НУТРО ЛЮБОГО ЧЕЛОВЕКА [Уильям Бойд]

Часом позже Логана Маунтстюарта обнаружила Одиль, заскочившая в отель по дороге на работу, чтобы забрать зажигалку — высоко ценимую ею серебряную „Зиппо“, — которую она оставила на столике у кровати. ЛМС спешно доставили в больницу, где ему промыли желудок, дали успокоительного и уложили под капельницу с физиологическим раствором. Два дня спустя, он вышел из больницы и, прежде чем вернуться на Тарпентин-лейн, провел месяц у Липингов. Никто в Лондоне, включая его мать, так, похоже, и не узнал о совершенной им попытке самоубийства.
   Он начал проходить курс психиатрического лечения и анализа в „Аткинсон-Морли“, невропсихиатрической клинике в Уимблдоне, где его лечащим врачом был доктор Адам Аутридж. Доктор Аутридж прописал ЛМС средней силы успокоительные и снотворные таблетки и посоветовал поменьше пить. Он настоял также на том, чтобы ЛМС продолжил сочинение повести „Вилла у озера“, которая, будучи опубликованной в 1950 году, снискала серьезное и восторженное признание критики („Одна из наиболее завораживающих и необычных повестей, появившихся со времени последней войны“ — „Листенер“), однако раскупалась более чем скромно.
   Тем временем, в мае 1950-го Бен Липинг открыл в Нью-Йорке, на Мэдисон-авеню — между 65-й и 66-й улицами — галерею „Липинг и сын“. Для управления ею в Нью-Йорк перебрался Морис Липинг. Основой бизнеса галереи должны были стать „классические“ модернисты европейской живописи двадцатого века, однако Морис получил инструкции отыскивать в Нью-Йорке и новые, пока еще мало известные таланты. Такие художники, как Джексон Поллок, Франц Клайн, Уиллем де Кунинг и Роберт Мозервелл уже будоражили воображение публики, и вскоре движение этих „Абстрактных экспрессионистов“, как их довольно быстро стали называть, начало отвлекать внимание мира искусства от Парижа, привлекая его к Нью-Йорку.
   Бен Липинг понимал, что возраст Мориса Липинга (ему было двадцать три года) и его неопытность требуют, чтобы рядом с ним находился помощник директора галереи — человек более зрелый, к которому Морис питал бы полное доверие и, что не менее важно, на которого мог бы положиться и сам Бен Липинг. ЛМС, к тому времени уже окончательно поправившийся и опубликовавший свою повесть, был очевидным выбором.
   Так и случилось, что в конце 1950-го Бен Липинг предложил ему пост помощника директора „Липинг и сын“ с жалованием в 5000 долларов в год. Истинное назначение ЛМС состояло в том, чтобы присматривать за Морисом и направлять его. ЛМС долго уговаривать не пришлось: он запер квартиру на Тарпентин-лейн и в марте 1951-го отплыл в Нью-Йорк.
   Прибыв туда, он провел несколько дней в отеле, а затем снял квартиру на восточной 47-й улице, между Первой и Второй авеню (то был первый из множества нью-йоркских адресов, по которым ему предстояло жить в пору этого бродяжьего существования). Район был не из самых приятных, но обладал тем удобством, что квартира находилась в двадцати минутах ходьбы от галереи.
   Он и Морис начали основательно и методично прочесывать все уже завоевавшие признание новые галереи Нью-Йорка, равно как и галереи кооперативные, выставлявшие работы молодых художников. Для осуществления начальных приобретений Бен Липинг предоставил им закупочный фонд в 25 000 долларов — эти деньги были выручены за проданных,наконец, Миро Передеса (причем Миро ЛМС принес ему около 9 000).
   Примерно через два месяца после приезда в Нью-Йорк ЛМС познакомился на одной из вечеринок с состоявшей в разводе женщиной по имени Аланна Рул, работавшей в юридическом отделе Эн-би-си. У нее было две маленьких дочери, Арлен (восьми лет) и Гейл (четырех). ЛМС стал появляться с Аланной в обществе. Их роман начался, — совершенный выбор времени, как всегда говорил ЛМС, — 4 июля 1951 года.
   Первая запись в нью-йоркском дневнике датируется сентябрем того же года.

   1951
Пятница, 21 сентября

   Итак, я здесь, в Нью-Йорке — снова пишу, снова работаю, снова трахаюсь, снова живу. Я решил возобновить дневник главным образом потому, что Морис внушает мне все большую тревогу, и я нуждаюсь в каких-то памятных записях относительно его поведения и поступков. Бен доверяет ему абсолютно, а я начинаю гадать — не зря ли. Я нахожу также, что вкусы Мориса имеют причудливый, если не опасный уклон. Мы постоянно спорим о том, что хорошо, а что плохо и каких художников нам следует опекать. Морис и эта галерея внушают мне мрачные предчувствия, вот я и хочу иметь под рукой все факты, какие смогу, и в хорошо задокументированном виде.
   К примеру: утром я всегда прихожу сюда первым, даже раньше, чем Хельма (наша секретарша). Морис, как правило, появляется лишь после второго завтрака. Вся моя, согласованная с Беном, стратегия состоит в том, чтобы со всевозможной прозорливостью осуществлять добавления к нашим основным европейским запасам, не особенно заботясь о сенсационности приобретений. Город полон галерей и кооперативов — „Майерс“ и „де Нэйджи“, „Фелзер“, „Лоннеган“, „Парсонс“, „Иган“ — вот самые очевидные нашисоперники. Репутации вспыхивают и угасают, просуществовав всего несколько недель, и нам необходима уверенность, что всякий, кого мы выставляем — с учетом нашей-то родословной и облекающего нас ореола парижской славы, — более-менее крепко стоит на ногах. Морис — если говорить прямо, к его обаянию это никакого отношения не имеет, — насколько я способен судить, эстетических воззрений не имеет. Все выглядит так, точно он руководствуется собственной прихотью — или, что еще хуже, прихотью последнего человека, с каким он переговорил. Любое предложение Гринберга[164]принимается им без какой-либо критики. Я то и дело повторяю ему: не надо заскакивать в битком набитый, уже уходящий со станции поезд, давай поищем наш собственный, с множеством свободных мест, мы там хоть ноги спокойно вытянуть сможем. Не слушает — готов запрыгнуть в любой проезжающий мимо грузовик, лишь бы в том оркестр играл.
   И все же, эти утра в галерее — время до появления клиентов и Мориса — доставляют мне наслаждение. Мы расположены на втором этаже, и я стою у окна, глядя вниз, на Мэдисон, наблюдая за прохожими и машинами. Хельма приносит мне чашку кофе, я выкуриваю первую за день сигарету. В такие мгновения я думаю, что мне все это снится — никак не могу поверить, что живу и работаю здесь, что в жизни моей возникла такая возможность.
   Сегодня вечером к Аланне. Целый уик-энд вместе, поскольку дети уедут к ее бывшему мужу. Собираемся поискать для меня квартиру на Гринич-Виллидж. Я думаю, мне следуетбыть поближе к месту, где разворачиваются основные события.
Воскресенье, 23 сентября

