НУТРО ЛЮБОГО ЧЕЛОВЕКА [Уильям Бойд]

1956
Воскресенье, 5 августа

   Разъезды. Париж — Пуатье. Отель „Дир“. Пуатье — Бордо. Отель „Бристоль“ — хороший. Затем два дня с Кипреном — в Керси, в его загородном доме. Глория до странного напугала Кипрена („Elle est un peu féroce, non?“[179]).Затем, на одну ночь, снова в Бордо. Ссора в „Шапон Фин“. Когда мы вернулись в отель, Глория запустила в меня туфелькой и разбила зеркало. Весь день, пока мы не добрались до Тулузы, не желала со мной разговаривать. „Где ты хочешь поесть?“ — спросил я. „Где угодно, лишь бы тебя, мудака, там не было“ — прозвучало в ответ. В итоге, поели в „Кафе де ля Пакс“ — превосходном. Выпили по бутылке вина каждый, плюс несколько „арманьяков“. Снова подружились. Глория позвонила Питеру, — тот считает, что она путешествует с подругой-американкой по имени Салли. Все это весьма рискованно, но мне почему-то наплевать. У меня такое ощущение — быть может, самообманчивое, —что это роман Глории, а не мой. На моем месте мог оказаться любой пожилой жиголо. Тулуза — Авиньон. Глория, напившаяся вдрызг уже ко времени ленча, всадила мне в бедро вилку, так что пошла кровь. Я сказал, еще один акт членовредительства, и я первым же самолетом вылетаю в Лондон. С тех пор вела себя хорошо.
Понедельник, 6 августа

   Канн. Завтрак с Пикассо в его новом доме, „Ля Калифорни“. Вульгарном, но с просторными комнатами и захватывающим видом на залив.In situ[180]пребывает в качестве домашней музы молодая женщина по имени Жаклин Рок. Она сидела между ним и Ивом Монтаном, а я, сидя на другом конце стола, вожделел Симону Синьоре. („Она похожа на барменшу“, — заявила стерва Глория. Я согласился: „Да, на сказочно красивую французскую барменшу“). Глория была сегодня вечером очень любвеобильна, говорит, что в жизни своей не отдыхала так хорошо. Пикассо сказал мне, что, по его мнению, онаtypiquement anglaise— au contraire[181],ответил я. Он сделал быстрый набросок — мы с ней стоим после завтрака на террасе — это отняло у него примерно тридцать секунд, зато набросок был подписан, датирован и подарен, увы, Глории. Попробуй-ка теперь, отбери его.
Среда, 15 августа

   Завтра лечу назад, поэтому сходил на Бромптонское кладбище, взглянуть на могилу мамы. Энкарнасьон уехала в Бургос, к племяннице, а на Самнер-плэйс предъявил права банк. Мама умерла, накопив кучу мелких долгов, некоторые из которых я оплачу. В ее завещании все отписано мне, но я не получу ни единого пенни. Небольшое состояние, которое отец оставил нам обоим, растрачено полностью — и это обстоятельство, как я обнаружил, все еще огорчает меня. Не столько потому, что часть тех денег предназначалась мне, сколько потому, что я знаю, в какой ужас привела бы его подобная финансовая безответственность.
   Глория „одолжила“ мне рисунок Пикассо („Право же, дорогой, я вряд ли могу повесить его на Итон-терис. Даже Питер понял бы, что тут что-то нечисто“.) Алжирский роман Питера, „Красное, синее, красное“, раскупается, как горячие пирожки, и Глория, похоже, с наслаждением помогает ему проматывать гонорар. В „Ле Бурже“ она поцеловала меня на прощание и сказала: „Логан, милый, спасибо за чудесный отдых, но не думаю, что до 1958-го нам удастся увидеться снова“. Она оставила меня с чистой совестью: рассказала о бесконечных подружках Питера, коих он именует помощницами по сбору материалов. По отношению к Питеру моя совесть чиста, — а как насчет Аланны?
   К моим портным, на последнюю примерку: один черный, в тонкую полоску; один серый, летний, из легкой фланели, и мой стандартный — темно-синий, двубортный. Похоже, с 1944-го я добавил к окружности талии целых пять дюймов. „Это все сэндвичи с гамбургерами, сэр“, — сказал Берн.
Четверг, 23 августа

   Джексон Поллок угробил себя и девушку, разбив на Лонг-Айленд машину. Печально, однако мир искусства настоящего удивления не испытывает: все сходятся на том, что он так или этак покончил бы с собой, и очень скоро. Бен позвонил из Парижа и велел покупать любых Поллоков, какие подвернутся. Но это же хлам, сказал я. Как художник он был безнадежен, и знал это — отсюда и тяга к смерти. Какая разница? — сказал Бен, покупай и все. И он прав: цены уже полезли в гору. Я ухватил две пугающих картины, из последних: за три и две с половиной тысячи долларов. Герман Келлер говорит, что знает одного человека, у которого есть полотно 1950-го, сделанное брызгами, но владелец хочет за него 5 000 долларов. Ладно, с великой неохотой сказал я. Бен в восторге.
Пятница, 19 октября

   Сегодня столкнулся на Мэдисон-авеню с Морисом Липингом. Он выходил из отеля, краснолицый, нетвердо держащийся на ногах — слишком много коктейлей. Времени было 4:00 пополудни. Я вежливо улыбнулся, приветственно кивнул и хотел пройти мимо, однако он ухватил меня за рукав. Обозвал меня „petite connard[182]“ и „проклятым пролазой“, который постарался втереться между ним и его отцом. Если что и способно встать между отцом и сыном, ответил я, так это тот факт, что сын украл у отца 30 000 долларов. Он замахнулся, чтобы ударить меня, но промазал. Я оттолкнул его. Мне пятьдесят лет, я больше не дерусь на улицах Нью-Йорка с молодыми людьми. „Я тебя еще достану, хер гребанный!“ — орал он. „Да-да-да“, — ответил я пошел дальше. Несколько нью-йоркцев остановились на секунду, поулыбались: ничего особенного, просто перебранка двух чокнутых иностранцев.

