Осколки света | Кирилл Егоров

...Хочу быть твоей злющею овчаркою‚ и милым псом
Что  бы не спускала с поводка, когда я всё...

...Я буду солнышком над Питером
Которое ты так хотела видеть бы, но ты не видела...

...Я буду автоматом, если это правда тебе нужно
Я притворюсь мишенью если ты станешь оружием...

Гарик Погорелов — Голая.

***

Кристина Метельская.

— Отпусти, — бормочу, но не вырываюсь. Потому что если честно — а когда я последний раз была честна сама с собой? — мне не хочется, чтобы он отпускал.

— Не-а, — его губы растягиваются в ухмылке, которую я чувствую кожей. Голос хрипловатый, сонный, но в нем та же уверенность, что и всегда. — Ты же знаешь, я упрямый как осел. Особенно когда дело касается тебя.

— Осел — это точно, — роняю, уткнувшись носом в его шею.

Он не целует меня. Просто обнимает, прижимая к себе так, что я чувствую его сердцебиение. И это гораздо страшнее, чем если бы он просто залез ко мне под одежду.

Руки Кира слишком теплые, слишком правильные — словно знают, где должны находиться. Они держат меня так, будто парень боится, что я рассыплюсь, если ослабит хватку. А может, и правда рассыплюсь. Всё внутри — сплошные осколки, острые и колючие, и я даже не знаю, какие из них — его вина, а какие — моя.

— Лиз! — кричит Валенцов где-то сбоку, и я наконец вспоминаю, что мы не одни.

Лиза и Олег. Точно. Поворачиваюсь и вижу... Это надо видеть. Олег, с безумным взглядом, пытается вытащить из сугроба орущую Москвину. Та, в свою очередь, отбивается ногами и что-то орёт про «угнетение творческой личности». Кажется, они решили, что лучший способ решить все проблемы — это устроить снежную битву один на один. Без правил.

— Боже, — стонет Егоров, что мне почти жаль его. Почти. — Да когда ж это закончится...

— Когда ты перестанешь быть мудаком, — автоматически отвечаю я, но без злости. Потому что вдруг понимаю — он правда пытается.

Неуклюже. Криво. С тысячей косяков, которые я могу перечислить даже в полубессознательном состоянии. С тем самым егоровским напором, который всех бесит — но пытается. И это ужасно раздражает, потому что если бы он просто остался безнадёжным ублюдком, всё было бы проще.

Но нет.

Хоккеист стоит здесь, смотрит на меня своими серыми глазами, в которых читается что-то между «прости» и «я всё испорчу снова», — и я... просто устала. Устала злиться. Устала притворяться, что мне всё равно. Устала от того, что каждый раз, когда он рядом, я чувствую себя то ли живой, то ли смертельно раненой. Устала от этой войны с самой собой.

— Они там, кажется, решили, что у них ремейк «Сияния», — фыркаю, утыкаясь обратно в Кириллову ключицу.

— Главное, чтоб до топора не дошло, — хмыкает Егоров, продолжая меня обнимать. Чувствую, как его грудь вибрирует от смеха, и это странное ощущение — будто я часть чего-то живого, теплого, настоящего. — Ладно, погнали домой. Одиноким и несчастным алкоголикам положено уже лежать в кроватях.

Я хочу огрызнуться. Хочу сказать, что не одинокая, не несчастная и вообще «отвали, Егоров», но вместо этого просто молча киваю — потому что он прав.

Просто киваю, потому что если сейчас открою рот, оттуда вырвется поток сомнений, страхов и невысказанных обид. Да и вообще, пора уже признать, что мой внутренний компас сломался где-то на середине пути, и теперь я просто плыву по течению, надеясь, что меня вынесет куда-нибудь, где будет хоть немного спокойно.

Хотя... Какое спокойствие может быть с Егоровым?

Домой — это слово вибрирует где-то глубоко внутри, словно давно забытая мелодия, внезапно всплывшая в памяти. Домой. В его квартиру, обставленную дорогой мебелью в стиле минимализма — где вместо обоев — стильные панели под кирпич, будто он решил, что даже стены должны напоминать о его брутальности. Где огромные окна открывают шикарный вид на ночной город, но при этом всегда чуть прикрыты шторами — не из скромности, а потому что утром свет бьёт прямо в глаза, а Кирилл ненавидит просыпаться. Где на кожаном диване небрежно разбросаны подушки в тон шторам — темно-серым, как его глаза в плохом настроении.

Там пахнет дорогим кофе и его кожей — смесью табака, дорогого парфюма и чего-то неуловимого, что остаётся на простынях даже после стирки. Не то чтобы Кирилл сам заморачивался бытом — скорее, это заслуга клининговой компании, чьи услуги он оплачивает с той же непринужденностью, с какой обычные студенты покупают растворимый кофе.

Но даже среди этого дизайнерского лоска пробивается что-то настоящее, его.

На кухонной столешнице — всегда стоит запотевшая чашка с недопитым кофе, который он даже не заметил, как остыл, а рядом валяются смятые стикеры с непонятными хоккейными схемами, нацарапанными его корявым почерком.

На книжной полке, заставленной томиками Хемингуэя и Ремарка — купленными, скорее, для вида, чем для чтения — аккуратно стоят коллекционные фигурки любимых героев комиксов. Они выглядят так, будто их расставили с особой тщательностью, но я-то знаю: учитывая какой он собственник — он просто не позволит никому прикасаться к своим вещам.

На стеклянном столе в самой обычной рамке — хоккейная карточка с автографом какого-то известного игрока, подаренная ему в детстве. Не его кумира. Просто подарок. Но он держит ее на виду — потому что даже Егорову иногда нужно напоминать себе, что он не один в этом мире.

Там повсюду разбросаны журналы о спорте, дорогие гаджеты и какие-то небрежно кинутые брендовые вещи, а на кресле, обтянутом мягким велюром, всегда брошена хоккейная форма — отчего весь этот «евроремонт» становится чуточку живее.

И вот он — такой знакомый и такой до боли чужой — ходит по этой своей берлоге, в одних трениках, бормоча что-то про то, что в их команде играют одни криворукие дебилы, которым место не на льду, а в цирке. Но делает это с видом человека, которому, в общем-то, на всё наплевать, при этом поглядывая на экран огромного изогнутого монитора, где мелькает какая-то очередная спортивная трансляция.

Там — в его доме — мне одновременно спокойно и невыносимо страшно. Потому что даже в этом хаосе дорогих вещей он умудряется создать свой собственный уют — хаотичный, неидеальный, но настоящий. Там — я перестаю притворяться, там — я просто... я.

Со всеми своими тараканами, шрамами и отчаянной потребностью в его прикосновениях, которая становится ещё сильнее на фоне всего этого мажорского великолепия.

Потому что его дом — это не просто квартира. Это зеркало его самого: снаружи — холодное, идеальное, неприступное. А внутри — живое и, как оказалось, теплое.

— Ты уверен, что я там ничего не разнесу? А то вдруг мне захочется оставить автограф на стенах? — бубню, утыкаясь носом в его ключицу, в эту впадинку между костью и мышцей, которая всегда кажется специально созданной для того, чтобы в неё уткнуться.

Дышу глубже, втягивая запах, смешанный с едва уловимым табачным шлейфом и чем-то еще — таким родным и одновременно чужим, будто этот аромат живет во мне дольше, чем я сама помню.

— Или, скажем, устроить перформанс с поджогом штор. Ты же знаешь, как я люблю драматичные жесты, — добавляю, проводя пальцем по его груди, словно рисую в воздухе невидимые каракули — может, сердечко, может, ругательство, а может, просто бессвязные завитки, потому что мозг уже отказывается складывать мысли в слова.

Егоров вздыхает, и его дыхание колышет мои волосы.

— Значит, вместе приберёмся, — пожимает плечами, и я чувствую, как его мышцы напрягаются под моей ладонью. — Только, пожалуйста, без фаллосов, ок? Одного шедевра на капоте мне хватило на ближайшие лет десять...

Легкий смех срывается с моих губ — хрипловатый, неожиданный даже для меня самой. Облокачиваюсь на него, чувствуя, как расслабляются плечи. Внутри — странное, щемящее тепло, то ли от выпитого, то ли от этой дурацкой, необъяснимой нежности, в которой я так боюсь захлебнуться. Она затягивает, как болото, и чем дольше я здесь стою, тем труднее вспомнить, зачем вообще нужно было сопротивляться.

Кажется, во мне завелся какой-то неправильный внутренний голос, который шепчет что-то про «дай ему шанс», «не будь дурой», «вдруг получится» — сама от себя в шоке. Потому что это же я — я, которая всегда знала, что лучшая защита — нападение, что доверять нельзя никому, особенно тем, кто однажды уже показал, на что способен.

Однако этот голос внутри, как назойливая мелодия, которая крутится в голове, и чем больше пытаешься её забыть, тем отчётливее она звучит.

Поднимаю взгляд на Кирилла. Такой... обычный. Без этой его вечной «я-всё-контролирую» ухмылки. Просто человек, который тоже устал. И вдруг понимаю, что, возможно, это и есть то самое «взрослое» решение, которого я так долго избегала. Не бежать, не кричать, не ломать — просто остаться. Попытаться. Дать себе право на ошибку. Дать ему — тоже.

— А как же... — мотаю головой в сторону Лизы и Олега. — ...эти?

— Они ребята самостоятельные, — наклоняется ближе, обдавая меня запахом ментола и сигарет. — Разберутся.

— Разберутся, — повторяю за ним, передразнивая шепотом, чувствуя, как Егоров слегка улыбается, прижимая меня ближе.

Однако вместо того, чтобы двинуться к подъезду, Кирилл вдруг резко разворачивается. Взгляд падает на Лизу и Олега, которые все еще выясняют отношения посреди ночной улицы, точнее — выясняет Москвина, размахивая руками и заливаясь гневной тирадой, в то время как Валенцов стоит, сгорбившись, с выражением человека, который уже трижды пожалел, что сегодня вышел из дома, и теперь просто ждёт, когда этот спектакль закончится.

Я наблюдаю за этой сценой, чувствуя, как что-то щемит в груди. Возможно, мы все не так уж и отличаемся. Все боимся. Все ошибаемся. Все кричим о чём-то своём — потому что легче злиться, чем признать свою слабость — все носим эти маски, лишь бы не показать, как на самом деле страшно остаться одному в этом огромном, холодном мире.

— Эй, харош концерт устраивать! — кричит Кирилл, его голос кажется неожиданно громким и резким, контрастируя с моим тихим шепотом пару секунд назад. — Решайте уже, что у вас там и по домам. А то я щас реально в психушку позвоню.

Лиза замирает на полуслове, её рот остаётся приоткрытым, а глаза — широкими, будто она только что осознала, что её монолог никто не слушает. Она неуверенно моргает, пытаясь сфокусировать взгляд на Кирилле, но алкоголь и эмоции делают её движения размашистыми, неточными.

— Ты че, совсем охренел? Мы вообще-то тут...

— Да насрать мне, что вы тут, — обрывает её Кирилл, его терпение, кажется, окончательно лопнуло. — Хотите выяснять отношения — идите в бар, в парк, в лес... да хоть на Луну летите, но не под моими окнами в три часа ночи! Я спать хочу, блять!

— Предатели, — шепчет едва слышно, но так, что слышат все. — Бросили меня на произвол судьбы... Ну и катитесь тогда, — машет рукой, отворачиваясь к Валенцову. Закатывает глаза, но в уголках её губ дрожит подобие улыбки.

— А как же «ты мудак»? — фыркаю, не удержавшись от подколки.

— Мудак, не мудак, а домой отвезет, — бросает Лиза через плечо, цепляясь за рукав Олега. Её голос звучит уже не так резко, а больше похоже на капризного ребёнка, который устал, но не хочет признаваться.

— Ладно, мы это, наверное, пойдем? — неуверенно начинаю, чувствуя, как ночной холод пробирается под куртку. Пальцы непроизвольно сжимаются вокруг Кирилловой ладони, словно в поиске опоры. Он отвечает лёгким сжатием — мол, я здесь, я никуда не делся. — Олеж, присмотри за ней, а?

