Осколки света | Кирилл Егоров

***

«...Ты моя Омега, я твой Альфа
Между нами космический бартер
И ты мой самый необычный, самый нестандартный
Выбор планеты, которой нет на картах...»

Тима Белорусских — Альфа и Омега.

***

Кристина Метельская.

— Может поищем ключи от его квартиры и просто выкинем его там? Ну, типа, помогли добраться до дома? — опасливо спрашивает Тим, явно не горя желанием прикасаться к бесчувственному телу. — Хотя... че делать если помрет по дороге?

— Если ты продолжишь нести эту хрень, я прибью тебя раньше, чем он «помрет», — рычу в ответ. — Поможешь или как?

Братец закатывает глаза — ну, разумеется, как же без этого — но все же подходит к дверце такси и, кряхтя, пытается подхватить Егорова под руки — получается не очень — скорее, он больше похож на альпиниста, пытающегося взобраться на скользкую ледяную глыбу.

— Охренеть, сеструх, он че, реально из бетона сделан? — пыхтит, попутно пытаясь удержать равновесие. — Может, его вообще здесь оставим? Поспит на свежем воздухе, проветрится... глядишь, и поумнеет.

— Ты мне помогать будешь или нет?! — взрываюсь, начиная терять терпение. — Или мне тебя тоже сейчас на улице оставить?!

Тим фыркает — но, к моему удивлению, не огрызается в ответ, а наоборот, внезапно поднапрягается и все же умудряется подхватить Егорова так, что тот оказывается практически в полувертикальном положении — он, по всей видимости, даже не заметил перемены в дислокации, продолжая мирно посапывать — а я, с котенком на руках, плетусь следом, чувствуя себя, как минимум, матерью Терезой, замыкающей парад несчастных и убогих.

Иронично, конечно.

И почему я вообще ввязалась во все это?

Наверное, все та же привычка — спасать всех подряд. С тех пор как мать пустила все на самотек, это стало долбанным смыслом жизни.

В памяти всплывает Тимка, маленький, испуганный, прячущийся за моей спиной, когда очередной скандал гремел у нас дома — сейчас бы он, наверное, сам устроил скандал, чтобы защитить меня.

Матерью Терезой я была ещё давно — когда меняла ему пеленки, вытирала сопли и не спала ночами, потому что матери было некогда — она была слишком увлечена очередным кавалером.

Когда у него не было зимних ботинок, а у меня — ничего кроме этого паршивого чувства ответственности; когда он болел, а я не отходила от его кровати, молясь всем богам, чтобы он выжил; когда мы ели одни макароны, а он с серьезным видом говорил, что это «паста болоньезе»; когда он приносил мне свои рисунки, а я хвалила их, даже если там были просто каракули; когда он засыпал у меня на руках, а я часами боялась пошевелиться, чтобы не разбудить; когда в голове не было ни единой мысли о своём будущем; когда все остальные девчонки бегали на свидания, а я работала на трех работах, что пришлось бросить универ и только два года назад восстановилась, но уже в другом городе...

Когда в очередной раз приводила его домой грязного и разодранного, после очередной драки с соседскими мальчишками — тогда я мечтала только об одном, чтобы он вырос нормальным, чтобы у него было то, чего не было у меня.

Он был совсем ребенком — наивным и доверчивым, всегда тянулся ко мне, бегал за мной, как хвостик — сейчас, конечно, ни за что не признается, что когда был совсем маленьким называл меня «мамой». А я — была всего лишь подростком, но уже знала, что должна его спасти — спасти от той жизни, что ждала нас там.

Тогда я поклялась, что сделаю все, чтобы он был в порядке. И вот, спустя годы, он рядом, ворчит, сыплет сарказмом, но помогает — всегда был таким — вредным, но готовым помочь.

И дело даже не только в Тимке — в глубине души я понимала, что Егоров — это тот же самый Тим, только большой и пьяный. А я, кажется, мазохистка, потому что не могу бросить его на произвол судьбы, зная, как это — быть одному в темноте.

Это проклятая эмпатия, которую я никак не могу выключить.

Да, я спасаю всех подряд. Может, это и глупо, может, мне пора бы уже подумать о себе, но я не могу иначе. Это у меня в крови.

Видимо, синдром «старшей сестры» неизлечим, и сегодня я спасаю Егорова, даже если потом придется об этом пожалеть — просто потому, что когда-то поклялась спасти хоть кого-то.

Поднимаемся в лифте молча. Егоров мирно сопит, Тим с опаской косится на котенка, а я пытаюсь не смотреть на своё отражение в зеркале, потому что знаю, что увижу там полную идиотку.

— Так, значит, это... — нарушает молчание братец, спустя пару этажей. — Объяснишь, че за хрень?

— Помогаю человеку. Такая формулировка устроит?

Если честно, прямо сейчас нет ни малейшего желания вдаваться в подробности, хоть и обещала все объяснить и Тим так просто не отстанет.

— «Человеку»? — Тим выгнул бровь. — А у этого «человека», случайно, фамилия не Егоров? И он, случайно, не тот самый «человек», из-за которого ты пару часов назад топила квартиру?!

— Я в курсе, кто это, спасибо, что напомнил, — огрызаюсь. — Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас начала вспоминать все его косяки? Может, сразу публичную казнь организуем?!

— О, топовая идея! Я даже речь подготовил! — Тим театрально взмахнул рукой, едва не заехав той Киру по лицу. — «Граждане присяжные, перед вами... Кирилл Егоров — злостный потребитель нервов моей сестры, виновный в повышенном расходе успокоительных и непредвиденном ремонте потолка у соседей!»

Закатываю глаза, пытаясь сдержать улыбку. Идиот.

— Слушай, сеструх, я все понимаю, у тебя там сткокгольмский синдром, все дела... Но может, в следующий раз будешь спасать щенят из горящего дома, а не... вот этого?

— Ты можешь хоть пять минут не язвить? — фыркаю. — И вообще, забыл как сам мне его нахваливал?! Напомнить, что ты говорил?

— А я еще говорил, что единороги существуют и Дед Мороз реально приносит подарки, — Тим закатил глаза. — Косякнул.

— Ага, так косякнул, что расхваливал, как родного, — устало выдыхаю. — Тим, серьезно, хотя бы сейчас не говори, что я спятила.

— А че говорить-то, — хмыкает. — И так все понятно. Тебя накрыло. Давно пора было к психотерапевту сходить, сеструх. Я думал, ты завязала с этим придурком... а у тебя походу рецидив.

«Рецидив».

Звучит как приговор. А Тим прав — это и есть рецидив — моей склонности к саморазрушению. К тому, чтобы снова с разбега прыгать на любимые грабли и выбирать тех, кто сделает мне больно.

Просто феерическая тупость.

Твою мать, как же хочется просто оказаться в своей кровати и проспать лет этак пятьдесят — желательно, с выключенным телефоном и полным отсутствием таких гениев, как Егоров в моей жизни — но нет, вместо этого я тащу на себе его пьяную тушу, в то время как мой братец, который, казалось бы, должен быть на моей стороне, читает мне морали.

Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что этот самый «придурок» нанимал меня, чтобы я за деньги играла его девушку, а не просто помогала в идиотском плане Егорова? Что бы он сказал, если бы узнал настоящую причину нашего расставания?

Наверное, сказал бы, что я дура.

И был бы прав.

Но я ничего не могу с собой поделать. Это сильнее меня. Этот проклятый синдром спасателя не дает мне покоя. И вот, я снова здесь, снова пытаюсь склеить то, что уже давно разбито вдребезги.