   1957
Воскресенье, 13 апреля

   Мистик-Хаус. Вошел сегодня в спальню девочек, а там стоит Арлен, голая. Маленькие, острые грудки, пушистая штриховка лобковых волос. Извини! — легко сказал я и, повернувшись, вышел. Конечно, ей уже четырнадцать, но я все еще думаю о них обеих, как о малышках, какими они были, когда мы только познакомились. В порядке предосторожности, рассказал о происшедшем Аланне — просто на случай, если Арлена сделает это сама. „Боже, как она выросла“, — заметил я (что-то в этом роде, совершенно безобидное).„Ты только не превращай это в привычку“, — сказала Аланна. Я ответил, что мне не нравится ни ее тон, ни смысл сказанного. Ну так иди и вставь сам себе. Да уж лучше себе, чем тебе, сказал я, — хотя, вообще-то, предпочел бы последнее. И мы разругались — непристойно, злобно, — поливая друг друга самыми обидными словами, какие могли подыскать. Что происходит? На какой-то жуткий миг мне подумалось, что она прознала о Глории, хотя это, конечно, немыслимо. Гейл почувствовала, что между нами установились натянутые отношения. „Почему вы с мамой все время ссоритесь?“. „О, мы просто стареем и становимся вспыльчивыми“, — сказал я. Со времени вторжения в ее комнату, Арлен избегает моего взгляда.
Понедельник, 3 июня

   Вчера — занятная встреча с Джанет [Фелзер]. По делу, не для удовольствия, сказала она, однако встречаться в моем или ее офисе не пожелала. Ладно, ответил я, как насчетступенек музея „Метрополитен“? Нет-нет, сказала она, слишком людно. В итоге мы сошлись на книжном магазине, Лексингтон-авеню.
   Джанет спросила: знаю ли я Каспара Альберти? Да, ответил я, наш клиент — он купил у меня маленького Вийара. Он обанкротился, сказала Джанет. Откуда ты знаешь? Просто знаю: он собирается спустить с аукциона всю свою коллекцию. Откуда ты знаешь? — повторил я. Птичка начирикала, ответила она, — Каспар приглашал к себе оценщика. Деньги нужны ему быстро, знающим тоном продолжала Джанет, а затем жеманно прибавила: ты сможешь найти 100 000 долларов? Для чего? Понимаешь, если сможешь ты, и смогу я, и сможет еще один мой знакомый, то нам удастся купить коллекцию Альберти за 300 000 долларов. И что мы с ней станем делать? Попридержим с годочек, а после продадим и поделим выручку поровну. Деньги удвоятся — гарантирую.
   Я позвонил Бену в Париж и он тут же, телеграфом, перевел мне деньги. Я испытываю удивление и смутный стыд: мне почему-то кажется, что я опустился до уровня Мориса Липинга — попал в мир закулисных сделок, где процветает всякое жулье.
[Июнь]

   Обычно я встаю в 7:00 — последнее время сплю плоховато, — душ, одевание, потом иду завтракать. У Ширли, горничной, все уже готово и для меня, и для девочек. Съедаю омлет на тостах. Приходят девочки, едят свою кашу, выпивают, грызя печенье, молочные коктейли. Я наливаю себе кофе, выкуриваю первую за день сигарету. Гейл неугомонно болтлива, Арлен неизменно озабочена очередными сложностями — с одеждой, с домашними заданиями. Ровно в 8:30 приходит безупречно выглядящая Аланна — чашка кофе, сигарета — затем Ширли уводит девочек в школу. Иногда я еду вместе с Аланной на такси, но, поскольку город в эти утренние часы всегда мне нравился, я, обычно предпочитаю пройти несколько кварталов, купить газету, а там уж поймать машину и доехать до галереи.
   Появляюсь я в ней неизменно первым. Отпираю дверь, включаю свет, подбираю почту и усаживаюсь у себя в кабинете с биноклем, ожидая, когда появится девушка. С тыльной стороны нашего здания открывается хороший вид на тыльную сторону многоквартирного дома на Пятой авеню. Девушка, живущая на четвертом этаже, обыкновенно встает между 9:30 и 10:00 и сразу раздергивает шторы. Она, должно быть, думает, что никто из людей, расположенных по прямой от нее, за нею не наблюдает, однако она забыла о тех из нас, кто способен заглянуть в ее комнату сбоку.
   Это подглядывание привело к разработке концепции, названной мной „Везение соглядатая“. Я могу сидеть, наставив бинокль на два ее окна, и тут вдруг начинает звонить телефон, а она как раз сбрасывает ночную сорочку. А ко времени, когда я, завершив разговор, снова хватаюсь за бинокль, она уже в лифчике. Такие упущенные возможностиодно время страшно злили меня, однако теперь я нахожу утешение в моей концепции. „Везение соглядатая“ говорит, что удача так или этак, а улыбнется мне.
   Скажем, в прошлую пятницу появился ранний клиент, и я подумал, что сегодня мне понаблюдать за представлением не удастся. Однако я все же заскочил на секунду к себе вкабинет — и пожалуйста, вот она, стоит в окне, голая, перед стенным шкафом и размышляет, что бы такое надеть. Ныне я вполне примирился с ролью, которую играет во всем этом случай. Прихожу по утрам, проверяю, глядя в бинокль, что у нее там со шторами, и если за минуту-другую ничего интересного не происходит, приступаю к дневным делам. Думаю, за те два с небольшим года, что я ее знаю, мне удавалось раз или два в месяц, хорошо разглядеть ее тело.
   Она не красавица, эта девушка: чуть полновата, жесткие, вьющиеся штопором волосы, выступающий подбородок и слабый рот. Я однажды столкнулся с ней в деликатесной на Мэдисон-авеню, и чуть не сказал: „Привет“. Странно было стоять за ней в очереди к кассе, зная ее, как знаю я, каждый день наблюдающий, как она выбирает в гардеробе одежду. Мне хотелось сказать: „Я предпочитаю красные лифчики“. Я заметил, что она купила сигареты с ментолом. Я знаю, когда она уезжает отдыхать, когда возвращается. На какой-то странный манер, она — „моя девушка“. Отношения у нас целиком и полностью односторонние, однако так я ее про себя и называю, когда берусь за бинокль: „Интересно, увижу ли я нынче мою девушку?“. Ни имени ее, ни чего-либо другого, к ней относящегося, я знать не хочу.
[Июнь]