— Куда ж я денусь, — отвечает Валенцов, поправляя куртку, сползающую с плеч Москвиной. — Реально, Лиз, поехали уже. Я так-то тоже спать хочу...

Кирилл это никак не комментирует. Просто хмыкает, закатывая глаза, но в этом звуке — целая гамма эмоций: от раздражения до странного, почти братского понимания.

— Эй, а как же машина?! — вырвалось у меня, когда мы уже сделали шаг в сторону подъезда.

— Да хуй с ней, — махнул рукой Егоров, даже не обернувшись.

— О, теперь ты так говоришь?! — захихикала Москвина. — Помнится, когда-то ты говорил, что это твоя «любимая тачка»!

— Когда-то у неё ещё не было члена на капоте!

Я фыркнула, но тут же застонала — резкое движение вызвало волну тошноты. Голова раскалывалась на части, словно внутри нее маленький гном методично долбил по черепу молотком, а в животе бушевала настоящая алкогольная революция — желудок явно собирался свергнуть нынешний режим и установить свои порядки. Где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что, возможно, это и есть справедливость — за все вино, которое я сегодня так лихо отправляла в себя, будто пыталась затопить что-то, что упорно всплывало наружу.

— Ты в порядке? — Кирилл нахмурился, приглядываясь ко мне.

В этот момент я внезапно осознаю всю абсурдность ситуации: мы стоим посреди ночи, возле машины с нарисованным членом, и единственное, о чем я сейчас могу думать — это то, как странно тепло стало у меня внутри от того, что он беспокоится.

Я честно хочу ответить что-то язвительное, чтобы разрядить обстановку — что-то вроде «лучше, чем твоя машина», но язык вдруг становится ватным и непослушным — вместо этого лишь слабо качаю головой, чувствуя, как мир вокруг медленно начинает плыть.

— Чтоб завтра мне позвонили и сказали, что вы поженились! — долетает в спину крик Москвиной. — И помните — предохраняйтесь!

— Да пошла ты! — кричу в ответ, и сама не понимаю — то ли любя, то ли с досадой. Не успеваю понять, что именно перевесило, как подворачиваю ногу на идеально ровном месте. — Твою...

Кирилл тут же реагирует — его смех, низкий и немного хрипловатый, обрывается, когда он ловко подхватывает меня под локоть, не давая рухнуть на асфальт.

— Аккуратнее, а то еще шею свернешь, — ворчит, но в голосе нет привычной колкости, только чуть насмешливая забота, от которой мне почему-то становится ещё досаднее. — Тебя донести, или сама доковыляешь?

— Не дождешься, — выпрямляюсь, пытаясь сохранить остатки достоинства.

Делаю шаг в сторону подъезда, но тут же снова спотыкаюсь — да что ж такое то! — мир кренится, тротуар неожиданно оказывается гораздо ближе, чем должен быть, и я уже готовлюсь встретиться с ним лицом... Но вместо ожидаемого удара — тепло. Твёрдые пальцы ловят меня на лету, а через секунду я уже лечу вверх, отрываясь от земли, и внезапно оказываюсь в его руках, прижатая к груди так близко, что слышу, как бьётся его сердце — ровно, спокойно, будто ничего особенного не произошло.

— Э, полегче! — возмущаюсь, пытаясь вырваться, хотя сил хватает лишь на слабые тычки в его грудь. — Я что, беспомощная принцесса, которую надо спасать из лап дракона?

Кирилл фыркает, и его дыхание обжигает кожу за ухом.

— Ну, если честно... — на секунду замолкает, оценивая ситуацию. — Ты сейчас больше похожа на дракона, которого надо усыпить.

— Иди нахрен, Егоров.

— Куда-нибудь обязательно схожу, — хохочет. — Но сначала — ты спать. Потому что если я сейчас тебя отпущу, ты либо упадешь в сугроб, либо пойдешь добивать мою тачку. А мне ее, понимаешь ли, жалко.

— О, боже, — закатываю глаза. — Ты реально так переживаешь за свою машину?

— Нет, — хрипит прямо в ухо, и от этого по спине пробегают мурашки. — Я переживаю за тебя, дура.

И вот оно — предательство собственного тела — сердце странно сжимается, словно кто-то резко дернул за невидимую ниточку, а в груди вспыхивает что-то теплое, от чего хочется то ли засмеяться, то ли толкнуть его в ответ. Губы растягиваются в глупую улыбку, и я тут же прикусываю нижнюю, чтобы скрыть эту слабость.

— Ладно, — сдаюсь, чувствуя, как мир вокруг снова начинает плыть. — Но только потому, что мне правда хочется спать.

— Конечно, конечно, — усмехается. — Главное — не признавайся, что тебе это нравится.

— В твоих грёбаных фантазиях, — бросаю, но уже прижимаюсь ближе, пряча лицо в сгибе его шеи.

— Ага, — чувствую, как его грудь вибрирует от сдержанного смеха. — Только учти, что в моих фантазиях, ты — предпочтительно голая.

Лифт с глухим стуком захлопывается за нами, отрезая последнюю возможность к отступлению.

Кирилл втаскивает меня внутрь, прижимая к холодной металлической стенке так, чтобы я не рухнула на пол, но и не смогла выскользнуть. Его пальцы впиваются в мой бок — не больно, но достаточно ощутимо, чтобы я поняла: он не отпустит. Даже если я начну вырываться. Даже если попрошу.

Секунду назад я ещё могла вырваться — повернуться, уйти, оставить его стоять в этом холодном подъезде с лицом, искажённым недоумением. Но теперь — щелчок, лёгкая вибрация под ногами, и мы заперты в этой тесной металлической коробке, где слишком близко слышно дыхание.

Его руки поднимаются выше, касаются моих плеч. Пальцы дрожат — или это я? — медленно движутся к шее, запутываются в волосах, и вот он уже притягивает меня ближе, пока мой лоб не упирается в его грудь.

— Ты воняешь сигаретами, — бормочу в его худи, чувствуя, как смешно дрожит голос.

— Ты — винищем.

— Романтично.

— Ой, заткнись, а?

Смеюсь. Или плачу. Не различаю уже.

Кирилл нежно целует меня в макушку. Как будто я — хрупкая, а я — нет. Я буря, я колючки, я — сломанные стекла под кожей — но он все равно держит, словно не замечает, как режусь сама и царапаю его.

— Как ты вообще со мной связался? — вздыхаю, поворачиваясь в его руках и глядя на своё отражение в зеркальной панели.

Я выгляжу ужасно — растрепанные волосы, размазанная тушь, губы, покусанные до красноты. Он за моей спиной — высокий, растрепанный, с тенью щетины на резких скулах. Наши отражения странно гармонируют в этом замкнутом пространстве, будто две половинки одного хаотичного целого.

Егоров обнимает меня со спины, подбородок упирается мне в макушку. В зеркале наши взгляды встречаются — его серые глаза, обычно такие насмешливые, сейчас кажутся невероятно усталыми и тёплыми. Невыносимо тёплыми.

— Люблю ебанутых.

— А я мудаков. Идеальная пара, — бурчу, когда лифт начинает медленно ползти вверх. — Не думала, что моя месть закончится так банально.

Банально — как же — в лифте жилого дома, прижатая к стене тем самым человеком, которого я клялась ненавидеть.

— Серьёзно? А я ставил на хэппи-энд в стиле порно, — подмигивает Егоров, прижимая меня к стенке лифта. Ладонь упирается в стену рядом с моей головой.

— Заткнись, — огрызаюсь, хотя уголки губ предательски дёргаются вверх. Внутри всё сжимается от какого-то дурацкого предвкушения. — И вообще, у тебя что, какой-то фетиш на лифты? Не надо тут свои пошлые фантазии озвучивать.

— Боишься?

— Лифтов? Нет. Идиотов в них — да, — выдавливаю, чувствуя, как его дыхание обжигает шею.

— О, как оригинально, — закатывает глаза, но не отходит ни на миллиметр. Напротив, его рука скользит по моей талии, прижимая ещё ближе. — Кстати, насчёт идиотов...

— Что? — резко поворачиваю голову, и тут же жалею об этом — наши губы оказываются в опасной близости.

— Ты ведь знаешь, что если бы я действительно был таким ублюдком, как ты думаешь, я бы уже давно...

Лифт резко останавливается, заставляя меня вздрогнуть. От неожиданности теряю равновесие, но прежде чем могу ухватиться за поручень, рука Кирилла уже на моей спине — твердая, уверенная, будто заранее знал, что я пошатнусь. Парень пользуется моментом — наклоняется ещё ближе, так что губы почти касаются моего уха.

— Давно что? — выдавливаю, чувствуя, как сердце бешено бьётся где-то в районе горла.

Он отвечает не сразу. Ну, конечно, Егоров же у нас не привык к искренности — она для него как открытая рана, которую он спешно заклеивает сарказмом или грубостью.

— Давно перестал пытаться, — выдыхает прямо в кожу, и эти слова, произнесённые в упор, кажется, прожигают меня насквозь, оседая где-то под рёбрами. Голос звучит так близко, что я чувствую вибрацию в собственной груди. — Ты вся дрожишь.

— Замёрзла, — вру, отводя взгляд.

На самом деле, меня трясёт от адреналина, от вина, от его рук на мне. От того, что он видел меня сегодняшнюю — пьяную, истеричную, злую — и всё равно тащит к себе. Как будто я ему нужна именно такая. Разбитая. Неудобная. Настоящая.

Двери лифта с противным скрежетом разъезжаются, и я, стараясь не смотреть ему в глаза, пулей вылетаю в полутемный коридор. Ноги подкашиваются, мир плывёт перед глазами, но я цепляюсь за стену, пытаясь собраться с мыслями. Однако в голове — полный хаос. Алкоголь, усталость, эта внезапная, невыносимая нежность в голосе Егорова — всё смешивается в гремучую смесь, которая вот-вот рванёт. И самое страшное — я больше не знаю, боюсь ли этого взрыва или жду его.

— Тише, а то весь дом разбудишь, — шепчет Егоров, нагоняя меня.

Теплые пальцы обхватывают талию, останавливая мое шатающееся отступление. Замираю — не от страха, а от неожиданности этого жеста, от того, как легко он снова нарушает мои личные границы, будто они и не существовали вовсе. Как будто мое тело — его территория, а мое сопротивление — всего лишь формальность, которую хоккеист терпеливо игнорирует.

— А, ну да, простите, забыла, что тут живут приличные люди, — цежу сквозь зубы. — А не всякие гопники, которые тачки разукрашивают.

Дверь в квартиру открывается с лёгким щелчком. В прихожей темно, только отсвет уличных фонарей падает на паркет, рисуя призрачные блики.

— Знаешь, — начинает, пропуская меня вперёд. Голос звучит странно задумчиво, словно он сам удивлен собственным словам. — А я, если честно, даже рад, что ты испортила мою машину.

— Ну, конечно, — усмехаюсь. — Все ж только и мечтают, чтобы их тачки превратили в «произведение искусства».

Делает шаг ближе. Еще один. Теперь между нами совсем ничего нет — только это странное, тягучее напряжение, которое тянется уже так долго, что я даже не помню, когда оно началось. В темноте его лицо — лишь смутные очертания: резкие скулы, тень ресниц, губы, слегка приоткрытые.

— Ты — искусство.

Твою мать. Сейчас точно разревусь.

Не из-за его слов — нет, я уже привыкла к его внезапным, почти грубым комплиментам. Но этот... этот другой. Он говорит это так, будто это факт. Будто для него это так же очевидно, как-то, что снег холодный, а небо — синее.

Резко отворачиваюсь, чтобы Егоров не увидел, как его слова разрывают меня на части, расходясь кругами где-то под ребрами. Если он сейчас увидит моё лицо — всё, конец, потому что это не просто слова — это ключ, который он вставил в замок, даже не подозревая, что эта дверь ведёт в какую-то запретную часть меня, куда я сама боюсь заглядывать.

Кирилл включает свет, и я зажмуриваюсь — слишком резко, слишком ярко, будто кто-то сорвал повязку с заживающей раны. Но хоть теперь есть на что списать эту предательскую влагу, дрожащую на ресницах.