   Отыскали на Корнелиа-стрит, невдалеке от Бликер, маленькую квартирку. Цокольный этаж кирпичного, стоящего в плотном ряду других таких же, дома (и что меня так тянет в цокольные этажи? Почему я люблю полуподземную жизнь?), — не меблированная: спальня, гостиная, кухонька и душевая. Два этажа над нею занимает итальянское семейство.
   Приятно было получить на этот уик-энд всю квартиру Аланны в собственное наше распоряжение. Я нахожу Аланну очень сексуальной: есть что-то остро обольстительное в ее изумительных зубах и совершенных, ухоженных светлых волосах. При этом волосы на лобке у нее блестящие, темно-карие — глядя на нее, входящую голой в спальню с графинчиком „мартини“ и двумя бокалами, я задумываюсь, не этот ли драматичный контраст и возбуждает меня так сильно. Сексом мы, пока что, занимаемся очень правоверным — презерватив, „позиция миссионера“, — однако что-то в ней вызывает во мне желание разгуляться вовсю. Она высока, широка в кости, у нее острый ум законницы. Чрезвычайно озабочена детьми и тем, как они познакомятся со мной (хотя зачем мне с ними знакомиться?). О прежнем муже отзывается уничижительно („слабый, жалкий человек“) — он, оказывается, тоже юрист. Аланне тридцать пять. У нее большая квартира на Риверсайд-драйв с живущей тут же служанкой. При зарплате Аланны да еще и алиментах, она очень хорошо обеспечена. А я просто радуюсь, что после парижского кошмара снова начал функционировать сексуально. И благодарен США за эту славную, уверенную в себе женщину. Приезд в эту страну — лучшее, что я когда-либо сделал.
   Аутридж назвал меня циклотимиком — человеком, страдающим маниакально-депрессивным психозом, но только слабо выраженным — по каковой причине он, если верить его словам, и не стал подвергать меня лечению электрошоком. Он дал мне имя и адрес нью-йоркского психиатра — на случай, если я ощущу потребность в консультациях. Однако я думаю, что диагноз его неверен: никаким маниакально-депрессивным психозом я не страдаю, ни слабо, ни сильно выраженным. Я думаю, в Париже меня настиг отсроченный, понемногу набиравший силу нервный срыв, начало которому было положено, когда я возвратился из Швейцарии и узнал, что Фрейя и Стелла мертвы. Спустя почти три года, он, наконец, сдетонировал — благодаря Одиль или, вернее, благодаря моей неудаче с Одиль. (Что, кстати сказать, сталось с Одиль? Я думал, она поедет в Нью-Йорк. Надо будет спросить у Бена), а теперь я здесь, в Нью-Йорке, и это выглядит так, словно в жизни моей подняли шторы и все наполнилось светом. Солнце заливает дом.
Четверг, 11 октября

   Прекрасный, свежий нью-йоркский денек. В резко очерченных тенях и ярком солнечном свете эти здания выглядят великолепно — они такие вызывающе неевропейские. Нам не нужны ваши кафедральные соборы и крепости, обнесенные рвами замки и георгианские террасы, словно бы говорят они, — у нас есть нечто совершенно другое, мы говорим на другом языке, у нас свое представление о красоте. Хочешь — бери, не хочешь — не бери. Сравнения бессмысленны и излишни.
   Морис явился сегодня в три часа дня, притащив четыре никудышных холста (мазки и пятна первичных цветов) какого-то шарлатана по имени Хьюз Делахей — по 500 долларов каждый. За такие деньги я мог бы купить Поллока, — если бы захотел. Я запротестовал, мягко — капитал наш быстро убывает, а я еще не купил ни единой вещи, — указал, что мы не сумеем сбыть Делахея и за два месяца. Логан, покровительственно ответил он, вы слишком старомодны, как папа, в этом городе надо поворачиваться, иначе ничего не добьешься. Мне удалось сдержаться. Иронический комментарий к недавним моим напыщенным словесам. Пожалуй, стоит дать Бену знать о происходящем.
   Сегодня иду на Джейн-стрит, в кооперативную галерею Джанет Фелзер. От Мориса я это приглашение утаил. А завтра переезжаю на Корнелиа-стрит.
Пятница, 12 октября

Увидел первую в Нью-Йорке картину, которую мне захотелось купить — некоего Тодда Хьюбера. Джанет подержит ее для меня. Каким-то образом — оба надрызгались, да Джанет еще и скормила мне некую таблетку, — мы очутились в одной постели на 47-й улице. Проснулся с таким чувством, точно я в аду, и услышал какое-то шевеление в ванной комнате. Потом оттуда появилась голая Джанет, скользнула в постель. Голова моя раскалывалась от похмелья. Она прижалась ко мне и только тут я понял, что случилось. Она маленькая, костлявенькая, с совершенно плоской грудью — неmon truc[165],собственно говоря — но есть в ней нечто озорное, шаловливое ипорочное,и это возбуждает. Я подошел к холодильнику, достал бутылку пива. Эй, сказала она, и мне тоже пива дай, я чувствую себя совсем дерьмово. Мы с полчаса просидели в постели, попивая пиво и болтая. Ни она, ни я дать свидетельские показания о происшедшем прошлой ночью готовы не были, однако, так или иначе, пиво сработало и мы занялись любовью. Звуки движения по 47-й улице. Наши пивные, с отрыжечкой поцелуи. Забавное обезьянье личико Джанет подо мной, глаза зажмурены. Когда я кончал, она сказала: только не рассчитывай на скиду за Хьюбера.
Вторник, 23 октября

   Корнелия-стрит. Уоллас телеграфировал, что нашел в США издателя для „Виллы“ — „Бакнелл, Данн и Вейсс“. Настаивает, чтобы я сам позвонил мистеру Вейссу, никак не меньше, тот страшно обрадовался, узнав, что его автор в настоящее время проживает в Нью-Йорке. Аванс всего в 250 долларов, однако нищим выбирать не приходится.
   Купил Хьюбера за 100 долларов, а затем снова купил, уже для себя, за 300 (наша обычная наценка в 200 процентов — по крайности, „Липинг и сын“ получили, наконец-то, прибыль от продажи произведения современного искусства). „Земной ландшафт № 3“, так это называется. Продолговатая картина — густые полосы коричневой и черной краски, кое-где отскобленной и содранной, кое-где выровненной и покрытой подобием патины. В одном из угловых схождений мазков помещен грубый ромбоид грязновато-кремового цвета. Возможно, все дело в том, что он немец (его настоящее имя Табберт Хьюбер), но в картине Тодда ощущаются подлинные весомость и значительность. В ней присутствует композиция. Она полностью абстрактна, однако название ее подталкивает к своего рода метафорической интерпретации. По-настоящему впечатляют только Хьюбер и голландец по фамилии де Кунинг. Оба умеютрисовать.А это помогает.
Вторник, 13 ноября

