Осколки света | Кирилл Егоров

Кристина Метельская.

за полторы недели до событий первой главы.
6 января.

— Да, конечно, ничего страшного, жду вас, — преувеличенно любезно тяну в трубку и, не дожидаясь ответа, блокирую телефон и отбрасываю его на стол этого гребанного ресторана, где пришлось торчать последние полтора часа.

Ну какого хрена мне так не везёт?

Кидаю взгляд на любимый латте, который уже остыл. И, кажется, настроение остыло вместе с ним, превратившись в мерзкую, липкую субстанцию, которая скатилась куда-то ниже плинтуса и её уже ничем не отскрести.

Новый год, который должен был быть символом волшебства, превратился в черную дыру, засасывающую в себя все хорошее.

И вот, апогей всего этого — практически сорвавшийся заказ — вернее, даже не заказ, а лишь шанс на него — заказчик, как и Егоров, оставил меня наедине с остывшим кофе и разъедающим чувством собственной никчемности.

Подпираю подбородок рукой, рассматривая своё отражение в стеклянной столешнице — уставшее лицо, тени под глазами, которые не спас даже мой любимый консилер.

Долбанные праздники, когда все вокруг сияют фальшивым счастьем, а ты чувствуешь себя выброшенным на обочину жизни, да еще и с перегоревшими фарами.

Кажется, я слишком глубоко ухожу в свои мысли, потому что прихожу в себя, лишь услышав красноречивое покашливание откуда-то сбоку.

Прикрываю глаза, делаю глубокий вдох и медленно поворачиваю голову, натыкаясь взглядом... на Егорова-старшего. И тут же недоуменно хмурюсь.

Вот уж кто точно непрошенный гость на моем «празднике одиночества».

Высокий, статный, с проницательными карими глазами, которые сейчас сканировали меня сверху вниз — не злобно, скорее снова оценивающе. Хотя, учитывая нашу последнюю встречу, закончившуюся «винным душем» и неприятным осадком, словно меня щедро обваляли в грязи — наверняка, прикидывал, стоит ли сегодня заказывать себе вино, и не сбежать ли в более безопасное место.

Вино, кстати, тогда было действительно жаль — но вид его ошарашенного лица, когда по нему стекала алая жидкость, пачкая его дорогущие шмотки — явно того стоил.

Вот честно, до сих пор не стыдно. Ни капельки.

Выпрямляюсь, стараясь придать лицу бесстрастное выражение. Плевать, что, наверное, сейчас я выгляжу так, будто меня только что откопали — плевать, что внутри бушует ураган обиды и раздражения. Ему я точно не собираюсь показывать слабость.

Особенно, учитывая, что до сих пор так и не поняла какого хрена он тогда добивалая своими «проверками» — впрочем, учитывая нынешние обстоятельства — это уже не имеет абсолютно никакого значения.

— Не ожидал тебя здесь увидеть.

— Взаимно. Не знала, что вы предпочитаете такие... демократичные заведения, — фыркаю, обводя взглядом обстановку. — Решили спуститься с небес на землю?

Не то, что бы мы встретились в Макдональдсе, однако обстановка явно не дотягивает до уровня помпезности того ресторана, куда он притащил меня в предыдущую нашу встречу.

В целом — обычный ресторан — вполне себе анти-пафос.

Никакой лишней помпезности — и вид из окна, конечно, соответствующий — не на ухоженный сквер с фонтаном, а на серое полотно парковки, где машины, покрытые слоем зимней грязи, тоскливо дожидались своих хозяев. А над ними возвышался покосившийся рекламный щит с призывом посетить «лучший в городе шиномонтаж» с «оригинальным» названием — «СТО-ДВЕСТИ».

Романтика, да и только.

— А я не знал, что ты предпочитаешь сидеть в одиночестве, обжигаясь остывшим кофе.

— Оу, так и вижу, как ваше сердце обливается кровью, когда наблюдаете за моими страданиями, — язвлю, стараясь скрыть нервозность за словесной перепалкой, поднося кружку к губам и делая крошечный глоток.

Моршусь — действительно, дерьмо — как и моё настроение предыдущие дни.

— Присяду? — спрашивает, уже двигая стул.

— Хотите сказать, если скажу «нет», то это что-то изменит?

Неотрывно слежу за его лицом, словно хочу прочесть его мысли, но оно остается абсолютно непроницаемыми — мужчина лишь слегка приподнимает брови, словно в этот момент оценивает мою выдержку, а затем — не дожидаясь приглашения, садится напротив.

Я уже поняла — наглость у них семейное. И это не лечится. Остаётся понять, принять и жить с этим фактом.

— Судя по твоему виду, день не задался? — его глаза скользнули к остывшему кофе, а затем снова вернулись к моему лицу.

— А вы ждали оваций?

— Всего лишь констатация факта.

Звкатываю глаза, не собираясь вдаваться в подробности — и уж точно я не собираюсь перед ним оправдываться. Пусть думает, что хочет.

— Послушайте, у меня нет желания вести светские беседы. Так что, если решили снова предложить мне денег, или устроить очередную проверку, спешу разочаровать. Мы с Кириллом рассталась. Можете спать спокойно.

Собственный голос звучит слишком резко, но сейчас это единственная защита, которую я могу себе позволить — а Егоров-старший лишь хмыкает, чуть наклоняя голову — ненавижу, когда на меня так смотрят — поднимает руку, подзывая официанта, и откидывается на спинку стула.

— Я в курсе.

Ну, конечно, он в курсе... Он, наверняка, знает, что я ела на завтрак и какого цвета у меня нижнее бельё.

Тогда какого хрена вам надо, если вы в курсе?!

Пока прогоняю в голове эту мысль, к нашему столику подплывает официант. Сергей Сергеевич, даже не глядя в меню, лениво заказывает двойной эспрессо и «латте для девушки», вновь не спрашивая моего мнения — и тут же хмыкает, реагируя на мою скептически приподнятую бровь.

— Считай это... компенсацией за неудачный день. Денег не предлагаю. Просто кофе.

Всеми силами стараюсь не фыркнуть в голос — и не послать его куда подальше — потому что ситуация до боли напоминает предыдущий разговор. Тогда мне пришлось знатно потанцевать с бубном, прежде чем я смогла вытянуть из него хотя бы частичку информации.

— Я не нуждаюсь в компенсациях. Тем более от вас.

— Думаешь, я собираюсь купить твоё расположение, через кофе?

Он усмехается, и я вдруг отчетливо вижу в этой усмешке отражение Кирилла — та же самоуверенность, та же привычка все контролировать — от этого сходства становится противно.

— Не знаю, чего вы добиваетесь. Но если это попытка загладить вину за вашего сына, то боюсь, одного кофе будет недостаточно.

— Значит, ты оцениваешь ущерб в денежном эквиваленте? — Егоров-старший приподнимает бровь, и в его глазах проскальзывает легкая насмешка.

Всё-таки закатываю глаза.

До чего я докатилась... Сижу в канун Рождества, жду опаздывающего заказчика, и меряюсь сарказмом с отцом своего бывшего — звучит, как начало какого-то убогого анекдота.

— Знаете, Сергей Сергеевич, есть вещи, которые не продаются. Честь, достоинство... ну, и, наверное, зравый смысл, чтобы снова связываться с вашей семейкой, даже если мне за это заплатят, — усмехаюсь, складывая руки на груди. — Кстати, как там ваша рубашка? Надеюсь, удалось отстирать?

Надеюсь скрыть растерянность за привычной стеной сарказма, но мужчина на него никак не реагирует — ни малейшего намека на раздражение, ни тени обиды — словно я произнесла что-то совершенно невинное, а не подсознательно срываю всю злость за сыночка на его папаше.

Разговор становится все более невыносимым — я бы с удовольствием сбежала, но упрямство, как всегда, берет верх — и, кажется, во мне ещё теплится уголёк надежды дождаться потенциального работодателя. Хотя, учитывая, что он уже трижды просит «ещё немного подождать», ссылаясь на пробки — и каждый раз после его звонка я с тоской смотрю на часы — кажется, он уже явно не приедет.