   Рассказал о девушке моему психиатру, доктору Джону Фрэнсису Берну. „Она возбуждает вас? — спросил он обычным своим ровным тоном. — Вы потом мастурбируете?“. Я сказал нет, что было правдой, и попытался объяснить характер возбуждения, которого я достигаю моим случайным оппортунистическим соглядатайством. В конце концов, сказал я Берну, я же не шастаю по улицам, шпионя за женщинами. Я сижу у себя в кабинете, девушка напротив раздергивает шторы и голая разгуливает по своей комнате. Да, но бинокль вы все-таки купили, сказал Берн. Из любознательности, пояснил я, мне интересны подробности. Что меня привлекает в данном ритуале, так это беспристрастность и интимность, которые порождают во мне скорее трепет предвкушения, нежели что-то более явственно сексуальное — это как с Дега или Боннаром, постарался объяснить я: знаете, „Женщина, сушащая волосы“ или „Марта в ванне“. Берн обдумал сказанное мною: „Да, — произнес он. — Я понимаю, о чем вы“.
   Доктора Берна порекомендовал мне еще Адам Аутридж, однако обратился я к нему лишь в этом году, недавно, — по причине скорее скуки, чем невроза. Между мной и Аланной не все было ладно, и я ощутил вдруг потребность с кем-то поговорить.
   Берну за шестьдесят, это сардонический, уставший от жизни человек. Острый ум, хорошо информирован. Он высок и с достоинством носит свой избыточный вес. Я спросил у него, знает ли он, что его имя совпадает с именем человека, ставшего прообразом „Крэнли“ в романах Джойса — Дж. Ф. Берна. Мне это известно, ответил Берн, и что с того? Совпадение не столь уж и замечательное. Это верно, ответил я, но лишь до определенной степени — мой лондонский портной, к примеру, тоже носит фамилию Берн. Однако еще и два одинаковых имени —вот этодействительно совпадение. На Берна сказанное впечатления не произвело: возьмите себя, сказал он, у вас редкая фамилия, однако такую же носил человек, сопровождавший Босуэлла в его Большом путешествии. Это внушает вам мысль, что вы отличаетесь от других? Что вы чем-то лучше их? Однако есть еще один поворот, ответил я, — я знаком сДжойсом, читал его книги, читал воспоминания Дж. Ф. Берна о нем, а теперь вы становитесь моим психиатром. Вы не думаете, что тут уже некоторый перебор по части удачных совпадений? Я не думаю, что углубляясь в эту тему, мы чего-либо достигнем, сказал Берн. Расскажите мне лучше о девушке: фигура у нее аппетитная?
   Еще при первом знакомстве с Берном я спросил о его профессиональных предпочтениях: к какой школе он принадлежит — фрейдистской, юнговской, рейхианской, еще к какой-то? Ни то, ни другое, ни третье, ответил он, в основном я придерживаюсь старомодной традиции „СиД“. „СиД“? Секс и деньги. Он пояснил: по его опыту, если вы не страдаете клиническим заболеванием — вроде шизофрении или маниакально-депрессивного психоза, — то в 99 процентах случаев невроз порождается либо сексом, либо деньгами, либо ими обоими. Если удается докопаться до истоков проблем с сексом или деньгами, сеансы анализа могут оказаться весьма продуктивными. И он улыбнулся своей бледной улыбкой: познай себя, что-то в этом роде. Итак. К какой категории относитесь вы, спросил он? Думаю, к сексуальной, ответил я.
[Октябрь]

   Мы с Джанет ни с того, ни с сего возобновили наш роман. Зачем, хотелось бы знать? Возможно, дело в том, что я немного скучаю по Глории, по нашему с ней веселью. Я на дняхподвозил Джанет из Уиндроуза (мы ездили повидаться с Тейтом), она пригласила меня выпить, а там одно за другое… Так или иначе, наше соучастие в преступлении мы отпраздновали. Деньги, потраченные нами на коллекцию Альберти, мы намереваемся утроить. Как все просто.
   Встречался в „Плаза“ с Чарли Земчи [клиент]. День стоял теплый, и вонь от конской мочи и навоза пони, которые возят двуколки по Центральному парку, казалась плотной, как войлок. Из-за этих ароматов я сюда летом никогда не заглядываю, а тут решил, что уж в октябре-то буду в безопасности. Любопытный урок истории: если дюжина лошадок способна создавать такую вонищу, представляете, какой едкий смрад должен был стоять в городе девятнадцатого столетия? Я уж не говорю о тысячах тонн лошадиного навоза, каждодневно вываливаемых на улицы. Огибая парк, я чувствовал, что съеденное недавно поступает к самому моему горлу — как бы я выжил в Лондоне Диккенса?
   Чарли, как и всегда, очаровательно мрачен: он ненавидит Нью-Йорк, ненавидит свой новый дом. „Хватит с меня подрядчиков, архитекторов. Это не жизнь. Жить надо в отеле, — я выставляю все мои дома на продажу. Ты живешь в отеле и это уже не твоя проблема, а чья-то еще“. Теория Чарли состоит в том, что, сведя к минимуму суету и склоки, начинаешь сильнее ценить жизнь. Я спросил, как он может покидать Нью-Йорк ради Майами? „Плохой день там лучше, чем хороший здесь“. Тем не менее, мой маленький Боннар его интересует. Он умещается в плоский чемоданчик, сказал я, будете возить его с собой из отеля в отель.

1958
[Май]

   Уик-энд в доме Гинзбург в Саутхэмптоне. Там был Тодд Хьюбер со своей сестрой Мартой, тоже художницей — рыженькой, со странно наклонными глазами. Пишет резкие, полосатые абстракции на манер Барнетта Ньюмена. Тодду страсть как хочется, чтобы „Липинг и сын“ занялась ею. „Морис очень заинтересовался“, — подстрекательски сообщил он.
   Гейл проводит все вечера, пока не приходит время ложиться, „отыскивая Спутник“. Я, основательно насосавшись, присоединился к ней на лужайке, ночь была прекрасная: стоял, вглядываясь с Гейл в звезды, выискивая движущуюся точку света. В голове было пусто, она вдруг закружилась, и я потерял равновесие. Гейл помогла мне подняться. „Почему ты упал, глупый папа? — спросила она и добавила: — Глупый Логан“. Я порадовался тому, что она не может видеть слезы на моих глазах.
[Июль]

   Мистик-Хаус. Нынче утром, наблюдая, как Аланна, голая, бреет подмышки, ощутил легкий трепет похоти, совсем как в старые дни. Выскользнул из постели, вошел в ванную и уткнулся все твердеющим концом в ее ягодицы. „Милый, у меня месячные“, — сказала она. Но я знал, что никаких месячных у нее нет.
[Июль]

   В 10 утра тяну джин прямо из горлышка, желая добиться гудения в голове, приятного возбуждения. Туман выгорел, оставив день в ленивой дымке, вода в Проливе странно непрозрачна, точно молоко. Мне скучно, потому я так рано и приналег на бутылку: Аланна на три дня уехала в город. Ширли тоже — чтобы помочь ей с девочками и двумя их подружками. Четыре девочки в доме — они либо ссорятся, либо все вместе хихикают — иные формы поведения им, похоже, недоступны.
[Август]