Кажется, я слишком ухожу в себя, потому что на автопилоте выхожу из лифта, открываю дверь квартиры, захожу внутрь и вздрагиваю, когда за спиной раздается оглушительный вопль, сопровождаемый звуком глухого удара и нечленораздельным матом — типичный саундтрек к моей жизни, если честно.

Идеально, вот только этого не хватало для полного счастья.

Резко оборачиваюсь и вижу, как Тим, поскользнувшись на проклятом придверном коврике, который давно уже пора выкинуть, судорожно пытается удержаться на ногах — однако безуспешно. Егоров, не успев ничего понять, срывается с его плеч и с грохотом летит на пол, увлекая за собой и самого Тима, который, матерясь на чем свет стоит, приземляется сверху — и все это под аккомпанемент моего внутреннего крика.

Ни дать, ни взять — молодожены в первую брачную ночь.

— Ты дебил?! — срывается с моих губ, пока я в полном шоке наблюдаю за этой фееричной картиной.

Фееричной, блин. Как салют на похоронах здравого смысла.

Котёнок на моих руках испуганно мяукает — хоть кто-то выражает мои эмоции адекватно.

Тим, отряхиваясь, пытается встать, попутно потирая ушибленный зад. Грация лани, не иначе.

— Да я... это... коврик, блин, скользкий! — оправдывается, поглядывая на распростертое тело Егорова. — Я ж не специально.

Конечно, не специально. Кто бы сомневался. Само так получилось. Коврик виноват, луна не в той фазе, карма испортилась. Классика.

— Господи, ну почему ты такой придурок? — вздыхаю, чувствуя, что вопрос явно близок к риторическому.

Наверное, это тоже кармическое — иметь такого брата. В следующей жизни обязательно попрошу себе другого — нормального, а не это ходячее недоразумение.

— Сеструх... Может, его того?

— Чего, «того»?

Кажется, утром мне понадобится не кофе, а хорошая порция антидепрессантов.

— Ну... потрясти? Блин, а вдруг у него сотряс...? — присаживается на корточки, хмурится с преувеличенным интересом разглядывая лоб хоккеиста.

И чем дольше он на него смотрит, тем больше я убеждаюсь, что он сейчас начнет тыкать в него палочкой, как в дохлого жука. По правде говоря, это было даже немного смешно, но смеяться почему-то совсем не хочется. Скорее, плакать. От усталости, от безысходности, от осознания того, что в моей жизни вечно что-то идет не так.

— Сеструх, если че, я как-то не планировал садиться на бутылку правосудия и вообще...

Придурок. Господи, зачем я вообще в это ввязалась? Вместо того, чтобы спокойно спать, я тащу на себе пьяного бывшего, а мой брат трясется от страха перед правосудием.

Жизнь — боль.

— Прекрати истерику, — перебиваю, стараясь не поддаваться его панике, хотя, уже сама близка к нервному срыву. — Во-первых, не «вдруг», а «если». Во-вторых, даже если и так, трясти его точно не стоит. Только хуже сделаешь. Дай посмотрю.

Подхожу ближе, пытаясь оценить состояние «пострадавшего» — Егоров лежит неподвижно, раскинув руки в стороны, как будто принимает солнечные ванны где-нибудь на Мальдивах, и кажется, вообще не понимает, что только что совершил полет с высоты человеческого роста на мой грёбанный пол. Хотя, чего уж там, я и сама сейчас не отказалась бы от такого «отключения». Прям завидую. Мне бы так уметь — отключаться от реальности в самый неподходящий момент.

Осторожно отодвигаю Тима в сторону и так же присаживаюсь рядом с Кириллом, предварительно впихнул в руки первого котёнка. Причём последний отчаянно пытается вырваться и явно недоволен такому «соседству».

— Кир? Слышишь меня?

Никакой реакции.

— Ну, все, — драматично констатирует Тим, сгущая краски. — Покойничек.

— Мяв...?

Твою мать... ну почему все самые идиотские ситуации происходят именно со мной?

— Он вообще дышит? А то я тут ему, знаешь, искусственное дыхание делать не собираюсь.

— Не неси чушь, — огрызаюсь, проверяя пульс на шее Кирилла. — Дышит вроде. Просто вырубился.

Главное, чтобы без последствий. Хотя, какие там могут быть последствия? — с мозгами и так все давно понятно. Их нет.

Иногда мне начинает казаться, что моя предсказуемая жизнь сбилась с режима, и я уже ничего в ней не контролирую — как будто она была игрой, но вдруг вышло новое обновление, после которого она стала жёстко глючить, а на джойстике не хватает функциональных кнопок, чтобы это исправить... и ты стоишь посреди этого хаоса, сжимая в руках бесполезный геймпад, глядя на разваливающийся мир, который ты когда-то знал.

Раньше я знала чего хочу от жизни, куда двигаться, какие кнопки нажимать, чтобы получить желаемый результат. Каждый день начинался и заканчивался по расписанию: кофе, пробежка, учеба, работа, сон — периодически в эту формулу входил отдых или же встречи с подругой. Хотя, если вспоминать наши с Ксюхой последние походы в клуб — оба раза закончились тем, что я снова сталкивалась с Егоровым...

Теперь же, просыпаясь, я не знаю, чего ожидать. Вместо привычных маршрутов появляются тупики, вместо знакомых лиц — придурки с обаятельной улыбкой и непонятными намерениями.

Это ощущение потери контроля душит — каждый день просыпаюсь с надеждой, что это был просто дурной сон, что всё вернется на круги своя, в привычную колею. Но завтрак остаётся таким же пресным, учеба такой же утомительной, а лица вокруг — такими же равнодушными, только теперь всё это отзывается во мне каким-то фальшивым эхом. Временами мне начинает казаться, что я живу чужой жизнью. Или просто схожу с ума.

И самое жуткое, что никто, кроме меня, этих глюков не видит — для них всё идёт своим чередом, по накатанной, а я барахтаюсь в этом новом, странном коде, пытаясь понять, что вообще произошло.

И вот, пожалуйста, очередное доказательство моей теории — картина маслом — один из этих придурков в отключке прямо в моей прихожей, а рядом стоит второй придурок тире братец, готовый оплакивать безвременно ушедшего спортсмена.

Хотя, судя по злорадному блеску в глазах — лично Тима вполне устраивает такой исход — лишь бы не было претензий за «содействие».

Если бы мне кто-то сказал пару месяцев назад, что я буду сидеть на полу в три часа ночи, ощупывая пульс Егорова — я бы рассмеялась этому идиоту в лицо. А сейчас, вот она я, собственной персоной, и это, мать вашу, моя реальность.

Нормальные люди в это время спят. Но я же не нормальная.

— Кир, ты как? — осторожно трогаю его за плечо.

Ощущение, будто прикасаюсь к инопланетному разуму — и разума этого, кажется, осталось совсем немного.

— А? — мычит в ответ, пытаясь сфокусировать взгляд на моём лице. — Чё... каво... где...?

— В раю, — сухо отвечаю. — Сейчас ангелы прилетят. Крылышками помашут, нимб поправят, да и отправят обратно, страдания продолжать. Или в ад, — поправляю себя. — Точно в ад.

— Крис...? — хрипит, пытаясь приподняться на локтях. — А что...?

— Ты упал, — закатываю глаза. — Очень сильно упал. Можно сказать, до самого дна.

— Блин... — стонет, пытаясь сесть. — Башка раскалывается...

— Ну, знаешь ли, это карма, — пожимаю плечами, стараясь скрыть улыбку. — Меньше надо было пить.