Наверное, стоило сразу понять, что сегодня — не мой день.

— Отстирать-то отстирал, — приподнимает уголок губ в еле заметной усмешке. — Но вот воспоминания так просто не выведешь.

Фыркаю, демонстративно закатывая глаза.

— О, поверьте, я тоже не в восторге от наших «воспоминаний».

Официант ставит перед нами наши напитки. Машинально беру свой латте, вдыхая аромат — на этот раз, хотя бы, не остывший — и отворачиваюсь к окну. Смотреть на серое полотно парковки почему-то сейчас гораздо приятнее, чем на надменное лицо Егорова-старшего.

— Ты зря так враждебно настроена.

— А чего вы ждали? Что я сама предложу вам деньги, чтобы вы, наконец, оставили меня в покое? — не выдерживаю, прожигая его взглядом. — Что вы вообще здесь забыли?

— Проезжал мимо, решил выпить кофе, — объясняет, словно это самая очевидная вещь на свете. — Это теперь запрещено?

Только я, почему-то, не верю ни единому слову.

— Вы всегда такой спонтанный? — скептически хмыкаю, рассматривая его лицо. — Что-то мне подсказывает, Сергей Сергеевич, что вы не из тех, кто действует под влиянием внезапного «порыва».

— Хорошо, допустим, не совпадение, — ставит чашку на стол, скрещивая руки перед собой. — Я действительно хотел с тобой поговорить.

— О чем?

— Почему вы расстались? — прямо в лоб.

Резко вздергиваю подбородок, глядя на него в упор — этот вопрос застает меня врасплох — ожидала чего угодно, только не этого. Впрочем, кажется, Егоровы действительно умеют удивлять — и, к сожелению, зачастую, неприятно.

— Вам-то какая разница?

Серьёзно, какое ему дело? Или просто развлекается, наблюдая за моей реакцией? Ну, мало ли, вдруг после прошлого раза решил, что в его жизни слишком мало адреналина, и захотел «освежиться».

Невольно сжимаю пальцы так, что ногти болезненно впиваются в кожу — только бы не сорваться и не выкинуть очередную глупость.

— Мне важна полная картина, — тон ровный, без тени насмешки. — Версия Кирилла мне известна. Мне интересна твоя.

«Потому что ваш сын — распоследний мудак», — вертится на языке, но сомневаюсь, что Егорова-старшего устроит такой ответ.

— Личные причины, — невесло усмехаюсь, чувствуя, как начинает першить в носу. — Мои.

— Забавно. Кирилл мне ответил то же самое, — произносит, слегка приподняв уголки губ. — Что это личные причины. Его. И что с тобой это не связано.

Ну надо же.

— И что вы хотите этим сказать? — выдавливаю из себя, стараясь улыбнуться. — Что ваш сын настолько предсказуем, что даже не смог придумать более оригинальную отговорку?

— Я хочу сказать, что вы оба — идиоты.

О как.

— И в чем же наша идиотия заключается, по-вашему? В том, что мы оба не горим желанием вываливать перед вами грязное белье? Боюсь вас разочаровать, Сергей Сергеевич, но миру плевать на мои «личные причины», и, смею предположить, на причины вашего сына — тоже.

Ставлю чашку на стол, демонстративно отодвигаясь. Всё. Хватит. С меня достаточно.

— Если это всё, что вы хотели узнать, то я, пожалуй, пойду.

Поднимаюсь, стараясь сохранять видимость спокойствия, но ноги почему-то дрожат. Хочется поскорее оказаться подальше от этого места и от этого человека.

— Сядь, — произносит тоном, не терпящим возражений. — Я еще не закончил.

Замираю, не оборачиваясь, и губоко вздыхаю, пытаясь унять раздражение.

Какого хрена я должна подчиняться его приказам?

— У меня нет времени на ваши...

— Ты знаешь, что у Кирилла была серьезная травма?

Вопрос настолько неожиданый, что на мгновение у меня перехватывает дыхание, и, кажется, даже сердце пропускает несколько ударов, пока я действительно оседаю обратно на стул, ощущая непонятную слабость в ногах.

Так и продолжаю хлопать глазами, не в силах вымолвить ни слова, а в голове проносятся обрывки воспоминаний: как Кирилл раз за разом поднимал меня на руки, как иногда морщился после тренировки или очередной игры, но всегда отмахивался, говоря, что всё в порядке, что это просто усталость — максимум, обычное растяжение — ничего серьезного.

— Травма? 

— Плечо, — вижу, как у мужчины между бровей пролегает глубокая складка, а сам он неосознанно сжимает в руке салфетку, превращая её в бумажное крошево. — Несколько лет назад, когда ещё бегал за «Спарту». Серьезный разрыв связок, несколько операций. Врачи говорили, что он больше не сможет играть на профессиональном уровне.

Кажется, не так давно я думала, что Кирилл ничего обо мне не знает, а сейчас сама ощущаю себя слепым котёнком. Какая ирония.

— Он сейчас на эмоциях, понимаешь? — продолжает, глядя прямо в мои глаза. — И может наломать дров. Не только по отношению к тебе, но и по отношению к себе. И я, как отец, не хочу этого допустить. Поэтому и хотел понять, что между вами произошло.

— Забавно, — тихо произношу. — И зачем вы мне всё это сейчас говорите?

Чувствую себя загнанной в угол — не знаю, что сказать, что думать, что делать — злость, обида, растерянность, жалость... Все эти чувства перемешались в какой-то невыносимый коктейль, который хочется выплюнуть, но я лишь судорожно сглатываю, чувствуя, как он обжигает горло.

— Потому что я хорошо знаю своего сына. Ты ему не безразлична. И он тебе тоже. Не отрицай.

Хочу возразить, но тут же замолкаю, не желая вдаваться в подробности. Прошлое должно оставаться в прошлом. Но, кажется, Егоров-старший решил раскопать все старые раны.

— Это уже не имеет значения, — выдыхаю, стараясь говорить как можно более ровно и спокойно. — Кирилл сделал свой выбор. И я свой.

И пока я, отчаянно пытаюсь уложить в голове, как человек, которого я считала своим врагом, кажется, всё это время на самом деле действительно переживал за благополучие своего сына — и, каким образом, я невольно, оказалась частью этой трагедии — Сергей Сергеевич, бросает купюру на стол, разворачивается и уходит, а я так и остаюсь сидеть на месте, наедине с остывшим латте и целым ворохом противоречивых чувств.

И, что хуже всего, понимаю, что в глубине души с ним согласна — мы с Кириллом действительно идиоты.

Один — не захотел слушать, не захотел поверить — просто вычеркнул меня из своей жизни одним махом. Другая — слишком гордая, чтобы унижаться — слишком обиженная, чтобы пытаться наладить отношения.

Два идиота, которые по глупости, по упрямству, по гордости разрушили то, что могло бы быть... чем-то хорошим.

Вылетаю из ресторана, слыша, как каблуки отстукивают в такт сердцу.

— Крис!

Инстинктивно оборачиваюсь, представляя, почему-то, сцену из кино. Вот Кирилл, а я не выдерживаю и бросаюсь ему на шею — потому что до безумия скучаю, а парень подхватывает меня на руки, говорит, что мудак и всё осознал и просит прощения.

И всё у нас хорошо.

Но за спиной никого нет — просто фантомная галлюцинация.

Пока жду такси, поднимаю голову к небу затянутому серыми, свинцовыми тучами, предвещая скорый снегопад — кажется, даже солнце отвернулось от этого проклятого места, отказываясь дарить хоть немного тепла.

Киваю сама себе, что пора со всем закончить.

Мы оба идиоты, но даже идиоты иногда учатся на своих ошибках.

И я, кажется, выучила свой урок.

***

настоящее время.

Что я там говорила несколько недель назад?

Нихрена я не выучила, потому что едва не переспала с Егоровым. Снова.

И, кажется, у меня официально появилось собственное определение слову глупость.

Глупость — это несоответствие желаемого и действительного, помноженное на упрямство — это, когда ты знаешь, что результат будет дерьмовым, но все равно методично наступаешь на одни и те же грабли, надеясь, что грабли внезапно превратятся в лестницу к чему-то хорошему.