   Глядя в зеркало для бритья на мое лицо, я замечаю, как грубеет его текстура: узелковые утолщения, пигментные пятна, прорвавшиеся капилляры, морщины, отвисающая кожа, все мелкие, накапливающиеся ущербы старения. Волосы, похоже, отступают со лба назад — их острый мысок на лбу стал очень заметным. Попробовал причесываться так и этак, однако результаты мне не понравились. Господи-боже, мне пятьдесят два года, чего уж притворяться.
[Август]

   Позвонил Тодд, очень возбужденный, попросил прийти посмотреть новые картины Марты. Странно иметь в своем распоряжении всю квартиру. Без девочек и Аланны она кажется такой большой. У меня была назначена пара встреч, и я решил остаться в городе на весь уик-энд, до понедельника.
   Сходил в студию Марты. Странные, завораживающие работы. Полотна большие — восемь футов на четыре, пять на десять — насыщенные, напоминающие Тернера завихрения цвета. Свет и тень, импрессионистская кисть. Но все кажется испятнанным оспинами, как если бы полотна обрызгали крошечными каплями темной краски или сама основа холстакак-то стала проступать наружу. А когда приглядываешься поближе — очень близко, с расстояния в несколько дюймов, — то видишь, что это на самом-то деле миниатюрные фигурки людей или животных, — я бы сказал, никогда не превышающие в высоту одной десятой дюйма. Внезапное изменение масштаба, происходящее, когда ты снова отступаешь, поражает. Коробка перцептуальных передач срабатывает у тебя в голове автоматически, почти со щелчком. Ты снова смотришь на картину и видишь, что она стала другой. Внезапно эти расплывчатые, туманные звездные короны и суперновые краски обращаются в неземные пустыни, по которым движутся, сквозь поразительные бури и световые эффекты, крохотные люди. Записал Марту для показа. Мы позавтракали в „Виллидж“, чтобы отпраздновать это дело, и напились.
[Август]

   Сегодня воскресенье, легкое похмелье, после полудня пошел в кино — „Жижи“. Даже голливудская эрзац-версия породила во мне тоску по Парижу, Европе, Старому свету. Выходя из зала я думал: может быть, стоит свозить Аланну и девочек в Париж, — думал о том, как сильно он им понравится, а если и не понравится, какую пользу принесет такая поездка в образовательном смысле.
   Вот так я брел по Лексингтон, выглядывая такси, голову переполняли мысли об Аланне, и вдруг из кофейни на другой стороне улицы вышла женщина, как две капли воды похожая на нее. Это она и была. Я окликнул ее, однако она не услышала. Я перебежал улицу, но Аланна свернула за угол. По-моему, это была 44-я. Я увидел, как она входит в отель. „Астория“. Вошел в вестибюль — никаких признаков Аланны. Потом увидел ее сидящей с мужчиной в баре — спиной ко мне, вполоборота. На вид ему было за тридцать — смуглый, привлекательный, очки в тяжелой черной оправе. По тому, как люди сидят друг рядом с другом в баре, всегда можно понять степень интимности их отношений. У меня никаких сомнений не осталось. Я с полчаса прождал у отеля, потом снова вошел в него. В баре их уже не было, а наружу они не выходили.
[Август]

   Когда я вернулся в Мистик-Хаус, Аланна сказала, что ей пришлось уехать на воскресенье в Нью-Йорк — кое-что стряслось с сестрой. Она звонила мне на квартиру, никто не ответил, Ходил в кино, сказал я: „Жижи“. И так захотелось свозить тебя и девочек в Париж. Идея привела ее в полный восторг, и мы до самого ужина проговорили о Париже. Хотел бы я знать, кто ее любовник?
   [В октябре Аланна сообщила ЛМС о своем романе и попросила о разъезде. Она влюбилась в коллегу по Эн-би-си, продюсера Дэвида Петермана. ЛМС сказал, что если она разорвет эту связь, он наверняка найдет в себе силы простить ее. Аланна ответила, что разрывать роман не собирается. И ЛМС съехал с квартиры на Риверс-драйв, пересек город иобосновался в Ист-Сайде, на верхнем этаже дома, стоящего на Восточной 74-й улице между Третьей и Четвертой авеню — в двух шагах от галереи. Он и Аланна согласились, что будут проводить уик-энды в Мистик-Хаус попеременно. ЛМС продолжал посещать доктора Берна.]

   1959
[Февраль]

   Очень трогательно. После полудня стоял у школы Гейл, ожидая выхода ее класса. Соскучился по ней, хотел ее увидеть, просто зайти с ней в какую-нибудь закусочную и посидеть полчаса. Любовник Аланны тоже был там и тоже ждал. Я сказал: какого хрена вы тут делаете, Дэвидсон? Петерман, ответил он, Дэвид Петерман. Он пришел, чтобы забратьГейл и отвести ее домой. Я отведу ее домой, сказал я. Он думает, что Аланне это не понравится. Я сказал, что шесть лет был членом семьи Гейл и, что касается меня, девочка по-прежнему остается моей приемной дочерью. Он взглянул на меня: Уходите, Маунтстюарт. Все кончено. Смиритесь с этим. Мне захотелось ударить его, врезать ему по квадратной челюсти, растоптать эти его очки в тяжелой оправе. Но я подумал, что вот выйдет сейчас Гейл и увидит двух дерущихся из-за нее мужчин. Красивого мало. Так что я ушел, отыскал бар и напился.
[Апрель — Май]

   Влезла в голову дурацкая песня: „Ща сбацаю тюремный рок“ — и не отстает, вот уже несколько дней. Я слушаю Баха и Монтеверди, но едва начинаю менять пластинку, она уже тут как тут: Ща сбацаю тюремный рок.
   В виде совпадения: пришло милое письмо от Лайонела — он теперь работает в Лондоне в музыкальном бизнесе — менеджер группы, называющейся „Зеленые рукава“. Пишет, что сменил имя на „Лео“ — Лео Леггатт, — и слышать больше о „Лайонеле“ не хочет. „Лео“ — звучит, по-моему, неплохо: Лайонел-Лео. Господи, ему, надо думать, уже двадцать шесть. И теперь, когда старик умер, Лайонел должен был унаследовать баронетство. Сэр Лео Леггатт. Мама была бы довольна.
Четверг, 23 апреля