Егоров, видимо, попытался включить логику — по крайней мере, на его лице отразилась вся гамма интеллектуальных усилий, доступных человеку, только что очнувшемуся после падения с высоты человеческого роста.

— Где я вообще...?

— В лучшем из миров, — многозначительно изрекает Тим. — Ну, или в худшем — как посмотреть. Зависит от того, как быстро ты вспомнишь, какой ты мудак. А то мы тут уже ставки делаем.

Бью брата локтем в бок, но он, кажется, даже не замечает — слишком уж увлечен изучением «воскресшего».

— Да ладно тебе, сеструх, — обиженно ворчит. — Я ж как лучше хотел... Стимулировал мозговую деятельность, типа. Хотел его, так сказать, к истокам вернуть.

— Твою мозговую деятельность давно пора простимулирова...

Начинаю, но не успеваю додумать эту мысль, как Кирилл снова валится на пол — тихо и без грохота — голова безвольно опускается на ковер, а всё его существо переходит в состояние «офлайн» — прям как компьютер, у которого внезапно отрубили питание.

— Эм...? — только и успеваю выдохнуть.

— Ну че, сеструх, походу, у нас тут передоз ангельской благодати? — озабоченно интересуется Тим, с плохо скрываемым сарказмом. — Или он прикинулся мертвым?

— Твою ж мать... — обречённо стону.

Какого хрена я не могла просто положить трубку?!

Но нет, блин... гребанная моя доброта.

Теперь я сижу в компании двух «тел», одно из которых дрожит от страха и навязчиво шипит на все, что движется, а другое просто не подает признаков жизни.

И как мне теперь, спрашивается, разруливать этот цирк?!

Истерика подступает, подкатывает к горлу — вот-вот вырвется наружу громким, отчаянным воплем.

Хочется разреветься, размазать по лицу тушь и забиться в угол — и чтобы никто, слышите, никто не трогал. Но вместо этого я просто закрываю глаза, делаю глубокий вдох и считаю до десяти — обычно помогает, но сегодня, кажется, счет придется продолжать до бесконечности — параллельно вспоминая все известные дыхательные практики, о которых когда-либо слышала, при этом отчетливо чувствуя, как глубоко внутри поднимается волна раздражения.

— За... шибись, — шиплю сквозь зубы, стараясь сохранить хотя бы видимость контроля над ситуацией. — Вот это я понимаю, спокойный вечер. Тишина, покой, котик.

Голос дрожит от сарказма, который, кажется, не достигает ни одной из присутствующих целей — Тим, с котенком на руках — причем взгляд у обоих абсолютно идентичный — смотрит на меня большими, испуганными глазами; Кириллу же хоть бы хны — лежит, как мешок с... картошкой, и плевать ему на мои рухнувшие планы на сон и душевное равновесие.

— Может, это судьба? Типа, ты должна его спасти от самого себя? Или, там, наоборот, он тебя должен от чего-нибудь спасти?

— Меня надо спасать от него, — огрызаюсь. — И от тебя, кстати, тоже. Потому что с вашим «спасением» я скоро сама в психушку загремлю.

— Ну, ладно-ладно, — отмахивается Тим. — Че сразу так агриться? Я ж просто пошутил. Может, пока он косплеит спящую красавицу, скорую вызовем? Вдруг он там себе чего повредил, пока летел с небес на землю.

Идея, конечно, здравая, но перспектива объяснять врачам, что произошло, совсем не радует — да и Егоров, как назло, лежит так безмятежно, словно просто прилёг отдохнуть после тяжёлого дня.

— Ладно, — говорю, поднимаясь на ноги. — Поднимай его.

Тим фыркнул, но спорить не стал. Он вообще сегодня подозрительно учтивый... Впечатлился масштабом трагедии и решил, что лучше меня в таком состоянии не злить, или «кошачий антидепрессант» так подействовал? Хотя, он, кажется, даже не замечал, как несколько минут назад продолжал чесать за ушком котенка — от которого, он же, полчаса назад шарахался, как от чумного, говоря что-то про бешенство.

С горем пополам, хоккеист оказывается сидящим на полу, привалившись спиной к моей кровати. Кажется, Егоров не только хорошо пьет, но и неплохо ест — весит он явно немало — хотя по виду так и не скажешь.

Никак протеин подействовал...

Мысленно фыркаю. Спортсмен, блин.

— Ну, всё, конечная, — выдыхаю, оглядывая это жалкое зрелище.

На полу развалился пьяный Егоров, Тим смотрит на меня с немым вопросом в глазах, а котенок, видимо, оценил уровень адреналина и нервозности, царящий в атмосфере, потому что с испуганным мяуканьем сиганул под кровать — кажется, он единственное разумное существо в этой квартире.

И мне его искренне жаль.

Потому что теперь он застрял здесь вместе со мной. И выход из этого дурдома — пока не предвидится.

— Может, все-таки скорую? А то вдруг он в пьяном угаре решил, что вы снова вместе, а потом протрезвеет и разочаруется? Травма-то какая...

— Если ты не закончишь подкидывать бредовые идеи, скорая понадобится тебе.

Я уже даже не хочу спрашивать где в этом мире логика, мне просто интересно — где справедливость? Почему именно со мной...?!

Сначала ты как дура несёшься спасать одного придурка, потом он героически спасает котенка, потом вы оба влетаете в какой-то параллельный мир, где действуют свои, идиотские законы, а потом... потом ты сидишь на полу и пытаешься определить, жив вообще этот придурок или уже нет.

Дурдом.

— И че дальше, будем смотреть как он спит?

А что дальше? А дальше я понятия не имею. В голове, как назло, пустота — но, по крайней мере, хоть сейчас не кипит злость, как тогда, когда Егоров вытворял свои пьяные подвиги. Наверное, это можно считать небольшим прогрессом.

Правда, после этой ночи, мне, кажется, действительно понадобится психотерапия.

— Можем чай попить, — язвительно фыркаю, скидывая с себя куртку Егорова.

Кстати, об этом.

— Раздевай.

— Чего?! — Тим смотрит на меня, как будто сомневается в моей адекватности. — А колыбельную ему не спеть?!

— Можешь и спеть, но сначала сними с него штаны, — фыркаю, кидая красноречивый взгляд на грязные джинсы Егорова — видимо, испачкал, пока спасал котёнка.

Герой, блин.

— А... почему не ты? Боишься, что всплывут воспоминания о «счастливом» прошлом? — ехидно фыркает. — Или ты просто хочешь, чтобы он проснулся в твоей постели? Я, конечно, понимаю, что у тебя ностальгия, но...

— Тим, серьезно? Я только что спасала этого придурка от перспективы разбить в хлам свою тачку, и у меня нет ни малейшего желания еще и раздевать его. Так что, будь добр, прояви хоть немного братской солидарности и сделай хоть что-то полезное в своей жизни.

— Может, не надо? — неуверенно спрашивает. — Вдруг, ему так комфортнее?

— Тим, — устало произношу. — Пожалуйста.

— Ладно-ладно, — поднимает руки в примирительном жесте. — Только учти, если он в процессе очухается и решит, что я к нему пристаю, я свалю все на тебя. Типа, ты меня заставила.

И пока в моей голове бьются мысли есть-ли в нашем доме хоть что-то, чем бы было можно накормить маленького котенка, снова беру его на руки и молча наблюдаю за тем, как братец неуклюже пытается расстегнуть пуговицу на джинсах Егорова — ехидство из его глаз никуда не делось, но в движениях появилась какая-то растерянность. Кажется, идея копаться в чужом грязном белье — в прямом и переносном смысле — энтузиазма ему не добавила.

