The Last of Us: Предел

Что не напоминает о ней? Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь на плитах пола её лицо! Оно в каждом облаке, в каждом дереве — ночью наполняет воздух, днем возникает в очертаниях предметов — всюду вокруг меня её образ! Самые обыденные лица, мужские и женские, мои собственные черты — все дразнит меня подобием. Весь мир — страшный паноптикум, где всё напоминает, что она существовала и что я её потерял.

Хитклиф

Эмили Бронте «Грозовой перевал»

***

Я мог бы пойти напрямую. Завалиться в ближайший аванпост, подыграть Шуту. Но пока есть возможность подойти ближе, максимально чисто, я ей воспользуюсь. Через больницу путь короче. Меньше риска нарваться на патрули, меньше лишнего шума. Меньше случайностей. Чем дольше они думают, что всё под контролем, тем легче я их порву.

Но каждый раз, когда я "срезаю", всё идёт через жопу.

Остановился у входа, втянул носом воздух и сразу надел противогаз. Вонь. Тяжёлая, спёртая, пропитанная смертью. Споры, может, ещё здесь. Пол липкий под сапогами — густой, сладковатый след. Больница гнила годами.

Я знал, что это за коридоры. Это было женское отделение. Знакомая картина: облезлые кресла для осмотров, столы с разбросанными инструментами, засохшими пятнами крови, истлевшие шторы, закрывающие окна. Но хуже всего были люльки.

Пустые, покрытые пылью и ржавчиной, они стояли рядами в тени, как бесполезные саркофаги для тех, кто так и не родился. Я провёл ладонью по борту одной из них, и ржавчина осыпалась с кончиков пальцев.

Нахрена я это сделал?

Я смотрел на эту чертову люльку и не мог оторвать руку. Она была пустая. Пыльная. Ненужная.

Так же, как моя мечта.

Я хотел ребёнка. Хотел сделать Селену беременной. Мы даже это обсуждали. Сучка, долбанная актриса, заглядывала мне в глаза и соглашалась понести от меня.

Ребёнок в ней... Для меня это был ещё один способ сделать так, чтобы раствориться в ней. Чтобы забрать её полностью, без остатка. Я хотел, чтобы она была моей до самых клеток, чтобы в её теле билось что-то, что было бы частью меня, и чтобы этим «чем-то» был мой ребёнок, а не проклятое клеймо общего родства и инцеста.

Хотел, чтобы она носила мою кровь, моё имя, чтобы не могла сказать, где кончается она и где начинаюсь я. Это был не слепой эгоцентризм — я не отмахивался от последствий, не закрывал глаза на риски. Я знал, что может случиться, знал, что бывает, когда кровь мешается не так, как должна. Обсуждал это с Доком, задавал ему вопросы, которые грызли меня изнутри.

Но когда ты готов продать душу, лишь бы женщина принадлежала тебе — всё это перестаёт иметь значение. Дети становятся не риском. Не ошибкой. А продолжением всего этого безумия, что скрепляло нас.

Я хотел видеть, как она ходит по дому, обхватывая живот тонкими ладонями, как с улыбкой поглаживает округлившуюся талию, как опирается на моё плечо, когда тяжело встать с кровати. Хотел чувствовать этот первый, едва ощутимый пинок под своими пальцами, а не это дерьмо под ногтями. Хотел слышать, как она жалуется, что я не даю ей носить ничего тяжелее пушинки, а не этот гулкий шум в больничных стенах. Хотел, чтобы реальностью был её голос, а не мой собственный, проклятый голос в голове, который теперь просто рвёт меня изнутри.

Но мечты — продажные шлюхи. Они развращают тебя ложной надеждой, шепчут сладкие обещания, а потом смеются в лицо, плюют в душу, вышвыривают в сточные канавы, где плещется дерьмо и бегают крысы.

Всё, что мне оставалось — это ржавчина на пальцах и эта никому не нужная, пустая люлька, как дополнение к моей раскуроченной грудной клетке, из которой вырвали сердце, оставив только рваную, мёртвую плоть.

***

Роды начались быстро. Резкая, обжигающая волна боли прошила меня изнутри, и я захрипела, выгибаясь спиной, вцепившись пальцами в разодранный тюфяк. Мир поплыл, сузился до ломаного дыхания, до судорожных вдохов, до липкого страха, что сдавливал горло. Сквозь пелену слёз я видела, как Дория кипятит воду, как Хершиль лихорадочно выливает последние капли спирта на ладони Молли.