   В 6:00 заглянул в студию Ната Тейта, чтобы забрать мой „Натюрморт № 5“. Нат был уже совершенно пьян и все повторял, что Джанет ничего не должна узнать об этой продаже. Я уверил его, что не узнает. Он протянул мне чашу, наполненную таблетками „бензедрина“ — как если бы это были орешки, — я отказался. Тогда он сам проглотил парочку и запил здоровенным глотком „Джека Дэниелса“. Мы прошли в студию, и я час или около того наблюдал, как он работает. Нат пишет триптих, последняя панель, уже загрунтованная, стояла, ожидая его, на подрамнике. Мы слушали музыку (по-моему, Скрябина) и бессвязно болтали о предстоящей ему поездке во Францию и Италию — где стоит побывать, что увидеть. Подумать только, человек — художник — его лет ни разу в жизни не покидал США.
   Нат, вроде бы, довольствовался выпивкой и разговором, пока не достиг определенного плато опьянения и не погрузился в ожидание, когда выпитое создаст нужный ему миг. Внезапно он сбросил чехлы с двух других, уже завершенных панелей триптиха. Первая — нагая натура, ортодоксальная одалиска, скорее в желтых, чем в плотских тонах; вторая панель содержала ее же версию, но более стилизованную, аляповатую — превосходная имитация де Кунинга. Нат постоял, глядя на них, прихлебывая виски, а затем, отставив бутылку, буквально накинулся на холст с широкой кистью и тюбиками желтого кадмия, накладывая краску большими мазками. Выглядел он, на мой взгляд, почти как помешанный. Спустя час я ушел со своим натюрмортом, а Нат все еще бился с холстом, стирая сделанное тряпкой, переделывая сызнова, на этот раз в черном и зеленом тонах.[183]
   Он не лишен таланта, Нат, но, по-моему, чрезмерно терзает себя. Так и хочется сказать ему: расслабься, чуть больше наслаждения жизнью, творчество вовсе не должно бытьстоль апокалиптичным — взгляни на Матисса, взгляни на Брака. Чтобы быть хорошим художником, „Sturm und Drang“[184]вовсе не обязательны. Впрочем, в Нью-Йорке этих дней и этого века такой совет вряд ли будет услышан. „Джек Дэниелс“ наградил меня жаждой, и по дороге я заглянул в парочку баров. А придя домой, выпил еще виски. Я понимаю, что снова один и пью слишком много. Я несчастлив: это не естественное для меня состояние — мне нужен брак, нужножить с кем-то. Хотя, должен сказать, что пил столько же и когда жил с Аланной и девочками.
Пятница, 5 июня

   Сказал Берну, что чувствую себя подавленно, и он прописал мне кое-какие успокоительные и „секонал“ в качестве снотворного. Посоветовал не смешивать их с чрезмерными количествами спиртного. Определите понятие „чрезмерные“, доктор Берн. Я могу позволить себе пару „мартини“, немного вина — на этом, примерно, уровне. Пиво можно пить в любых количествах.
   Берн расспросил меня о моих эротических фантазиях и объявил их довольно банальными. Полагаю, ему они и должны казаться такими — чего он только в этом городе не наслушался. Впрочем, за одну из упомянутых мной он ухватился: за всегда соблазнявшую меня идею лечь в постель с двумя женщинами сразу. А вы бы попробовали, предложил он. Его теория сводится к тому, что эта фантазия навеяна моей супружеской, семейной жизнью. Теперь, когда я одинок, исполнение ее станет формой освобождения, водоразделом, знаком того, что я пребываю в движении, — и позволит мне почувствовать, что время Аланны действительно миновало. Оно, конечно, хорошо, сказал я, но как я это проделаю? У вас есть женщина? — спросил Берн. Я назвал Джанет. Вот и попросите ее привести на следующее свидание подругу. Я сказал, что из этого ничего не выйдет. Берн пожал плечами: что ж, тогда, полагаю, вам придется за это заплатить.
Суббота, 6 июня

   Настроение мое улучшилось. Возможно, Берн прав: я серьезно задумываюсь над его теорией. Так или иначе, сегодня вечером, после десяти, отправляюсь на Таймс-скуэр, брожу по улочкам, тянущимся от нее на запад. Здесь множество проституток и множество озабоченного вида мужчин. Купить наркотики мне предлагают по меньшей мере дюжину раз.
   На углу 45-й и Восьмой вижу девушку, стоящую у маленького, освещенного неоном бара. Первая моя мысль — она вполне могла сойти с картины Эдварда Хоппера. Ей, должно быть, под тридцать, довольно крупная, с высоким бюстом. Дешевая одежда идет складками, плотно облекая тело, волосы отливают странным медным оттенком, перенимая, к тому же, тона мигающей неоновой рекламы пива над ее головой — синий, желтый, зеленый и снова синий. Она на высоких каблуках, в одноцветных жакете и юбке и красной атласнойблузке. Подхожу к ней. „Привет, — говорю я, — можно угостить вас выпивкой?“. „Вам чего надо, мистер?“. „Сколько берете за всю ночь?“. Я чувствую себя на удивление непринужденно: все это возвращает меня в дни молодости — мое поколение ходило к проституткам, не задумываясь, примерно так же, как ходишь в театр. Девушка оглядывает меня с головы до ног, и я понимаю, она производит расчеты, основанные на моей одежде, манерах, выговоре. „Сотню, — говорит она, — а всякие дополнения за отдельную плату“. Я спрашиваю, всегда ли она здесь. Да и нет, говорит она. Говорю, что приду в среду. „Ну еще бы“, — с отвращением произносит она.
   Иду дальше, добираюсь до Шестой авеню и нахожу среднего размера и расценок отель. У него большой вестибюль — хорошо, в таком никто не будет бросаться в глаза — и десять лифтов, поднимающих постояльцев в номера на верхних этажах. В подобном месте вряд ли кто-нибудь обратит внимание на пару пришедших и ушедших проституток. Арендую на ночь со среды на четверг небольшой люкс.
Четверг, 11 июня