   Первый по-настоящему холодный день. Снег налетает зарядами, обметая наледи. Холод обжигает, — пока я шел к подземке, у меня онемели щеки. Морис вчера вообще не появился, а когда я позвонил ему, сообщил, что работает дома. Я сказал, спасибо что поставили меня в известность, а он ответил, что это его галерея и он может сам решать, где ему удобнее работать, вам тоже большое спасибо. Полагаю, Бену пора вмешаться, положение складывается решительно неприятное. Я не могу уволить Мориса или устроить ему выволочку, — хотя, по-моему, совершенно ясно дал понять, что о нем думаю. С переездом в Нью-Йорк Морис изменился — быть может, просто потому, что избавился от присутствия отца — приемного отца. При наших встречах в Париже он производил очень приятное впечатление — немного ленивый и нерадивый, конечно, однако ничего похожего на него теперешнего. Со мной он холоден, надменен и самодоволен. И при том совсем не работает. Бог весть, чем он занимается — скорее всего, тем же, что и каждый из нас: пьянством, сексом, наркотиками, — но я, по крайней мере, каждое утро, с понедельника по пятницу, являюсь в галерею. Человека неосмотрительного подстерегает в этом городе некая опасная порча; нужно все время оставаться настороже.
   Завтрак с Тедом Вейссом. Он хочет издать „Виллу“ еще до конца года. Они закупили в Англии чистые листы, так что осталось лишь переплести книгу и сделать новую обложку. Вейсс щуплый, практичный, очкастый интеллектуал — очень сухой. „Мы собираемся подать ее как „экзистенциальный“ роман, — сказал он. — Что вы об этом думаете?“. „А оно не будет отдавать вчерашним днем?“ — спросил я. „Нет. Тут это самая свежая новость“, — ответил он.
Понедельник, 3 декабря

   Прошлой ночью опять спал с Джанет. Этот уик-энд мне пришлось провести в одиночестве — к Аланне приехала сестра с детьми. И я пошел на вечеринку в „де Нэйджи“, а там оказалась Джанет (и прочая обычная публика). В конце вечера, когда люди уже начали расходиться, Джанет сказала: „Можно я пойду к тебе?“. И я ответил, да, пожалуйста. Почему ты так рискуешь, Маунтстюарт? Да нет тут никакого риска. Аланна — моя подруга, точно так же, как и Джанет: клятву верности я ни одной из них не приносил. И все же, посмотри на себя, ты же оправдываешься. Все это пустозвонство — ты чувствуешь себя виноватым в том, что спишь с Джанет. Мне 45 лет, я одинокий мужчина — и вовсе не обязан скрывать от кого бы то ни было мою любовную или половую жизнь. Так почему бы тебе не рассказать обо всем Аланне, заодно и выяснишь, насколько у нее широкие взгляды? Нет-нет, это не кризис.
Пятница, 14 декабря

   Устроил в галерее небольшой прием, чтобы отпраздновать выход моей книги. „БДиВ“ пригласило на него нескольких писателей и критиков. Я зазвал Гринберга и Фрэнка О’Хара[166]плюс кое-кого из литературных знакомых — в противовес миру искусства. Глядя на мои книги, стопками сложенные на центральном столе, я испытывал странную гордость. Уздешней „Виллы“ очень простая обложка: набранные рубленной гарнитурой темно-синие строчные буквы на неровном овсяного цвета фоне — чем-то очень похоже на „Бахаус“. Фрэнку понравилось заглавие. „„Вилла у озера“. Хорошо, — сказал он. — Очень просто, но звонко, тут есть резонанс. Так могла бы называться картина Клее“. Вообще-то, я в этом не уверен, однако выдать такую ассоциацию — с его стороны мило. С Фрэнком был друг, тоже писатель, Герман Келлер, который выглядит, как тяжелоатлет (широкие плечи, толстая шея, короткая стрижка), хотя на деле он преподает литературу в Принстоне. Я решил, что Келлер — один из „голубых“ друзей Фрэнка, но кто-то сказал мне, что это не так. По-видимому, Фрэнк любит обхаживать гетеросексуальных мужчин.
   Что было для меня интересно, так это наблюдать за тем, как изменилось в результате выхода книги восприятие меня другими людьми. Из еще одного элегантно одетого англичанина, по-дилетантски подвизающегося в мире искусства, я обратился в издаваемого автора со стажем (на титульной странице перечислены другие мои сочинения). Келлер заинтересовался „Космополитами“ и спросил, не взялся бы я рецензировать книги для одного небольшого журнала, с которым он связан — им нужен человек, читающий по-французски. Он сказал, что знаком с Оденом и спросил, не хочу ли и я познакомиться с ним. Я ответил, что с наслаждением — хотя, на деле, меня это оставило равнодушным.Отсюда, из Нью-Йорка, мой прежний литературный мир кажется таким далеким. Маленький, затхлый пруд, так выглядит он задним числом. И я, пожалуй, рад, что держусь от него на расстоянии.
   Приходил Удо Фейербах — приятно было снова увидеться с ним. Он теперь дороден и сед, лицо в морщинах, с двойным подбородком. Редактирует журнал под названием „Международное искусство“, я сказал ему, что это звучит как название авиалинии. Он взял „Виллу“, полистал. Еще одна книга, сказал он,teuflische Virtuosität.И мы рассмеялись. У него прошитая сединой бородка сатира, сообщающая ему вид злобного дядюшки.
   Аланна попросила меня провести Рождество в ее семье. Вдовый отец Аланны — отставной профессор какого-то женского университета в Коннектикуте, — у него большой дом на побережье. Когда я узнал, что там будет еще и ее сестра с мужем и детьми, то запросил пардона. Сказал, что должен побывать в Лондоне, навестить маму — так что, пожалуй, придется это сделать.
   Тед Вейсс говорит, что в „Нью-Йорк таймс“ и „Нью-Йоркере“ скоро появятся хорошие рецензии на „Виллу“. Как он может знать об этом заранее? — но все равно приятно.

   1952
[Январь]