А самая ирония в том, что я всегда презирала такую глупость в других — всегда смотрела сверху вниз на тех, кто возвращался к мудакам.

Я думала, что у меня есть иммунитет — фильтр, мощный и непробиваемый.

И где сейчас этот мой хваленый фильтр? — лежит себе в сторонке, покрытый пылью, пока я пытаюсь придумать себе хоть одно оправдание, которое дотянет до достаточного уровня убедительности, чтобы объяснить: какого хрена я снова целовалась с Егоровым.

Причем, не просто целовалась. У меня в квартире. В моей постели. В которую я, дура, сама же его и притащила.

Боже, какой стыд.

Ну извинился он — ну послала я его — поцеловались — почти переспали.

А потом появился Тим, и я в срочном порядке свалила из собственного дома, оставив братца самого разбираться и с Егоровым, и с котёнком, и со всем этим балаганом моей безумной жизни — аргументируя работой, пробежкой, пробежкой по работе...

Твою мать, какой же бред я несла, спешно впрыгивая в кроссовки.

— Ну, и че, как тут моя любимая бегунья? — раздается ехидный голос прямо над моим ухом. — Ты хоть сама поняла, что выдала?

Вздрагиваю, едва не проливая кофе и резко поворачиваюсь, натыкаясь на Тима, в своей неизменной футболке с каким-то дурацким мемом и с этой фирменной ехидной ухмылкой на лице, от которой хотелось придушить.

Кажется, теперь братец мне точно этого не забудет до конца жизни.

— Какого хрена ты так пугаешь?!

— О, это я ещё не пугаю. Видела б ты свое лицо час назад, — продолжает накидывать этот несостоявшийся суицидник. — Там вся палитра эмоций: от «я сейчас умру от счастья» до «какого хрена ты здесь забыл». И, вообще, это был официальный камбэк, или как? А то вдруг, меня скоро дядей сделают, а я еще к такому не готов.

— Ты меня бесишь.

— А ты меня нет?

— Ну, я хотя бы не специально.

— А я вот специально пришёл бесить, — хмыкает в ответ. — Серьёзно, че это было-то? Ты, кажись, обещала объяснить.

На самом деле, оправдания у меня нет. Ни одного нормального, правдоподобного, логичного.

Потому что одной чаше весов — все то дерьмо, которое он мне причинил, все мои принципы и гордость. На другой — слабое, но настойчивое воспоминание о том небольшом промежутке времени, когда мы были вместе.

И, кажется, чаша с дерьмом вот-вот перевесит, потому что в какой-то момент меня прорывает.

— Хочешь узнать что было? Была одна идиотка, которая влюбилась, — начинаю, не замечая, как голос с каждым словом начинает дрожать. — Идиотка, которая поверила в сказку, где волк переоделся в овечку. Идиотка, которая похоронила свою гордость, потому что нихрена не умеет учиться на своих ошибках.

И я, наверняка, потом буду об этом жалеть, но я настолько устала держать это всё в себе, что уже элементарно не могу остановиться.

— А, знаешь, что самое смешное? Я же видела, как он не умеет слушать, как манипулирует и ведёт себя, как самый конченный мудак на этой гребанной планете. С самого начала знала, что наши отношения ничем хорошим не закончатся, но какого-то хрена решила хоть один долбанный раз сделать так как хочу я, а не так, как надо!

Замолкаю, и до боли прокусываю губу, всеми силами сдерживая поток слез.

Какого хрена я такая слабачка...?!

— Давай, Тим, чего молчишь? Смейся... Говори, какая я дура, какая наивная идиотка. Заслужила, правда?

Но Тим не смеётся, вместо этого он просто молча подходит ближе и крепко обнимает — так крепко, как только может — словно боится, что я рассыплюсь на осколки, если он ослабит хватку.

— Прости... Я дебил... — тихо шепчет куда-то мне в макушку. — И шутки у меня не смешные... Блин, Крестик... как ты вообще такого брата терпишь...?

И вот как у него это получается? Быть рядом в нужный момент — даже, если до этого сам же и довел меня до белого каления своими идиотскими шуточками.

— Я ж вообще даун... не умею вовремя заткнуться, — продолжает тараторить над ухом. — Настроение, блин, испортил... Сеструх, только не плачь, ладно? Я ж переживаю...

Поднимаю голову, стараясь выдавить из себя хоть подобие улыбки. Получается криво и жалко.

— Ты сейчас оправдываешься, или констатируешь факты?

Тим усмехается, видя, что я не собираюсь снова реветь ему в плечо, однако по-прежнему продолжает крепко меня обнимать.

— Хз, — пожимает плечами. — Скорее ловлю паничку.

— Спасибо, что хоть не стал добивать.

— Ну, я ж все-таки твой братец, — в его голосе снова проскальзывают нотки привычной иронии. — Кто ж еще будет любить тебя такой придурошной?

Улыбаюсь и легонько толкаю его в плечо.

— Заткнись.

— Я то заткнусь, ваще без проблем, сеструх. Но, давай, в следующий раз, если надумаешь с каким-нибудь очередным Егоровым мириться, лучше сразу меня вызывай. Буду исполнять роль морального компаса и отбивать от тебя всяких мудаков.

— Как-то сомнительно звучит, — фыркаю, закатывая глаза. — Ты и сам недалеко от мудака ушел.

— Ну, я хотя бы добрый мудак, — парирует. — С повышенным уровнем эмпатии.

— Ага, а ещё с повышенным уровнем самооценки, — закатываю глаза. — Ты бы ещё сказал, что ты мудак с душой поэта.

— А что, неплохая идея, — задумчиво тянет, почесывая подбородок. — Могу зарифмовать утренние события.

— Только попробуй, — угрожаю, чувствуя, как постепенно отпускает напряжение. — Я тебе этот стих потом в задницу засуну. Ай, блин!

И да. Этот идиот меня снова кусает.

С того самого «памятного» утра проходит ровно неделя. Неделя, наполненная: усердной учебой; попытками закрыть сессию — от которой уже тошнит; работой — на которой я убиваюсь, как проклятая, чтобы ни о чем не думать и почти отчаянными попытками развеяться с Ксюхой.

И неделя почти маниакального упорства сменить траекторию движения, если где-то случайно увидела знакомую макушку или услышала имя «Кирилл».

Не отвечала на звонки с абсолютно всех незнакомых номеров — даже, если это могли быть потенциальные работодатели; стоило в директе появиться сообщению с аватаром без лица, как я моментально жала кнопку «удалить» — даже не открывая содержимого.

Ксюха же — словно сговорившись со вселенной, при каждой нашей встрече умудрялась вкинуть что-нибудь про Егорова — то ей показалось, что видела его в городе, то услышала, как кто-то обсуждал его игру.

К слову, в последний раз, после очередной ее «случайной» реплики, я уже не выдержала, сказав что, может, ей самой стоит с ним замутить, если он так ей небезразличен.

И да. Я прекрасно понимаю, что это лишь временная мера. Рано или поздно, мы все равно столкнемся лицом к лицу и тогда...

Тогда я буду изо всех сил демонстрировать равнодушие — снисходительно похлопывать по щеке и с тоном психолога рассказывать о важности принятия ситуации — важности понимания, что мы, как два отработанных картриджа, больше не подходим друг к другу, и что нам пора отпустить прошлое и отправиться в новые, более яркие приключения.

И, разумеется, в конце добавлю, что всё, что нас не убивает — делает нас сильнее...

Господи, какой бред... Который хрен прокатит, потому что, зная Егорова, если тот захочет — не отлипнет, даже после получения официального запрета на приближение.

И в голову, как назло, лезут мысли, что если бы с тем же упорством он забивал шайбы, то давным давно был бы в НХЛ.

Но надо отдать ему должное — Егоров, на удивление, не особо и рвался наладить контакт. Что, с одной стороны, немного успокаивало, даря надежду на долгожданный покой, а с другой — заставляло чувствовать себя... брошенной?

