III Глава 73: Темнота
Нас толкнули в темноту. Металл за моей спиной гулко звякнул, когда дверь закрылась на замок.
Тьма сомкнулась мгновенно, как будто нас поглотила чернильная бездна. В груди было также пусто.
Я стояла, замерев, вслушиваясь в звуки. Ничего. Ни шорохов, ни посторонних шумов. Только моё рваное, сбившееся дыхание и тихое сопение Джоэла у груди.
Боль в лице пульсировала глухой волной, отдаваясь в черепе. Кровь ещё подтекала из носа, была влажной на губах. Я чувствовала её вкус. Губы саднило, скула болела, а рука...
Палец горел огнём, каждый нерв внутри вопил. Казалось, что ещё немного — и мясо разорвётся. Чуть не отрезал. Я подвигала им, чувствуя, как металл кольца врезается в опухшую кожу.
Сделав глубокий вдох, я осторожно шагнула вперёд, вытянув руку перед собой. Пустота. Я пошла дальше, на ощупь, медленно, боясь наткнуться на что-то в темноте.
Когда носком ботинка ударилась о твёрдое, пискнула, сердце ухнуло в рёбра. Чёрт. Я наклонилась, вытянув пальцы и провела ладонью по холодной поверхности. Металлические балки. Кровать?
Я прошлась по краю, нашла тонкий матрас, жёсткий, продавленный, с запахом пыли и сырости. Дальше, ещё чуть в сторону. Опять металл на полу. Круглый, холодный. Горшок.
Я продолжала ощупывать стены, двигаясь вдоль холодного бетона, пробегая пальцами по швам панелей. Вдруг найду что-то... Пальцы нащупали ручку, проём замка. Я нажала на ручку. Ничего. Дверь заперта.
Я опустилась на колени, ладонью провела по полу. Шероховатый бетон, мелкие крупинки пыли, но ни единого камня, ни обломка, который можно было бы зажать в кулак и вонзить в глотку первому, кто попытается забрать у меня ребёнка.
Перекатилась на бок, ощупала пространство под койкой. Пусть там что-то завалялось, хоть кусок проволоки, хоть завязка от старого ботинка... Пусто. Нет даже куска верёвки.
На ощупь дошла до угла комнаты и медленно опустилась на кровать, крепче прижимая малыша к себе. Тьма продолжала давить, сжиматься вокруг, вползать под кожу.
Я лежала, уставившись в темноту, надеясь, что если всматриваться достаточно долго, через какое-то время мои глаза начнут различать очертания предметов. Но всё, что я видела, была темнота.
Только я, Джоэл и чернота, что заползала в лёгкие, в мысли, в кости.
Мне не приносили еду. Мне даже не давали воды.
С каждым часом тело становилось тяжелее, слабость накатывала волнами, но хуже всего было осознавать, как страдает Джоэл.
Он продолжал посасывать грудь, тщетно, жадно, его крошечные пальцы цеплялись за мою кожу, словно инстинктом пытаясь выжить. Но в груди почти ничего не было.
Соски горели от боли, но я терпела. Он был голоден. Сначала он просто извивался, пускал короткие капризные всхлипы, но со временем плач становился тяжёлым, жалобным, голодным. Я качала его, шептала, гладила по спинке, но что толку?
Он не понимал слов. Ему нужна была еда.
И я не могла ему её дать.
— Откройте! — я продолжала долбиться в дверь, сбивая кулаки до крови. — Дайте еды! Хотя бы воды! Хоть что-то!
Снаружи не было слышно ничего. Ни шагов, ни голосов, ни движения. Нас окружала только бесконечная тишина и темнота.
Я не знала, сколько времени прошло. Иногда казалось, что часы, а иногда — дни. Грудь саднила от боли, соски ныли, а ребёнок снова и снова искал грудь, но молока уже почти не было. Вдруг внизу двери скрипнула заслонка. Узкая полоска света резанула по полу, и в этот луч носок ботинка протолкнул ведро. Мои руки тряслись так, что я едва не выронила его, пока подносила к губам. Я жадно пила холодную, пахнущую ржавчиной воду, не замечая, как она стекает по шее, на грудь, пропитывая грязную ткань.
Джоэл плакал.
Я макнула палец в воду и осторожно коснулась его губ.