   Спеллбрук, близ Покатука, штат Коннектикут. Приехал сюда 3-го — в понедельник вернусь в город. У отца Аланны, Титуса [Фитча], здесь, в Спеллбруке, большой обшитый вагонкой дом, отсюда до Покатука миль пять. Дом стоит посреди рощи лавров и кленов, от океана его отделяют минут двадцать ходьбы. Сегодня утром выглянуло солнце, и мы прогулялись по лугам до берега (на земле лежало дюйма на три снега). Нас здесь девятеро: я, Титус, Аланна, Арлен, Гейл, Катли Банди (старшая сестра Аланны), Далтон (муж Катлин) и их дети — Далтон-младший (лет семь-восемь) и Сара (едва начавшая ходить). Мы побродили по берегу, заглядывая в залитые водой скальные бухточки, накатывала хорошая волна, дети бегали вокруг. Дома нас ждал приготовленный хозяином обильный завтрак. Идиллическое утро, подпорченное только тем совершенно для меня очевидным (хотя больше ни для кого) обстоятельством, что Титусу Фитчу я не по душе. Невзлюбил он меня по причинам моего происхождения, не по личным. Я англичанин, он же — стопроцентный, не считающий нужным искать для этого оправдания англофоб высшей пробы. Будь я негром, а он Великим Визирем Ку-клукс-клана, враждебность его и то не была бы очерченной более ясно. Полагаю, Титуса пугает то обстоятельство, что его молодая дочь спуталась с англичанином. Впервые в жизни я ощущаю себя жертвой расовой ненависти, словно еврей в нацистской Германии. Меня он именует „нашим английским другом“. „Возможно, наш английский друг предпочитает, чтобы мясо было хорошо прожарено“. „Возможно, наш английский друг принял бы скорее чаю, чем кофе. Я правильно выразился? „Принять“ чаю?“. „Наш английский друг не привык сидеть за обеденным столом с маленькими детьми. Зеленого сукна дверь и все прочее“. Недружелюбие его попросту осязаемо, однако остальные члены семьи только посмеиваются. Я пожаловался Аланне на этооскорбительноеfroideur[167],но она от меня отмахнулась. „Глупости. Просто папа такой человек. Профессиональный сварливый старик. Не будь так обидчив, Логан. Не принимай все на свой счет“.
   Во всяком случае, увидеть Аланну вне города было приятно: она здесь частично лишается своей заостренной жесткости, ухоженности и лоска. Волосы ее начинают виться, она почти не красится, ходит в джинсах и просторных свитерах. Самые суровые углы и плоскости ее красивого лица словно бы разглаживаются и смягчаются. Я нахожу эту наполовину сельскую Аланну не менее привлекательной, чем ее нью-йоркская версия.
   Фитча раздражает успех „Виллы“, пожавшей, как и предсказывал Тед Вейсс, урожай превосходных рецензий. Банди наговорили мне лестных слов. Едва появившись здесь, я вручил Фитчу экземпляр, и он, не удостоив книгу взглядом, положил ее на пристенный столик. Он — поджарый, с резкими чертами лица, только-только переваливший за семьдесят старик с густой копной непослушных белых волос. Курит с педантичной, приобретенной долгим навыком аффектацией, трубку, отдает предпочтение галстуку-бабочке, носит твидовые куртки с древними, цвета хаки, штанами. Иногда, если я быстро оборачиваюсь, то успеваю увидеть в глазах Фитча неприкрытую ненависть — прежде чем на лице его вновь застывает сварливая маска „я здесь хозяин“.
   Лондон оставил впечатление мрачное. Темно, холодно, грязно, люди неулыбчивы и подавлены. Он почему-то все еще похож на воюющий город. Я повидался с мамой (бесконечные жалобы), вывез ее на Рождество в „Савой“, позавтракать. Дик пригласил меня на хогманей в Шотландию, но я решил, что разумнее будет дать моей печени передышку, и 1-го января улетел первым же рейсом назад.
   Из Лондона я позвонил Бену насчет Мориса, и Бен сказал, что приедет, как только сможет. Питер был на Карибах — медовый месяц с Глорией Несс-Смит, ныне третьей миссис Скабиус. Когда я включал в моем бункере обе газовые горелки, в нем становилось достаточно тепло, и я чувствовал себя настолько по-домашнему, что лучшего и желать не приходиться. Агентство, которое в мое отсутствие присматривает за квартирой, похоже, знает свое дело.
   После ленча час проболтал с Гейл Рул. Прелестная, непринужденная, открытая девчушка, очень любящая рассказывать анекдоты — что ей дается с трудом, потому что она сама хохочет над ними. Я был очарован, а потом понял в чем дело: Стелле, когда я видел ее в последний раз, было столько же лет, — и я снова ощутил весь ужас моей страшнойпотери. Думаешь, что со временем она утихает, боль, но тут она возвращается и язвит тебя с обнаженностью и новизной, о которых ты успел забыть.
   Мне захотелось заняться любовью (на деле, захотелось просто подержаться за кого-то) и я спросил у Аланны, нельзя ли мне нынче ночью проскользнуть в ее комнату, однако Аланна решила, что это слишком рискованно. Поэтому мы поехали прокатиться и совокупились — торопливо и без особой приятности — на заднем сиденье машины, остановив ее на какой-то проселочной дороге. Я сказал, что впервые занимаюсь этим в машине. Добро пожаловать в Америку, ответила Аланна. Очевидно, это ключевойrite de passage[168].Больше всего меня утешала на обратном пути картина: Фитч, принюхивается, точно ищейка, к воздуху и ноздри его наполняет запах английской спермы. Старый козел. Картина эта согревала меня на протяжении всего обеда.
Пятница, 7 марта

   В студии Тодда Хьюбера на восточной 8-й улице. Купил за 75 долларов еще один „Земной ландшафт“, поменьше. Почти сплошь темные, изгибающиеся коричневые линии, но прорезанные вверху сильной горизонтальной полоской лимонного цвета — смахивает на рассвет при мерзкой, бурной погоде. Разговор об Эмиле Нольде, де Стале и других художниках. Он крепкий, похожий на молодого крестьянина или портового грузчика парень с выступающей квадратной челюстью и светло-голубыми, близорукими с виду глазами.
   Мы зашли выпить в „Кедровую Таверну“ — не из любимых моих мест, там ослепительно яркий свет, — однако Тодд хотел отпраздновать продажу. В доску пьяный Поллок обозвал его „нацистом“, но Тодд лишь рассмеялся и сказал, что время от времени ему приходиться выколачивать из Джексона дерьмо, просто чтобы держать того в рамочках, однако сегодня у него настроение великодушное. Там было много молодых женщин, пришедших поглазеть на львов: Хьюбера, Поллока, Клайна, этого мошенника Золло — каждый выставлял напоказ свою мускулистую мужественность: ни дать ни взять, петухи на навозной куче. Женщины — Элейн [де Кунинг], Грейс [Хартингтон], Сэлли [Штраусс] — налегали на выпивку наравне с мужчинами. Эта потная, нервная, сексуальная атмосфера, заставляла меня пожирать глазами женщин на манер какого-нибудь распутного сатрапа. Зашел О’Хара с Келлером. Может быть, они все-таки трахаются? Келлер сказал, что прочел „Виллу“ дважды. „Сложная книга, но я ее одолел“, — сказал он. Я позвонил Аланне, спросил, нельзя ли заскочить к ней, выпить на ночь рюмочку — она ответила, что у нее Лиланд, приехал повидаться с девочками, но завтра во время ленча она будет свободна. Позвонил Джанет — пусто. И я решил снять одну из девушек, однако они, едва узнав, что я не художник, утрачивали ко мне всякий интерес. Там была одна, смуглая, с тонкими запястьями и очень длинными волосами, она мне действительно нравилась, и я с пьяных глаз никак не желал смириться с ее отказами, пока она, наконец, не сказала: „Отвали, старикан“. Старикан? Исусе, сорок шесть это еще не старость. Я-то чувствую, что даже и не начинал как следует жить — пока. Эта долбанная война отняла у меня шесть лет. Так что я отправился домой, принял еще немного и записал все это.
Четверг, 8 мая