— Блин, — бормочет, тут же щёлкает выключателем. — Ладно, без света.

Тьма снова обволакивает нас, густая, как шерстяное одеяло, и теперь я чувствую его ещё сильнее — не глазами, а кожей. Тепло его тела, чуть перебитое холодом улицы. Дыхание — ровное, чуть учащённое, будто он только что пробежал короткий спринт. Как он наклоняется, чтобы снять с меня кеды, и его пальцы скользят по щиколотке, задевая голую кожу между джинсами и носком — лёгкое, случайное прикосновение, но от него по ноге пробегают мурашки.

Я задерживаю дыхание.

Кирилл выпрямляется, руки поднимаются к моей шее, развязывают шарф — движения медленные, будто разматывают бинты с раны — легко касаются шеи, скользят вверх, задевая линию челюсти. Шерсть скрипит по коже, оставляя за собой след из мурашек. Я зажмуриваюсь — так легче — если не видеть его глаза, можно представить, что это просто сон. Что утром я проснусь одна, и все это окажется пьяной галлюцинацией.

Но пальцы — настоящие. Его дыхание — настоящее. И то, как он говорит «Ты — искусство» — слишком уж похоже на правду, чтобы быть просто игрой воображения.

— Крис?

Голос пробивается сквозь туман в моей голове, мягкий, но настойчивый.

— Что?

— Дыши.

Я моргаю. И только сейчас замечаю, что грудь не поднимается, что в лёгких пусто, а в висках стучит кровь. Разжимаю челюсти — воздух врывается внутрь с резким, почти болезненным глотком.

— Пойдём? — пальцы обвивают моё запястье — тёплые, уверенные, но без привычного давления.

Не тащит, не тянет — просто ведёт, словно знает, что я всё равно пойду, даже если буду спотыкаться. И я спотыкаюсь. О собственные ноги, о собственные мысли, о остатки сопротивления, которые всё ещё цепляются за меня, как колючки. Однако каждый раз, когда мир кренится, его рука тут же подхватывает меня под локоть, крепко, без лишних слов.

В спальне пахнет им — не дорогим парфюмом, а чем-то глубже. Хлопком его футболок, которые он снимает через голову, небрежно, одной рукой. Чуть горьковатым ароматом кофе, который он вечно забывает допить, оставляя на тумбочке, где кружка покрывается тонкой плёнкой остывшей темноты. Простынями, на которых мы...

Резко отворачиваюсь, чувствуя, как меня передёргивает — не от холода, а от навязчивых воспоминаний. От того, как легко тело вспоминает то, что разум пытался забыть. Его губы на своей шее. Его пальцы, впивающиеся в бёдра. Его голос, хриплый и настойчивый, который шептал что-то глупое прямо в ухо.

— Крис, — делает шаг ближе. — Ты снова дрожишь.

Замечаю это только сейчас — колени подкашиваются, пальцы ледяные, будто я только что вышла на мороз, а в груди — ком, который не проглотить, не выплюнуть, не закричать. Он сидит где-то между рёбер, колючий и тяжёлый, и с каждым вдохом напоминает — ты не контролируешь даже это.

— Замёрзла?

Качаю головой — нет, не замёрзла, просто... Просто тело решило устроить бунт без причины. Просто нервы оголены, как провода под напряжением, и любое прикосновение — удар током.

Хоккеист осторожно берёт мои руки в свои. Его пальцы шершавые — мозоли от клюшки, зажившие царапины, следы бесконечных тренировок, — но касаются так бережно, будто боятся раздавить. Трёт. Согревает. Дыхание ровное, спокойное — в отличие от моего, которое сбивается на каждом выдохе.

— Ты меня бесишь, — шепчу.

Но звучит это жалко. По-детски. Будто я не ругаюсь, а жалуюсь: сделай что-нибудь, останови это, останови меня.

— Знаю, — подносит мои руки к губам, дышит на них теплом, пока окружающее пространство заполняется тишиной. Но не той, что давит — а той, что обволакивает, как тёплое одеяло после долгого дня — в ней нет места словам, только звуки: скрип половицы под его ногами, моё собственное дыхание, которое я стараюсь сделать ровным, и его голос, тихий, почти невесомый. — Лучше?

Не отвечаю. Потому что если открою рот — вырвется либо смех, либо что-то гораздо хуже — потому что, кажется, я больше не могу притворяться, что ненавижу его. Даже если очень захочу.

Из-за угла прихожей раздаётся шуршание, а затем — тонкий, наглый «мяв?».

Мы замираем. Даже Кирилл, который обычно игнорирует всё, что не связано с хоккеем, кофе или мной, на секунду обездвижен.

И тут из темноты выкатывается оно — ходячая диверсия в образе милоты. Маленький, пушистый, с ушами как локаторы и хвостом, торчащим вверх, как антенна, принимающая сигналы вселенского хаоса. Лапы растопырены, когти цепляются за паркет — скользит, как пьяный фигурист, но это не мешает ему нестись прямо на меня.

— Кажется, он меня узнал, — мрачно тяну, наблюдая, как котенок — если это создание можно так назвать — замирает перед моими носками, будто они — его заклятые враги. — И, кажется, я ему не нравлюсь.

Эти наглые серые глаза я узнаю из тысячи, потому что они выглядят точь-в-точь, как в тот злополучный день, когда это четырехлапое исчадие ада методично уничтожало мои новые туфли. Цок-цок-цок — крошечные коготки стучат по полу, прыжок — и он уже впился в мои джинсы, словно это не ткань, а скала, которую он покоряет с фанатичным упорством.

Кирилл, не сдержав усмешку, ловко подхватывает пушистика под живот. И тот — предатель всея кошачьих — моментально превращается в мурчащий сгусток блаженства, свешивая лапки, как тряпочные — живое доказательство того, что даже самое независимое существо может растаять от пары умелых прикосновений.

— Ты не можешь ему не нравится, — бормочет, царапая котёнка за ухом. Тот закатывает глаза от удовольствия. — Правда, Демон? Мы же классные. Особенно она, — кивает в мою сторону. — Хоть и притворяется, что ненавидит нас обоих.

Котёнок тут же отвечает восторженным «мяв», вытягивая лапку в мою сторону, словно ставит жирную точку в этом обвинении. Его крошечные пальчики растопырены, коготки слегка выпущены — жест одновременно угрожающий и до смешного нелепый — настолько человечный, что на секунду в полупьяном сознании мелькает мысль, что они сговорились. Они оба знают, что я слабее, чем пытаюсь казаться.

Хочу сказать что-то язвительное. Что-то вроде «идиотское имя для кота», но слова застревают в горле, когда котёнок внезапно переворачивается на спину, подставляя мне свой пушистый животик — смертельная ловушка для любого человека у которого в сердце не булыжник — глаза такие круглые и наивные, что даже у меня, профессиональной циничной стервы, что-то глупо щемит внутри. И вот уже моя рука, будто против моей воли, тянется вперёд. Пальцы касаются мягкой шёрстки, и котёнок тут же тычется мне в ладонь влажным носиком.

— Предатель, — фыркает Кирилл, наблюдая за нами. — Я, значит, его спасал, таскался по сраным ветеринаркам, дерьмо убирал, кормил — а любить он будет тебя...?! Блин, ну вот почему он, а не я? — кивает на мою ладонь, скорчив забавную моську, которая делает его похожим на большого недовольного ребёнка. В глазах мелькает что-то... обиженное? Ревнивое?

— Потому что я хоть не называю котят в честь потусторонних сущностей, — бормочу, но кот уже снова переворачивается на спину, подставляя мне пузико, а я чешу его. Добровольно. По собственной инициативе. Кошмар.

— Ну всё, — заявляет Егоров. — Теперь ты официально его мама.

— Боже, какой ты придурок...

— Вообще-то обидно. Может я тоже хочу, чтобы меня погладили...

В его голосе столько фальшивой драмы, что я не могу сдержать смешка. Котёнок, почувствовав вибрацию, открывает один глаз и смотрит на меня с выражением полного торжества, будто говоря: «Ну что, я уже взял тебя в свой милый плен, двуногая?».

— Тебя погладить...? — не успеваю договорить, как тонкая красная полоска проступает на коже, и я невольно вздрагиваю.

Кажется, пушистик не намерен с кем-то делить моё внимание — впрочем, как и его хозяин.

— Так, Демон, — голос парня звучит непривычно строго. Кот замирает, уши прижимаются к голове, серые глаза сужаются в оценивающем взгляде. — Это моя девушка. Царапать нельзя. Ты уж как-нибудь потерпи.

Замираю, чувствуя, как что-то горячее разливается под рёбрами. Не поправляю его. Не кричу, что я никому не «девушка». Просто стою, пока кот недовольно мяукает, вырывается и с гордым видом удаляется на кухню — видимо, искать менее проблемную жертву.

— Ты вообще понимаешь, что только что ревновал меня к котёнку?

Хоккеист зевает во весь рот, потягивается, и его худи приподнимается, обнажая полоску кожи над поясом джинсов.

— Ага, — хриплый, сонный звук. — И что?

Поворачиваю голову — так близко, что могу разглядеть каждую ресницу, каждую микроскопическую царапину на его скуле, оставшуюся после последней игры. Его глаза полуприкрыты, губы растянуты в ленивой ухмылке, но в уголках — та самая напряжённость, которую знаю слишком хорошо. Он ждёт. Ждёт, что я наконец скажу что-то. Сделаю что-то. Хоть что-то.

Закрываю глаза и падаю головой ему на плечо.

— И ничего, — шепчу в его худи. — Просто запомни: если этот пушистый засранец испортит мои кеды, я лично отправлю тебя к тем самым потусторонним сущностям, в честь которых ты его назвал.

Его грудь вздымается под моей щекой — тихий, сдавленный смешок.

— Только давай с условием? — пальцы находят мои, сплетаются с ними, и внезапно становится так тепло, что аж противно. — Если я выберусь обратно, ты наконец признаешь, что мы пара.

— В твоих грёбаных снах, Егоров, — но пальцы сжимаю в ответ, создавая замок из переплетённых суставов и линий жизни на наших ладонях.

— Мне напомнить, что ты делаешь в моих снах? — ухмыляется, закатывая глаза, и подталкивает меня в сторону кухни.

В темноте включается тусклый свет подсветки над плитой, отбрасывая желтоватые блики на стены. Демон уже устроился на подоконнике, свернувшись калачиком и наблюдая за нами с видом снисходительного монарха, явно считающего нас недостойными своего внимания.

— Сиди, — приказывает Кирилл, усаживая меня на барный стул у кухонного островка. — Не двигайся. Не дыши.

— А если мне вдруг понадобится вдохнуть? — поднимаю бровь. Старая привычка — сопротивляться его контролю, даже когда в этом нет смысла. Даже когда часть меня уже смирилась с тем, что он всегда будет пытаться диктовать свои правила.

— Терпи.

Выпускает мою руку, и я невольно морщусь от внезапного отсутствия его тепла. Но через мгновение слышу стук кружки, лязг ложки, шуршание чайного пакетика. Кирилл копошится у раковины, его спина напряжена, плечи слегка сгорблены — он старается двигаться тихо, будто боится разбудить кого-то, хотя в квартире кроме нас и кота никого нет.

— Ты вообще умеешь делать чай? — спрашиваю, подпирая подбородок ладонью.

— Умею, — бросает через плечо. — Кипячу воду, кидаю туда пакетик. Гениально, да?

— Ты варвар, — кривлюсь. — А если я хочу кофе?

Егоров наконец поворачивается, глаза в полумраке кажутся еще темнее, почти черными. Садится напротив, пальцы начинают барабанить по столу — нервный, прерывистый ритм, выдающий его ложное спокойствие.

— Тогда будешь трястись, как лист на ветру, еще часов пять, — в голосе проскальзывает что-то, похожее на заботу, но замаскированное под раздражение. — Или ты уже забыла, что завтра у тебя тренировка?

— О, боже, — закатываю глаза. — Ты теперь еще и мое расписание отслеживаешь? Это уже граничит с одержимостью, Егоров.

Его пальцы слегка сжимают край стола — белые костяшки, напряженные сухожилия. Уголок рта дергается — почти улыбка, но не совсем — наклоняется вперед, и внезапно между нами становится слишком мало воздуха — слишком мало пространства, слишком много невысказанного.