— Джоэл, пожалуйста, попей хотя бы воды, — я захлёбывалась слезами, а он мотал головой, извивался, отворачивался. Ему нужна была не вода.
Я чувствовала, как его тело напрягается, как судорожно сжимает кулачки. А потом раздался крик. Громкий, пронзительный, отчаянный, разрывающий материнское сердце так, что от боли внутри всё расщеплялось на атомы и я начала сходить с ума.
"День — и он начнёт захлёбываться собственными криками, так громко, что твои собственные кости будут трещать от этого звука. Ты будешь качать его, умолять успокоиться, потерпеть, но он не сможет"
— Откройте! — я завопила, бросившись к двери. — Еды!!
Голос срывался на хрип. Ногти сорвались до мяса, кровь стекала по пальцам. Страх бил в голову, затапливал, уничтожал, сводил с ума, разрывал в клочья.
— У меня нет молока! Мой ребёнок умирает! Слышите?! ОТКРОЙТЕЕЕЕ!!
Джоэл всё плакал, а я билась в дверь. Руками, ногами, плечами.
— Откройте ублюдки! Дайте еды!
Панический ужас.
Он плакал.
Он умирал.
Я всё долбилась и долбилась в дверь, пока не обессилела и не сползла вниз.
"Ты сломаешься, Селена.
Ты вымолишь пощаду.
И ты будешь готова на всё, лишь бы это прекратилось.
Ты сама приползёшь ко мне на коленях."
— Я сделаю всё, — прохрипела я в дверь. — Всё.
Никакой реакции. Только тьма.
Тело дрожало от холода, от истощения, от безысходности. Я прижала Джоэла к груди, закрыла его от ледяного воздуха. Он ослабел, только чуть шевелился, иногда жалобно всхлипывая.
— Пожалуйста, — прошептала я, лбом касаясь металла.
— Я умоляю.
— Передайте ему, я сделаю всё, что он скажет.
Просто... накормите его.
Просто... дайте ему шанс выжить.
Слёзы катились по щекам, горячие, но уже беззвучные.
Ответа не было.
Я сжалась в комок под дверью, обхватила малыша, не давая холоду его забрать. Если он умрёт, я умру тоже. Найду способ. Я не стану жить.
Затворка двери скрипнула. Я едва не рухнула вперёд, но тут же отшатнулась, когда ботинок грубо пнул миску. Металл со звоном ударился о пол, мясо сдвинулось на край, чуть не вывалившись. Лепёшка, рис. Чаша с супом.
Еда.
Я схватила миску с супом, не чувствуя пальцами её тепла. Проглотила первый глоток. Горячий бульон обжёг горло, разрыв на губе, но я не остановилась. Пила, глотала, давилась, не чувствуя вкуса, только заглатывая, быстрее, быстрее. Проглотила лепёшку. Взяла кусок мяса в руки. Чёрт, даже если бы это была человечина, я бы всё равно съела.
— Воробушек, потерпи. Сейчас мама тебя накормит. Тебе тоже будет еда.
Но как только опустела последняя чаша, облегчение исчезло. Где-то в глубине, в самом сердце, поднимался другой страх. Через сколько выработается молоко в груди? Несколько часов?
Боже... У моего ребёнка есть только несколько часов?
Я вцепилась в свою грудь, надавила — пусто.
Джоэл молчал.
Но дышал.
Я склонилась над ним, коснулась губами его лба. Пальцами бы не почувствовала — они холодные. Сын тёплый. Пока ещё.
— Дайте смесь! Молока! — я закричала. — Я не могу его накормить! Он умирает!!!
Ничего.
Малыш...
Я прижала его к себе, начала качать, медленно, убаюкивая.
— Тшш... Мамочка здесь... Мамочка здесь...
Я шептала ему, гладила по спинке, но внутри был ад.
— Боже, пожалуйста... — я закрыла глаза. — Помоги нам. Помоги моему сыну. Я знаю, что не заслуживаю прощения. Но он... он ни в чём не виноват.
Губы дрожали, дыхание сбивалось, слёзы текли, но я продолжала.
— Пусть я страдаю. Пусть я умру здесь, в этой тьме, в этой клетке, но не он.
— Ты ведь милостивый... Если я когда-то заслужила хоть каплю Твоего милосердия, отдай её ему.