   Кончено. Сделано. Записываю это второпях, пока ничего не забыл.
   В номере я все подготовил. Скотч, джин, тоник и содовую, некоторое количество пива, шесть пачек сигарет — разных марок, орехи, соленые крендельки, жевательную резинку.
   Около десяти иду на угол 47-й и Восьмой, но девушки около бара не обнаруживаю. И тут же замечаю ее на другой стороне улицы. Она в том же одеянии, что и в субботу. Неторопливо перехожу улицу, мне кажется, что прохожим должны быть слышны удары моего сердца.
   Я: Здравствуйте, вы меня помните?
   ДЕВУШКА: Нет.
   Я: Я вас спрашивал насчет всей ночи.
   ДЕВУШКА: А, да.
   Я: Я готов, но у меня еще одна просьба. Можете привести с собой кого-нибудь?
   ДЕВУШКА: Мужика?
   Я: Нет-нет. Еще одну девушку. По сто долларов каждой.
   ДЕВУШКА: Дополнения за отдельную плату.
   Я даю ей адрес отеля, называю номер и вручаю в знак искренности моих намерений бумажку в 20 долларов. Возвращаюсь в отель и часа полтора сижу в своем малом люксе, наливаясь все большей злобой на себя — как можно быть таким наивным? Самая легкая двадцатка, какую она когда-либо заработала. Включаю телевизор и тут раздается звонок в дверь. Это моя девушка, ведущая на буксире другую: пониже, посмуглее, с нервным, бегающим взглядом. Они входят, я наливаю им выпить, мы представляемся друг другу: Логан, Роза (моя девушка) и Джакинта (ее подруга). При свете, заливающем номер, мне удается разглядеть их получше. Роза пышногруда, изобильна. Джакинта понеопрятнее, платье с печатным рисунком покрыто пятнами, на локте свитера дырка. Обе курят.
   Я: Вы подруги?
   РОЗА: Встречаемся иногда.
   ДЖАКИНТА: Ага. Так на всю ночь, да? Сто баксов?
   Я: Совершенно верно. Налейте себе выпить.
   Они наливают, рассаживаются со стаканами по двум креслам номера, а я пристраиваюсь на краешке кровати. Включаю радио и пытаюсь найти джазовую станцию, — Роза спрашивает, сколько стоит номер. Предлагаю нам всем раздеться.
   Когда мы оказываемся голыми, настроение девушек автоматически изменяется — теперь они привычно кокетничают. С радостью замечаю в себе признаки достойной эрекции. Джакинта спрашивает о резинках, я говорю, что у меня их полон ящик. Подхожу к Розе и заключаю ее в объятия, как если бы мы собирались потанцевать под похрустывающую джазовую музыку. Пытаюсь поцеловать ее, но она говорит: „Без поцелуев“. Сходимся на 5 долларах за порядочный поцелуй, с языками, и я получаю мою пятидолларовую покупку. Теперь я уже сильно возбужден, мы с Розой падаем на кровать, я нашариваю презерватив. Роза могла бы быть красивой девушкой — во всяком случае, более красивой, — если бы сбросила фунтов двадцать. Жирок, которым она обросла, искажает черты ее лица, делая щеки непривлекательно пухлыми. Мы совокупляемся, я очень быстро кончаю. Тем временем, Джакинта включает телевизор. Роза спрашивает, можно ли принять душ, и удаляется в ванную комнату. Я сижу на смятой постели, глядя на Джакинту, потом опускаю взгляд на мой одрябший член, — во всем моем теле нет ни унции эротического интереса. Джакинта поворачивается ко мне.
   ДЖАКИНТА: Знаешь, ты похож на одного малого из „Сержанта Билко“. Смуглого — как его там? — Папарелли.
   Я: Большое спасибо.
   ДЖАКИНТА: Ты из города?
   Я подхожу к ней. Она почти и не отрывает глаз от экрана, но протягивает руку и несколько раз тянет меня за конец. С близкого расстояния ее тело выглядит нездорово бледным: я вижу хрупкие полоски ребер, в темных глазах Джакинты отражается серый квадрат телеэкрана. Я отхожу, наливаю себе выпить. Роза появляется из ванной, распаренная, розовая, с полотенцем вокруг талии. „Отличное у них мыло“, — сообщает она. Теперь в душ уходит Джакинта. Роза наливает себе большую порцию джина, закуривает сигарету и взглядывает мне в глаза. „Ну, как делишки, Логан?“. „Отлично“, — отвечаю я. „Ночь только начинается“.
   Мы смотрим фильм, вестерн, улегшись втроем в постель — по моей просьбе, я изображаю кусок мяса в сэндвиче из проституток. Время от времени я беру руку одной из женщин, кладу ее на мой член, и женщина без особого энтузиазма подергивает его. Я отвердеваю, тянусь к Джакинте, но та говорит, что хочет посмотреть фильм, у нас еще вся ночь впереди. Я зарываюсь носом в большие груди Розы, однако и та отодвигает мою голову, чтобы не мешала смотреть.
   После фильма Джакинта сосет меня (15 долларов) и я, окончательно отвердев, натягиваю презерватив. Твердым-то я остаюсь, но несмотря на чуть ли не часовые старания, кончить никак не могу. И в конце концов, выбираюсь наружу.
   ДЖАКИНТА: Когда два мужика и одна девушка, лучше. Бесплатный совет.
   Я: Почему?
   РОЗА: Два мужика всегда что-нибудь да придумают — больше разнообразия.
   ДЖАКИНТА: Ага. Если берешь двух девушек, одна всегда просто сидит, пальцами крутит. Ну, разве что они лесбианские штуки проделывают.
   РОЗА: И потом, подумай, если с тобой другой мужик, расходы пополам, а так ты сам за девушку платишь.
   Я: Думаю, что мысль о другом мужчине в постели с нами, — чужаке со стоящим членом, — меня бы обескураживала.
   РОЗА: Не будь таким брезгливым.
   Я: Благонравным.
   РОЗА: Да каким угодно.
   ДЖАКИНТА: Так давно ты в городе, Логан?
   Я: Я здесь живу.
   РОЗА: Может, закажем чего-нибудь?
   Мы заказываем сэндвичи (когда их приносят, девушки скрываются в ванной). Едим, разговариваем, пьем (я к этому времени уже прилично нарезался) и курим. Потом признаемся друг дружке, что несколько приустали и забираемся в постель. Когда Роза с Джакинтой засыпают, меня охватывает по-настоящему глубокое чувственное возбуждение — яощущаю себя получившим своего рода эротическое откровение. Их бока соприкасаются с моими, я слышу их дыхание, обоняю исходящие от них запахи мыла, сигаретного дымка и спиртного. Снаружи на Шестой то нарастает, то спадает рокот машин, взвизгивают сирены, ночь занимается своими делами. Все кончено. Аланна ушла в прошлое, — я могуначать сначала.
   Утром Роза расталкивает меня. Время еще очень раннее — нет даже шести, — а она уже одета. „Мне надо идти“, — говорит она. Я выволакиваюсь из постели, — Джакинта так и спит, — нахожу бумажник (засунутый за радиоприемник на прикроватной тумбочке). Даю 150 долларов — я действительно ей благодарен. „Можно я сигареты заберу?“ — спрашивает она. „Оставь пару пачек Джакинте“. От двери она говорит: „Увидимся, — в любое время, Логан“. И целует меня. Я оставляю дверь чуть приоткрытой, смотрю, как она неторопливо уходит по коридору.
   Потом набрасываю халат, заказываю завтрак (сам забираю поднос от двери), наливаю в апельсиновый сок немного джина, — чтобы снять головную боль. Сижу с чашкой кофе инаблюдаю, как солнце карабкается по фасадам домов напротив. Просыпается Джакинта, я подаю ей кофе. „Тяпнешь?“ — спрашиваю я и доливаю в кофе виски. Объясняю, что Роза ушла с утра пораньше.
   ДЖАКИНТА: Хочешь подурачиться?
   Я: Что у тебя на уме?
   ДЖАКИНТА (закуривая): Ну, хочешь выкинуть что-нибудь этакое?
   Я: Ты о чем?
   ДЖАКИНТА: Я думаю это должно быть как на какой-нибудь большой оргии — правильно? Сдается мне, ты был бы не прочь проделать еще что-нибудь.
   Я: Как насчет страстного поцелуя?
   И Джакинта целует меня (5 долларов), усердно орудуя языком, всхрапывая и постанывая в поддельной страсти. Потом перебирает варианты: в задницу, по-собачьи, 69, с плюхами. Но на меня вдруг наваливается усталость, мозг занят тем, что деятельно анализирует события последних нескольких часов, пытаясь уразуметь, почему все прошло так просто, неэротично, без особого волнения. С такой бьющей в глаза заурядностью. Сам виноват, решаю я: все дело именно в том, что я слишком занят анализом, слишком наблюдателен, слишком интересуюсь подробностями, слишком вникаю в тонкости, связанные с двумя девушками. Настоящий клиент просто занялся бы делом и был бы доволен, — давай то, давай это, — а я только и отмечаю, что марку сигарет да струпик на колене Джакинты. Потливая, бесцеремонная Роза с ее чрезмерным весом; щуплая, подшибленная Джакинта с ее нелепым именем. Мне следовало быть более эгоистичным, менее любознательным, менее…
   ДЖАКИНТА: Кстати, меня вовсе и не Джакинтой зовут. Валериной.
   Я: Милое имя. Русское?
   ДЖАКИНТА: Папка был русским. По-моему. Думаешь, это ничего?
   Я: Конечно.
   ДЖАКИНТА: В Америке с русским именем не больно-то развернешься. В наше время.
   Я: Тоже верно.
   Она выскальзывает из постели, подходит к подносу с завтраком, чтобы намазать тост маслом. „Хороший отель“, — говорит она раз, примерно, в четырнадцатый. Потом глаза ее загораются. „У меня идея, — говорит она. — Хочешь, я на тебя пописаю? Некоторым мужикам это нравится“.
   Я: Правда?
   Мы сходимся на 30 долларах, — день-то уже другой, говорит Джакинта: прошлая ночь это прошлая ночь. Она отводит меня в ванную комнату, я снимаю халат.
   Я: А как это, вообще-то, делается?
   ДЖАКИНТА: Ложись в ванну. Я подумала: пописать надо бы. А чего же зря добру пропадать, вдруг ему эта штука понравится.
   Я (ложась в ванну): Заранее никогда не скажешь. Только постарайся в лицо не попасть.
   ДЖАКИНТА: Я аккуратненько.
   Джакинта встает надо мной, широко раздвинув ноги. „Готов?“. Я гляжу снизу на ее тело, сильно укороченное перспективой. Киваю и она пускает струю. Держу глаза открытыми, приказывая каждому органу чувств регистрировать и оценивать мельчайшие подробности. Такое со мной впервые. Эта ночь принесла мне нечто новое. И до странного унизительно сознавать, что жизнь все еще способна удивить тебя — после пятидесяти-то трех лет.
   Она заканчивает и выбирается из ванны, а я задергиваю занавеску и принимаю душ. Обильно намыливаясь. А когда выхожу — и вправду начиная испытывать некоторую игривость, — Джакинта оказывается уже облаченной в ее скудную одежку. „Мне пора, — говорит она. — Надо забрать у сестры моего малыша“. Я даю ей 200 долларов.
   — Спасибо, Джакинта, — говорю я. — Это было изумительно, все это. Правда.
   — Ага. В любое время, Логан, — говорит она, уходя. Ей удается заставить голос звучать с поддельным энтузиазмом, однако с мертвой улыбкой своей она ничего поделать не может. — Было отлично.
Воскресенье, 9 августа