И это почему-то задевало. Потому что долгожданное облегчение маячило на горизонте тусклым призраком, оставляя меня один на один с навязчивым вопросом: «А что дальше-то?».

Не то чтобы я жаждала возобновления его преследований, но... полное отсутствие интереса ранило самолюбие.

Получается, все, что произошло тем утром, ничего для него не значило?

Твою же мать...

Может быть, братец был прав и мне реально пора записаться к психотерапевту?! — а лучше сразу в дурку, чтобы потом никто не удивлялся моим выкрутасам.

И вот, это «чудное утро» понедельника, началось с отвратительного чувства одиночества, разбавленного лёгким привкусом обречённости.

Невыносимая тоска и пугающая пустота — вот и весь нехитрый набор моих нынешних будней.

Вылезать из теплой постели совершенно не хочется, но сегодня понедельник, а это значит — сегодня последний экзамен.

И, как назло, в голове полный вакуум — как будто всю память вынесли напрочь еще в тот самый день, когда я имела неосторожность снова поцеловаться с Егоровым.

Работа. Экзамены. Сессия.

Нужно. Нужно. Нужно!

Игнорирую то, как сильно хочется просто всё бросить, уехать куда-нибудь подальше и никогда больше не возвращаться в этот гребаный город и рывком сажусь на кровати, сбрасывая с себя одеяло.

Холодно. Отвратительно холодно.

И внутри, и снаружи.

Ненавижу зиму. Ненавижу эту погоду. Ненавижу... да вообще всё, что связано с последним месяцем.

Плетусь в душ, стараясь как можно быстрее смыть с себя этот осточертевший привкус разочарования. Горячая вода стекает по коже, пытаясь хоть как-то заглушить внутренний холод. Но всё тщетно. Потому что зеркало снова встречает меня отражением сломленной куклы, что так усердно пытается казаться «стервой».

Снова.

Провожу по щекам прохладной водой, и натягиваю улыбку — широкую и до тошноты фальшивую — но именно такая мне сейчас и нужна.

Почти верю в этот образ. Почти.

Такую улыбку носила маска стервы Метельской — холодная, надменная, отталкивающая — улыбку, которая должна отпугивать всех, кто посмеет приблизиться... но, увы, кажется, одного Егорова она только забавляет.

Выхожу из ванной и оглядываю комнату — всё на своих местах, идеальный порядок, словно здесь никто и не живёт — но это лишь видимость.

Стоит открыть шкаф, и на тебя обрушится лавина из вещей, вывалится косметика из ящика, и разбросаются книги, с закладками на случайных страницах, которые я вряд-ли когда-либо дочитаю.

Настоящий хаос, спрятанный за фасадом организованности. Как и я сама.

На улице отвратительно холодно — ветер пронизывает насквозь, забираясь под одежду и заставляя ёжиться — градусник, наверняка, показывает что-то неприлично низкое.

Добраться до университета, несмотря на все мои внутренние протесты, все-таки удалось — впрочем, подвигом это назвать было сложно — скорее, рутинным проявлением силы воли, воспитанной годами жизни по принципу «надо — значит, делай».

Унылый пейзаж лишь подливал масла в огонь, усугубляя и без того паршивое настроение. Люди вокруг казались тенями, укутанными в бесформенные одежды, с лицами, лишенными каких-либо эмоций — каждый погружен в свой собственный мир, отгородившись от окружающего шума и суеты наушниками или взглядом, устремленным в никуда.

В аудитории, конечно, теплее, чем на улице, но атмосфера тут всё равно какая-то гнетущая — вот уж где концентрация страдающих лиц на квадратный метр зашкаливает.

— Я щас вымру, — недовольно бурчит Савельева, обнимая меня, как будто я последняя надежда человечества. — Я уже думала, ты забила. Типа, ушла в монастырь или подалась в бега.

— Хотелось, — отвечаю, отчаянно зевая.

— Опять всю ночь страдала по Егорову?

— Вообще-то я учила, — огрызаюсь, хотя знаю, что это наглая ложь.

Учила я разве что правила приготовления маргариты, пока наблюдала за тем, как её готовят.

— Ага, конечно, учила, — скептически тянет, рассматривая меня с головы до ног. — Видела я твою «учёбу». Больше похоже было на чемпионат по уничтожению коктейлей.

— Просто пыталась немного расслабиться, — отмахиваюсь, закатывая глаза.

— Оригинально, — язвительно замечает. — Короче, я че про Егорова-то начала. Видела его вчера в центре. Видок, мягко говоря, не очень. Видать тоже страдает.

Внутри что-то болезненно кольнуло.

Твою мать, да сколько можно?!

— Прекрасно, — стараюсь придать голосу максимум сарказма, чтобы скрыть это неприятное ощущение. — Значит, мы оба страдаем. Классно, че.

— Классно, че, — передразнивает Савельева, закатывая глаза. — Только ты страдаешь молча и с покерфейсом, а у него прям на лбу написано: «проебал Метельскую — проебал жизнь».

— Да ладно тебе, — отмахиваюсь, стараясь не выдать волнения. — Просто у парня сессия, как и у всех. Может, выучить что-то не может.

— Да какая там сессия, — фыркает Савельева. — Он же спортсмен, у них там все схвачено. Не, ты, конечно, можешь дальше строить из себя Снежную Королеву, но я-то вижу, что тебе не пофиг. О, кстати, о спорсменах, я тут на днях залипла на одного...

— Только не говори, что нашла еще одного хоккеиста, — закатываю глаза.

— Да нет, ты чего? — отмахивается, но в голосе чувствуется какая-то подозрительная невинность. — Хотя... ну, он тоже хоккеист...

— Савельева, я сейчас встану и уйду.

— Да ладно тебе, — смеется, толкая меня в плечо. — Этот хотя бы не твой бывший! Новенький у нас в команде. Вроде новый проректор переманил откуда-то. Говорят, вообще зверь на льду.

И вот зачем она мне это рассказывает? Чтобы позлить?

— Главное, чтобы он не был таким же мудаком, как...

— Как Егоров?

— Не произноси эту фамилию. У меня на нее аллергия.

— Ну ладно, ладно, не буду, — смеется Савельева. — Так че, может, тебе стоит переключиться? Клин клином, вся фигня, не?

— Не стоит, — отрезаю, даже не поднимая головы. — У меня сейчас другие приоритеты.

— Угу, страдашки по бывшему?

— Учеба!

Подхожу к столу преподавателя, хватаю свой билет. Номер тринадцать. Как у Егорова на спине.

Судьба, ты там издеваешься? Или у тебя там тоже чемпионат, только по троллингу?

По всей видимости, да — потому что тринадцатый билет оказывается на редкость «счастливым». Кажется, я натупила везде, где только могла. И даже наш староста Артём — вечный спаситель, у которого обычно шпоры торчат изо всех возможных дыр — сегодня оказался бессилен.

Либо его конспекты оказались такими же бесполезными, как мои знания — либо преподаватель проявил небывалую бдительность.

С чувством выполненного долга, размашистым «удов.» в зачетке и предвкушением заслуженного отдыха, покидаю аудиторию, мечтая лишь об одном — провалиться сквозь землю — или, на худой конец, чтобы меня сбил автобус. Хотя, зная мою удачу, автобус окажется под управлением Егорова.

Такое ощущение, что меня поимели. Морально. И, кажется, без моего согласия — а это, знаете ли, уже статья.

— Метельская, тормозни! — окликает меня Артем, поправляя свои очки. — Тебя там это... наш новый хрен по молодёжной политике просил зайти.

— Зачем? — хмурюсь. — Снова какие-то агитки впаривать будут?

— Ага, а еще на доску почета повесят, — усмехается что-то быстро строча у себя в телефоне. Небось, опять какую-то поэму в общий чат.

— Очень смешно, — недовольно фыркаю. — А если серьёзно?

Артём, видя мое замешательство, пожимает плечами, демонстрируя полное отсутствие информации по данному вопросу.

— Да хз. Просто сказал зайти как можно скорее.

Странно.