— Ты запоминаешь мои грехи. Я — твое расписание. Вроде как квиты, — пожимает плечами, но не отводит взгляд.

Чайник закипает с резким шипением, выбрасывая клубы пара. Кирилл вскакивает так быстро, что стул с грохотом падает назад. Он ловит его одной рукой — рефлексы спортсмена — ставит на место с глухим стуком, и через пару минут передо мной появляется кружка с дымящейся жидкостью. Кирилл ставит ее так осторожно, будто это не чай, а какой-то священный эликсир.

— Пей.

— Приказной тон — это мило, — беру кружку, обжигая пальцы. — Но ты забыл про сахар.

— Ты и так достаточно сладкая.

Фыркаю, закатывая глаза.

— Что, слишком?

— Слишком, — отвечаю, но уже подношу чашку к губам, пряча улыбку в пар.

Жидкость обжигает язык, но я не отдергиваю руку — мне нужно это ощущение, нужно что-то реальное, что подтвердит: да, всё это происходит на самом деле.

— А если бы я сказал, что твои глаза — как два озера, в которых я готов утонуть?

— Я бы вылила этот чай тебе на голову.

Но мы оба знаем — это ложь. Потому что в этот момент, с этой кружкой в руках, под его пристальным взглядом, я чувствую себя дома — и это, пожалуй, самое страшное признание из всех возможных.

— Ну что, — начинает, отходя и облокачиваясь о столешницу напротив. — Теперь ты официально согрелась, напоена и обласкана. Остался последний пункт программы.

— И какой же? — прищуриваюсь.

— Уложить тебя спать.

— Ох, программа-максимум.

— Ага. И если будешь сопротивляться, применим силу.

— Угрожаешь?

— Обещаю.

Демон с подоконника издает неодобрительное «мяв», будто осуждает наш диалог. Кирилл бросает на него взгляд.

— Ты тоже спать.

Кот зевает, демонстративно поворачивается к нам спиной и закрывает глаза, всем видом показывая, что мы — недостойное зрелище для его царственных очей. Его пушистый бок ритмично поднимается и опускается — слишком равномерно, чтобы быть правдой. Настоящий актёр.

— Видишь? Даже он послушнее тебя, — Кирилл протягивает руку. Ладонь раскрыта — жест, который должен выглядеть как предложение, но в его исполнении больше напоминает мягкий ультиматум. — Пошли?

— Только если без комментариев.

— Ни единого, — клянется, но я уже вижу, как уголки его губ дрожат, пытаясь сдержать улыбку.

— И если ты начнешь храпеть, я придушу тебя подушкой.

— Правда? — поднимает брови с таким видом, будто я только что предложила что-то увлекательное, а не угрожаю убийством.

— Ладно, варвар, — вздыхаю, но в конце концов кладу руку в его. — Тащи меня в свою берлогу.

Слова вылетают с лёгкой усмешкой, но в них — вся моя капитуляция. Я ненавижу проигрывать. Особенно ему.

Первые шаги даются с трудом — пол плывет под ногами, стены двоятся — спотыкаюсь о собственные ноги, но его рука тут же крепче сжимает мою, не давая упасть.

— Совсем никакой координации, — цокает языком, и я уже готова вырваться, огрызнуться, сказать что-то язвительное — но он вдруг останавливается. Взгляд скользит по моему лицу — оценивающий, насмешливый — прежде чем я успеваю понять его намерения, его руки скользят под мои колени, обвиваются вокруг спины, и я снова отрываюсь от земли.

— Эй! Может уже хватит?! — вскрикиваю, хватаясь за его плечи. — Я же не инвалид!

— Нет, — соглашается с невозмутимостью человека, который уже давно принял как факт, что спорить со мной — бесполезно. — Просто пьяный инвалид.

Его шаги гулко отдаются в пустом коридоре, ровные, уверенные, будто мой вес для него — вообще не вес — я бы поспорила, но внезапно понимаю, что мне... комфортно.

— Расслабься, принцесса. Ты весишь как пушинка.

— Врешь.

— Ну ладно, как две пушинки.

— Я же сказала без комментариев!

— Это не комментарий, — его голос звучит слишком довольным. — Это транспортная услуга.

Комната погружена в полумрак, только свет уличных фонарей пробивается сквозь шторы, рисуя на стенах причудливые узоры. Кирилл аккуратно опускает меня на кровать, и я тут же проваливаюсь в мягкие подушки.

— Ну что, — тихо, почти шепотом. — Теперь официально уложил. Все еще хочешь меня придушить?

Отвечаю не словами — потому что слова сейчас кажутся чем-то лишним, ненужным, слишком рациональным для того, что происходит между нами. Не знаю, что на меня нашло, но пальцы впиваются в его шею, цепляются за короткие волосы у затылка, притягивая ближе. Кирилл смеётся — тёплый, бархатный звук, который растворяется в пространстве между нашими губами.

— Вот и договорились.

Его губы оказываются на моих — сначала осторожно, почти неуверенно, словно проверяя границы. Но когда я отвечаю на поцелуй, прикусывая его нижнюю губу — сдержанность мгновенно испаряется.

Слышу его стон, когда горячий и настойчивый язык, скользит по губам, прежде чем проникнуть глубже.

Зубы сталкиваются в поцелуе — не больно, но достаточно, чтобы заставить меня вздохнуть в его рот — Кирилл отвечает укусом, сначала легким, затем сильнее, оставляя на моей губе легкое жжение, которое тут же смягчает языком. А когда хоккеист слегка отстраняется, чтобы перевести дух, ловлю его зубами за нижнюю губу, не давая уйти — парень хрипло смеётся, и этот звук разливается по мне теплом, заставляя сердце биться чаще.

Теряю счет времени, ощущая только его — вкус чая и мяты на его губах, смешанный с чем-то неуловимо своим, только его. Горячие пальцы медленно скользят по моей спине, задерживаясь на каждом позвонке, словно запоминая изгибы, прежде чем впиться в бедра и прижать так близко, что между нами не остается ни миллиметра свободного пространства.

Дыхание сбивается, сердце стучит в груди так громко, что, кажется, Кирилл его слышит. Чувствую, как теряю контроль — руки скользят под толстовку, ногти царапают напряжённые мышцы спины. Он отвечает укусом, заставляя меня вскрикнуть. Но уже через несколько секунд Егоров отрывается, и я невольно протягиваю руку, хватая его за край худи.

— Куда? — мой голос звучит хрипло, незнакомо даже мне самой.

— За водой. Чтобы утром тебе не пришлось идти через всю квартиру в поисках жидкости, — отвечает, но не делает ни шага. Сжимает моё запястье, большой палец проводит по пульсу, который бешено стучит под кожей, а глаза кажутся почти чёрными, зрачки расширены до предела, поглотив всю радужку. — Или ты против?

Молчу, разглядывая его в полумраке — черты кажутся мягче в этом свете, резкость скул сглажена тенями, губы слегка приоткрыты. Вдруг понимаю, что не хочу, чтобы он уходил. Даже на минуту.

— Против, — роняю, притягивая его обратно, и на этот раз он не смеётся.

— Тогда никакой воды, — шепчет между поцелуями, и я чувствую, как его улыбка отражается на моих губах, оставляя влажный, горячий след. — Только ты.

Одна рука — скользит под футболкой, заставляя вздрогнуть от контраста — пальцы горячие, почти обжигающие, а моя кожа покрылась мурашками, будто от холода. Другая — захватывает волосы, слегка оттягивая голову назад. Губы переходят на шею, оставляя горячие, влажные следы, а затем — острый укус за подбородок. Вскрикиваю, и парень тут же приглушает звук своим ртом, пока я запускаю пальцы в его волосы — дергаю за корни, заставляя резко выдохнуть, прижимая меня к матрасу всем весом.

— Не, стоп... — вырывается хрипло, прерывисто, когда Кирилл внезапно отрывается, приподнимаясь над моим телом. Губы влажные, слегка припухшие от поцелуев, а в глазах — та самая опасная смесь желания и упрямства.

— Ты серьезно? — выдыхаю. Ощущение такое, словно пробежала марафон, хотя все, что я сделала — это позволила себе на секунду забыть, кто мы такие.

— Да, — хрипит, как будто только что выкурил пачку сигарет. Делает глубокий вдох, грудная клетка расширяется под тонкой тканью толстовки, и я вижу, как напрягаются мышцы его шеи. Пытается вернуть себе контроль. Над ситуацией. Над дыханием. Над тем, что явно вот-вот сорвется с поводка. — Воды. Сейчас. Потому что если я не отойду хотя бы на минуту...

Взгляд скользит вниз, к моим губам, задерживается там на долю секунды дольше, чем нужно, и я чувствую, как по моей спине пробегает горячая волна. Егоров сжимает челюсть так сильно, что у него дрогнула скула.

— ...то утро ты встретишь вообще без жидкости.

Хочу возразить, хочу притянуть обратно, но он уже ловко выкручивается из моих рук, оставляя на кровати лишь фантомное тепло своего тела и легкий запах духов.

Мои пальцы смыкаются вокруг его запястья — тяну к себе, но парень не поддается. Вместо этого наклоняется, и его губы на секунду прижимаются к уголку моих — коротко, обжигающе, небрежно. Как будто это случайность. Как будто не он только что чуть не раздавил меня своим телом, забыв, что между нами вообще может быть какое-то расстояние.

— Всё-таки вода. А то завтра будешь орать на меня за то, что не остановился.

— Я не настолько пьяная, — протестую, приподнимаясь на локтях. Волосы падают мне на лицо, и я даже не пытаюсь их откинуть. Пусть видит, как он меня достал.

— Достаточно, — делает шаг назад, в голосе снова появляется эта привычная насмешливая нотка, но теперь она звучит немного натянуто. — Утром поблагодаришь меня за силу воли.

— Утром придушу тебя подушкой, — бурчу, но уже без злости.

Егоров на это только смеется, уже стоя в дверях.

— Две минуты, принцесса. Вернусь быстрее, чем ты успеешь соскучиться.

— Ладно, — наконец отвечаю. — Но быстро.

— Приказной тон — это мило, — передразнивает, исчезая в коридоре. — Две минуты. Считай.

Дверь прикрывается с тихим щелчком, и я остаюсь одна. Тишина. Потом — его шаги, удаляющиеся по коридору. Прикрываю глаза и прислушиваюсь к каждому звуку, как будто могу по их ритму понять, о чем он сейчас думает. О том, что ему стоило остаться? О том, что он снова все усложнил? Или он просто считает секунды, как и я?

Я ненавижу это. Ненавижу, что он, возможно, единственный человек на свете, который действительно знает, что для меня сейчас лучше — даже если мне это ненавистно.

Тишина снова, а потом — грохот и приглушенное ругательство. Звон разбитого стекла? Нет, просто льющаяся вода.

— Всё нормально? — кричу в сторону коридора, уже представляя, как Егоров устроил потоп на кухне.

— Да. То есть нет. То есть... Блять... — еще один удар, на этот раз явно дверцей шкафа.

— Ты там воюешь с кухней? — не могу сдержать смешок.

— Заткнись, — доносится в ответ.

Замолкаю, но не могу сдержать улыбку. И самое ужасное? — я действительно начинаю скучать. Уже через минуту. Долбанный Егоров.

—... шестьдесят восемь, сто семьдесят девять... — шепчу себе под нос, намеренно сбивая счет. И тут же слышу его смех из коридора.

— Жульничаешь, — появляется в дверном проёме со стаканом воды в руке. Волосы теперь еще более растрепаны, а на животе темное пятно — видимо, та самая вода, с которой он так героически сражался.

— Ты не уточнял правила, — парирую, но тут же теряю ход мысли, потому что хоккеист уже сбрасывает худи на пол, и оно падает бесформенной грудой у кровати, пока он идет ко мне с таким видом, будто те самые шестьдесят секунд были для него пыткой.

— Теперь уточняю, — ставит стакан на тумбочку с таким звонким стуком, что вода плещется через край. Руки опускаются по бокам от моей головы, нависает надо мной, перекрывая весь свет, весь воздух, все мысли. — Никакого счёта. Никаких правил. Только ты и я.