   Мистик-Хаус. Как ни твержу себе, что мне хорошо здесь одному, а все же неизменно сознаю — наполовину, что Аланны и девочек больше нет, и они никогда сюда не приедут. УПетермана квартира над рекой Гудзон. Надо признать свое поражение. Как выяснилось, Аланна и Петерман, прежде чем я их застукал, спали друг с другом почти уже год. Знать об этом по-настоящему мучительно — даже живот подводит. Ты снова и снова возвращаешься к тому времени, отмечая и регистрируя ложь и двуличие, которое тогда проглядел; понимая и осознавая, что те мгновения радости, покоя, счастья, плотской любви, были подделкой и обманом, что связь этих двоих зачумляла, точно моровое поветрие, твою повседневную жизнь, отравляя в ней все. Я перечитываю мой дневник, думая: вот тогда, тогда и тогда она встречалась с Петерманом. Это к вопросу о твоей баснословной наблюдательности, Маунтстюарт. Да, но из этих страниц явствует также, что и я деятельно ей изменял, что моя ложь ослепляла меня, не давая увидеть ложь Аланны. Когда я расшумелся, гневаясь на ее неверность, Аланна сказала: „Брось, Логан. Я прекрасно знаю, что ты годами трахал Джанет Фелзер. Так что не читай мне нотаций“.
   Написал для Удо статью о Раушенберге. Это второе поколение представляется мне более интересным, более глубоким: Раушенберг, Марта Хьюбер (не думаю, что Тодд стоит впервом ряду), Джонс, Риверс. Похоже, что они весомее в смысле интеллекта: им известны традиции искусства, пусть даже они отходят от этих традиций или видоизменяют их, приспосабливая к собственным целям.
   Сегодня вечером спустился к берегу, постоял на скалах, глядя на Пролив и потягивая из фляжки джин. Теплый солнечный вечер, плеск и бурление волн в скальных заводях, глотки холодного джина. И я впервые задумался о моем романе, заброшенном на долгие годы, и в голову мне само собой пришло совершенное название. „Октет“. „Октет“ Логана Маунтстюарта. Возможно, я еще удивлю их всех.
   Следует отметить здесь еще один странный поворот в моей карьере директора галереи. В пятницу на прошлой неделе ко мне заглянул Жан-Карл Ланг [из галереи „Фулбрайт-Ланг“] и спросил, нет ли у нас каких-нибудь Пикассо. Как выяснилось, у нас их три, но основной интерес вызвала у него худшая и самая недавняя из этих картин. Большая стилизованная ню перед окном, с заливом и пальмами на заднем плане. Очень стремительная, кое-где Пикассо прошелся по ней ручкой кисти, подчеркивая текстуру краски, но в конечном счете, поверхностная: чувствуется, что Пикассо может валять такие весь день, по одной за час с небольшим. На ценнике значилось: 120 000 долларов. Жан-Карл сказал, что у него есть клиент, который купил бы ее за 300 000. Мне интересно послушать дальше?
   Жан-Карл это высокий, лысеющий блондин лет сорока с лишним — тщеславный, обаятельный, безупречно одетый во всякое время года. Мы отправились с ним выпить в отель „Карлайл“, и там он подробно изложил мне свою идею. „Коллекционер“, называть которого он не станет, это европеец, живущий в Монте-Карло, некий обладающий огромным богатством крупный коммерсант. Интрига выглядит следующим образом. „Липинг и сын“ продает Пикассо коллекционеру Х за неслыханную сумму — извещения в торговых журналах, пресс-релизы, интервью, — но на самом деле, никакие деньги из рук в руки не переходят. Тем не менее, картина „Обнаженная у окна“ становится знаменитой, прославленной, общеизвестной и, самое главное, ее источник — это достопочтенная французская галерея, подвизающаяся в Нью-Йорке. Год спустя, два года спустя, картина выставляется где-то на аукцион. А! „Обнаженная у окна“ кисти Пикассо. Так это не та ли, которая и т. д. и т. п. При том что представляет собой рынок произведений искусства, посредственная, но знаменитая картина стоит больше превосходной, но неизвестной. Устанавливается низшая отправная цена в 500 000 долларов. Она может еще и подняться. 50 процентов получает „Липинг и сын“ — за предоставление картины и выполнение роли ее источника; по 25 процентов — Жан-Карл и коллекционер Х (подозреваю, вовсе не такой уж и богатый). Все зарабатываюткучуденег, а новый покупатель испытывает счастье оттого, что у него есть теперь такая знаменитая картина.
   Жан-Карл с элегантной точностью движений закурил сигарету. „От нас требуется лишь одно — создать картине славу. Можете, если хотите, назвать таковую прискорбной известностью“. Я улыбнулся: „Я бы назвал это нечестностью. Все мы окажемся повинными в мошенничестве“. Он хмыкнул: „Не будьте таким привередой, Логан. Мы эксплуатируем рынок. Делаем это каждый день. Вы делаете это каждый день. Если богач хочет покупать только знаменитые картины, мы-то тут в чем виноваты?“. Я сказал, что еще свяжусь с ним, мненадо обсудить все с Беном. Спешить некуда, ответил Жан-Карл. Времени в вашем распоряжении предостаточно.
Пятница, 4 декабря