Приятное воссоединение в „Уолдорфе“: я, Бен и Питер. Вся прежняя шатия. Питер приехал сюда проталкивать свой новый роман „Избиение невинных“. Мы поговорили — куда деваться, старые школьные дружки — об Абби, о проведенном там времени. Не думаю, что Питер и я так уж сильно изменились физически — нас еще можно признать по нашим школьным фотографиям, — конечно, все мы раздались вширь, отрастили зады, но вот Бен отяжелел, у него округлый живот и пухлый двойной подбородок, стекающий на воротник, — выглядит он старше меня и Питера. Так я, во всяком случае, надеюсь: каждый из нас, вероятно, держится о двух других таких же мыслей. За кофе к нам присоединилась Глория. Вид у нее… богатый. Сексуально богатый. Странный, сверхизысканный выговор: тот мюжчина в шляяпе. Как у английских кинозвезд, закончивших школу женского обаяния или бравших уроки дикции. Она спросила: „Я не испорчу вам вечеринку, мальчики, нет?“. Я обрадовался, увидев ее. Она из тех людей, что, входя в комнату, мгновенно делают ее более интересным местом. Да и хорошо, что она появилась — как ни люблю я Питера, в его голосе проступают нотки все возрастающего самодовольства. Он похвастался Бену что купил за 3 000 долларов Бернара Бюффе. Бен, как всегда дипломатичный, поздравил его с умным вложением средств. Бен немного озабочен: он обещал мне за уик-эндразрешить ситуацию с Морисом.
   К концу вечера Глория наставила на меня свой скептический, слегка насмешливый взгляд и спросила: „Так что вы поделываете, Логан?“. Я сказал, что у меня только что вышла книга. „Превосходная вещь, — встрял Питер, — серьезно. Лучшее, что ты сделал“. Не читал, конечно, но жаловаться грех, я и сам не читал ни одной его книги с тех пор, как он забросил свои довольно приличные небольшие триллеры ради Новейшей Напыщенности. „Пришлете мне экземпляр?“ — спросила Глория. „У нас же дома есть один, дорогая“, — сказал Питер. „Тот надписан тебе, — ответила она. — А хочу, чтобы Логан надписал книгу мне, отдельно“. Я предпочел бы, чтобы она купила книгу, сказал я, —мне нужны проценты с продаж — любые, какие я только смогу получить. Тем не менее, уходя, Глория напомнила мне: „Так не забудьте о книге“. Я подумал, не попалась ли, наконец, Питеру женщина ему под стать.
   Бен ушел, Питер с Глорией поднялись в свой несомненно огромный номер, и на миг я, надевавший дождевик, остался в вестибюле один, и тут мне вдруг померещилось, будто явижу входящую сквозь вращающиеся двери герцогиню Виндзорскую. Я замер на месте — но вскоре сообразил, что это просто еще одна тоненькая нью-йоркская дамочка с чрезмерно сложной прической, держащейся на голове, точно зацементированная. Я вспомнил, что у нее и Герцога здесь апартаменты. Надо бы не забывать об этом — и обходить „Уолдорф“ стороной.
Понедельник, 12 мая

   Ситуация с Морисом разрешилась — во всяком случае, на бумаге. Теперь галереей управляю я; Морис подчинен мне и должен получать мое разрешение на любые покупки стоимостью выше 500 долларов. Ему выделен отдельный фонд в 5 000 долларов, который Морис может использовать по собственному усмотрению, — Бен будет его пополнять. Все это было сказано сегодня утром на совещании, прошедшем в ледяной обстановке, — с надутым, замкнутым Морисом. Бен говорил очень твердо, почти резко, и я вспомнил, что, конечно, Морис — сын не его, а Сандрин. Надеюсь, эта якобы независимость и якобы автономия Мориса удовлетворят. Я все же немного тревожусь.
   Сегодня ранним вечером ужинал с Аланной и девочками. Гейл высыпала на нас кучу анекдотов и шуток, которые, по ее уверениям, придумала сама. Лучшая из них, повергшая нас на секунду в оторопь, была такой: „Как в Бруклине пересказывают алфавит?“. Перечисляют буквы алфавита, дорогая, сказала Аланна. Хорошо, и как же перечисляют буквы алфавита в Бруклине? „Гребанная А, гребанная Б, гребанная В“, — сказала Гейл. Аланна всполошилась, но я так хохотал, что ей не удалось даже притвориться разгневанной. Гейл призналась, что это она не сама выдумала.
   Аланна упрашивает меня поехать в Спеллбрук еще на один уик-энд. Помимо того обстоятельства, сказал я, что ее отец питает ко мне отвращение, меня возмущает, что со мной обходятся, как с подростком, заставляя спать отдельно от нее. Мы взрослые, зрелые люди, мы любовники, почему мы не можем получить свою комнату? „Я его младшая дочь, — ответила Аланна. — Он думает, что вне брака у меня никакого секса нет“. Я сказал, что это нонсенс. Потом мне пришла в голову мысль. Если ей нужно регулярно видеться с ним, почему бы нам не снять для себя жилье где-нибудь неподалеку? Она сможет заглядывать к отцу, а мы — спать вместе. Неплохая идея, сказала она.
Пятница, 11 июля

   Аланна на летние каникулы уехала с девочками в Коннектикут. Морис отправился в Париж, так что я остался на весь жаркий июнь присматривать за хозяйством и благодарить богов за изобретение кондиционера. Дел в этом месяце никаких: похоже все до единого художники Нью-Йорка перебрались на Лонг-Айленд. Может, и мне стоило бы повертеться там, понюхать что к чему.
   Впрочем, вернулась Джанет — устроила прошлой ночью вечеринку в своей галерее. Фрэнк [О’Хара] тоже явился туда, игривый, назойливый, в стельку пьяный и очень загорелый. На полчаса зажал меня в углу, разливаясь соловьем о некоем варварском гении по фамилии Пейт, которого он откопал на Лонг-Айленде. „Слава Богу, наконец-то нашелся художник, у которого есть мозги“. Оттуда на квартиру к Джанет. Я никогда не планирую переспать с нею, однако, если она в настроении, устоять бывает очень трудно. Ты должен увидеть мой загар, сказала Джанет. Он у меня везде-везде.
Суббота, 16 августа

   Спеллбрук. Аланне кажется, что она нашла дом в двух-трех милях от жилища ее отца — в деревне, именуемой Мистик. Я сказал, что он мне уже нравится. Сегодня во второй половине дня мы съездили туда с Арлен и Гейл. Это маленькое гонтовое бунгало, стоящее в окружении карликовых дубов несколько в стороне от береговой дороги. Пологая двускатная крыша, длинная застекленная терраса спереди и печь из бутового камня сзади. Две спальни, ванная, большая гостиная с камином. Длинная узкая кухня на задах глядит на захудалый, запущенный сад. Дому, наверное, лет шестьдесят, говорит Аланна, воображая, — лапушка, — что это привлечет меня, европейца с моей многовековой культурой. Внутри все работает — вода, электричество, отопление, — так что здесь можно жить и зимой. Я вижу себя в нем — без усилий, —хотя какой-то тревожный звоночек и звякал у меня в голове, пока мы вчетвером, плюс агент по недвижимости, обходили дом. Логан с его прото-семейством… „Смотри, Логан, — крикнула Гейл, — тут тоже комната, ты можешь устроить в ней свое логово“. Действительно, маленькая чердачная комнатка под скатом крыши, со слуховым окном, из которого открывается далекий вид на пролив, отделяющий Блок-Айленд от материка. На меня вдруг накатили образы моей комнаты на Мелвилл-роуд, кровель Баттерси в ее окне.И при воспоминании о прежней жизни глаза мои наполнились слезами. Аланна увидела это и просунула свою ладонь в мою. „Ты прав. Мы могли бы быть счастливы здесь“, — сказала она. Гейл взяла меня за другую руку. „Пожалуйста, Логан, пожалуйста“. „Решено“, — сказал я.
   Я настоял, что сам буду вносить всю ренту — 1200 долларов в год, — на самом-то деле, я себе этого позволить не могу, однако теоретически оно делает дом моим, а не принадлежащим мне и Аланне. Кого я обманываю?
   Гейл сказала сегодня вечером Фитчу: „Логан снял для нас дом в Мистик“. Тот мрачно взглянул на меня: „Кто колонизатором был…“. Старый козел пребывал нынче вечеромв кислом настроении. Мы молча сидели вдвоем — девочки в постели, Аланна прибиралась на кухне, — он возился со своей нелепой трубкой, выскребая чашечку, уминая грубый табак.
   Потом спросил: „Вы знаете Банни Уилсона[169]?“
   Я ответил, что знаю, кто он, читал многие его книги. Еще один записной член клуба англофобов.
   — Блестящий ум, — сообщил Фитч, извергнув в потолок синеватый клуб ароматного дыма. Затем ткнул в меня черенком трубки: — Когда произошла английская революция?
   — 1640-й. Оливер Кромвель. Казнь Карла I. Протекторат.
   — Неправильно. Революция произошла в 1787-м. Именно тогда англосаксонская буржуазия создала новое общество. У вас все ещеancien régime[170],и всегда был, со времен Карла II. На самом деле, ваша революция произошла здесь, по другую сторону Атлантики. Вот почему вы на нас так обижены.
   — Мы вовсе на вас не обижены.
   — Конечно обижены. Об этом и говорит Банни. Сейчас вы имеете два раздельных англоязычных общества, выросших в 1785-м из общего корня. Наше — революционное, республиканское, ваше стоит за статус-кво и королевскую власть. Поэтому нам никогда не поладить.
   — Простите, но, — при величайшем моем уважении, — мне это представляется полной чушью.
   — Именно этих слов я и ожидал от англичанина вашего происхождения и образования. Видите? — он разразился лающим смехом. — Вы просто-напросто подтвердили мою правоту.
   Я не стал мешать ему и дальше нести этот бред. На самом деле он — старый, предосудительный ПИЗМ.
Воскресенье, 17 августа