Попрощаюсь с одногрупником и направляюсь в административный корпус, чувствуя, как под ногами скрипит снег, а ветер продолжает нагло трепать мои волосы, словно напоминая, что на улице все еще зима, и чудес ждать не стоит.

Как и работающего лифта.

Объявление, небрежно приклеенное скотчем к кнопке вызова, любезно информирует, что придется топать своими ножками.

И, как назло, нужный мне кабинет, находится на самом верхнем этаже.

Прекрасно. Не день, а мечта, блин.

Кабинет проректора по молодежной политике — или же «Казанцева В. Ю.», если верить табличке на двери — оказывается на удивление светлым и просторным. Большое окно во всю стену открывает вид на заснеженный университетский двор, а на столе — идеальный порядок, словно здесь никто и не работает.

А за столом сидит сам проректор — мужчина лет пятидесяти, с аккуратно зачесанными назад седыми волосами и пронзительным взглядом голубых глаз — и сейчас эти глаза направлены прямо на меня.

Этакий «серый кардинал» университета, о котором уже ходят самые разные слухи — якобы он может решить любой вопрос: от пересдачи экзамена до организации масштабного мероприятия — тот самый, который, если верить все тем же университским сплетням, только за первую неделю успел замучить своим присутствием половину преподавательского состава.

Лично я с ним никогда не сталкивалась. И, честно говоря, не особо стремилась.

Мужчина поднимается из-за стола, приветливо улыбаясь — и эта улыбка кажется неестественной, заученной, словно он оттачивал ее перед зеркалом долгие годы.

— Кристина, верно? Проходите, присаживайтесь, — жестом указывает на стул напротив своего стола.

Сажусь, стараясь сохранять спокойствие, хотя внутри всё сжимается от неясного предчувствия, пока в голове мелькают самые разные варианты, вплоть до призыва вступить в студсовет или быть выдвинутой на какую-то никому ненужную конференцию.

— Позвольте представиться, Казанцев Вадим Юрьевич, проректор вашего... к-хм... нашего университета по молодежной политике, — улыбается, хлопнув себя по голове за оговорку. — Не буду ходить вокруг да около. Предложение у меня к вам весьма необычное.

Хмурюсь — пытаюсь расслабиться, но безуспешно — ненавижу, когда начинают с «необычных предложений».

— Видите-ли в чем дело, я тут просматривал личные дела наших студенток... — красноречиво начинает, откидываясь на спинку кожаного кресла. — ... и наткнулся на интересную информацию о ваших достижениях. Вы у нас, оказывается, бывшая чемпионка, верно? А у нас как раз сырая группа поддержки. Девочки, конечно, молодцы, но... свежая кровь никогда не помешает.

Вот оно что. Значит, решили воскресить мой спортивный труп. Неужели моего отказа Лизе оказалось мало?

В голове моментально всплывают воспоминания о прошлом, о тренировках до изнеможения, о соревнованиях... и о той самой злосчастной травме, которая поставила крест на моей карьере чирлидерши.

— Боюсь, это было очень давно, — пожимаю плечами. — И закончилось, прямо скажем, не очень хорошо.

Ага. Разорванными связками, адской болью и депрессей. Поэтому последнее, о чём я сейчас мечтаю — это трясти помпонами перед толпой орущих фанатов.

— Я в курсе вашей небольшой неприятности...

Громко хмыкаю. Да уж, настолько «небольшая», что врачи советовали мне вообще забыть о спорте.

—... но уверен, что вы сможете нам помочь. У вас есть опыт, лидерские качества...

— И травма голеностопа, — перебиваю его, не давая закончить. — Вадим Юрьевич, я не просто так уходила. Чирлидинг — это не только про танцы и кричалки — это огромные физические нагрузки и эмоциональное выгорание. Да, и вообще, у меня работа... учёба в конце-концов. Что мне это даст, кроме бессонных ночей и головной боли?

Мужчина слегка хмурится, но тут же возвращает на лицо доброжелательное выражение.

— Мне кажется, мы бы могли найти решение. По крайней мере, с учёбой уж точно.

— Простите?

— Я имею в виду, что мы могли бы пойти вам навстречу. Освободить, скажем, от посещения некоторых пар, или же предоставить индивидуальный график сдачи экзаменов... — замолкает, внимательно наблюдая за моей реакцией, словно опытный охотник, выслеживающий свою жертву.

О нет. Кажется, сейчас последует душещипательная история о том, как университет заботится о своих талантах.

—... что в свою очередь, может положительно сказаться на вашей сессии.

— О, неужели предложите поставить все автоматы? — спрашиваю с наигранным восторгом. — Вы сейчас серьёзно предлагаете мне «закрыть» сессию в обмен на возвращение в чир? Это как-то... не совсем этично, вам не кажется?

И, надеюсь, он не занесёт это в личное дело, как — «склонность к сарказму».

— Ну что вы, право слово. Я лишь пытаюсь найти компромисс, который устроит обе стороны, — его тон становится более убедительным, почти гипнотическим. — Да, и этичность — понятие весьма относительное, Кристина. Университет делает всё возможное, чтобы поддержать талантливую молодежь. И, поверьте, я действую исключительно в ваших интересах.

— И что, никаких «подводных камней»? Никаких контрактов кровью? — хмыкаю, приподнимая бровь. — Просто махать помпонами за красивую оценку в зачётке?

— Почти, — Вадим Юрьевич снова усмехается, словно я говорю какую-то очевидную глупость. — Нужно ещё разработать новую программу выступлений. Но я уверен, для вас это не составит труда. Тем более, думаю, наши мальки будут рады... Особенно отдельные игроки.

Намек на Егорова заставляет меня внутренне напрячься.

Они все сговорились что-ли?!

— Если вы про Егорова, то информация не актуальна. Мы расстались.

Стараюсь сказать это максимально отстраненно, но в голосе все равно проскальзывают нотки раздражения.

— Что ж, это ваше личное дело. В любом случае, предложение вам поступило, — хмыкает, кидая на меня заинтересованый взгляд. — С ответом не тороплю.

Встаю, стараясь скрыть раздражение. Нет, ну серьезно, что за хрень? Сначала Лиза, теперь вот проректор. Такое ощущение, что все действительно сговорились вернуть меня в прошлое, откуда я бежала, роняя тапки.

— Могу идти?

— Разумеется. И помните, двери моего кабинета для вас всегда открыты. В любое время.

Замираю на мгновение, пытаясь понять, что он имеет в виду — то ли завуалированную угрозу, то ли просто формальную вежливость — впрочем, зная его репутацию, склоняюсь к первому варианту.

Интересно, зачем ему это нужно?

Неужели, Москвина не справляется с группой поддержки? Бред же — потому что, насколько я помню, та с детства в акробатическом рок-н-ролле — не чир, конечно, но все же...

Пока выхожу из кабинета, мысленно прокручиваю наш разговор, пытаясь понять, что именно меня так напрягает и чуть не врезаюсь в Самсонова с Федорцовым, подпирающих стену.

А они что здесь забыли?

— О, привет, — первым замечает Федорцов, одаривая меня своей фирменной широкой улыбкой.

Вот уж кто точно никогда не унывает — вечный оптимист — не парень, а ходячий смайлик.

— Привет, Крис, — поддакивает Самсонов, лениво отрываясь от своего телефона. — А ты чего здесь?

Причем спрашивает так, как будто я тут прогуливаюсь в вечернем платье и с корзинкой для пикника, а не тупо вышла от проректора.

Боже, ну почему вселенная так упорно сводит меня с хоккеистами? Разве я плохо себя вела в прошлой жизни?

— Да вот, пришла посоветоваться с проректором, какие лучше помпоны выбрать: розовые или голубые.

Самсонов хмыкает, а Федорцов продолжает улыбаться — видимо, мой сарказм не до всех доходит. Или, после прошлого раза, наконец усвоил урок и решил меня не бесить. Кто ж разберёт.

— А ты теперь, типа, в группе поддержки?

— Ага, — закатываю глаза с явным сарказмом. — Только вот помпоны еще не выдали. Да и юбка маловата стала.

