— Молчишь?

— А что... тут говорить? — голос звучит хрипло, но я всё равно держусь. — Обычный... секс... с бывшим... ничего особенного.

Опять вру. Наглейшим образом вру, глядя ему прямо в глаза и пытаясь убедить не его — саму себя — потому что на самом деле этот «обычный секс» сейчас ощущается как... как полёт в космос без скафандра — страшно, безумно и до невозможности захватывающе.

Как будто заново учусь дышать, чувствовать, жить. Как будто все мои нервные окончания оголились, впитывая каждое его движение.

Егоров резко отрывается от моей шеи, и теперь его взгляд прожигает насквозь — в глазах — буря, которая вот-вот вырвется наружу. Но сдерживается. Снова. Как ему это удается? Мне бы его выдержку.

— Нихрена... И ты это знаешь.

— Ты просто хорошо трахаешься...

И это тоже — ложь. Потому что он не просто хорошо трахается. Он — единственный, кто умеет залезть мне под кожу.

В глубине души теплится неприятное чувство вины, но тут же отбрасываю его — сам виноват — если бы не его идиотский характер мы бы не были бывшими.

Уже в следующий миг его губы обжигают мою шею — кусает, оставляет багровые следы, которые будут напоминать мне об этом «обычном сексе» ещё несколько дней, а я впиваюсь ногтями в его спину, чувствуя, как напрягаются мышцы под пальцами — получая извращенное удовольствие от мысли, что причиняю ему боль — хоть какую-то — хоть маленькую частичку той боли, что терзала меня саму.

— Бля-я-ять... — вырывается протяжным, громким стоном.

Дыхание срывается, и я цепляюсь за него, как утопающий за соломинку — потому что знаю, что сейчас случится — потому что чувствую, как его пальцы находят ту самую точку, которая заставляет всё внутри сжаться в предвкушении, и понимаю, что больше не в силах сдерживаться.

Какого хрена я вообще пытаюсь изображать безразличие? Как будто он не видит, как я таю от каждого его прикосновения — как будто не знает, что я уже давно потеряла всякий контроль.

— Что? Хочешь, чтобы я остановился? — проводит языком по только что оставленному следу от укуса, одновременно ускоряя движения пальцев.

Мир сужается до его серых глаз, до капель воды на ресницах, до этого невыносимого напряжения, которое вот-вот разорвет меня изнутри, разделив на миллиарды осколков.

Забываю про все свои принципы, про всю свою гордость — остаётся только желание, только потребность в нём, только этот проклятый Егоров.

— Смотри, — приказывает, и входит снова.

Медленно. Невыносимо медленно. Так медленно, что я чувствую каждый сантиметр, каждую пульсацию, каждое предательское сжатие собственного тела, принимающего его.

Впиваюсь ногтями ему в плечи, но хоккеист не торопится — его глаза прикованы к моему лицу, будто ловят каждую дрожь, каждое изменение выражения.

— Вот что особенное, Крис... — он не просто говорит эти слова. Он вбивает их мне под кожу каждым движением бедер, каждым прикосновением, от которого мурашки бегут по всему телу, принуждая ловить его ритм, забывать о здравом смысле, и просто... быть.

— Пошел ты...

Его смех тонет в моем крике, когда он наконец теряет контроль, прижимая так сильно, будто пытается вдавить в саму стену — тело натягивается, как струна, и мир взрывается белым светом.

И вдруг, на секунду, все становится каким-то безумно правильным — мы здесь — сейчас — в полумраке душевой — в отчаянной попытке доказать друг другу, что мы все еще есть, что мы все еще не вместе, что мы все еще оба что-то значим друг для друга.

Вода продолжает безжалостно бить по плечам. Дыхание постепенно выравнивается.

Медленно поворачивает кран, выключает воду и опускает меня обратно на чуть прохладную плитку — в этом движении есть что-то почти нежное — как будто боится, что я рассыплюсь, если он отпустит слишком резко — пальцы скользят по моим ребрам, собирая капли воды, будто запоминая каждую линию моего тела на ощупь.

— Ты замерзнешь, — бросает, наклоняясь за своим свитшотом.

— Метишь территорию? — поднимаю взгляд, стараясь скрыть растерянность, и натягиваю подобие ухмылки.

— Нет, — хмыкает, проводя большим пальцем по моей нижней губе — слишком нежно для человека, который до этого пригвоздил меня к стене с животным рыком. — Это чтобы в следующий раз, когда захочешь надеть чьё-то худи, ты выбрала моё.

В квартире холодно — даже слишком — словно все тепло осталось там, в душевой, смытое потоками воды вместе с последними остатками самообладания.

Закутываюсь плотнее в легкий плед, но это не помогает — дрожь пробирает до костей, и дело тут явно не в температуре.

Плетусь на кухню, автоматически ставя чайник. Смотрю в окно – город засыпает, укутанный в серую дымку... и я, кажется, вместе с ним. Усталость валит с ног, но сон не идёт. Слишком много мыслей. Слишком много вопросов.

Разве так просят прощения?

Или Егоров просто решил, что самый короткий путь к моему сердцу лежит через мои трусы?

Иронично.

Плотнее заворачиваюсь в плед, и сажусь на подоконник, глядя в окно, на город, усыпанный огнями, словно россыпью драгоценных камней — но ни красота ночного пейзажа, ни тепло пледа не согревают меня — внутри зияет какая-то звенящая пустота, оставшаяся после той душевой, после того... «обычного» секса, как я пыталась убедить Егорова, и, главное, себя.

Смешно. Сама же отталкивала, не давала шанса, ставила барьеры, возводила крепости, а теперь сижу тут и ною, как побитая собака. И он ведь обещал всё исправить — вот только исправлять по-Егоровски — это значит раздеть, прижать к стене и доказать, что ты всё ещё что-то к нему чувствуешь.

Ирония судьбы, да?

Сижу тут, как принцесса в башне, окружённая со всех сторон стеной из сомнений, страхов и обид, и жду, когда же придёт мой прекрасный принц, чтобы спасти меня от самой себя.

Только вот принц мой — никакой не прекрасный, а самый настоящий засранец.

И спасать меня он, кажется, тоже не собирается.

Он просто ждёт — ждёт, когда я сама решу, чего хочу на самом деле.

И это — самое сложное.

Звонок в дверь раздается неожиданно громко, вырывая меня из омута самокопаний — идти к двери совершенно не хочется, но звонок повторяется — настойчивый, требовательный — не оставляющий никаких шансов на игнорирование.

С трудом отлипаю от подоконника, плетусь к двери, на ходу скидывая с себя плед, параллельно прикидывая кто бы это мог быть — неужели Егоров, решивший добить контрольным выстрелом в виде извинений под луной?

Смотрю в глазок, и все мысли моментально выветриваются из головы, сменяясь недоумением.

— К тебе Олег не сунется, — отвечает на мой немой немой вопрос, а бутылка вина в её руках, выглядит не менее побитой жизнью, чем она сама.

— Ты в курсе, что от парней обычно уходят к маме, а не к бывшей бывшего? — хмыкаю, глядя на Москвину, застывшую в дверном проеме.

От Автора.

Все спойлеры/смешнявки/мемчики по этой парочке и ответы на анонимные вопросы можно будет найти в тгк Kilaart (можно вбить в поиске тг, или найти ссылку тут в моем профиле).