Мне нравится прибегать к этим выражениям — „при величайшем моем уважении“, „со всей приличествующей скромностью“, „покорно прошу учесть“, — которые, на деле, всегда подразумевают нечто совершенно противоположное. Когда мы препираемся (что начинает понемногу выводить Аланну из себя), я неизменно бомбардирую ими Фитча, они позволяют мне категорически не соглашаться с ним, сохраняя чопорную видимость хороших манер. Как раз по поводу манер мы в очередной раз и поцапались за ленчем. Я сказал, что в Америке хорошие манеры это средство развития и углубления полезных знакомств, тогда как в Англии — защиты своей личности. Он отказался принять мои доводы.
   Съездили в Нью-Лондон, чтобы подписать документы, касающиеся дома в Мистик, и внести первый платеж. Аланна берет на себя расходы по меблировке, ремонту и отделке дома. Вот вам и моя независимость. Гейл с Арлен написали мне благодарственное письмо и подсунули его под мою дверь. Замечательные девочки. Я их очень люблю.
Среда, 5 ноября

   Большая выставка в галерее Джанет. Три картины Хьюбера, которые стоило бы приобрести, да цены его нам не по карману. Инфляция последних шести месяцев внушает тревогу — чувствую, начинается драка за молодых, в сущности, не испытанных, не проверенных художников. Как бы там ни было, у Джанет имеется Барнетт Ньюмэн и еще Ли Краснер в придачу. Джанет умница. Да и прием удался на славу: порох, измена и заговор[171].Как это ни неприятно, выставка, похоже, имела бурный успех. Фрэнк по-прежнему бредит своим новым открытием: Натом Тейтом — не Пейтом, — все его работы раскупаются вмгновение ока. Немного позже я познакомился с этим вундеркиндом: тихим, высоким, симпатичным юношей, который напомнил мне Паулюса, моего швейцарского стража. Он спокойно стоял в углу, попивая скотч, на нем был серый костюм, что доставило мне некоторое удовольствие. В зале только мы двое и были в костюмах. Густые, светлые, чуть темноватого оттенка волосы. Джанет вся в дыму и пламени, сказала, что накурилась героина (так разве бывает?) и уговаривала меня попробовать тоже. Я ответил, что староват для этих игр. Купил Хьюбера и Мозервелла. Нат Тейт, которого стоило бы купить, отсутствовал, хотя работы его мне, в общем, понравились — смелые, стилизованные рисунки мостов, вдохновленные поэмой Крейна[172].Теперь понимаю, почему Фрэнк говорил о мозгах.
   Уходя, столкнулся с Тейтом и спросил, нет ли у него чего-либо для продажи частным порядком, а он ответил, — чрезвычайно странно, — что мне следует спросить об этом у его отца. Позже Пабло [собака Джанет Фелзер] навалила посреди зала большую кучу — мне рассказал об этом Ларри Риверс.
   Похоже на то, что Дуайт Д.[173]подбирается к Дому все ближе.
Четверг, 25 декабря

   Лондон. Тарпентин-лейн. Мрачный, гнетущий ленч в Самнер-плэйс с мамой и Энкарнасьон. Мама увядает — она достаточно оживлена, но стала куда более худой, сухопарой. Ели индейку с разваренной брюссельской капустой. Картошку Энкарнасьон приготовить забыла, и мама накричала на нее, а Энкарнасьон сказала, что эта английская еда все равно отвратительна, и расплакалась, — я заставил их взаимно извиниться. Выпил львиную долю красного вина (две бутылки, которые я благоразумно принес с собой — единственное спиртное в доме это белый ром). Про Аланну я им рассказывать не стал.
   Прежде чем улететь сюда, я попросил Аланну выйти за меня замуж. Она ответила согласием, мгновенно. Слезы, смех, всего в избытке. Сдается мне, она ожидала моего предложения уже не один месяц. В тот день, в субботу, я повел Арлен и Гейл на прогулку в Центральный парк. Арлен захотелось покататься на коньках. Мы с Гейл сидели среди зрителей, наблюдая за нею (Арлен катается вполне прилично), грызли крендельки с солью. И Гейл спросила, серьезным, взвешенным тоном: „Логан, почему ты не женишься на маме?Я, правда, была бы этому рада“. Я чуть было не вспылил и переменил тему, однако вечером, после ужина (мы были одни) взял да и сделал предложение. Это верно, меня очень влечет, физически, к Аланне, она нравится мне, однако я не могу, если честно, сказать, что люблю ее. Если бы ты любил ее, стал бы ты до сих пор валять Джанет Фелзер? Аланна говорит, что любит меня. Беда в том, что после Фрейи я, по-моему, никого по-настоящему полюбить не способен. Но я счастлив, наверное, — и более того: я рад, доволен, что мы поженимся. Я привык быть женатым человеком; и отвык жить сам по себе — одиночество это не то состояние, которое я приветствую и которым наслаждаюсь. Меня не покидает, однако же, мысль, что я женюсь на Аланне потому, что это позволит мне быть рядом с Гейл… Что, вероятно, очень глупо с моей стороны: не всегда же она будет оставаться очаровательной, забавной пятилеткой. И все же,carpe diem[174].Кому, как не мне, жить по этой аксиоме?
   [ЛМС женился на Аланне Рул 14 февраля 1953 года: на скромной гражданской церемонии присутствовали лишь дети Аланны и несколько друзей. Титус Фитч слег в инфлюэнце и приехать не смог, — так он сообщил.
   На этом месте нью-йоркский дневник прерывается больше чем на два года, возобновляясь в начале 1955-го. ЛМС покинул квартиру на Корнелиа-стрит и перебрался к Аланне, на Риверс-драйв. Дом в Мистик („Мистик-Хаус“, как он его называл) создавал горячо любимый ЛМС контраст Нью-Йорку. ЛМС продолжал управлять галереей „Липинг и сын“, однако в неустойчивом перемирии между ним и Морисом начали обозначаться признаки напряженности.]