— Да ладно тебе, тебе и мешок из-под картошки к лицу, — подмигивает Федорцов, и я невольно улыбаюсь.

Сомнительный комплимент, но учитывая, кто его сделал — в его исполнении звучит, как похвала.

— Щас Казанцев тебе все организует. Он у нас по этим делам — спец, — хмыкает Самсонов, отрываясь от телефона. И тут же смотрит каким-то странным взглядом. — Только ты это... Егорова хоть предупредила?

Да что ж такое, все вокруг считают своим долгом напомнить мне о его существовании.

— А с чего бы я должна его предупреждать? — огрызаюсь, чувствуя, как внутри начинает закипать раздражение.

И какого хрена это вообще кого-то волнует? Или что, у меня должна быть какая-то лицензия на общение с другими людьми, выданная лично Егоровым?!

— Ладно-ладно, не кипятись, — примирительно поднимает руки Федорцов. — Просто мы тут это... переживаем за вас. А то ходит, как пришибленный. Мы уже волноваться начали.

— Внатуре, — подключается Самсонов. — На тренировках бесится, шайбы херачит со злости. У нас и так с игрой хреново, а тут ещё и Кирюха в депрессии.

— И что я должна сделать? Выйти на лед и станцевать ему стриптиз?

Самсонов и Федорцов переглядываются — кажется, эти придурки действительно обдумывают этот вариант.

— Ну, это уже на твоё усмотрение, — ухмыляется Федорцов. — Главное, чтобы он перестал психовать и начал играть нормально.

Закатываю глаза.

— Может, вам стоит научить его дышать маткой или медитировать, я не знаю? Или гипноз. «Кирилл, ты спокоен, ты уверен в себе, ты забиваешь шайбу...».

— Издеваешься, да? — вздыхает Влад. — Ты хоть раз видела, чтобы он что-то делал, кроме как бил морды и выебывался?

— Есть еще вариант — психотерапевт, — не сдаюсь. — Ну, или сразу лоботомия.

— Блин, Крис, — закатывает глаза уже Федорцов. — Он, знаешь ли, тоже переживает. А, когда он переживает, он херово играет.

— А, когда он херово играет, страдает вся команда, — подхватывает Самсонов. — Понимаешь, к чему веду? Нам всем пиздец.

— И как меня это должно волновать? — складываю руки на груди.

Какого хрена они вообще думают, что от меня тут хоть что-то зависит?

— Да, блин... помоги по-дружески, а? Хотя бы просто поговорите, — вздыхает Федорцов, теряя остатки оптимизма. — Вы же раньше как-то это делали.

— Раньше мы больше трахались, — огрызаюсь, начиная закипать. — И вообще, какое вам дело? Я, вроде как, теперь вообще никто. Бывшая.

— Ну, как тебе сказать, — начинает Самсонов, почесывая затылок. — Мы просто не хотим проиграть в этом сезоне. А без Кирюхи нам точно пиздец. Ну, и, к тому же, ты же его знаешь. Он же у нас как ребёнок, чуть что — сразу в истерику.

— Реально, — поддакивает Федорцов. — Кирюхе сейчас нужны ясные мозги, а не так, чтобы он думал, что ты там о нём думаешь.

— Я думаю, что он козел. Это имеет какое-то отношение к вашей игре?

— Ты же у нас девушка умная, понимаешь, что Кирюха сейчас как бомба замедленного действия? — Влад снова приваливается плечом к стене. — Крис, серьёзно. У нас важные игры на носу, чемпионат, все дела.

— Ах да, великий чемпионат, который определит будущее вселенной. Прости, не осознавала всю важность момента, — фыркаю, переводя взгляд на Самсонова, который, кажется, сам уже начинает жалеть, что начал этот разговор. — Может, мне стоит публично покаяться и пообещать, что буду молчать в тряпочку, чтобы вашей командочке было комфортно?

Ох, какая трагедия. Бедные хоккеисты, лишенные возможности сосредоточиться на своей игре из-за моей невыносимой стервозности.

— Крис, ну правда, не будь ты такой сукой.

— Это вы у него попросите, чтобы он не был таким мудаком.

— Мы просили, — как-то обиженно буркнул Федорцов.

— И как?

— Нахуй послал.

— Хотите я тоже пошлю? — спрашиваю, маскируя смех под кашель.

Федорцов с Владом переглядываются и синхронно вздыхают.

В очередной раз закатываю глаза и разворачиваюсь в сторону выхода, пока проклятая фантазия нахрена-то услужливо подкидывает картинку, где эта парочка «страдальцев» машут помпонами перед Егоровым и просят не вести себя, как мудак... зрелище не для слабонервных.

Лучше даже не представлять.

Задолбали.

Совершенно забываю про неработающий лифт и как полная идиотка пару минут тупо пялюсь на кнопку вызова, пока какой-то заботливый студент не напоминает, что сегодня мне не суждено «прокатиться с ветерком».

Игнорирую нахлынувшую волну раздражения, и начинаю спускаться по лестнице, проклиная всех хоккеистов скопом и по отдельности, и, конечно же, — того, кто проектировал этот гребанный университет с его многоэтажными корпусами и всего одним лифтом — при учете того, что на минуточку — тут учатся долбанные будущие инженеры!

На третьем этаже резко останавливаюсь, потому что вибрирует телефон, а на экране высвечивается фото брата из раздела «компромат» — там он запечатлен в нелепом костюме на каком-то утреннике.

Эх, детство золотое... Только вот сейчас это детство хочет моей крови.

Смех смехом, а сейчас его звонок — как контрольный выстрел в голову — обычно он звонит только тогда, когда ему либо нужны деньги, либо он где-то накосячил, потому что для всего остального он шлёт мне голосовые 24/7.

— Чего тебе?

— Ой, сеструх, а че такая злая?

— Тим, я сейчас в таком состоянии, что могу случайно совершить преступление. Поэтому говори, что надо или я сбрасываю трубку.

— Ну ладно-ладно, — сдает позиции братец. Видимо, мой голос и правда звучал угрожающе. — Я по делу. Мне тут подработка одна подвернулась... Ночная. Короче, нужно, чтобы ты подписала разрешение. Мне ж только шестнадцать, эксплуатация детского труда и все такое.

— Какая подработка? И какого хрена ночью?

— Расслабься, сеструх, я ж не на шахте уголь копать собираюсь. Тут, знаешь ли, интеллектуальный труд.

— И какой же, интересно? Решил наконец принести пользу обществу и освоить профессию дворника?

— Ну почти, — хмыкает. — Тут круглосуточный компьютерный клуб открылся, Кибер... блин, как его там... Короче, ты поняла, — кажется, я даже слышу как в его голове вертятся шестерёнки. — Так вот, я там буду... эм-м... консультантом по игровым вопросам. Ну, типа, буду помогать осваивать сложные игры, сеять разумное, доброе, вечное в неокрепшие умы нубов.

— Тим, ты хоть сам понял, что сейчас выдал, — хмыкаю, понимая что слова: «разумное, доброе, вечное» и мой братец — это антонимы. — И, вообще, ты учиться собираешься или всю жизнь будешь в танчики рубиться?

Интересно, а в этом «Кибер-как-его-там» случайно нет вакансии консультанта по выведению из себя старших сестер?

— Да ладно тебе, — отмахивается. — Там все прилично. Задроты одни. Не курят, не бухают. Да и деньги хорошие платят. Плюс, можно будет бесплатно играть во все игры. Да, и ночью народа не особо много, можно сидеть и видосики палить тупо. Круто же. Да и мне реально деньги нужны...

— На что? На новые скины?!

— Ну и на них тоже.

Ну, хотя бы честно.

— А попросить у меня, как нормальный человек, ты не мог?!

— Думаешь, мне в кайф у тебя клянчить? — голос звучит как-то непривычно серьёзно, и я невольно хмурюсь.

Обычно, когда ему что-то нужно, он заливает мне в уши тонны сладкой патоки, а тут вдруг — самостоятельность проснулась.

— Тут только нужно, чтобы один из родителей или опекунов подписал разрешение. Так что, сестренка, выручай! Ты же у меня самая лучшая! Ты же не хочешь, чтобы твой любимый братик пошел по кривой дорожке?