— Мы с тобой, слышишь? Всё будет хорошо. Ты только держись, — сказала она, дрогнувшим голосом.

— Я всё выдержу... — выдохнула я. — Ты смотри за ребёнком. Говори, что делать.

***

Проглотив ком в горле, развернулся к проходу в следующий блок. Сделал пару шагов, но трость соскользнула на грязном полу, носок ботинка задел металлическую каталку.

Громкий скрежет разорвал тишину.

Бляяять.

Эхо разнеслось по этажу, отражаясь от стен, и... что-то шевельнулось в конце коридора. Услышал булькающий, глухой звук, будто кто-то огромный двигался по узкому пространству.

Я медленно поднял винтовку, шаг за шагом отходя в тень. Из проёма на меня вывалилась бесформенная, сросшаяся масса гниющих тел.

***

Снаружи бушует ураган, гремит гром, молнии раскалывают небо, и в их свете на мгновение освещаются лица тех, кто склонился надо мной. Я задыхаюсь, кожа мокрая от пота, тело ломит, разрывается, а крики — мои крики — растворяются в раскатах грома.

— Тужься! Вдох, выдох... Сейчас! Ещё немного, ещё немного! — голоса Молли и Дории звучат сквозь шум в ушах.

Разрывающаяся боль вспыхивает, взрывается внутри, сминая меня в комок, и я захлёбываюсь воздухом, сдавленно всхлипываю, когда что-то внутри меня надрывается, выворачивает. Господи, я не могу. Я не могу.

***

Крысиный Король ворвался в коридор, ломая стены. Сгусток человеческих останков, слипшихся в одно отвратительное месиво. Обрубки лиц, впаянные в мясо, безглазые, уродливые, истекающие спорами и ещё каким-то тёмным, скользким дерьмом.

Лобовая атака — самоубийство, если только у тебя нет гранатомёта.

Я отступил, одной рукой сбил металлический шкаф, перегородив им проход, другой метнул «коктейль Молотова» в проём.

Огонь вспыхнул, разрывая темноту, облизывая плоть монстра. Запахло палёной кожей. Оно взревело, сотрясая стены, грохнулось в перегородку и вломилось в другую комнату, разрывая собой пространство.

И тогда из его тел начали отваливаться отростки — заражённые. Они выворачивались наружу с липким, влажным чмоканьем сползали по дымящемуся мясу и поползли на меня, растопырив руки, захлёбываясь собственными стонами.

***

— Видна головка! — голос Молли пробивается сквозь пелену боли, сквозь раскаты грома. — Селена, уже почти всё! Уже видно!

— Девочка моя, ещё чуть-чуть! — Дория хватается за мою руку. — Ты справишься!

Выталкивая ребенка из своего тела, я громко кричала имя его отца. Так громко, что содрогались стены.

— Джооооооэээээээл!

***

Вонь палёной плоти, перемешанная с миазмами разложения и спор, просачивалась даже через противогаз.

Я отступал, опираясь на ногу — экзоскелет выдерживал, но весело ему не было. Винтовка прыгала в руках от отдачи, очереди всаживались в гниющую, слепленную плоть, но эти твари двигались дальше, прыгая по стенам, ползая по потолку, утробно рыча.

Последний «Молотов» в руке — один резкий взмах, и стекло с рваным треском разрывается в воздухе, выбрасывая пламя.

Огонь вспыхнул, разметался по телам, взорвался волной жара. Твари завопили, разбрасываясь в стороны. Один из обрубков отвалился, тянулся ко мне когтистыми отростками, корчился в агонии, но я всадил пулю ему прямо в прогнивший череп.

Рука на спуске, в груди — бешеный ритм, а в голове, поверх всего этого грохота, режущего крика, рева и трескающихся костей...

— Джооооооэээээээл!

Имя прорвало шум, как выстрел в упор.

Я готов поклясться, что услышал его. Услышал так, будто он прошиб меня насквозь, сцепил до холодного пота, до онемения пальцев на винтовке.

Голос до боли знакомый. Родной.

Селена...

Не может быть.

***

Острая, пронзающая боль — и тут же волна облегчения, такой стремительной, что я судорожно вдохнула.

— Вооот он, мальчик, — донёсся до меня голос Дории, а затем звонкий младенческий крик.

Я резко разрыдалась, не в силах сдержаться, не веря, что всё позади. Что я смогла.

— Какой большой, тяжёлый! — восторженно выдохнула Молли.

— Молли... — всхлипнула я с мольбой. — Покажите его мне.

Она поднесла к моему лицу крошечное, сморщенное, кричащее существо. Самое красивое существо на свете.