Тяжело вздыхает и продолжает возиться с одеждой Кирилла, бормоча что-то себе под нос — кажется, до меня долетают обрывки похожие на «и какого хрена я топил за этого придурка?!».

— И почему именно я?! — ноет уже громче, пытаясь стащить джинсы. — Почему не ты? Тебе же должно быть интересно... ностальгия, все дела...

— Потому что я держу котенка, а ты — Егорова за штаны. Кажется, выбор очевиден, — бросаю через плечо, направляясь на кухню. — Смотри не увлекись.

— Эй! — возмущенно кричит в спину. — Полегче с фантазиями. Я, между прочим, натурал!

Пока Тим нехотя исполняет мою просьбу, скрываюсь на кухне — не хватало еще наблюдать, как мой братец ковыряется в шмотках моего бывшего — лучше заварю себе литр успокоительного чая и буду медитировать на пакетик валерьянки — или, что ещё лучше — найду-таки чем покормить котёнка.

Завариваю две кружки чая, нахожу молоко для котёнка, и пока тот радостно поглощает пищу, виляя хвостиком — пристально смотрю на упаковку успокоительного, раздумывая, стоит ли — в конечном итоге, решаю обойтись без крайних мер — все-таки, я не хочу, чтобы у меня начались галлюцинации, хуже, чем нынешняя ситуация.

Прихватываю чай и возвращаюсь в комнату.

Тим сидит на полу, около окна, с видом человека, пережившего нечто ужасное — Егоров же мирно посапывает на кровати, укрытый моим любимым пледом.

— Жив? — осторожно спрашиваю, протягивая вторую кружку.

— Это был самый отвратительный опыт в моей жизни. И все из-за тебя.

— Спасибо, — невесело хмыкаю, прислоняясь поясницей к подоконнику. — Оценила твой героизм.

— Героизм? Да скорее самопожертвование, — фыркает, принимая кружку. — Если после этого я стану геем, виновата будешь ты.

Тим угрюмо смотрит на Егорова, я — на Тима, а котенок, кажется, единственный, кто рад происходящему, мурлычет и трется о ногу брата.

И мне бы замолчать, потому что братец ведь действительно помог, хотя не должен был — по крайней мере, раздевать Кирилла так уж точно — но у Тима было такое страдальческое выражение лица, что я не выдерживаю.

— Только не говори, что ты в него влюбился, — усмехаюсь, правда, заметив убийственный взгляд Тима тут же замолкаю, пускай, от абсурдности ситуации и хочется рассмеяться в голос.

А потом вызвать санитаров...

И, кажется, братец мне обязательно это припомнит, как только восстановится его «нежная» психика.

— У меня вообще-то есть вкус, знаешь-ли, — фыркает.

— Да, конечно, — закатываю глаза, отпивая глоток чая. — Я чуть не забыла, какой ты у нас эстет. Но, судя по тому, с каким энтузиазмом ты избавлял его от джинс...

Лучше не продолжать. Иначе он точно выкинет меня в окно.

Понимаю, что этим бессмысленным трепом пытаюсь хоть как-то разрядить обстановку, потому что это единственное, что удерживает меня в реальности — боюсь, если замолчу и перестану нести этот бред, то сойду с ума. Или начну рыдать.

А рыдать мне сейчас точно не стоит.

— А ниче так, что ты меня заставила?!

— Ой, да ладно тебе, — отмахиваюсь, стараясь не смотреть на то место, где посапывает источник всех наших бед. — Представь, что ты сделал доброе дело. Прочистил карму, все дела...

— Ага, а в благодарность мир наградил меня незабываемым видом на его трусы, — Тим скривился. — Серьезно, я хз как это теперь развидеть.

— Какие мы нежные, — фыркаю, снова закатывая глаза. — Не так уж все плохо. Если не брать в расчет то, что он пьяный, спит на моей кровати и является моим бывшим.

— То есть, во всех остальных отношениях — просто мечта, — язвительно заканчивает Тим. — Тебя этот придурок бросил, а ты его защищаешь. Нормально вообще?

Я вдруг вспоминаю, как вечером, перед тем как сорваться на поиски этого пьяного чуда, сама рыдала Тиму в плечо. И из-за кого? — из-за этого самого придурка, что сейчас беззаботно обнимает мою подушку.

Ирония судьбы била ключом, причем по моей же многострадальной голове.

В горле застревает ком. Пытаюсь проглотить, но не получается. Он прав. Как всегда, чертовски прав. Я опять его выгораживаю — оправдываю идиота, который вынес мне мозг ещё тогда, когда мы были вместе — и сейчас продолжает это делать, просто находясь в состоянии глубокого алкогольного опьянения.

Браво, Егоров. Браво.

— Меня никто не бросал. И с чего ты взял, что я его защищаю? — выпаливаю, стараясь казаться максимально равнодушной.

Получается хреново — даже для меня — даже для моего мастерства притворяться безразличной.

— Тебе не кажется, что это... нездорово?

— Я не хочу, чтобы его опять забрали в участок, а мне потом снова пришлось его оттуда вытаскивать, — пожимаю плечами.

И пытаюсь убедить себя, что говорю правду.

— Мне вот, что интересно, с хрена-ли именно ты должна это делать? У него что, друзей нет? Родственников? Или ты у нас теперь — всемогущий спаситель алкоголиков?

— Не начинай.

— Ну-ну, — скептически хмыкает Тим. — А ты не думала, что вся это история просто способ привлечь твоё внимание? Чет тут дохрена не сходится...

— Что именно?

— Да хз, просто подозрительно как-то.

— Ты серьёзно? — усмехаюсь. — Это уже клиника, Тим.

— Ну, а вдруг? — пожимает плечами. — Может он щас вообще прикидывается спящим, чтобы послушать, что мы о нём говорим?

— Ой, всё, иди лучше поспи, а, — устало выдыхаю. — А то ты у меня сейчас начнешь тут теории заговора строить и рептилоидов вспоминать. С меня одного Егорова на сегодня хватит.

— Да я бы с радостью, — зевает во весь рот. — Блин, если бы мне кто-то сказал, что я буду раздевать пьяного мужика, я бы послал его нахрен.

— Добро пожаловать в мою жизнь, — вздыхаю. — Здесь вообще много чего нелогичного происходит.

— Это все, что ты можешь сказать? — смотрит на меня с упреком.

— А что ты хочешь услышать? — срываюсь. — Что я сама в восторге от этой ситуации? Что мне нравится просыпаться в два часа ночи и тащить пьяного бывшего в свою квартиру?

— Иногда мне кажется, что у тебя какой-то мазохистский инстинкт — притягивать к себе всякое дерьмо, — пожимает плечами. — Сначала Кирюха, теперь вот опять... Кирюха. Тебе нравится страдать, что-ли?

На секунду подвисаю, потому что в голове бьются последние слова Тима.

Ведь он действительно прав — каждый раз, когда рядом Егоров, моя жизнь превращается в какой-то неописуемый бред — и снова мы возвращаемся к тому же вопросу — нравится ли мне страдать?

Вслух я бы это никогда не признала, но внутри что-то тихо шепнуло — «да». Может быть, я подсознательно выбираю сложные пути, запутанные отношения, болезненные расставания — как наркоман, ищущий новую дозу, только не кайфа, а боли — чтобы почувствовать себя живой?

Чтобы доказать себе, что я не просто кукла, которой назвал меня Егоров, чтобы доказать себе, что я еще что-то чувствую, в этом омертвевшем, предсказуемом мире — почувствовать, что я еще способна на сильные эмоции, пусть даже негативные?