— Всё-таки передумал? — дразню, но тут же ловлю себя на том, что дыхание участилось.

— Да, — прикусывает мою нижнюю губу. — Забыл, как считать до двух.

Прижимается ко мне, чувствую каждый мускул, каждое напряжение, каждый вздох... но в последний момент Егоров снова резко отстраняется — отрывается, будто обжёгся.

— Блять, Крис, я пиздец как сильно тебя хочу... — звучит так, будто каждое слово даётся ему через силу. — Но если мы сейчас не остановимся, то завтра ты меня возненавидишь.

Выдавливает это сквозь зубы, сжимая челюсть так, что резко проступают скулы, а на висках пульсирует жилка. Пальцы впиваются в простынь рядом с моей головой — белые от напряжения костяшки, дрожь в кончиках. Я вижу, как его грудная клетка тяжело вздымается, как капли пота блестят на ключицах, скатываются вниз, туда, где его тело всё ещё прижато к моему. Резко отрывается, откидываясь назад. Глаза — тёмные, почти чёрные от желания — бегают по моему лицу, будто ищут хоть каплю благоразумия, хоть намёк на то, что я остановлю его. Но я не останавливаю.

— Издеваешься?! — протягиваю руку, но парень ловит моё запястье. Прижимает к матрасу, и от этого контраста — его железная хватка и моя дрожь — становится только хуже. — Это самая идиотская сила воли, которую я когда-либо видела.

Говорю это, но сама не уверена, злюсь ли я на него... или на себя — потому что если бы он не остановился — я бы точно не смогла.

— Бля-я-ять, — резко выдыхает, отползая ещё на несколько сантиметров, хотя всё его тело буквально кричит о том, чтобы вернуться. — Ты даже не представляешь, как сложно сейчас быть «хорошим парнем».

— А кто просил? — огрызаюсь, но тут же замолкаю, потому что Кирилл внезапно вскакивает с кровати, будто убегая от самого себя.

Вижу, как его пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки, как мышцы пресса напрягаются под кожей — Егоров выглядит так, будто готов взорваться в любой момент.

— Скоро вернусь, — бросает уже на пороге. — Мне... блять, мне нужно умыться. Ледяной водой. Головой. Всё сразу.

Исчезает в ванной, хлопая дверью так, что дребезжит зеркало в прихожей, а я остаюсь лежать на его кровати, чувствуя, как пальцы непроизвольно сжимаются в кулаки — ногти впиваются в ладони, но боли почти не чувствуется — только глухое, навязчивое жжение где-то под рёбрами.

— Блять-блять-блять... — его голос приглушён кафелем и резким шумом воды, но я слышу каждое слово. Каждую интонацию. Знакомую, как собственное дыхание.

Закрываю глаза — в голове каша — мысли путаются, накладываются одна на другую. Тело ноет — не от усталости, а от прерванного момента, от его внезапной остановки, от того, что он смог... а я — нет.

Через пару минут Кирилл возвращается. Волосы мокрые, тёмные пряди липнут ко лбу, капли воды стекают по шее, оставляя мокрые дорожки. От него веет холодом — не просто свежестью, а чем-то резким, почти медицинским, словно он окунулся не в воду, а в жидкий азот.

— Всё, теперь мы можем спокойно лечь спать.

— Ну и ладно, — откидываюсь на подушки, закрываю глаза и глупо, по-детски надуваю губы. И тут же слышу его смех. Тихий, сдавленный, как будто он пытается сдержаться, но не может. Потом скрип матраса — Кирилл садится рядом, бедро прижимается к моему, так что я чувствую его тепло сквозь ткань.

— Обиделась?

— Нет.

— Я же вижу.

— Да пошёл ты.

Кирилл снова смеётся, но на этот раз звук мягче — пальцы осторожно касаются моей руки, скользят по запястью, оставляя за собой след из мурашек. Задерживаю дыхание — не потому что боюсь, а потому что знаю: если сейчас сделаю лишнее движение, он отстранится. А мне почему-то хочется, чтобы это продолжалось.

— Завтра...

— Что «завтра»?

— Завтра, когда ты будешь трезвая... — наклоняется, и его губы касаются моего виска. — Я напомню тебе, на чем мы остановились.

Пальцы скользят выше, касаются щеки — осторожно, будто проверяя, не рассыплюсь ли я от одного неловкого движения. Кожа под его ладонью горит, а в животе ёкает что-то тёплое и колючее одновременно.

— Лучше напомни себе, как не быть мудаком, — закатываю глаза, но Егоров не даёт мне съязвить дальше. Его большой палец проводит по моей нижней губе, заставляя замолчать. Шершавая подушечка слегка прижимает мякоть, и я непроизвольно прикусываю её — просто чтобы почувствовать, просто чтобы он не исчез.

— Обещаю. Завтра я буду самым невыносимым мудаком в твоей жизни, — рука скользит в мои волосы, заплетая пряди между пальцев, и я чувствую, как он медленно, намеренно тянет меня ближе. Наши лбы соприкасаются, дыхание смешивается. — А сейчас сон, Крис.

— Ты реально...

— Да, — перебивает, закатывая глаза. Но я вижу, как его губы дрогнули в улыбке. — И да — я всё ещё пиздец как тебя хочу.

Открываю рот, чтобы ответить что-то резкое, но в этот момент его палец скользит вниз, к подбородку, приподнимает — и внезапно его губы снова на моих. Этот поцелуй совсем другой — медленный, влажный, намеренный — словно хочет доказать что-то. Себе. Мне. Миру. Рука скользит под мою футболку, обжигающе горячая ладонь ложится на живот — резко вздрагиваю, пока пальцы рисуют круги на моей коже, медленно продвигаясь вверх, а все мысли путаются, превращаясь в белый шум.

— Кир?

— Что, принцесса? — ухмыляется, но дыхание тоже сбито.

— Ты всё ещё хороший парень?

Егоров замирает.

— Блять, Крис... Ты меня добьёшь, — резко выдыхает, прижимая лоб к моему плечу. — Пора реально спать... Пока я ещё в состоянии себя контролировать.

Его пальцы странно дрожат, когда парень берётся за подол моей футболки — медленно, слишком медленно задирает её вверх, обнажая кожу сантиметр за сантиметром. Но, в какой-то упущенный мною момент, его руки вдруг меняют траекторию — вместо соблазнительных движений вверх, они резко зацепляются за подол и одним чётким движением стаскивают футболку через голову. Я даже пикнуть не успеваю.

Остаётся только бельё, но он даже не смотрит туда — глаза упёрлись куда-то в район ключицы, будто специально избегая опасных зон. Резкий рывок, и Кирилл уже встаёт с кровати, оставляя меня лежать ошарашенной, с голым торсом и бешено колотящимся сердцем. И пока я пытаюсь понять, что вообще только что произошло, хоккеист уже роется в шкафу, швыряет на пол пару вещей и наконец достаёт какую-то свою футболку.

— Серьёзно?! — мои ногти впиваются в простыню.

Егоров закатывает глаза, но я вижу, как его кадык нервно дёргается.

— Да, блять, серьёзно, — проводит рукой по лицу, и я замечаю, как напряжены его пальцы. — Я сейчас включу режим «няньки для пьяных идиотов».

— Окей, тогда лифчик тоже, — приказываю уже я, просто чтобы посмотреть, как он среагирует.

Егоров на секунду замирает, потом издаёт что-то среднее между смешком и стоном, но повинуется — пальцы ловко находят застёжку, расстёгивают одним движением — и вот я уже лежу перед ним в одних джинсах, чувствуя, как горит кожа под его взглядом — но парень даже не пытается прикоснуться.

— Довольна? — бросает, а сам дышит так, будто только что пробежал марафон.

— Почти.

Кирилл фыркает, натягивает на меня свою футболку — она слишком большая, пахнет его дезодорантом и чем-то ещё, чисто его, — и она тут же сползает с одного плеча. Однако Егоров уже хватает одеяло и накрывает меня им практически с головой, словно пытается спрятать от самого себя.

— Ноги.

— Что?!

— Но-ги, — повторяет сквозь зубы, хватая меня за щиколотку. Ладони скользят к моим джинсам, расстёгивают пуговицу.

Движения уверенные, но без той лихорадочной спешки, что была раньше. Когда парень их наконец стягивает, его пальцы намеренно избегают даже случайных прикосновений — словно играет в какую-то извращённую игру на выдержку. Кирилл даже не смотрит в сторону моих ног, просто натягивает на меня какие-то свои спортивные штаны — которые явно велики, резинка болтается на бёдрах.

— Ты совсем ебнулся? — шепчу, когда он заправляет одеяло по бокам, как мама в детстве.

— Ага, — хрипло смеётся, отворачиваясь. В свете уличного фонаря видно, как капли пота снова выступили у него на шее. — Поздравляю, Крис, ты только что прошла квест «Как довести Егорова до ручки». Теперь спи.

— Ты...

— Спать, — перебивает, падая на кровать рядом со мной. Пружины вздрагивают, матрас прогибается под его весом. Грудная клетка вздымается, мышцы пресса напряжены даже в таком положении — словно его тело забыло, как расслабляться. — И если ты сейчас скажешь что-то вроде «мне холодно», я реально выброшусь с окна.

Закатываю глаза и переворачиваюсь к нему боком, уткнувшись носом в его плечо. Кирилл вздрагивает, но не отодвигается.

— Ты воняешь, — говорю в его кожу.

— Спасибо, принцесса, — сквозь зубы. — Это называется «только что принял ледяной душ».

— Всё равно воняешь, — продолжаю. — Сексом.

— Просто спим, Крис, — но рука уже скользит по моему боку, пальцы впиваются в бедро, и я чувствую, как он дрожит — всем телом, каждой мышцей.

— Просто спим, — повторяю, запуская пальцы в его волосы и притягивая ближе. Они влажные у корней, прохладные, но уже теплеют от моего прикосновения.

— Да... — его губы касаются моей ключицы, язык обводит косточку. — Точно. Спим.

— Уверен?

— Блять, да знаю я! — резко откидывается, падает на спину рядом и накрывает глаза предплечьем. Грудь тяжело вздымается, рёбра проступают под кожей с каждым вдохом. — Сука!

— Спи, — шепчу ему в ухо, чувствуя, как он вздрагивает. — Если сможешь.

Губы скользят по резкому контуру его скулы и Егоров резко поворачивается ко мне — глаза в полумраке горят как у голодного волка, но вместо того чтобы наброситься — он просто накрывает мне рот ладонью.

— Я сейчас привяжу тебя к кровати. Серьезно.

— Правда привяжешь? — ухмыляюсь, проводя языком по его пальцам.

Слышу, как парень скрипит зубами. Потом — резкий рывок, мышцы, натянутые струной, и одеяло, наброшенное на голову, словно это хоть как-то поможет.

— Ненавижу тебя, — доносится из-под ткани, глухо и обречённо. Идеально.

Смеюсь, перекатываясь на спину и закрываю глаза.

— Кир? — шепчу через минуту.

— М-м?

— Ты всё ещё хочешь меня?

Раздаётся резкий выдох, затем — глухое: «блять». Больше парень ничего не говорит, но этого одного слова хватает, чтобы на моих губах появилась глупая улыбка.

— Спи, — снова бормочет, и я слышу, как он переворачивается на бок, отворачиваясь ко мне спиной. — И ради всего святого, перестань так дышать.

Закусываю губу, но всё равно чувствую, как смех подкатывает к горлу.

— Хотя бы обними меня, — невольно вырывается.

Кирилл замирает, потом медленно — очень медленно — поворачивается, руки осторожно обвивают мою талию, притягивая к себе. Между нами остаётся хоть и небольшой, но ощутимый зазор.

— Это все на что ты способен?

— Нет, — хрипло отвечает. — Но если я прижмусь сильнее, то мы не поспим вообще.

— Ладно, спим, — соглашаюсь, но тут же прижимаюсь сильнее, и слышу, как срывается его дыхание.

— Крис...

— Да?

— Ты издеваешься?

— Немного.