Я жадно вгляделась в него, выискивая любое искажение, которое могло бы напомнить о том, о чём я до последнего боялась даже думать. Но... ничего. Чистые, идеальные черты, крошечные пальчики, ровные губы.

Я разрыдалась ещё сильнее.

— Пуповину перережешь сама?

Я едва кивнула.

— Да...

— Вот держи ножницы, разрезаем вот здесь...

***

Глюки. Чёртовы глюки. Я не слышал её. Не мог слышать.

Я отступал, перед глазами плясали тени. От адреналина мышцы гудели.

Я уже почти у двери.

Рывком развернулся, рванул ручку, вломился в другое крыло. Захлопнул за собой стальную дверь и навалился на неё плечом.

— Блять, — выдохнул, упираясь ладонями в холодный металл.

В следующую секунду в неё ударились туши. Металл задрожал, содрогнулся от яростных ударов, от глухих, болезненных рывков чего-то, что корчится, ломается, растягивается под собственным весом. Крысиной Король. Даже сгоревший, даже обугленный, он полз вперёд, не собирался сдохнуть. В нём ещё оставалось с десяток тел, переплетённых гниющей плотью, и если он дотянется, если доберётся, то сметёт эту дверь нахрен, вышибет её вместе со мной.

***

Я не верила, что все прошло так хорошо, что все позади и мой малыш рядом со мной. Такой красивый, такой сладкий. Здоровый, живой. Это любовь с первого взгляда, любовь с первого крика. Такая сильная, что от неё разрывает душу и щемит сердце. Вот она — моя надежда.

Прижала сына к себе, на ощупь нашла грудь, и он, жадно причмокнув, ухватился за сосок. Боль стихала. Я провалилась в сон — мокрая от пота, с сорванным голосом и лопнувшими сосудами в глазах, но безгранично, безумно счастливая.

***

Металл заходился в лихорадочной дрожи. Удары становились сильнее, яростнее, настойчивее. Я метнулся взглядом по полу и увидел кабель. Толстый, прочный, в изоляции. Схватил его, дернул и обмотал вокруг ручки двери. Затянул на мёртвый узел.

Но это не остановит их надолго.

Выход. Где он, мать его?

Впереди зияла дыра в стене, тусклый свет просачивался сквозь завалы. Я рванул вперёд так быстро, как позволяла нога. Хромая, стиснув зубы от боли. Позади сотрясался металл, дверь уже выгибалась под ударами, вот-вот слетит с петель.

Добрался до пролома, заглянул — и увидел свой единственный выход. Рухнувшая стена соседнего корпуса легла под углом, словно шаткий, ненадёжный мост.

Никакого выбора.

Я перехватил винтовку, сделал рывок, провалился в пролом в тот самый миг, когда за спиной раздался оглушительный лязг.

Дверь больше не держала. Но я уже был снаружи.

Стянул противогаз и вдохнул полной грудью свежий, влажный воздух.

***

Когда Дория попыталась взять сына, я рывком схватила её за запястье, сжав пальцы с такой силой, что она ахнула.

— Никогда не трогай моего ребёнка, пока я не разрешила, — хриплым, севшим голосом.

— Прости, я лишь хотела его помыть и чтобы ты подольше поспала, — говорит мягко. По голосу слышу, что не обиделась.

В углу, свернувшись калачиком, спит Молли. Она вымоталась после родов, истощена. Даже наши голоса её не разбудили.

— Дория, вскипяти ещё воды, я сама его обмою. И себя тоже.

Прижала Джоэла к себе, потому что во мне инстинкты играют древние, животные. Осознание того, что теперь я мать, что я родила своему мужу здорового мальчика. И если кто-то хоть пальцем тронет моего сына, если попробует забрать его у меня — я перегрызу глотку, разорву на части.

— Как ты его назовёшь?

— Джоэл.

Потому что одного Джоэла мне мало.

***

Я поднялся выше, забрался на остатки бетонной конструкции и прислонился спиной к холодной стене, пытаясь выровнять дыхание. В груди всё ещё гудело от напряжения, нога пульсировала тупой болью.

Достал бинокль, поднёс к глазам.

Город раскинулся передо мной, погребённый под слоем тумана. Остовы высоток торчали из земли, чёрные пятна обвалившихся зданий, река, прорезавшая город, как глубокая рана.

Сиэтл.

Я выдохнул, опустил бинокль, провёл ладонью по заросшему лицу.

Ну вот и всё. Я здесь, моя маленькая смерть, МОЯ сучка.