   1955
Воскресенье, 10 апреля

   Мистик-Хаус. Теплый солнечный день. Вполне мог бы быть летним. Кизил в цвету. Сижу в саду, притворяюсь, будто читаю газету, а на деле, только и думаю, что о первой сегодняшней выпивке. Незадолго до 11-ти иду на кухню и открываю банку пива. Вокруг никого, поэтому я делаю пару больших глотков и доливаю банку бурбоном. Возвращаюсь с нейв сад и газета вдруг начинает казаться мне интересной. „Уже пьешь?“ — спрашивает Аланна самым ядовитым своим, неодобрительным тоном. „Господи-боже, всего-навсегопиво“ — протестую я. Эта порция помогает мне продержаться до полудня, в который я законным образом смешиваю „мартини“. Аланна выпивает одно, я три. За ленчем открываю бутылку вина. После полудня дремлю, потом спускаюсь на берег и брожу среди скал с детишками. Когда возвращаюсь домой, уже наступает время предобеденного скотчас содовой, может быть, двух. За ужином снова вино, после него — бренди, а там пора и в постель. Вот таким манером мне и удается пережить воскресенье на природе.
   Почему я так много пью? Ну-с, одна из причин такова: в воскресенье я понимаю, что утром в понедельник мне придется вернуться в Нью-Йорк. Дух этого дома внушает мне глубокое доверие, — за что я и люблю Мистик-Хаус, — а дух нашего жилища в верхнем Вест-Сайде просто-напросто не по мне. Я ненавижу нашу квартиру; ненавижу ее расположение, и это начинает отравлять для меня весь остров Манхэттен. Какое сочетание факторов внушает мне эти чувства? Узость идущих с севера на юг авеню Вест-Сайда. Непримечательность выстроившихся вдоль них зданий. Высота названных зданий. К тому же в верхнем Вест-Сайде всегда чрезмерно людно. Там слишком тесно, тротуары вечно забитыпешеходами. А тут еще холодный, широкий простор Гудзона. Все это просто не для меня — душа моя съеживается. Я много раз предлагал Аланне переехать, но она любит своюквартиру. Возможно, я не привык жить бок о бок с двумя девочками. Возможно, я несчастлив.
[Июнь]

   Съездил в Уиндроуз на Лонг-Айленде — в дом приемного отца Ната Тейта: большое неоклассическое здание. Питер Баркасян (приемный отец) скупает 75 процентов того, что пишет этот юноша, исполняя роль своего рода неофициального агента. Что имеет для Ната — очаровательного (должно быть слово получше, но я не могу придумать его), но по существу своему простодушного молодого человека — как хорошие, так и дурные последствия. Хорошие состоят в том, что это дает ему гарантированный доход; дурные: будучи талантливым художником, вы вряд ли захотите, чтобы ваш приемный отец управлял вашей профессиональной жизнью.
   Я купил две картины из серии „Белые строения“ — большие беловато-серые полотна с расплывчатыми, проступающими сквозь белую грунтовку (как бы сквозь морозный туман), угольными метками, которые при ближайшем рассмотрении и сами оказываются домами. Баркасян необычайно горд Натом, который застенчиво отмахивается от любых комплиментов, как если бы те были зудливыми мухами. Он мне понравился — Баркасян, — он полон бездумной самоуверенности богатого человека, но без обыкновенно сопровождающей ее эгомании. Чувствуется, что на мир искусства он смотрит, как подросток на богатую кондитерскую — вот мир, которым можно упиваться, полный потенциальных утехи самопотворства. Он как-то заходил с Натом выпить в „Кедровую“ и теперь с восторгом рассказывает о тамошних женщинах: „Да что вы, мальчику приходилось просто отбиваться от них!“. Подозреваю, впрочем, что вкусы Ната направлены совсем в другую сторону.
[Июль]

   Мистик. Господи, какое замечательное место. Я сумел сократиться по части выпивки, вследствие чего трения между мной и Аланной поутихли. Гляжу на нее на пляже: на ее загар, на большое, гибкое тело, девочки хохочут и повизгивают у кромки океана, — и говорю себе: Маунтстюарт, почему тебе так трудно радоваться жизни? В постели я ощущаю соленый привкус грудей Аланны. Я лежу рядом с ней, вслушиваясь, когда подступает прилив, в шум прибоя, в посвист редких машин на 95-й магистрали и, надо полагать, ощущаю покой.
   Неподалеку отсюда, всего в нескольких милях, река Темза течет от Нориджа к Нью-Лондону. Совсем под боком также городки вроде Эссекса и Олд-Лайма. Худшего места, чтобы лелеять свою неприязнь к старой Англии, Фитч выбрать не мог.
[Август]

   Девочки у отца. Мы с Аланной проводим неделю на Лонг-Айленде, в обществе Энн Гинзберг. Здесь Герман Келлер и вездесущий О’Хара. Слава Христу, наш летний домик находится в Коннектикуте — похоже, весь художественный мир Нью-Йорка, до последнего мужчины и женщины, удирает сюда. Келлер повел нас обедать к Поллоку, однако Ли [Краснер, его жена] не пустила нас на порог, сказав, что Джексону „нездоровится“. Мы слышали, как из глубины дома несется громовая, сотрясающая барабанные перепонки джазовая музыка. В итоге, отправились в Квоге и удовольствовались гамбургерами. Келлер и О’Хара говорили о Поллоке, то и дело называя его „гением“ — пришлось мне вмешаться. Простите, сказал я, но вы просто не вправе бросаться этим словом. Оно применимо лишь к горстке величайших художников, каких знает история: к Шекспиру, Данте, да Винчи, Моцарту, Бетховену, Веласкесу, Чехову — ну и еще кое к кому. Нельзя помещать Джексона Поллока в эту компанию и называть его гением — это непристойное злоупотребление языком, не говоря уж о полной его нелепости. Оба бурно заспорили со мной и у нас состоялась увлекательная перебранка.
[Сентябрь]

Обнаружил сегодня, что Морис присвоил около 30 000 долларов, принадлежащих „Липингу и сыну“. Не вполне понимаю, что мне делать. Он, похоже, перекачивал с нашего счета небольшие, никогда не превышавшие 500 долларов, суммы, которые ему разрешено тратить без моего одобрения, и покупал на них картины. Я спустился в хранилище, провел инвентаризацию и нашел почти тридцать помеченных его именем холстов: я бы удивился, если бы они стоили больше десяти-двадцати долларов, однако в счетах указаны 250, 325 долларов и тому подобное. Элементарное мошенничество — но труднодоказуемое. Ситуация, разрешать которую придется с чрезвычайной деликатностью.
   После работы встретился с Аланной, мы пообедали — раньше, чем всегда, — и пошли в кино, на „Давно минувшее“. Я почти и не смотрел на экран. Однако позже, в постели, мы любили друг друга так, точно это было первое наше свидание. Не потому ли, что половина моего разума пребывала где-то еще? Казалось, Аланна раздвигает ноги шире обычного, и когда я вдавливался в нее, мне представлялось, что я вхожу так глубоко, как никогда прежде. Я ощущал себя огромным, раздувшимся, мощным, и похоже, способен был продолжать и продолжать, не кончая. Однако она, кончив, так ухватила меня, что я мгновенно спустил — и с таким чувством освобождения, очищения, что в голову мне немедля пришел Бальзак — „вот, надвигается новый роман“. Мысль эта заставила меня рассмеяться, и Аланна, услышав мой смех, присоединилась к нему, и оба мы погрузились в упоительное, взаимное, эротическое веселье. Когда я вышел из нее, эрекция моя спала лишь на половину, я ощущал себя животным в пору половой охоты, готовым войти в нее снова. „Иисусе-Христе, — сказала она, — что это на тебя накатило сегодня?“. Мы вместе приняли душ, трогая друг друга и нежно целуясь. Потом вытерлись и вернулись в постель, я открыл вино, мы ласкались и играли друг с дружкой, но уже с ленцой, словно придя к молчаливому соглашению не предаваться больше любви. В этот последний раз с нами что-то произошло и обоим хотелось сохранить происшедшее в памяти.
   Проснулся в 4:00 и сейчас записываю это, ощущая тупую боль в яйцах. Но из головы никак не идет Морис и его махинации.
Четверг, 29 сентября