Слёзы текли по щекам, падали на его крошечное личико.
— Спаси его. Сделай так, чтобы он выжил. Дай ему шанс. Пусть его найдёт отец.
Я не знала, слышит ли меня Господь. Но я верила. Верила, потому что ничего больше у меня не осталось.
Затворка двери снова скрипнула, вновь пропуская тонкую полоску света. Что-то прокатилось по полу.
Я вздрогнула, замерла на мгновение, а затем торопливо схватила. Бутылочка. Моё дыхание сбилось, пальцы дрожали, пока я подносила её ближе к глазам. Белая смесь. Тёплая.
Я попробовала. Тёплое молоко, разведённое с чем-то ещё. Поднесла соску к губам Джоэла, боясь, что он слишком слаб, что он уже не сможет... Но он сразу засосал. Губы жадно обхватили резину, он начал есть, заглатывая, захлёбываясь, чуть причмокивая.
Я рыдала. Тихо, беззвучно, сдавливая всхлипы, чтобы он не услышал. Закусила губу так сильно, что рана вновь открылась и я почувствовала привкус крови, но это не имело значения.
Только он. Только этот момент. Он ел. Он жил.
После этого в камере стала появляться еда. Нерегулярно, всегда через разные промежутки времени. Но я больше не голодала. В груди снова появилось молоко, немного, но я хотя бы могла кормить Джоэла.
Но темнота оставалась. Густая, без единого проблеска света, она окутывала нас, сжимала в своих лапах, лишая всякого ощущения времени.
Казалось, я уже перестала моргать — глаза привыкли к мраку. Он оставался абсолютным.
Ребёнок и я были грязные и совсем мокрые. Джоэл лежал на моих руках голенький. Я знала, что раздражение уже начиналось — кожа местами даже припухла, покрылась шершавыми пятнами. Пелёнки были давно сброшены.
Я разорвала последнюю часть своей рубашки, пусть это и не была мягкая ткань, но хотя бы относительно чистая. Осторожно обернула им малыша, завязав узлом. Его крошечные пальцы вздрогнули, когда ткань коснулась кожи, но он даже не проснулся. Слишком устал, слишком слаб.
Воздух был неподвижным, сырым и холодным. Совершенно безжизненным. Стены давили, запирали меня в этом бесконечном, замкнутом мире, в котором не было ни утра, ни ночи. Только моё собственное дыхание, да едва слышное посапывание Джоэла, прижавшегося ко мне крохотным, тёплым тельцем. Я старалась не двигаться, чтобы не разбудить его.
Внезапно скрипнула дверь.
Я резко приподняла голову, моргая от резкой вспышки света. Глаза, привыкшие к полумраку, тут же заслезились. В проёме стоял солдат ФЕДРА.
Он молча вошёл, посмотрел вниз — на меня, на ребёнка. Брезгливо скривил лицо от запаха. Но взгляд был пустым, оценивающим. Инстинктивно прижала Джоэла к себе и отползла. Солдат прошёл к стене, достал ключи, пощупал что-то пальцами.
Я услышала, как повернулся механизм, и тут же в угол комнаты хлынул свет. В первый момент я зажмурилась, но затем, моргая, разглядела... ту самую дверь. Металлическую.
Солдат толкнул её плечом, она со скрежетом приоткрылась. Включился свет, и передо мной предстало помещение с раковиной, унитазом и... душем.
— Воду включили. Канализация работает, — коротко бросил он перед тем, как выйти и снова запереть нас.
Я осторожно зашла в ванную. На двери замок! Я заперла нас изнутри. Конечно, если они захотят, выломают эту дверь за секунду. Без труда достанут нас отсюда. Но мне нужно было хотя бы несколько минут в спокойствии, чтобы вымыть ребёнка и себя. Грязь нас разъедала.
Я огляделась.
Тусклый кафель, ржавые трубы, обшарпанное зеркало над раковиной. В углу на металлической полке лежали три серых полотенца. Рядом стоял шампунь в пластиковой бутылке и маленький брусок мыла, завернутый в потрёпанную бумагу.
Я опустилась на колени и расстелила одно из полотенец на полу. Осторожно положила Джоэла сверху, поддерживая его головку.