Манипулятор хренов.

— А теперь, слушай сюда, любимый братик... — выпаливаю в трубку, не замечая, как несусь по коридору, увлеченно жестикулируя свободной рукой, пока объясняю братцу всю глубину его идиотизма.

Нет, ну серьёзно. У этого придурка пробники на носу, успеваемость хромает на обе ноги, а он всерьез думает, что сможет совмещать и учебу, и тренировки, и подработку в ночную смену.

— Ну, пожалуйста, подпиши! Я буду мыть посуду, выносить мусор...

— Тим, ты выгоришь за неделю, — устало выдыхаю в трубку, попутно пытаясь обойти группу оживленно беседующих студентов. — Никаких ночных подработок. Иди лучше уроки учи... или, что ты там обычно делаешь.

— Да нормально все будет, сеструх...

— Да нихрена не будет нормально. Мне твоя Людмила Анатольевна уже... Блять! — только и успеваю сказать, прежде чем осознаю, что на всей скорости влетаю в гору мышц в человеческом облике.

Чувствую, как чьи-то сильные руки обхватывают за талию, не давая отправиться в незапланированный кульбит а-ля «привет, пол», а сама инстинктивно вцепляюсь свободной рукой в чей-то бомбер, отчаянно пытаясь сохранить остатки равновесия.

В нос бьет аромат терпких мужских духов — пахнет цитрусом и каким-то гелем для душа. Если бы не эти духи, которые, как ударная волна заполонили собой всё пространство, я бы даже сказала, что запах приятный — хотя, в сущности плевать, чем пахнет, потому что я практически уткнулась носом в ключицу своего «спасителя».

Поднимаю голову, готовая изобразить искреннее раскаяние и принести извинения, но слова застревают где-то на полпути.

Парень, кажется, даже не удивлен, потому что на его лице тут же появляется широкая ухмылка, словно он только и ждал, что я в него врежусь.

— Сеструх... всё гуд? А то замолчала как-то странно...

Ну, братец, ты как всегда вовремя.

— Перезвоню, — бросаю в трубку, скидывая вызов.

Кажется, сегодня мой день — день, когда вселенная решила надо мной поиздеваться.

Потому что предо мной стоит тот самый наглый тип с янтарными глазами и кривой усмешкой, которому я уже успела нахамить пару месяцев назад в коридоре университетского спорткомплекса, и которого тогда удалили с поля из-за... Господи, да какая разница, из-за чего его удалили. Важно то, что он здесь. И держит меня, чтобы я снова не навернулась.

Громов, кажется...?

Что он вообще здесь делает? И почему он такой... высокий?

— Может, тебе стоит выучить правило «смотри, куда прешь»?

Слегка отстраняется, но цепкие пальцы по-прежнему опаляют кожу сквозь тонкую ткань шерстяного платья, вызывая неприятные мурашки. Замечаю, как он оценивающе оглядывает меня с головы до ног, и это почему-то раздражает еще больше.

— Я бы с удовольствием выучила это правило, если бы некоторые люди не занимали весь коридор своим эго, — огрызаюсь. — Отпусти меня.

— Да я и не держу. Так-то ты сама в меня вцепилась, — усмехается, кивая на мою руку, которая крепко сжимает его бомбер. — Боишься, что убегу?

— Мечтай, — парирую, наконец-то освобождаясь из его хватки.

Придурок.

— Даже «спасибо» не скажешь?

Голос у него, кстати, довольно приятный. Бархатный. Но это, конечно, не отменяет того факта, что он — мудак.

— Спасибо.

Вот, сказала. Теперь надеюсь, что Вселенная не решит меня за это наказать каким-нибудь новым способом. Хотя, о чём я вообще? Она, кажется, только этим и занимается.

— В прошлый раз ты была не такой уж и благодарной.

— В прошлый раз ты был не таким уж и вежливым. Сегодня обойдемся без извинений? Или снова будешь требовать поклонения?

— Зачем мне твои извинения? Я и так знаю, что ты обо мне думаешь.

— Просвети?

— Думаешь, я высокомерный, самовлюбленный мудак, который считает себя пупом земли, — делает шаг вперед, сокращая расстояние.

— Ну, и что из этого неправда? —невольно отступаю, почему-то становится трудно дышать.

— О, так ты действительно обо мне думала? — Громов останавливается вплотную ко мне.

Могу рассмотреть микро-веснушки на его лице, и мелкую точку шрама на пазухе носа — кажется, когда-то там висело колечко пирсинга.

— Приятно знать, что всё ещё занимаю место в твоей голове.

— Место для утилизации отходов, — фыркаю. — Причем, знаешь, для таких, особо токсичных.

Стараюсь, чтобы голос звучал как можно более надменно. Но, кажется, выходит как-то неуверенно. Возможно, из-за того, что он стоит так близко, что я чувствую тепло его тела. И, да. У него охренительно пахнут духи, когда он не обливается ими с ног до головы.

Нет, стоп. Нужно срочно остановить этот поток бредовых мыслей — у меня брат собирается работать по ночам в игровом клубе, проректор предлагает вернуться в чир за автоматы, половина политеха напоминает о долбанном Егорове, а тут ещё и этот...

Ну, хоккеист. Ну, наглый. Ну, красивый. Ну, мудак.

Мало мне одного Егорова что-ли?! Который, словно тень, преследует меня в кошмарах и даже в тринадцатых билетах? Мне, что теперь — коллекционировать мудаков, как покемонов?

Смотрю на него, словно пытаюсь разгадать какой-то странный ребус, и тут до меня доходит, что за бомбер на него надет — бомбер с эмблемой идиотской акулы и надписью «Акулы Политеха».

Какого лешего на нём надета куртка с символикой нашей университетской хоккейной команды?

Кажется, Савельева со своей маниакальной любовью к организации моей личной жизни что-то говорила про «новенького»?

Я ведь тогда отмахнулась, решив, что это очередная попытка Ксюхи свести меня с каким-нибудь очередным «экземпляром» из её личной коллекции.

А теперь, глядя на этого... «акулёнка», что-то начинает складываться в единую картину.

Новенький. В команде. Привлечённый новым проректором.

Боже, только не это.

Парень ловит мой взгляд, и в янтарных глазах пляшут чертята, словно он только и ждал этой реакции — не удивительно, учитывая, что у меня на лице, вероятно, сейчас написано «WTF?» огромными буквами, которые видно из космоса.

— Удивлена? — усмехается, касаясь пальцами вышивки. — Решил сменить команду. И универ заодно.

— Зачем? — вырывается у меня, прежде чем успеваю прикусить язык.

Глупый вопрос.

— Захотелось новых ощущений. Да и у вас тут, говорят, неплохо кормят. Какие-то проблемы?

— Да нет, никаких, — отмахиваюсь. — Просто не ожидала. Ты ж вроде как... из СГУ?

— Был, — пожимает плечами. — А теперь вот решил сменить обстановку. Надоело выигрывать.

— Ну, что ж, милости просим в наш скромный гадюшник, где тебя быстро научат ценить вкус поражения, — ехидно улыбаюсь в ответ. — Здесь даже самые зубастые акулы превращаются в беззубых карасиков.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто тут карасик, а кто — акула, — тянет, медленно обводя меня взглядом. — Может, тебе самой пора сменить корм? А то что-то больно взгляд у тебя хищный, а когти не заточены.

Наглая рожа. Он что, всерьез пытается меня задеть? Или это просто его способ флирта? Если второе, то у меня для него плохие новости — получается откровенно фигово.

Впрочем, моя собственная попытка сохранить надменное выражение лица тоже терпит сокрушительное фиаско — потому что, когда этот самоуверенный тип смотрит на меня так, будто я — стейк прожарки «rare», становится как-то не по себе.

— Знаешь, Громов...

— Максим, — перебивает.

— Так вот, Громов, — передразниваю, специально выделяя его фамилию. — Тебе стоит запомнить одно простое правило: это не СГУ. И акулы тут не охотятся на карасиков. Здесь акулы едят других акул. Так что поточи зубки, прежде чем соваться в чужой аквариум.