Егоров стонет, но не отпускает, а я закусываю губу, чтобы не рассмеяться и не могу удержаться от того, чтобы не провести пальцами по его предплечью, чувствуя, как мурашки бегут вслед за моим прикосновением. Дыхание Кирилла постепенно выравнивается, тело расслабляется. Через десять минут я уже уверена, что он уснул, как вдруг:

— Крис?

— М?

— Завтра ты мне за всё это ответишь.

Закрываю глаза, но сон, как назло, не приходит. Вместо него — дыхание Кирилла, ровное и глубокое, его тепло, которое медленно проникает сквозь ткань его же футболки, его запах, смешавшийся с моим. Так и продолжаю ворочаться, пытаясь найти удобное положение, но каждый раз, когда я отодвигаюсь, его рука непроизвольно сжимается, притягивая обратно.

— Ты специально это делаешь? — недовольно ворчит сонным голосом, на этот раз прижимая к себе так плотно, что между нами не остается ни сантиметра свободного пространства. Горячее дыхание обжигает шею, а губы случайно задевают кожу за ухом — настолько лёгкое прикосновение, что можно принять его за случайность — если бы не резкий вдох и тихий стон, который парень тут же подавляет.

— Вот видишь, — улыбаюсь, прижимаясь спиной к его груди. — Не такой уж ты и «хороший парень».

— Я никогда им и не был, — хрипит так низко, что вибрация отдаётся у меня в спине. — Знаешь, я всегда думал, что это все херня. Ну, вот это... — делает паузу, словно подбирая слова. — Когда люди говорят, что с кем-то одним все по-другому. Что вдруг хочется стать лучше, правильнее... что хочется не испортить.

Молчу, не зная, что ответить. Его слова звучат так искренне, так уязвимо, что хочется просто обнять его и пообещать, что все будет хорошо. Но я знаю, что не могу этого сделать.

— И ты думаешь, со мной так? — шепчу, чувствуя, как сердце пропускает удар.

— Я не знаю. Я просто чувствую что-то другое, — честно признается. — Что-то, чего раньше не было.

— Ты боишься? — спрашиваю тихо.

Кирилл отвечает не сразу.

— Честно? — кажется, он борется с собой, прежде чем наконец выдохнуть. — Пиздец. Но с тобой хочется попробовать.

Завтра мы проснёмся. Завтра я, возможно, пожалею о сегодняшнем, но пока его руки вокруг меня, а его запах — на моей коже, пока этот дурацкий кот спит где-то в ногах кровати, а город за окном медленно тонет в предрассветной дымке — пока Кирилл дышит мне в макушку, а я притворяюсь, что не замечаю, как его пальцы рисуют круги на моей спине, словно запоминая каждый изгиб, каждую косточку, каждый шрам...

— Правда?

— Правда. А теперь, заткнись и спи уже, — шепчет, целуя в макушку. — Я буду рядом.

Пока есть это «сейчас» — «завтра» можно попробовать.

Снова закрываю глаза, позволяя его теплу, его дыханию, его присутствию заполнить все те трещины, которые я так тщательно скрывала — потому что, кажется, впервые за долгое время я не хочу убегать — я хочу остаться.

***

...Яркими духами мне дурманишь голову
Хочу тебя одетую и голую, как в первый раз...

...Хочу тебя одетую и голую, но не сейчас...

Гарик Погорелов — Голая.

***

Утро наступает слишком быстро. Слишком яркое. Слишком громкое. Слишком реальное.

Сначала пришла сухость — во рту, в горле, даже под веками, будто кто-то выжег всю влагу из меня паяльной лампой. Потом я ощутила боль. Не просто головную, а какую-то архитектурную — словно в черепе поселился каменщик и методично выкладывал кирпичную кладку из моих же нервов.

Каждый удар сердца отдавался в висках глухим гулом, будто там, внутри, зазвучал оркестр. Не метафорический — буквально. Каждый нерв, каждый сосуд будто вздулся и запел свою собственную, очень громкую и очень неприятную песню — вразнобой, без партитуры, без дирижера, просто изо всех сил.

Я застонала, пытаясь зарыться лицом в подушку, но вместо мягкой ткани мой лоб уперся во что-то твердое, теплое и слишком живое для моего текущего состояния.

— Твою мать...

— Доброе утро, — голос хоккеиста звучал хрипло, но уже с привычной егоровской ухмылкой, от которой хочется либо задушить его, либо притянуть ближе. Чаще — и то, и другое одновременно.

Я приоткрыла один глаз, попытавшись приподняться на локте, и тут же пожалела об этом — комната закружилась перед глазами, предметы поплыли, а желудок сжался в протестующем спазме, и я замерла, боясь даже дышать, потому что если пошевелиться — всё выйдет наружу.

Кирилл лежал рядом на боку, подпирая голову рукой, и смотрел на меня так, будто я была самым забавным зрелищем в его жизни. Его волосы торчали в разные стороны, словно парень всю ночь воевал с подушкой, тень щетины на скулах казалась еще темнее в утреннем свете, а на щеке красовался отпечаток от шва подушки.

Выглядел отвратительно мило. И это бесило больше всего.

— Ты выглядишь так, будто тебя переехали грузовиком. Дважды, — добавляет, явно наслаждаясь моментом.

— Спасибо, что прояснил, — ворчу, пытаясь отползти подальше, но его рука молниеносно обвивает мою талию, притянув обратно, с такой легкостью, будто я весила не больше той самой подушки, что оставила след на его щеке.

— Уже сбегаешь?

— Не сбегаю, — бормочу, но без особого энтузиазма. — Отпусти.

— Не-а, — его пальцы слегка сжимают мое запястье. — Ты уже мысленно собрала вещи и придумала оправдание.

Хочу огрызнуться, но вместо этого вздыхаю. Потому что он прав. Потому что утро всегда приносит с собой трезвость — не только в голове, но и в чувствах — вчерашняя смелость куда-то испаряется, оставляя после себя лишь неловкость и сотню вопросов на которые у меня нет ни единого четкого ответа.

— Я не знаю, что это было, — признаюсь, глядя в сторону.

— Это называется «мы почти переспали, но я проявил нечеловеческую силу воли», — усмехается, подпирая голову рукой. Звучит слишком уверенно для человека, который всю ночь провел в борьбе с самим собой. — Хотя, если честно, я уже жалею.

— Потому что я трезвая?

— Потому что теперь ты будешь все отрицать, — его рука скользнула под футболку.

Горячие пальцы впились в голую кожу у ребра — нежно, но с таким знакомым давлением, что всё тело мгновенно вспомнило. Вспомнило, как эти же пальцы дрожали вчера, едва сдерживаясь — как они чертили узоры на спине, цеплялись за бельё, сжимали бёдра...

— Не смей! — дёргаюсь, но Егоров уже прижимается ближе, и его утреннее «приветствие» упирается мне в бедро. — Ой, — срывается по-детски, и я тут же кусаю губу.

Ну а что еще можно сказать, когда все тело вдруг вспоминает то, что трезвый разум пытается отрицать? Когда кожа под его прикосновениями будто оживает, а в животе что-то сжимается — не страх, нет, что-то куда более опасное — что-то, от чего дыхание сбивается, а пальцы сами тянутся к Егорову, предательски повторяя вчерашний сценарий.

— Угу, вот именно «ой», — приподнимает бровь. — Последствия твоих вчерашних игр...

Шёпот скользнул по шее, прежде чем губы коснулись кожи — ровно на грани боли, чтобы заставить меня вздохнуть. Чувствую, как скользит его язык, оставляя за собой липкий след, который тут же охлаждается на утреннем воздухе, отчего мурашки бегут вниз по позвоночнику, и я непроизвольно выгибаюсь, подставляя ему больше места — шею, ключицу, то чувствительное место за ухом, где пульс стучит так громко, что, кажется, он должен его слышать.

— ...ты же помнишь, что обещала?

— Придушить тебя подушкой?

Попытка сарказма провалилась с треском — голос дрогнул, когда его зубы легонько сжали мочку, а из груди вырвалось что-то среднее между матом и стоном — звук, от которого мне тут же захотелось провалиться сквозь землю. Или, на худой конец, зарыться в эту самую подушку, чтобы только не видеть, как его глаза загораются этим понимающим блеском.

— Пить хочешь? — смеётся, и звук этот вибрирует где-то у меня в груди, пока его рука скользит к прикроватной тумбе. Пальцы обхватывают стакан — тот самый, что хоккеист принес ночью, когда я была еще слишком пьяна, чтобы оценить этот жест. — Осторожно, — рука Егорова тут же подхватила мою, обхватывая пальцы вместе со стаканом, когда мир снова накренился, а в висках застучало с новой силой. Тепло. Слишком тепло для такого утра. — Не торопись.

— Ты всегда такой заботливый по утрам? — стараюсь не смотреть ему в глаза.

Если бы я посмотрела ему в глаза сейчас, он бы сразу понял, что этот вопрос — не просто колкость. Что где-то глубоко внутри я уже начинаю бояться этой его заботы. Потому что она делает всё сложнее. Потому что после неё уже не получится просто уйти, отшутившись, как будто ничего не было. Потому что такие вещи — они привязывают сильнее, чем любые клятвы.

— Только когда моя девушка ведёт себя как примерный пациент.

— Я не... — начинаю автоматически, но он перебивает.

— Вчера сама не возражала, — теплое дыхание коснулось моей щеки, и я невольно задержала дыхание. Егоров прав — вчера я не просто не возражала — я сама тянулась к нему, сама цеплялась за его плечи, сама шептала ему что-то на ухо, от чего он сжимал зубы и стонал.

Вчера я хотела этого. А сегодня...

Вода обожгла горло, оставив после себя резкий холодок, который медленно растекался по пищеводу, растворяя ту самую сухость. Второй глоток принес облегчение, но вместе с ним — странное, щемящее чувство, будто где-то глубоко внутри перевернулся какой-то важный механизм. Эта вода казалась такой безвкусной, такой обыденной после его прикосновений — после того, как его пальцы обжигали мою кожу куда сильнее, чем любой напиток.

— Спасибо, — пробормотала, не зная, что еще сказать.

Кирилл не отвечает — его глаза скользят по моей шее, следят за движением горла, за тем, как я сглатываю — взгляд тяжелый, почти осязаемый.

— Кстати, насчёт вчерашнего, — усмехается, когда я опустошаю стакан и ставлю его обратно.

— Какое вчерашнее? — перебиваю, делая вид, что не понимаю. — Я ничего не помню.

— О, значит, мне придётся напомнить.

— Не надо! — но уже поздно.

Руки Егорова скользят под под одеяло, обхватывают бёдра, и через мгновение я уже лежу под ним, прижатая к матрасу, ощущая, как смешивается наше дыхание, когда его губы оказываются в сантиметре от моих.

— Теперь вспомнила?

Открыла рот, чтобы ответить что-то колкое, но в этот момент...

— Мяв!

На кровать запрыгивает Демон и, гордо прошествовав по одеялу, усаживается рядом с моей грудью, уставившись на Кирилла с видом короля, защищающего свои владения. Его хвост нервно подёргивается, а темно-серые глаза сужаются в явном неодобрении, так и кричат: «Ты тут лишний, кожаный. Это — моя территория».

— Серьёзно, мелкий?!

— Видимо, он тоже хочет тебе кое-что напомнить, — смеюсь, гладя Демона по голове. Шерсть под пальцами мягкая, тёплая, и он тут же начинает урчать, будто одобряет мои слова. — Например, что завтрак важнее твоих планов.

— Запомни на чем мы остановились, — вздыхает хоккеист, опустив голову мне на плечо. Потом резко приподнимается, и я невольно задерживаю взгляд на том, как напрягаются его мышцы, пока он шагает к двери... и тут же спотыкается о свои же джинсы, валяющиеся на полу.

— Ты вообще видишь, куда идешь?

— Нет, Крис, я слепой, — бросает через плечо, уже исчезая в коридоре. — Именно поэтому вчера не заметил, как ты испортила мою машину.

Открываю рот, чтобы швырнуть ему вдогонку что-то убийственно остроумное — но в этот момент Демон решает, что моя грудная клетка идеально подходит для утреннего сеанса когтетерапии.