— Спи, воробушек, не просыпайся, — прошептала я, снимая грязную ветош.
Запах ударил в нос, но мне было всё равно. Развернув её, я вывернула содержимое в унитаз и нажала на слив. Затем я подошла к раковине и проверила воду. Холодная. Я чуть повернула кран в сторону горячей. Пару секунд ничего не происходило, потом из трубы потекла тёплая вода.
Быстро опустилась на колени, взяла Джоэла и прижала его к груди, одной рукой удерживая, а другой направила струю на крошечное тельце. Тёплая вода стекала по его коже, смывая грязь. Провела по нему мылом, нежно омывая пухлые ручки, ножки, чувствуя, как щёлочь впилась в порез на пальце, въелась в раны на сбитых костяшках. Боль вспыхнула резкой, жгучей волной, но я стиснула зубы и терпела.
Джоэл проснулся, нахмурился и вдруг загукал, потянувшись к моему лицу.
Я улыбнулась, чуть крепче прижав его к себе.
— Тшш... Всё хорошо, любимый, — пробормотала я, продолжая осторожно поливать его водой. — Мамочка сейчас тебя помоет, и ты будешь чистый и сухой.
Я провела рукой по его спинке, смахивая последние остатки грязи.
— Вот так, да... — тихо сказала я, ополаскивая его, следя, чтобы вода не затекала в личико.
Я выключила воду и завернула его в чистое полотенце. Малыш чуть дёрнулся, но не заплакал. Осторожно положив его на пол, я встала под душ.
Горячая вода стекала по коже, смывая слой грязи, въевшейся в поры, и сразу же заставила раны на лице вновь запульсировать тупой, ноющей болью. В носу жгло, губа саднила, разбитая скула отзывалась тупой пульсацией. Я быстро намылила себя, не сводя глаз с ребёнка, затем выдавила шампунь на голову. Пальцы запутались в мокрых волосах, пока я смывала его. Грязная, бордово-коричневая вода стекала в сток, кружаясь в водовороте.
Выключив воду, я схватила второе полотенце, быстро вытерлась, но, взглянув на свою одежду, поморщилась. Надевать обратно эти лохмотья, пропитанные потом, грязью и страхом, не хотелось. Но выбора не было. Я не выйду в камеру, обёрнутая одним полотенцем.
Натянув обратно грязную ткань, я пошарила под раковиной и нашла там гребень и зубную щётку. Пасты не было, но я намылила щётку и всё же почистила зубы.
Все эти месяцы я поддерживала гигиену, как могла — кусок марли, отвар ромашки. Чудо, что зубы не испортились, не покрылись кариесом, не пожелтели. Хотя... какой кариес? Мы почти не ели.
Я провела гребнем по волосам. Колтунов почти не было. Короткие волосы не так путались. Каре до плеч. Но при такой длине они вились сильнее, ложились мягкой шапкой, обрамляя лицо и закрывая подбородок.
Их стригла Молли.
Сердце сжалось.
"Олд Пайн." Молли...
Я сделаю всё, чтобы попытаться вызволить её оттуда. Глухая тревога поднималась изнутри, липкая, обволакивающая. А если уже поздно? А вдруг Хершиль что-то с ней сделал? Мерзкий предатель! Прилив ярости вспыхнул внутри. Я сжала кулак и ударила по раковине. Холодный металл врезался в кожу.
— Молли, держись... — прошептала я, будто она могла меня услышать. — Я вернусь за тобой.
Не знаю как. Не знаю когда. Но я должна. Я её не брошу.
Я подняла голову и посмотрела в мутное зеркало у полок. Сердце пропустило удар. Боже...
Лицо побелело, как у мертвеца, только под глазами тёмные, лиловые круги — недосып, голод... или след от удара Шута? Глаза лихорадочно блестят, взгляд воспалённый, как у загнанного зверя. Нос распух, красный. Верхняя и нижняя губа рассечены, изломанные, сухие и потрескавшиеся. На скуле размазано багровое пятно — тёртое, припухшее, горячее, будто огонь под кожей.
Я сглотнула, отвела взгляд.
Подняла Джоэла, прижала к себе и, тяжело выдохнув, вышла в камеру. Осторожно уложила его на койку, сама легла рядом, пытаясь накормить.