Отпиваю глоток обжигающего чая, стараясь проглотить не только жидкость, но и ком, застрявший в горле, а на языке остается привкус горечи — точь-в-точь как от моих собственных мыслей.

Тим невесело хмыкает — видимо, ответ итак красноречиво был написан на моем лице — и оставляет меня одну, напоследок обронив какую-то шутку, за которую в него летит колпачок от ручки, мирно лежащий до этого на подоконнике — а я так и продолжаю стоять посреди комнаты, и смотреть на спящего Егорова — расслабленное лицо, растрепанные волосы... Сейчас он выглядит совсем не так, как тот самоуверенный придурок, который не знает слова «нет», и тем более не как тот пьяный идиот, которого мы с трудом затащили домой.

Интересно, что он сейчас видит? — сны о победах на льду, о славе и признании? Или, может быть, его мучают кошмары о потерянных возможностях и несбывшихся мечтах? Может, он тоже чувствует себя потерянным и одиноким?

Я не знаю. И, наверное, никогда не узнаю. И, если честно, боюсь узнать — потому что тогда мне придется признать, что я тоже не идеальна.

И почему, блин, он такой... милый, когда спит? Нет, серьезно, никакого сарказма — просто смотришь на него, и вот прямо хочется взять и погладить по голове... а потом этой же рукой хорошенько так влепить себе затрещину за глупость.

Дура, Крис. Дура.

— Ну и что мне с тобой делать, придурок? — шепчу в пустоту, понимая, что ответа не будет.

Могла-ли я предположить, что утром я захочу кого-нибудь убить? — могла.

Однако явно не подозревала, что весь мой гнев будет направлен на спасенный Егоровым белоснежный комочек шерсти, который решил, что мои лакированные туфли — идеальная точилка для зубов. А этот пьяный романтик будет дрыхнуть в моей постели, развалившись долбанной звездой, так что пол ночи мне пришлось отвоёвывать хотя бы клочок территории и отбиваться от его загребущих рук, которыми тот всё время наровил меня обнять, несмотря на то, что буквально вечером «все понял» и сказал «прощай».

По всей видимости, обещания данные Киром не столь далеко ушли от тех, которые я давала самой себе, говоря, что больше никогда не буду с ним связываться — кажется, мы оба еще те мастера по самообману.

Так что, утро встретило меня не только головной болью, но и полным ощущением, что реальность окончательно сошла с ума.

Ей богу, лучше бы послушала Тима и оставила Кира на улице...

Раздраженно вздохнув, оттаскиваю котенка от несчастной коробки, попутно избегая его цепких коготков — с запоздалым пониманием, осознавая почему я до сих пор не обзаведусь домашним животным — правда, если быть до конца откровенной, мне более чем хватало брата. Маленький пушистый террорист смотрит на меня огромными, невинными глазами, словно не понимает, в чем его вина.

Прекрасно.

Поворачиваюсь к Егорову, с трудом подавив желание запустить в него чем-нибудь тяжёлым — например, этим пушистым комком шерсти, который сейчас строит из себя оскорбленную невинность — никак у своего спасителя научился...

Спокойно, Крис. Всего лишь туфли... Туфли за тридцать с чем-то тысяч... ито по скидке...

Твою мать, какое тут спокойствие, потому что пока кое-кто дрых без задних ног — одна рука безвольно свисала с края кровати, другая покоилась на подушке, а на лице застыло выражение полной безмятежности — мне хотелось кричать, кого-нибудь убить и выкинуть Егорова вместе с его «спасенышем» за дверь.

Так, стоп. Слишком жестко — может травмировать его нежную психику — котенка, разумеется.

Хочется взять подушку и придушить его. Медленно, методично, наслаждаясь каждым мгновением.

Но нет. Я же добрая, милая Крис — которая, между прочим, уже минут пять пытается отодрать этого пушистого засранца от своих туфель!

Делаю глубокий вдох, отпуская живность от греха подальше, стараясь не убить кого-нибудь в процессе.

Ну сейчас я ему устрою доброе, мать вашу, утро...

Котенок, будто почувствовав общее напряжение, шипит и выгибает спину дугой, демонстрируя свои микроскопические, но явно настроенные воинственно коготки, а потом, со скоростью, достойной лучшего применения, скрывается где-то в коридоре.

Хреновый, однако, из него защитник...

Осторожно, стараясь не издать ни звука, приближаюсь к кровати, чтобы лучше рассмотреть объект моего гнева — кажется, Егоров по-прежнему был в глубоком нокауте, абсолютно не реагируя на окружающую действительность — ну, что ж... тем лучше. Для меня.

— Кир... Кирюш... Просыпайся, солнышко... — наклоняюсь к его уху и шепчу самым сладким голосом, на который только способна, всеми фибрами души надеясь, что из моего рта вырывается именно шёпот, а не змеиное шипение. Потому что, если честно, у меня сейчас больше желания его задушить, чем разбудить.

Эффекта — ноль. Парень даже бровью не повёл. Тишина. Абсолютная.

— Ну всё, Егоров...

Я пыталась быть доброй? Пыталась! Приехала к нему, забрала ключи, посадила в такси — даже не бросила спать на полу и постирала его одежду, хотя он явно этого не заслуживал. Поэтому, с абсолютно чистой совестью, резко хватаю подушку и со всей силы прикладываю ею парня по лицу. Нежно так — с «любовью» — с наслаждением.

— Что за...?!

Верещит, тут же просыпаясь и садясь в кровати, пока я — довольная результатом — складываю руки на груди, и с видом победителя наблюдаю за его метаниями в попытках сориентироваться в пространстве, при этом испытывая странную смесь облегчения и... злорадства?

Да, пожалуй, именно злорадства. Заслужил.

— Крис... ? — его взгляд, наконец, фокусируется на мне.

— Как спалось? — елейно тяну в ответ, хотя внутри бушует злость, готовая в любую секунду вырваться наружу в виде трехэтажной конструкции. — Надеюсь, тебе было комфортно в моей кровати?

Пару секунд Кирилл всматривается в мое лицо, как будто видит его впервые, а затем на его губах расползается его фирменная усмешка и мне остается лишь охреневше наблюдать за тем, как парень невозмутимо потягивается, словно не он в чужой квартире и не после ночи, за которую ему вообще-то стоит ползать на коленях, вымаливая прощение — но, где Егоров и извинения, верно?!

— Вполне, если не считать внезапной атаки подушкой, — заинтересовано оглядывается по сторонам, будто впервые видел мою комнату, что, конечно же, было ложью. — Ты их не выбросила? — кидает взгляд на плюшевого мишку, рядом с которым небрежно лежала акула.

— А что, должна была сжечь в ритуальном костре?

— Нет, просто интересно, насколько ты меня ненавидишь.

— Они не виноваты, что ты дебил, — фыркаю, а самой хочется дать себе подзатыльник. Не я ли собиралась ему их вернуть?!

Егоров неопределенно хмыкает. Плед задирается, оголяя полоску живота, а я готова поклясться, что в этот момент хоккеист специально напрягается, чтобы продемонстрировать наличие несчастных кубиков на прессе.

И какого хрена он не может выглядеть менее... привлекательно? Да, мать вашу, я реагирую... потому что абсолютно все органы, которые положенно иметь девушке у меня в наличии, и, судя по всему, моему внутреннему «я» абсолютно плевать, что этот придурок разбил мне сердце, и я не должна вспоминать, как мои собственные пальцы очерчивали эти долбанные мышцы, не должна вспоминать, как...