— Ай, блин! — взвизгиваю, судорожно отцепляя от себя пушистого садиста. Котёнок смотрит на меня круглыми, абсолютно невинными глазами — точь-в-точь, как Егоров, когда несет какую-то хрень с невозмутимым лицом. — Вредный, как твой хозяин...

Но Демону явно уже нет дела до моих страданий — уши торчком, хвост трубой, и он уже мчится в сторону кухни, видимо, учуяв запах еды. Предатель.

Из коридора доносится грохот посуды, затем — приглушённый мат.

— Ты там не спалишь квартиру? — кричу, нарочито громко, чтобы перекрыть шум собственного сердцебиения.

— О, теперь ты обо мне заботишься? — доносится из глубины квартиры. — Может, тогда признаешь, что вчера сама лезла ко мне в штаны?

— Не было такого!

— Ага, конечно, — Кирилл появляется в дверном проёме, облокотившись о косяк. Тот самый взгляд — полунасмешливый, полуприщуренный, словно он только что разгадал мой самый постыдный секрет. — Ты ещё приговаривала: «Кир, ну покажи, как ты клюшкой владеешь...»

— Ты совсем охренел?!

— Ладно, не говорила, — делает шаг вперёд, и солнечный луч скользит по его скуле, очерчивая жёсткий контур. — Но думала — точно.

— Отвали!

— Не могу, — ухмылка. — Ты мне машину испортила, теперь отрабатывай, мучайся.

Закатываю глаза и ныряю лицом в подушку, чтобы скрыть глупую улыбку.

— Кир, ну хватит ныть... — бурчу в ткань, пахнущую его шампунем. — Лучше бы попить принес... И желательно побыстрее!

— Не, ну нормально вообще? — прилетело, но ноги по паркету зашаркали. Обиженно так.

Уже через каких-то полтора часа, я сижу в раздевалке, нервно затягивая конский хвост так туго, что у висков начинает пульсировать. Всего полтора часа назад я, кажется, в десятый раз это утро извинялась за наше с Лизой пьяное художество на капоте его машины. Да, Егоров — придурок. Да, он сто процентов заслужил что-то подобное. Да, он довёл меня до белого каления. Но трезвой мне от этого легче не становилось — я прекрасно понимала, что мы перегнули палку.

Голова все еще раскалывается от выпитого накануне вина, дыхание сбивается, словно я пробежала спринт — а не медленно брела сюда, пытаясь убедить себя дожить полтора часа до конца тренировки, сделать то, что от меня требовал проректор, и со спокойной душой принять-таки горизонтальное положение, в котором так отчаянно нуждался мой многострадальный организм.

Но нет. Вместо мягкой кровати — шумная раздевалка университетского спорткомлекса, а вместо Кирилла — девчонки из группы поддержки, которые сейчас оживленно обсуждали кого-то из преподавателей. Будь я в более живом состоянии, то, возможно, даже бы присоединилась к их спору, но сейчас единственное мое желание — рухнуть на ближайшую горизонтальную поверхность и проспать так целую вечность. Возможно, даже обнимая Егорова — но это не точно.

«И опять ты сбегаешь», — горит на экране уведомление от контакта Кирилла. — «Как предсказуемо»

«Не сбегаю. У меня тренировка, если ты не забыл», — печатаю в ответ, закатывая глаза. — «У некоторых, кстати, тоже».

Разумеется, он не забыл. Мое железное алиби в виде проректора, который лично потребовал моего присутствия на этой дурацкой тренировке. Потому что именно оно — моя единственная отмазка, которая сработала сегодня утром, когда я пыталась выскользнуть из его долбанных объятий, и Егоров позволил мне спокойно вызвать такси, пока он сам, довольный как кот, поехал отвозить свою «жертву вандализма» в сервис.

И вот теперь он пишет. Потому что, конечно, не может просто так оставить последнее слово за мной. Потому что даже если его машина сейчас в сервисе, а сам он, наверное, уже в раздевалке готовится к собственной тренировке, Егорову обязательно нужно напомнить, что я не выиграла — просто получила небольшую отсрочку.

«Тренировка — не повод забывать, что ты мне должна».

Фыркаю так громко, что девочки из группы поддержки оборачиваются. Должна? Серьезно? Ну конечно. Как будто это я одна во всем виновата. Как будто это не он сам довел меня до состояния, когда расписывание его машины показалось гениальной идеей. Вспоминаю, как его лицо искривилось при виде «шедевра» — и губы сами растягиваются в улыбке.

«И вообще «некоторые» не забывают, как их девушки выглядят в их свитере. Особенно когда тот на два размера больше», — снова вибрирует телефон. Следом сразу приходит второе сообщение: — «Кстати, как там твой костюмчик? Фото в студию. Для научных целей».

«У тебя в голове один сплошной «научный» интерес, Егоров», — усмехаюсь, представляя с каким лицом он это печатал. — «Иди приляг, пока не отвалилось что-нибудь важное».

«Вообще-то «оно» очень обижается, что ты так грубо игнорируешь его утренние страдания», — закатываю глаза пока читаю очередное сообщение, но уголки губ предательски дергаются вверх. — «Или ты так делаешь вид, что ничего не было?)»

«Я делаю вид, что ты не существуешь. Успешно, кстати)».

«Эх... а вчера умоляла тебя трахнуть...», — мгновенно вибрирует телефон.

«Не было такого!!!», — фыркаю, откладывая телефон. Но через секунду достаю обратно — и все-таки отправляю смайлик клоуна — просто чтобы не расслаблялся.

— Всего четыре часа сна, — напоминаю себе, делая шаг в сторону кулера. Ноги подкашиваются, но я стискиваю зубы и иду дальше.

Четыре часа. Смехотворно мало. За это время тело не успело восстановиться, но мозг уже вовсю предательски прокручивает вчерашние события — наши с Лизой пьяные художества на капоте его машины, его лицо, когда он их увидел, наши перепалки... Четыре часа, за которые организм так и не понял — это был отдых или просто короткая передышка перед новым витком мучений.

А теперь — эта проклятая раздевалка. Ослепительно яркий свет, который буквально прожигает сетчатку и пронзительные голоса девчонок, сливающиеся в один невыносимый гул.

Наклоняюсь к заветному кулеру, ловя струю холодной воды, и тут же понимаю ошибку — резкое движение отправляет в виски новую волну боли. Вода капает на кроссовки, но мне уже все равно. Главное — не дать этому дню добить меня окончательно.

— Ты живая? — чей-то голос пробивается сквозь шум в голове.

Медленно — очень медленно — поворачиваю голову, чтобы наткнуться взглядом на Москвину, которая с шумом плюхается на соседнюю скамейку. От нее разит фруктовой жвачкой, какими-то карамельными духами и... безысходностью такого же похмелья. Хвост кривой, макияж явно нанесен по принципу «хоть как-то», а в глазах — выражение вселенской скорби. Моя родственная душа по страданиям.

— Нет. Я — зомби. Ищу мозги. Твои, например, очень даже подойдут, — честно отвечаю, прикрывая глаза ладонью. — Если, конечно, не заспиртовались вчера...

— Не напоминай, — кривится, но тут же оживляется, преувеличенно-заинтересованно оглядывая меня с ног до головы, цепляясь взглядом за темно-серый свитер Кирилла, который я так и не успела снять. — Это что, Егоровские шмотки?

— Нет, это мой новый стиль, — огрызаюсь, но щёки предательски горят.

Проклятый свитер. Я просто натянула первое, что попало под руку, когда выскальзывала из его квартиры. А он — будто назло — сам вывалился из шкафа, едва я его открыла, когда искала куда он дел мои вещи. Мягкий, теплый... пахнущий, блин, Егоровым.

Москвина хихикает, явно не веря ни единому моему слову.

— Ага, конечно, — делает многозначительную паузу. — Просто случайно совпало, что вчера вы с Егоровым...

— Заткнись, — шиплю, но это только раззадоривает ее еще больше.

Где-то в глубине души понимаю — этот свитер станет новым поводом для её подколок. И почему-то от этой мысли становится... тепло. Не то чтобы мне это нравилось. Совсем нет. Абсолютно.

Блять...

Лиза открывает рот, чтобы явно выдать очередную язвительную ремарку, но я уже не слушаю, потому что отвлекаюсь на телефон, который в очередной раз издает звук упавшей на стол монеты.

«Кстати, Демон искал тебя. Устроил истерику на твоей подушке. Видимо, тоже хочет «научных» доказательств твоего существования».

«Передай ему, что я умерла», — усмехаюсь, пока пальцы скользят по клавиатуре. — «От твоих намёков».

«Ты ведь помнишь, что я ещё не закончил с тобой, да?»

Москвина, заметив мою реакцию, тут же пристраивается поближе, пытаясь заглянуть в экран, а я резко прикрываю телефон ладонью, но поздно — её глаза уже сверкают торжеством.

— О-о-о, так вот оно как, — растягивает слова. — Вчера «ненавижу», а сегодня уже в его свитере и с глупой рожей читаешь сообщения. Рома-а-антика!

— Лиз, заткнись, а? — бросаю, но без злости, потому что голова всё ещё раскалывается, а в груди странно теплеет от его сообщения.

«Угрозы? Серьёзно?» — отправляю в ответ.

«Предпочитаешь, чтобы я пришёл и напомнил лично?», — и тут же второе сообщение: — «Ну, ок, у нас как раз есть время до тренировки)».

«Даже не думай».

«Уже бегу. Жди», — тут же прилетает ответ. — «На этот раз я не буду хорошим парнем».

— Боже, да что с тобой не так?! — фыркаю, но пальцы уже сами набирают ответ:

«Егоров, только попробуй!!!!!!».

— Что-то мне подсказывает, что твоя «месть» обернулась эпик-фейлом, — тянет Лиза, убирая влажными салфетками следы туши.

— А мне что-то подсказывает, что если ты не заткнешься, твой следующий макияж будет в стиле «фингал под глазом».

— Ну и ладно, не буду мешать твоим «важным» переговорам, — фыркает, но отползает на безопасное расстояние, делая акцент на последних словах, явно намекая на что-то, чего даже не существовало. Ну, или почти не существовало.

Я честно хотела ответить что-то резкое, но в этот момент дверь раздевалки распахнулась с таким грохотом, что я вздрогнула, а Москвина даже подпрыгнула на месте. И вот он, пожалуйста — Егоров — стоит себе в дверном проеме, слегка запыхавшийся, с двумя стаканами кофе в руках и таким выражением лица, будто только что пробежал марафон.

— Привет, — говорит так буднично, словно не стоит посреди раздевалки, пока все девчонки замерли с открытыми ртами.

— Ты вообще понимаешь, что это женская раздевалка?! — ошарашенно выдавливаю из себя.

— Чего я там не видел, — фыркает, закатывая глаза. Взгляд скользит по мне, задерживаясь на свитере — его свитере — и губы растягиваются в самодовольной ухмылке.

— Ты охренел?! — раздается хор возмущенных голосов. Я, Москвина и еще пара девушек выдали эту фразу удивительно синхронно.

— Ну, я же не просто так. Я с кофе, — пожимает плечами, протягивая мне стакан с надписью «самой вредной» — очевидно, бариста ошиблась, потому что надпись больше подходит Егорову. Второй ставит на лавку рядом с Москвиной. — На. Чтобы не ныла, что про тебя все забыли.

Лиза замерла на секунду, потом фыркнула, но кофе взяла.

— Ну ладно. За кофе прощаю вторжение в святая святых, — делает глоток и тут же морщится. — Блин, Егоров, он же сладкий! Ты что, забыл, что я пью американо?

Закатываю глаза, но не могу сдержать идиотскую улыбку, когда делаю глоток. Идеально. Как он вообще умудряется помнить, какой кофе я люблю, если вечно не слышит, что я ему говорю?!

— Ладно, идем, — резко хватаю Кирилла за рукав и буквально вытаскиваю его из раздевалки под возмущенные возгласы девчонок. Дверь захлопывается за нами, но вместо того чтобы отпустить, мои пальцы непроизвольно сжимаются на его рубашке.

— Что, испугалась, что я еще что-нибудь ляпну? — усмехается, но не сопротивляется, когда я тяну его за собой. Глаза смеются, а в уголках губ играют те самые ямочки, которые появляются только когда он действительно доволен.