— Поверь, я предпочитаю блюда поострее, — подмигивает. — И, как правило, сам выбираю, что и где есть.

— Что ж, удачи в поисках, — пожимаю плечами. — Только не удивляйся, если тебя самого подадут под соусом «а-ля натюрель».

— Через неделю игра. Если придёшь, то сама увидишь кто в этой мутной водичке настоящий хищник.

— Я не болею за хоккейные команды, — отрезаю, хотя в голове предательски всплывает образ Егорова в форме.

И без неё, кстати, тоже... Ну, твою ж...

Собираюсь уйти, но Громов — или, как он там просил, Максим — перехватывает меня за локоть, слегка сжимая, и кожа тут же отзывается неприятным покалыванием, напоминая о его близости.

— Куда же ты так спешишь, хищница? А то не охото, чтобы Егоров потом мне предъявлял, что я был недостаточно вежл... — обрывается на полуслове, бросая короткий взгляд через моё плечо. — О, вспомни говно...

А я даже не оборачиваюсь. Зачем? И так понятно, кто там стоит.

Твою же мать...

Мысли тут же разбегаются, а сердце начинает колотиться как бешеное, пытаясь вырваться из грудной клетки, и я отчетливо понимаю, что все эти семь дней упорного избегания пошли коту под хвост — потому что стоило мне, блин, только перестать о нем думать дольше тридцати минут, как он тут же — в лучших традициях плохого триллера — возникает из ниоткуда, нарушая и без того хрупкое равновесие.

И плевать, что я сто раз пыталась убедить себя в том, что он мне безразличен.

— Какого хрена?

Внутренне стону.

Ну вот и началось. Сейчас он начнёт выяснять, кто я, что я, зачем я, и почему не с ним. А потом, возможно, пообещает убить Громова. Классика жанра, мать его.

Громов, судя по его хищному взгляду, только этого и ждёт — кажется, он даже получает удовольствие от этой ситуации.

— Просто беседуем, — небрежно отвечает, не отпуская моей руки. Наоборот, сжимает её ещё сильнее, словно специально провоцируя Егорова. — Обсуждаем, кто тут акула, а кто — карасик.

— А я-то думал, что у нас тут конкурс — кто дольше продержится с отбитыми пальцами, — цедит сквозь зубы, не сводя взгляда с Громова.

Голос хриплый, с каким-то металлическими нотками. Ощущение, что еще немного — и он сорвется.

— О, узнаю Кирюху, — хмыкает Громов. — Уже и забыл, как ты умеешь превратить обычное приветствие в акт агрессии. Прям ностальгия пробрала.

— Платочек дать? Слезки утрешь.

Бросает взгляд на мою руку, все еще зажатую в ладони Громова, а у меня по коже снова пробегают проклятые мурашки, несмотря на все мои старания оставаться невозмутимой, и я вдруг отчётливо понимаю, что еще секунда, и Громов реально добьется того, что Кирилл ему врежет.

— Руку убери. Пока я её не сломал нахрен.

Кирилл делает шаг вперед, и Громов, хоть и с неохотой, разжимает пальцы.

— Кирюх, ну че ты как маленький, если ты не заметил, мы тут мило беседовали. А ты, как всегда, всё испортил своим поганым настроением. Или мы снова будем мериться писюнами на глазах у изумленной публики?

— Боюсь, тут ты явно в пролёте.

Кажется, Егоров не оценил шутку.

— Ути-пути, какой грозный.

В воздухе повисает напряжение, готовое вот-вот взорваться. И я оказываюсь в самом центре этого гребанного торнадо, не зная, как остановить надвигающуюся бурю, потому что в следующую секунду всё происходит слишком быстро.

Вот Кирилл криво усмехается — вот делает шаг вперёд — вот я испуганно отпрыгиваю в сторону, потому что его кулак с хрустом прилетает прямо в скулу Громова — скулу, на которой тут же расцветает багровый след, а звук удара эхом разносится по коридору, заставляя меня вздрогнуть.

Перевожу взгляд на Кирилла. В глазах — ни раскаяния, ни злости... ничего, кроме ледяного спокойствия.

Игнорируя потирающего челюсть Громова, делает шаг в мою сторону — аккуратно, словно боясь сломать, берет за предплечье, оттягивая рукав и внимательно рассматривая покрасневшую кожу с отпечатками чужих пальцев.

А я настолько в шоке, что даже не сопротивляюсь.

— Ты как? — спрашивает тихо, хрипло, будто сорвал голос, пытаясь сдержать ярость.

Звучит так, словно его больше волнует пара синяков на моей руке, чем потенциально сломанная челюсть нового сокомандника.

Или труп, который он сейчас создаст.

Сглатываю ком в горле. Слова застревают где-то между ребрами.

— Ты идиот? — выдыхаю, едва слышно, пытаясь хоть как-то унять дрожь.

Кажется, получилось не очень убедительно, потому что его хватка становится чуть сильнее.

Не больно. Просто... собственнически.

— Прости, — повторяет тише, словно говоря это скорее себе, чем мне, и медленно, словно боясь спугнуть, проводит большим пальцем по покрасневшей коже, словно пытаясь стереть чужое прикосновение.

В голове почему-то всплывает тот котенок, которого он так бережно прижимал к себе, вытаскивая из сугроба. Он всегда был таким противоречивым — грубым и нежным одновременно.

— Тебе лечиться надо, Кирюх, — раздаётся голос Громова.

Хриплый. Злой. Но звучит как-то... приглушенно. Словно он сейчас говорит из другого измерения.

Кирилл резко вскидывает голову, прожигая его взглядом, полным презрения. Кажется, готов броситься на него снова, но я хватаю его за руку, крепко сжимая — отчаянно пытаясь удержать от очередной глупости.

Мои пальцы тонут в его ладони, чувствуя напряжение мышц.

Секунду смотрит на меня, потом криво усмехается — чуть сильнее сжимает мои пальцы, а потом подмигивает мне и... просто разворачивается — медленно так, демонстративно, словно ему глубоко плевать на всё происходящее вокруг — словно он сейчас не ревнует, не злится.

Просто уходит — молча, быстро — оставляя меня стоять посреди коридора, сжимая воздух в руке и чувствуя себя полной идиоткой.

Серьезно? Он просто подмигнул и ушел?!

Ну, точно пора записываться к психотерапевту — и, желательно, к хорошему — потому что, кажется, моя реальность только что треснула по швам.

Полный сюр и абсолютный бред в квадрате.

Хотя, судя по пришибленному виду Громова, тот тоже в шоке — так и замирает справа от меня — и вот уже мы оба можем лицезреть удаляющую спину, мелькнувшую за стеклянной дверью.

— И всё?! — хмурится, сплевывая кровь. — Он че, просто свалил?

Пожимаю плечами, всё ещё не до конца осознавая произошедшее — кажется, мозг решил устроить забастовку и отказывается адекватно воспринимать информацию.

— Понятия не имею, — честно отвечаю, чувствуя себя полной дурой.

То ли комедия, то ли трагедия — хрен разберёшь.

Что делать? Смеяться? Плакать? Притвориться ветошью?

— Весело тут у вас.

На самом деле, я даже не удивлена.

В последнее время в моей жизни происходит столько странного, что я уже, кажется, перестала удивляться чему-либо.

Хотя нет. Вру.

Что такое глупость?

Глупость — это верить в то, что человек может измениться, особенно если этот человек — Егоров; глупость — это думать, что ты сможешь контролировать хаос, который Кирилл вносит в твою жизнь.

Глупость — это пытаться найти логику в его поступках, в его внезапных вспышках гнева и моментах нежности, словно искать закономерность в броуновском движении молекул.

Глупость — это когда ты знаешь, что делаешь что-то неправильное, но не можешь остановиться; глупость — это когда ты презираешь человека, но тянешься к нему, как мотылек к пламени.

Глупость — это я.

***

От автора.

Все спойлеры/мемчики по этой парочке в тгк Kilaart (ссылка есть тут в профиле)