Чувствую, как мозг начинает конкретно троить, выдавая критический сбой, и весь мой былой настрой устроить Егорову грандиозную отповедь, начинает улетучиваться, а парень, тем временем, поднимает с пола ту самую подушку, которой я его только что огрела, и понюхав её, довольно улыбается.

— Тобой пахнет. Мне нравится.

Едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза — нет, после вчерашнего я и правда уже, кажется, ничему не удивлюсь, но, признаться, не ожидала такого скорого возвращения «привычного» Егорова — наглого, самодовольного и абсолютно не умеющего соблюдать личные границы.

— Хотя, знаешь, — невозмутимо продолжает, смотря на меня снизу вверх, задерживая взгляд на ногах. — Мне больше нравятся твои объятия.

— Ах, мои объятия? — притворно удивиляюсь, оглядываясь по сторонам в поисках того, чем бы еще его приложить, потому что, кажется, вчерашнего было мало. — Знаешь, Кирюш, мне вот что интересно, ты вообще помнишь, как здесь оказался?

— Не особо...

Ерошит волосы на затылке, пытаясь проморгаться, а я хватаю бутылку воды, запуская ее в хоккеиста, в глубине души желая попасть ему в голову.

Он ее тут же ловит. К сожалению, не лицом. Было бы идеально.

— Никакого сострадания, — бурчит себе под нос, проводя ладонью по лицу, а когда задевает небольшую шишку на лбу — хмурится еще сильнее, так что мне остается лишь обронить злорадный смешок, вспоминая, как он ее заработал.

— За состраданием в церковь, — закатываю глаза. — Серьезно? Ничего не помнишь? Даже как ползал на коленях, умоляя меня вернуться?

Безбожно вру, вспоминая, как этот придурок стебался надо мной, с наслаждением наблюдая, как Кирилл хмурит брови, делая вид, что напряженно вспоминает события предыдущей ночи — которая, по моему скромному мнению, определенно, стала одной из худших в моей жизни.

— Ну так, какие-то обрывки... — пожимает плечами, откручивая крышку бутылки.

— Как обнимался с памятником? — ехидно спрашиваю, надеясь сбить его с толку.

Пусть почувствует себя идиотом. Ему полезно.

— Не-а, — ухмыляется, делая большой глоток воды. — С одной язвой.

Ему бы сейчас извиниться, смутиться — хоть немного проявить раскаяние за вчерашнее — но, зная Кирилла, это из области фантастики.

— А как же ночь, голуби, луна... — ехидно тяну, приподнимая бровь. — ... И ты, в состоянии алкогольного единения со вселенной, решивший, что набрать мой номер пиздец какая классная идея.

К концу предложения голос-таки срывается, потому что степень охреневания Егорова в очередной раз побила свои приделы.

Боже, он что... серьезно не помнит, как позвонил мне?!

— Звучит как идеальный вечер, — ухмыляется, присаживаясь на край кровати. — Жаль, что я его не помню.

— Поверь, ты ничего не потерял, — закатываю глаза. — Разве что, чувство собственного достоинства и остатки совести. Хотя, откуда им взяться, да, Кир?

Не то чтобы я ожидала от Кирилла извинений или понимания, но видеть его физиономию, полную наигранной забывчивости и похмельного страдания, сейчас было выше моих сил, потому что нервы и без того были натянуты, как струна, что с каждой секундой я была все ближе к тому, чтобы придушить его голыми руками.

И не мучиться. Ни угрызениями совести, ни кошмарами.

Это точно Егоров? Или у него, чисто случайно, как у их Самсонова — есть какой-то брат близнец, который, в отличие от своего «оригинала» хотя бы иногда меня действительно слушает, а не делает все с точностью наоборот?! И именно с его копией я вчера распрощалась, а уже оригинала искала в три часа ночи?!

Господи, какие идиотские у меня мысли...

— Я вот что понять не могу, как ты умудряешься быть таким наглым и самовлюбленным одновременно?!

И зачем я вообще начинаю этот разговор? Кажется, я сама ищу повод для ссоры. Хотя, какой тут повод? У меня их целая коллекция, которой хватит на несколько печатных томов с перечислением причин «почему он мудак» — причем, все эти тома я знаю наизусть, и все равно каждый раз наступаю на одни и те же грабли.

— Это талант. Не каждому дано. Погоди... — вдруг оживляется, словно его осенило. — Ты реально меня гладила?

Чувствую, как щеки предательски заливаются краской, и отворачиваюсь, делая вид, что ужасно заинтересована шкафом, стараясь скрыть смущение — правда, судя по тому, как хмыкает хоккеист — затея с треском проваливается.

Ну и хрен с ним...

— Тебе приснилось.

— Может быть, — лениво тянет, прищуриваясь. — Но мне нравится эта версия.

— Тебе вообще все нравится, — фыркаю, поворачиваясь к окну. — Кроме, разве что, правды.

— Да ладно тебе, Крис, я же чувствовал.

— И что с того? — пожимаю плечами, стараясь выглядеть равнодушной. — Может, мне просто стало тебя жалко, не думал?

— Ага, конечно, — усмехается. — Ты же у нас такая жалостливая.

— А что, не видно? — насмешливо вскидываю бровь. — Чуть не прослезилась, когда тебя вчера забирала.

— Врешь. Ты была зла.

О, ну надо же, что мы вспомнили.

— Ну, конечно, была зла, — закатываю глаза. — Кто бы не был зол, когда его будит бывший в полтретьего ночи?!

— Но ты все равно приехала.

Какого хрена я с ним вообще церемонюсь? Это же Егоров — человек, которому достаточно дать лишь малейшую возможность и вот, привет эта его самоуверенность, от которой хочется придушить. Умом то я понимаю, что он прав, однако легче от этого не становится. Потому что он всегда так делал — находил слабое место и бил туда наверняка — и, что самое ужасное, часто попадал в точку. Снайпер хренов.

— Кир, ты сейчас серьёзно? После всего, что между нами было, ты думаешь, что если я приехала и пару раз погладила тебя по голове — это какой-то прорыв в наших отношениях?

— Ну ты же меня не кинула, значит...

Резко перевожу взгляд на Кирилла, пытаясь испепелить его одной силой мысли — уверена, имей я действительно такую способность — от Кира бы давно осталась лишь жалкая горстка пепла.

— Значит, что я идиотка, — перебиваю. — Или просто мазохистка. Выбирай вариант, который тебе больше нравится. Можешь даже оба.

Кажется, пора давно признать, что у меня было собственное определение моим умственным способностям. С моей стороны, было очень глупо переживать за Егорова после всего того, что между нами было — глупее этого было лишь чувство ответственности, потому что оставить его одного, пьяного в три часа ночи, с бутылкой коньяка и тупорылой идеей расхеначить свою тачку до состояния металлолома — что сам хоккеист назвал «жаждой адреналина» — я просто не могла. И сейчас он мастерски на этом играет.

— Я уж было подумал, что ты до сих пор что-то ко мне чувствуешь.

— Да что ты говоришь? — закатываю глаза. — С чего бы?

— Ну, не знаю, — пожимает плечами, продолжая сверлить меня взглядом. — Может быть, потому что ты приехала за мной посреди ночи, уложила спать и даже не выгнала на улицу?

— Это все из-за жалости, — твердо повторяю, стараясь не выдать своих эмоций.

— А я уж было надеялся... — вздыхает с притворным разочарованием.

— Надежда умирает последней, Кирюш. Но, поверь, в твоем случае она уже давно скончалась, — перебиваю его. — Что-то не припомню, чтобы у меня в привычку входило укладывать спать пьяных придурков.