— Ты уже достаточно насмешил народ, — бурчу, но тут же вскрикиваю, потому что внезапно он разворачивает ситуацию в свою пользу — резко перехватывает мою руку и тянет меня за собой в узкий боковой коридор. — Кир! Куда ты...? — шиплю, спотыкаясь.

Но Егоров уже открывает дверь в какую-то крохотную каморку — то ли кладовку для инвентаря, то ли подсобку — и буквально втискивает нас обоих внутрь. Дверь захлопывается, и мы остаемся в полумраке, освещенные только узкой полоской света из-под двери. Пространства совсем нет — я прижата к нему грудью, его горячее дыхание на моем лбу, а руки крепко держат меня за талию, не давая отступить.

— Ну что, теперь мы одни.

— Лучшего места не нашёл?! — вырывается недовольное.

— Прости, — усмехается. — Пришлось импровизировать. Нужно серьезно поговорить о твоем вчерашнем поведении.

— О чем? — делаю наивные глаза, хотя прекрасно знаю, о чем он.

— О том, как ты разрисовала мою машину, — наклоняется ближе, губы скользят по линии челюсти, горячее дыхание обжигает кожу, зубы слегка задевают мочку. — О том, как ты сбежала утром. И о том... — палец скользит по воротнику его же свитера на мне. — Как ты воруешь мои вещи.

— Вообще-то ты был не против!

— Я много чего не против, — ухмылка становится шире, когда хоккеист находит мои губы, но лишь слегка касается, заставляя встать на цыпочки, чтобы поймать больше.

Руки опускаются ниже, пальцы впиваются в бедра, и внезапным движением Егоров поднимает меня, прижимая к стене так, что холод поверхности проступает даже сквозь ткань свитера, контрастируя с жаром его тела. Ноги автоматически обвивают его торс, и хоккеист глухо рычит, когда я притягиваю его ближе, чувствуя каждую мышцу.

Кирилл ловит ритм — его губы горячие, влажные, настойчивые. Язык проводит по нижней губе, требуя впустить его, и когда я поддаюсь, агрессивно вторгается в рот, заполняя собой все пространство. Вкус мяты и недавно выпитого кофе кружит голову. Отвечаю тем же, зубы смыкаются на его нижней губе. Его стон — глубокий, грудной — вибрирует прямо у меня во рту, и это чувство мгновенно стекает вниз, горячей волной разливаясь по всему телу.

Снаружи раздаются шаги и голоса — кто-то проходит мимо, и мы замираем. Но вместо того чтобы отстраниться, Егоров использует момент, чтобы опустить губы к моей шее. Зубы скользят по коже, оставляя цепочку легких укусов, от которых темнеет в глазах. Впиваюсь пальцами в его плечи, стараясь не издать ни звука, но он будто нарочно делает каждое прикосновение более невыносимым.

— Кир... — дыхание срывается, когда его рука скользит под свитер. Пальцы обжигают кожу, медленно продвигаясь вверх по ребрам. — Нас могут тут увидеть.

— Значит, веди себя тихо, — рычит прямо в губы.

Мысли путаются, но где-то в глубине сознания всплывает осознание, что до тренировки итак оставалось ничтожно мало времени, но оно тут же исчезает, растворяясь в пустоте — потому что язык Кира движется в унисон с пальцами, которые сейчас рисуют круги у основания груди, заставляя меня забыть, где мы и какой сейчас день.

— Мы опаздываем, — удается выдохнуть между поцелуями, хотя каждое слово дается с трудом.

— Придется... — рука скользит ниже, сжимая бедро. — Отрабатывать...

— Егоров!

— Ну ладно, ладно, — тихо смеется, наконец отпуская, но не раньше, чем оставит еще один отпечаток чуть ниже ключицы.

Так и вываливаемся из подсобки — Кирилл весь в моей помаде, рубашка помята, волосы взъерошены, а в глазах — торжествующее выражение кота, который слизал все сливки. Я же, судя по горящим щекам и максимально довольному виду Егорова — выгляжу не лучше.

— Ну что, погнали? — бросает с невозмутимым видом, как будто мы только что вышли с лекции, а не из тесной подсобки, где происходило всё, кроме собственно лекции. Пальцы цепко переплетаются с моими, тянет меня за собой, пока я безуспешно пытаюсь привести себя в порядок одной рукой.

— Ты вообще... — бубню, стирая остатки помады с его щеки тыльной стороной ладони. — Как ты умудряешься выглядеть так, будто это в порядке вещей?!

Егоров только смеется, и внезапно останавливается, прижимая меня к стене.

— Что, Крис? — его губы снова оказываются в опасной близости от моего уха. — Хочешь вернуться и закончить?

— Сходи умойся, блин! — фыркаю, стараясь придать голосу как можно больше раздражения. — И приведи себя в порядок, а то твой тренер подумает, что ты тут чем-то другим занимался вместо подготовки к тренировке.

Парень закидывает голову назад и громко смеется — этот звук эхом разносится по пустому коридору. Затем внезапно обрывается и смотрит на меня так, что у меня перехватывает дыхание.

— А разве мы не этим занимались?

— Егоров! — шиплю, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

— Ладно, ладно, — поднимает руки. — Идем, вредина. Но мы еще не закончили.

И самое противное — где-то в глубине души я знаю, что он прав. И, кажется, мне это нравится. Но признаться в этом? Не в этой жизни.

Тренировка проходит вяло — тело словно налито свинцом, а мозг упорно отказывается включаться в процесс.

Каждое движение дается с трудом: руки дрожат, ноги заплетаются, а веки предательски слипаются между подходами. Но хуже всего — эти гребанные мысли. Они снова и снова возвращаются туда, в тесную подсобку, где его пальцы оставляли огненные следы на моей коже, дыхание обжигало шею, а зубы прикусывали нижнюю губу, когда я слишком громко стонала.

Резко трясу головой, пытаясь прогнать навязчивые образы, но они въелись под кожу глубже похмелья.

Внизу, на льду, хоккеисты отрабатывают комбинации. Кирилл — в первых рядах, его мощные толчки оставляют на льду четкие следы, клюшка ловко перехватывает шайбу. Он играет агрессивно, даже на тренировке — будто каждое движение доказывает что-то.

Прикусываю губу, наблюдая, как парень срывается с места, оставляя за собой веер ледяной крошки... и вдруг — наши взгляды встречаются. Егоров замедляется, проезжая мимо трибун, и на его лице появляется та самая ухмылка — та, от которой у меня перехватывает дыхание.

— Эй, Крис! — кричит, кажется, Федорцов. — Ты там не слишком его отвлекай, а то он опять забудет, куда шайбу кидать надо!

Хохот разносится по льду, а Кирилл лишь пожимает плечами, но не отрицает. Вместо этого он нарочито медленно проводит языком по нижней губе — точно так же, как делал это в подсобке.

— Кстати, — Лиза вдруг оживилась, тыча пальцем в мою шею. — Это что, след от зубов?!

— Что?!

— Расслабься, я шучу, — закатила глаза. — Но если хочешь скрыть, что вы с Егоровым...

— Мы ничего!

Я честно пыталась сосредоточиться на прыжках, но мои движения были такими нескоординированными, что с каждым разом в висках пульсировала тупая боль, а юбка спортивной формы немилосердно задиралась, обнажая бедра все выше и выше.

В какой-то момент случайно бросаю взгляд вниз, и замечаю Егорова, который стоит рядом с бортом, сжав клюшку так, что пальцы побелели. Его обычно насмешливый взгляд стал ледяным, а челюсть напряглась так, будто он едва сдерживался, чтобы не вскочить и не устроить сцену — смотрит не на меня — он прожигает взглядом Громова, который, в свою очередь, какого-то хрена, демонстративно пялиться на меня с довольной ухмылкой, словно оценивает товар на витрине — задерживая взгляд на моих ногах, и явно наслаждаясь открывшимся видом.

— Егоров, ты с нами? — крикнул тренер.

Кирилл вздрогнул, словно очнувшись, а потом парень бросает на меня красноречивый взгляд и вот он уже что-то кричит Горомову через лед, его губы четко складываются в какие-то слова, но именно в этот момент кто-то из ребят забивает гол, и его голос тонет в оглушительном реве команды.

— Кажется, твой «ничего» только что послал новенького нахрен, — хмыкает Лиза, поворачивая голову в сторону Егорова, который теперь яростно что-то объясняет тренеру, жестикулируя в сторону Громова. — Как ты думаешь, доживет до конца тренировки?

— Не знаю, и знать не хочу, — криво ухмыляюсь, безуспешно пытаясь поймать ритм упражнений. Но внутри все переворачивается от осознания одного простого факта — мне это нравится. Очень.

Точно — мазохистка. Потому что ни одна здравомыслящая девушка не должна таять от осознания, что кто-то готов разнести весь каток только за то, что другой парень посмел посмотреть в твою сторону. Но когда этот «кто-то» — Егоров, со своей вечной невозмутимостью и саркастичными ухмылками, а теперь вот — с побелевшими костяшками пальцев и ледяным взглядом — кого-то хрена, этот факт заставляет моё сердце биться куда сильнее, чем любые прыжки...

Особенно когда в конце тренировки хоккеист резко разворачивается и идёт прямо ко мне, отталкивая по пути Громова плечом с таким видом, будто тот — всего лишь незначительное препятствие на его пути.

— Всё, приплыли, — шепчет Лиза, но я уже не слышу её.

Потому что передо мной стоит Кирилл — дыхание учащённое, а в глазах — тот самый опасный блеск, который обычно предвещает что-то между «ты пожалеешь» и «но тебе понравится».

— Ну что, — делает паузу, явно подбирая слова. — Закончила издеваться над моими нервами?

Поднимаю бровь, делая вид, что не понимаю, о чём он.

— Ой, извини, я что, мешаю тебе наслаждаться тренировкой? — сладко тяну, киваю в сторону Громова, который к этому моменту уже отошел подальше, но все еще бросает на нас любопытные взгляды.

— В отличие от тебя, я тут делом занят, а не машу тряпками, — бросает, но глаза говорят совсем о другом — они черные, горящие, и смотрят на меня так, будто я единственное, что сейчас имеет значение.

— Забавное дело, когда это тактика — «промахнулся, упал, виновата шайба», — парирую, чувствуя, как губы сами растягиваются в ухмылке.

Кирилл делает шаг ближе, и теперь я чувствую его дыхание на своем лице — горячее, прерывистое, с легким оттенком мятной жвачки.

— Ты бы лучше за своими помпонами следила, а то скоро по инерции будешь кричать «гол!» после каждого моего падения, — губы почти касаются моего уха, и от этого мурашки бегут по спине.

— Обязательно буду, — прищуриваюсь, чувствуя, как играю с огнем, но не могу остановиться. — А пока, наслаждайся моим присутствием.

Его пальцы сжимают мое запястье — крепко, но не больно — наклоняется так близко, что наши лбы почти соприкасаются.

— О, я наслаждаюсь, — голос звучит опасно тихо. — Особенно тем, как ты стонешь.

***

Где-то за кадром.

— Ну и что это было?

— Ничего.

— Да-да, ничего... — тянет Москвина, скептически изогнув бровь. — Кроме искр, летящих во все стороны.

Я не отвечаю, но чувствую, как губы сами растягиваются в улыбке. Долбанный Егоров.

От Автора.

Спойлеры|мысли в процессе|смешнявки|мемчики по этой парочке и ответы на анонимные вопросы можно найти в тгк Kilaart (можно вбить в поиске тг, или найти ссылку тут в моем профиле).

↪️Так же в тгк мы сейчас голосуем в анонимном опросе «какой будет финальная арка осколков»:

варианты:
1. ревность: тема собственности vs доверия
2. больше подробностей о прошлом: тема травм vs доверия
3. прожарка второстепенок: тема взгляда со стороны vs проблемы акул
4. хочу все и сразу: дайте драмы, 18+ и экшена в одном флаконе!
5. свой вариант: в комментарии или анонимку
(анонимно оставить свой голос можно в тгк, опрос можно найти в закрепе канала)✨