Первый раз за долгие дни молоко шло нормально, не каплями. Достаточно, чтобы Джоэл смог хорошо поесть. Он впервые крепко уснул. И я вместе с ним.
Мы проспали недолго.
Металлический лязг двери разорвал тишину, и я тут же подскочила, закрывая собой Джоэла. Вошёл солдат.
Он стоял в проёме, бесстрастный, высокий, с пустым взглядом.
— Размер обуви? — произнёс он без единой эмоции.
Я открыла рот, но вместо ответа из горла вырвался только хрип.
— Размер обуви?
Я моргнула, начиная осознавать его слова.
— Тридцать семь, — запоздало ответила я, не понимая к чему этот допрос.
Он кивнул и вышел. Спустя какое-то время дверь снова распахнулась, и в комнату внесли вещевой чехол на вешалке, коробку и пакет.
— Надень немедленно.
Сквозь прозрачный пластик я увидела... красное платье.
— Что за... Это что, платье?
— Надень.
Я вцепилась в материал упаковки, ощутив под пальцами тонкую ткань. Шут меня решил разодеть? Ублюдок начал разыгрывать маскарад.
— Я... — голос срывался, но я всё же выдавила: — не надену это.
Слова прозвучали резко, и в ту же секунду по спине пробежал холодок страха. Господи... Они могли разозлиться. Могли вновь оставить нас без еды. Избить меня и сына.
Солдат не моргнул. Его лицо оставалось таким же бесстрастным.
— Я сейчас выйду за дверь. Буду стоять там ровно одну минуту.
Он сделал шаг назад.
— И если к тому моменту, когда я снова открою эту дверь, на тебе не будет этого долбанного платья и туфель...
Замолчал на секунду, наклоняя голову чуть вбок, глядя на меня.
— Тогда я сам сорву с тебя эти лохмотья и прослежу, чтобы ты оделась. Но уже при мне. У меня приказ. И поверь, мне не составит труда его выполнить.
Он вышел за дверь.
Я быстро разделась. Руки дрожали, когда я схватила это грёбаное платье и натянула через голову, едва не запутавшись в тонкой, скользящей ткани. Красное, яркое, вызывающее. Оно облепило тело, струясь вниз до самого пола, но вот вырез сбоку... Господи. Глубокий, пошлый, от самого бедра. Грудь, налитая после родов, едва не вываливалась из такого же вульгарного декольте, расшитого проклятыми блёстками. И под этим платьем я была совершенно голая. Даже без трусиков.
В пакете я обнаружила подгузник, пелёнку, крошечную распашонку и... соску. С чего такая щедрость?
Рука невольно сжала тонкую ткань распашонки. Мгновение я колебалась, но потом быстро подошла к раковине. Открыла воду, намылила соску, сполоснула, облизала её и вложила в ротик Джоэла. Он всхлипнул, а потом жадно начал посасывать.
Я знала, что времени мало. Развернула подгузник и натянула на него быстро, почти механически, будто делала это сотни раз.
Распашонка оказалась чуть великовата, но я аккуратно продела крошечные ручки в рукава, запахнула её, а затем обернула сына в чистую пелёнку. Мягкую. Тёплую.
Мой малыш...
Я перевела взгляд на открытую коробку. Внутри, среди тонкой бумаги, лежали туфли. Красные. Высокие шпильки, с убийственно узким носком. Я сглотнула. Ходить в таком — значит, стать беспомощной, неспособной даже нормально убежать.
Я надела их, держась за изголовье койки, пока ноги привыкали к неестественному изгибу.
Тошнота подступила к горлу. Я знала, что будет дальше. Скорее всего, меня сейчас отведут к Шуту. И он... Он сделает со мной что-то. Известно что.
"Сыграешь так, что течёшь от меня не меньше, чем от Миллера."
И я даже не смогу убежать. От этого стало ещё страшнее.
Солдат вошёл в комнату.
— Туфли? — спросил он.
— Обула.
— Не вижу. Подними подол.
Сделала, что он попросил, сцепив зубы. Солдат коротко кивнул.
Я подняла на руки спящего Джоэла, прижала к себе. Мысль о том, что меня вернут назад и я не увижу своего ребёнка, пугала куда сильнее, чем само насилие.
— Сына не оставлю.
— Хорошо. Бери его. На выход.