— А, так значит, ты все-таки переживала? — удивляется, закидывая руки за голову, продолжая при этом беззастенчиво демонстрировать пресс. — Я тронут.

Идиот.

— Может, стоило все-таки оставить тебя там? — притворно задумываюсь, почесывая подбородок.

— Ну, это легко исправить, — пожимает плечами. — Могу прямо сейчас уйти.

— Прекрасно, — улыбаюсь. — Вот дверь. Можешь идти.

Господи, ну почему с ним всегда так сложно?!

На секунду закрываю глаза, надеясь, что он хотя бы сейчас не будет вести себя как последняя сволочь, но что-то подсказывает — надежды мало.

И, разумеется, мои ожидания полностью оправдываются. Потому что это Егоров.

— Ой, да ладно, Крис, не строй из себя Снежную Королеву, — закатывает глаза. — Я же знаю, что ты не такая.

— И какая я? — интересуюсь, скрестив руки на груди.

Клянусь, если он сейчас вспомнит старые времена и начнет снова сравнивать меня с покемонами — я за себя не отвечаю.

— Ты... — задумывается, прищурившись. — Ты — как кошка, всегда выпускаешь когти, когда что-то не нравится.

— А ты, Кир, как дешевая конфета. Яркая обертка, а внутри — ничего, кроме приторной патоки, — парирую. — В любом случае, это не отменяет того факта, что тебе пора свалить. И не забудь прихватить своего пушистого друга.

Давно пора было его выгнать. Еще вчера. Даже ночью, когда он пьяный валялся на моем коврике. Но я, как всегда, включила режим «спасателя Малибу» и теперь расхлёбываю последствия.

— Кстати, а где он?

— Где твой чудесный котенок? Оу, он сейчас наверно отсыпается после того, как оставил свой «автограф» на моих новых туфлях! Между прочим, это были Джимми Чу...

Кирилл пожимает плечами.

— Звучит как порода собаки.

И тут я не выдерживаю — руки сами собой тянутся к подушке, лежащей рядом — подушка, конечно, оружие не смертельное, но от души вложенные удары вполне ощутимы — особенно, когда внутри клокочет смесь обиды и раздражения, и эту несчастную подушку я готова превратить в орудие возмездия.

Хоккеист хохочет, прикрываясь руками, но уклоняться толком не пытается, словно принимая мою атаку как должное. Его смех — низкий и хриплый — только подзадоривает меня, разжигая пламя праведного гнева, усиливая раздражение — кажется, он действительно получает от этого удовольствие.

Мазохист несчастный. И я, кажется, тоже.

— Да погоди ты! — выдыхает между приступами смеха, пытаясь перехватить мои руки, но я вырываюсь и с новой силой начинаю колотить его подушкой. — Крис, щекотно же!

Вижу, как дергается кадык на его шее, когда он пытается сдержать смех, и это бесит еще больше.

— Ах, тебе щекотно?!

Не останавливаюсь, наоборот, распаляюсь еще больше — чувствуя, как во мне бурлит ярость, смешанная с каким-то странным почти мазохистским удовольствием — кажется, я бью его не только за его неуместные шуточки, не за то, что он неисправимый придурок — не за то, что он не понимает слова «нет», но и за все те месяцы, что он успешно выводил меня из себя.

Бью за свою слабость, за то, что никак не могу выкинуть его из головы, за то, что он одним своим существованием заставляет меня страдать.

— Так, все харош...

Внезапно, перехватывает мою руку, обхватывая ее своей горячей ладонью — отбирает подушку одним резким, но на удивление легким движением — и, не давая опомниться, валит на кровать. Легко, словно перышко перевернул. Нависает сверху, удерживая мои запястья над головой — не причиняя боли, но лишая всякой возможности сопротивляться.

— Ну что, успокоилась? — в глазах пляшут чертята, и я внезапно понимаю, что вся эта ситуация кажется ему невероятно забавной. — Выпустила пар или еще будешь драться?

— Отпусти меня, придурок! — шиплю, отчаянно пытаясь вырваться.

— А если нет? Что тогда? Начнешь меня кусать? — наклоняется ближе так, что я практически чувствую его дыхание на своей коже. — Или царапаться?

Слишком близко. Слишком жарко. Слишком...

— Слушай, Кир, я ценю твое остроумие, но поезд по направлению «свали из моей квартиры» отбывает прямо сейчас, — начинаю, стараясь смотреть куда угодно, но не на его губы. Потому что, если посмотрю на них еще хоть секунду, точно сорвусь. — Шмотки найдешь в ванной.

— Не понял, — голос такой удивлённый, как будто только сейчас заметил на себе отсутствие штанов. — У нас что-то было?

Нет, он сейчас серьёзно?! Этот самовлюбленный придурок, возомнивший себя подарком для всей женской половины человечества сейчас прикалывается, или действительно думает, что мы могли переспать, когда он был в таком состоянии?!

— Да, Егоров, было. Куча невысказанных претензий и одно твоё долбаное «прости», которого я так и не услышала, — цежу сквозь зубы. — С тебя, кстати, тридцатка.

— Тридцатка? — глупо переспрашивает, а самодовольная ухмылка, которую я так ненавидела, исчезает, сменяясь на что-то вроде растерянности. — За что...?

Он, видимо, настолько привык к моим колкостям, что уже не воспринимает их всерьёз. Замечательно.

В голове проносится калейдоскоп эмоций, взрываясь долгим и протяжным «блять». И дело даже не в его смазливой мордашке — хотя отрицать, что он хорош собой, было бы глупо — дело в его самоуверенности, граничащей с наглостью, в его умении одним взглядом свести с ума и в его умении какого-то хрена, раз за разом думать, что я готова растаять от одного лишь взгляда — одной фразы — одного прикосновения — после всего того, что между нами, мать его, было!

Почему, когда я пытаюсь быть равнодушной, спокойной, хладнокровной — у меня всегда получается какая-то ерунда? Да ещё и Егоров с феноменальной точностью всегда умудряется вытащить наружу все мои скрытые чувства, делая из меня какое-то посмешище. Он — как магнит для моих самых ужасных слабостей — как будто специально испытывает меня на прочность, хотя я уже давно треснула по швам.

— За туфли, придурок! Не за секс же... — цежу, чувствуя, как злость начинает возвращаться с удвоенной силой, пытаясь вырвать руку из его хватки, которая неожиданно стала крепче. — И это еще по-божески. Могла бы и за моральный ущерб содрать.

А ещё за все его выходки, за эти гребаные качели, которые он устраивает в моей жизни... И за то, что он заставляет меня чувствовать что-то помимо гребанной ненависти.

— Слушай, Крис... — внезапно начинает, фиксируя мои запястья. — Я понимаю, что тогда... В общем, я был не прав.

Сердце пропускает удар.

Сейчас?! Серьёзно, Егоров?! Лучшего времени найти не мог?

— И что? — поднимаю бровь, чувствуя, как внутри все закипает от возмущения. — Это должно что-то изменить?

— Я просто хотел сказать... — парень тяжело вздыхает. — Мне жаль.

— Жаль? — усмехаюсь, даже перестав вырываться, потому что я ожидала каких угодно извинений, но не «этого». — Тебе жаль, что ты наговорил мне кучу дерьма из-за какой-то идиотской смс-ки, которую ты не удосужился нормально проверить? Тебе жаль, что ты сам себе всё придумал? Или тебе жаль, что ты даже не попытался разобраться и выставил меня шлюхой?!

— Да, Крис, — голос звучит тихо. — Мне жаль обо всем этом. Я был идиотом.

— Идиотом?!

Да у него прям талант недооценивать свои «достижения».