   Париж. Отель „Рембрандт“. Я решил съездить в Париж — частью, для того, чтобы обсудить с Беном, с глазу на глаз, вопрос о Морисе, частью потому, что мама говорит, будто ей нездоровится — она, по ее словам, стоит на пороге смерти. Ну и кроме того, мне нужно обновить паспорт.
   Перед отъездом отыскал одного из художников, работы которых покупал Морис. В счете указано, что за его инфантильную пачкотню — яхта в море (описано как „псевдо-наивный стиль“) — уплачено 200 долларов. Художника зовут Поль Клэмпит, я нашел его в сомнительного толка нью-акрском колледже, именуемом „Институт американских художников“, где он проходил какой-то там курс графического дизайна. Спросил, нет ли у него каких-либо картин на продажу — мой друг купил одну, она мне понравилась. Конечно, сказал он и расстелил по столу сразу дюжину — по 25 долларов каждая. Я взял одну и попросил расписку.
   Бен, когда я предъявил ему эту улику, расстроился и рассердился. „Ему придется уйти“, — с неподдельной горечью сказал он. Спросил, как по-моему, смогу ли я управлять галереей в одиночку, и я ответил, конечно. Бен пообещал, что все сделает сам: ко времени моего возвращения Мориса там уже не будет. Он тепло пожал мне руку, сказав, что очень мне благодарен. „В этом вонючем бизнесе редко удается найти человека, на которого можно положиться“, — не без горечи прибавил он. Меня все же немного заботит то, чем все это кончится.
   Обедал с Кипреном Дьюдонне — истинным портретом значительного, знаменитого литератора. Белые, чуть длинноватые волосы, завивающиеся на воротнике. Трость с серебряной рукоятью — легкий поклон в сторонуdandysme[175].Он только что получилLégion d’honneur[176]и откровенно гордится этим, говоря, что и я имею отношение к его признанию („Les Cosmopolites“, как это ни поразительно, до сих пор допечатывается, хотя в год продается лишь несколько десятков экземпляров). Я сказал, что все это говорит скорее в пользу Франции и присущего ей уважения к писателям. Этот семидесятилетний второразрядный поэт, не напечатавший за десятки лет ни одной поэтической строки, поэт, пора расцвета которого пришлась на годы, предшествовавшие Первой мировой, все еще рассматривается государством, как его культурное достояние. Мы подняли по бокалу друг за друга —тружеников одного виноградника. Сомневаюсь, что в Англии отыщется хоть дюжина человек — вне моей семьи и круга друзей, — которые знают, кто я такой и что написал.
Понедельник, 3 октября

   Мама прикована к постели, кашляет: бледная, слабая. Энкарнасьон ходит за ней, как может, но ведь и она тоже старуха. Дом мрачен и для проживания не пригоден. Только в подвале и живет совсем молодая чета с младенцем, последние платные постояльцы. Я навестил доктора, тот прописал антибиотики. Бронхит, говорит он, вся суть в нем. А мне кажется, дело не в том, что мама больна, просто она ослабела от усилий побороть болезнь. Заглянул в ее банк и обнаружил: ссуды, которые мама брала, используя в качестве обеспечения дом, привели, по сути дела, к тому, что тот принадлежит теперь банку. Я погасил превышение кредита — 23 фунта и внес на счет еще 100 фунтов. Я и сам человекнебогатый, — если вычесть жалованье Аланны, — и, вообще говоря, не могу позволить себе подобные альтруистические жесты.
   Читал роман Яна [Флеминга] „Живи — пусть умирают другие“. Невозможная задача для того, кто знает Яна, как некогда знал его я, — вижу в романе только его и не могу избавиться от недоверия к происходящему в книге. Интересно, сам-то он понимает, насколько выставил себя напоказ? Но все-таки, скоротал два-три часа.
   Сходил в паспортный стол, чтобы получить мой новый паспорт, действительный в течение следующих десяти лет. В 1965-м мне будет пятьдесят девять, мысль об этом вызываету меня легкое головокружение. Что еще произойдет в моей жизни? Эти десятилетние куски, на которые нарезают жизнь паспорта, суть жестокая формаmemento mori[177].Сколько еще новых паспортов я получу? Один (1965)? Два (1975)? До 1975-го эвон сколько, и все же, твоя паспортная жизнь слишком кратка. Как долго он прожил? Да ухитрился получить шесть новых паспортов.
Четверг, 6 октября

   Тарпентин-лейн. Звоню Питеру. Трубку берет Глория. Питер в Алжире, собирает материал для нового романа. В Алжире? Ну, знаете, восстание: он думает, это будет хорошим фоном для книги. Почему бы вам не зайти ко мне выпить? — говорит Глория. И я иду. Питер живет теперь в Белгрейвии, в большой квартире на Итон-терис. Глория выглядит весьмаsoignée[178]— хотя для 6:30 вечера вырез на ее пышной груди, пожалуй, глубоковат. Мы безудержно флиртуем. Уходя, целую ее и получаю возможность потискать эту самую грудь. „Где начнем нашу интрижку, — спрашивает она, — здесь или у тебя?“. Я предлагаю Тарпентин-лейн — там укромнее. „Завтра вечером, — говорит она, — в восемь“.
Пятница, 7 октября

   Только что ушла Глория. „А у тебя занятное маленькое логово, Логан Маунтстюарт. Похоже на келью монаха. Похотливого, надеюсь“. Она принесла бутылку джина: не ведая об ассоциациях с Тесс, которые у меня возникнут. Ее маленькое полное тело оказывается на удивление плотным — кажется, что Глория должна быть мягкой, пышненькой, на деле же, она туга и упруга, как гимнастка. Только сейчас заметил, что мы с ней выпили большую часть бутылки. Хороший, энергичный, без всяких глупостей, взаимно удовлетворительный секс. Тем не менее, я доволен, что должен завтра вернуться в Нью-Йорк.
   [При своем возвращении ЛМС обнаружил, что Морис уже покинул галерею. Твердый ультиматум Бена был несколько смягчен тем, что Морис получил возможность и средства, чтобы основать собственную галерею и попытаться восстановить свое доброе имя в глазах приемного отца. Спустя недолгое время, он открыл на восточной 57-й улице галерею „МЛ“. ЛМС взял руководство галереей „Липинг и сын“ на себя. С Морисом он больше отношений не поддерживал, каждый старался обходить другого стороной.
   В августе 1956-го от осложнений, вызванных воспалением легких, умерла Мерседес Маунтстюарт. Ей было семьдесят шесть лет. ЛМС вылетел в Лондон, чтобы присутствовать на похоронах. Воспользовавшись пребыванием в Европе, он устроил себе короткий тайный отпуск, который провел с Глорией Скабиус. Они встретились в Париже и автомобилем поехали на юг, приближаясь небольшими перегонами к Провансу и Средиземному морю.]