Вчера вечером ко мне на квартиру заявился непрошеным Нат Тейт. Не пьяный — на самом деле, вполне спокойный и собранный. Предложил 6 000 долларов за две его картины, которыми я располагаю, — много больше того, что они стоят. Я ответил, что картины не продаются. Ладно, сказал он: ему только и хотелось, что переделать их (идея, вдохновленная посещением студии Брака[185]), — и он объяснил, что у него на уме. Я с некоторой неохотой позволил ему забрать картины. Перед уходом он предложил мне 1500 долларов за три моих рисунка из серии „Мост“; я ответил, что обменял бы их еще на одну картину, но продавать не хочу. Тут он вдруг впал в раздражение — пустился бессвязно разглагольствовать о целостности художника, ее очевидном отсутствии в Нью-Йорке и т. д., — я налил ему выпить и снял холсты со стены: мне не терпелось выпроводить его.
   Затем, сегодня утром, позвонила Джанет, сообщила, что он приходил и к ней — с той же идеей о „переработке“ Она позволила ему забрать все картины, какие были в галерее — мысль о переработке представляется ей замечательной.
   Я попросил ее о свидании, но она сказала, что встречается с другим мужчиной. Влюбилась в него. Кто это? — поинтересовался я. Тони Колоковски. Так он же голубой, сказал я, с таким же успехом ты могла влюбиться и в Фрэнка. Не будь таким циником, Логан, ответила она: он, кстати сказать, бисексуал. Эти мне нью-йоркские женщины.
Суббота, 19 декабря

   Иду на 47-ю, надеясь поймать Розу или Джакинту. С ума я, что ли, спятил? Сколько клиентов они перепробовали за те полгода, что прошли после нашей ночи? Как бы там ни было, найти их мне не удается, и я не без облегчения смываюсь. У меня от Таймс-скуэр и ее боковых улочек мурашки по коже бегут. И неужели я столь нелепо сентиментален, что думаю, будто разделил с этими девушками нечто исполненное значения? Что мы могли бы встретиться, повспоминать то да се, что между нами существует некая связь? Да, я столь нелепо сентиментален. Нет дурнее старого дурня, Маунтстюарт.
   Ситуация с Жаном-Карлом разрешилась сама собой. Я, наконец, получил от Бена чрезвычайно загадочное письмо, в котором он говорит, что „швейцарское приключение“, возможно, и стоит того, чтобы им заняться. Затем следует весьма иносказательный пассаж: „Если ехать отдыхать в Швейцарию, то ехать придется только тебе. Я туда отправиться не смогу. Однако, если все пройдет успешно, тогда я мог бы, анекдотическим образом, притвориться, что тоже был там. Если же, с другой стороны, тебе там не понравится, то с этим разочарованием тебе придется справляться самостоятельно“. Надо полагать, все это означает, что коли дело обернется дурной стороной, вину на себя должен буду взять я — и грязь прилипнет только ко мне. Бену требуется „возможность все отрицать“, так, по-моему, это называется. Однако, если мы наживем состояние, Бен егопримет. Необходимо все обдумать.
Четверг, 31 декабря

   Собираюсь сегодня ночью на вечеринку к Тодду Хьюберу и обнаруживаю, что перспектива эта меня угнетает, и не только потому, что болит челюсть. Мне удалили вчера три коренных зуба. И мой дантист говорит, что я должен быть осторожен: десны оседают, я могу потерять много зубов. Занятно, как леденит душу мысль об утрате зубов. Я ласкаю языком болящую пустоту там, где были зубы, потом ополаскиваю рот виски. Ух! Новое десятилетие и ужасное предчувствие, что тело мое скоро уже затеет разваливаться; старая надежная машина начинает давать сбои. Новогоднее решение: привести себя в форму, сократиться по части пьянки и таблеток. Возможно, мне стоило бы снова заняться гольфом.