— Я понимаю, что этим ничего не исправить, — опускает голову, делая глубокий вдох. — Просто хочу, чтобы ты знала...

— Что ты жалеешь?! — иронично заканчиваю за него. — Спасибо, Егоров. Мне страшно полегчало.

Господи, ну почему он даже извиниться нормально не может?! Жаль ему. Мне тоже жаль. Что мы потратили друг на друга время.

— А ты не хочешь узнать, почему я тогда так сорвался? — вдруг спрашивает, и его голос становится каким-то слишком серьёзным.

— Мне похер, Егоров.

— Слушай, Крис, ты же знаешь, что я никогда не умел извиняться. Но я реально хочу, чтобы ты знала правду, — настаивает.

— Помнится, правду ты тогда интерпретировал очень своеобразно, — ядовито цежу сквозь зубы. — Поэтому еще одно слово, и я клянусь, ты вылетишь отсюда быстрее, чем успеешь моргнуть. И тридцаткой уже не отделаешься.

— Угрожаешь? — наклоняется ближе, зависая в считанных сантиметрах. — Мне нравится.

— Да пошел ты...

— Куда?

— Нахрен из моей жизни.

Между нами повисает тишина, такая густая и плотная, что ее можно потрогать руками — и в этой тишине отчетливо слышно лишь бешеное биение моего сердца, отсчитывающее мгновения до неизбежного. Однако в этом молчании — больше слов, чем во всех тех ругательствах, которые я только что хотела выплюнуть ему в лицо.

Я знаю, что сейчас произойдет — чувствую это каждой клеточкой своего тела, но не отвожу взгляда — потому что какая-то темная, первобытная сила сковывает, лишает воли, тянет меня к нему, пересиливая разум, заглушая инстинкт самосохранения.

Остается лишь несколько сантиметров.

Ничтожное расстояние, которое кажется непреодолимой пропастью — несколько ударов сердца, каждый из которых отзывается в висках пульсирующей болью, и тошнотворной смесью предвкушения и страха, смешанных с острым, почти болезненным, мазохистким желанием податься вперёд.

В голове всё плывёт, дыхание сбивается, а сердце отбивает бешеный ритм, заглушая все остальные звуки — хочется оттолкнуть, но тело не слушается — мышцы скованы, воля парализована, все протесты растворяются. Разум отчаянно вопит о самосохранении, о том, что это ошибка, что нельзя поддаваться, но тело живет своей жизнью, реагируя на каждый вздох, каждое движение, каждый взгляд.

Сглатываю вязкую слюну, пытаясь хоть как-то взять себя в руки.

Тщетно. Слишком поздно. Уже сдалась. И я ненавижу себя за это.

Жду. Затаив дыхание. И почему-то боюсь этого момента больше всего на свете.

А в голове — лишь одна мысль: «ну же, поцелуй...» — написанное огненными буквами на стенах моего сознания. Выжженная на сетчатке глаз. Эхом отдающаяся в голове. Превратившаяся в навязчивую идею. Как одержимость.

Егоров не двигается. Просто смотрит.

Тяжело дышит — так, словно только что пробежал марафон — словно борется сам с собой. Вижу, как вздымается его грудь, как дергается кадык на шее. Слышу, как он шумно втягивает воздух, при этом чувствуя, как ускоряется собственный пульс. Он тоже на грани — тоже в ловушке — и это меня немного успокаивает.

Наклоняется ближе — еще ближе — взгляд скользит по губам, обжигая жаром. Знаю, что он хочет поцеловать меня — знаю, что тоже этого хочу. Безумно. Так сильно, что почти больно.

— Блять... — хрипло выдыхает, словно признавая свое поражение. — Я больше не могу...

На мгновение наши взгляды встречаются. Зрачки — расширенные, черные, поглощающие весь свет — темная бездна и безжалостное обещание боли.

Но все слова застревают в горле, превращаясь в невнятный отчаянный стон, когда его губы накрывают мои. Грубо и жадно. Требовательно. Лишая кислорода.

Не оставляя шанса на сопротивление.

В голове — хаос. Тело горит. Каждый нерв на пределе. Воздуха не хватает. Но я не отступаю — сама тянусь навстречу, как наркоман за очередной дозой, заставляя углубить поцелуй — требуя больше, чем он готов дать.

Кусаю его губу, заставляя застонать от боли и удовольствия, чувствуя, как его руки скользят по спине, сжимая, притягивая ближе, пока между нами не остается ни малейшего просвета. Как будто боится, что я сбегу — зря боится. Бежать некуда.

Отрываюсь на секунду, тяжело дыша. Наши лбы соприкасаются. Лоб влажный, волосы растрепаны — выглядит как после драки — и я чувствую себя так же. Разбитой. Разодранной. Но живой.

— Зачем ты это делаешь? — хрипло спрашивает, глядя прямо в глаза.

И я знаю, что он спрашивает не о поцелуе.

— Зачем? — передразниваю, пытаясь скрыть под циничной усмешкой весь тот страх, что скопился внутри. — Чтобы ты заплатил за мои туфли и свалил.

Он усмехается, но в глазах ни капли веселья. Кирилл молчит, сверлит взглядом, словно пытается прожечь дыру в моей душе — в глазах бушует буря, в которой смешались злость и... что-то похожее на отчаяние. На безысходность. На то, что он тоже запутался.

— Ты же понимаешь, что это ничем хорошим не закончится, — продолжаю, пытаясь ухватиться хоть за какую-то ниточку разума. — Мы просто причиним друг другу боль. Как всегда.

— Я понимаю только то, что пиздец, как хотел это сделать, — хрипло выдыхает, и эти слова, простые и банальные, вдруг бьют по мне, как электрический разряд.

Блять. Егоров. Ну вот вообще не помогаешь.

— Знаешь, что тебе сейчас действительно нужно?

— Знаю. Ты.

— Кир...

— Молчи, — хрипит в ответ. — Просто заткнись, Крис... Блять, просто заткнись и не мешай мне делать то, что мы оба, мать твою, хотим.

И снова накрывает мои губы своими. Так, словно это последний раз. Так, словно тонет. С жадностью и отчаянием. С яростью и нежностью.

Однако в тот самый момент, когда я практически благополучно отключила свой мозг, а одна рука Кира уже во всю блуждала под футболкой, настойчиво сжимая грудь — от падения в своих глазах меня спасает... кто бы мог подумать — Тим.

Снова. Какая ирония.

Так и застыл в дверном проёме, ухмыляясь в своей фирменной манере — в одной руке кружка с надписью «Лучший брат на свете», в другой — пачка хлопьев, которые, судя по его виду, он собирался употребить в пищу прямо из коробки.

— О, я снова вовремя, да? — красноречиво оглядывает нашу картину — Егоров, восседающий на моей кровати в растрёпанном виде, я, пытающаяся незаметно спихнуть его руку подальше из под моей домашней футболки. — Сеструх, а это вы типа помирились или просто репетируете сцену из «Пятидесяти оттенков серого»?

— Мяв...?

Блять. Ну какого ху...

***

Где-то за кадром. Утро.

— Я туда плюнул, — хмыкает Тим.

Егоров убирает кружку подальше. Хмурит брови, словно пытаясь понять, насколько это может быть правдой и немного щурится, разглядывая в кофейной гуще следы возможной слюны.

— Да расслабься ты, не-парень, — он даже подбородок рукой подпер, чтоб удобнее было смотреть, как Кирилл давится завтраком. — Я и в яичницу харкнул, — не отрывает взгляда от хоккеиста, наблюдая, как тот, уже с набитым ртом, застывает с полуразжеванной яичницей.