Глава пятая
К искреннему удивлению Мелиссы, следующие несколько дней прошли вполне спокойно: никаких звонков, вызовов в полицию, ночных преследователей и тихой музыки.
Более-менее придя в себя, она предупредила шефа о своём возвращении. Отсиживаться дома больше не хотелось, да и Джессике наверняка приходилось тяжело: работа с маленькими пациентами — своими собственными и теми, что ей «достались» от Мелиссы — наверняка отнимала все силы и время.
В каком-то смысле работа её всегда выручала, и сегодняшний день не оказался исключением. Воспоминания об убийствах, ночном госте и событиях прошлого притупились, и Мелисса снова почувствовала себя в своей тарелке.
Правда, только до того момента, когда она осталась одна в кабинете. Руки сами потянулись к сейфу: в нём Мелисса хранила предыдущий блокнот, в котором вела записи о пациентах из тюрьмы.
Она заполняла его чересчур старательно, записывая самые незначительные детали, и даже тайком распечатала небольшие фотографии каждого из преступников, чтобы и в свободное время всматриваться в их лица, пытаясь понять, что таилось в глубинах их душ.
Пролистав пару исписанных страниц, Мелисса наткнулась на заметки о Мартине Освальде. Ничего нового она там, впрочем, не вычитала — лишь то, что помнила и так.
Неспособность идти на контакт, неконтролируемая агрессия, сексуальные девиации...
Кто знал о нём, кроме самой Мелиссы и других работников тюрьмы? Почему приговорённый к пожизненному сроку Мартин Освальд в принципе оказался на свободе?
Ладно Кайл Кристиан: его освободили по причинам, которые Мелисса так и не смогла вспомнить. Но Освальд? Кто-то помог ему сбежать, или же... его тоже выпустили?
Так ни до чего и не додумавшись, Мелисса перелистнула ещё одну страницу. Некоторые записи ей разобрать не удалось: во время бесед она использовала обе руки — этому навыку она обучилась давным-давно. Речь пациентов записывала чёрной ручкой, свои мысли помечала красной. Порой писать приходилось так быстро, что в итоге слова становились похожи на бессмысленные крючки и завитушки.
Мелисса разочарованно вздохнула. Во время сеансов она использовала и диктофон тоже, однако он сломался в тот же день, когда она уволилась из тюрьмы, ознаменовав своей гибелью конец очередной жизненной главы. Хотя надеяться на диктофон не стоило: аудиозаписи вряд ли могли бы помочь отыскать связь между Освальдом и Кристианом.
Мелисса потянулась к сейфу, но взгляд тут же остановился на ещё одной фотографии.
Сама того не желая, она прочитала единственное имя, которое всё это время пыталась забыть.
Феликс ван дер Берг.
***
— Я не могу сказать, почему меня к этому тянет. Так получилось. Вот вы можете ответить, по какой причине выбрали эту профессию? Интерес? Влечение? Или внеземной толчок из вселенной? Вы верите в бесконечность вселенной? Я — нет. Она настолько прогнила, что сжалась до размеров небольшого сморщенного изюма. Изюма, до краёв набитого чёрными дырами...
Он разговаривает с ней на нидерландском, иногда срываясь на немецкий. Она хорошо знает и тот, и другой язык, но всё равно болезненно морщится, когда каждое слово врезается в её сознание, как острый гвоздь.
Она повторяет про себя его последние слова и снова морщится.
Забудь. Просто забудь. Это самый обычный человек, которому нужна помощь. Несчастный и глубоко больной.
Он говорит верные слова, и ты с ними согласна, но не нужно принимать их так близко к сердцу.
К тому же ты сама решила заниматься всем этим. Как он и предположил, ты заинтересовалась. Увлеклась. Так сильно, что специально поехала на работу сюда.
Теперь привыкай.
Она терпеливо прислушивается ко всему, что он говорит, но понимает, что внутренне разговаривает сама с собой. И пытается помочь себе, а не ему.
— Честно говоря, я не люблю изюм. Вы, наверное, сейчас сделаете вывод, что я и вселенную-то ненавижу. Но я не хочу об этом думать, потому что делать выводы — это ваша забота. Для меня это обычное предпочтение, а вот люди вашей профессии обычно ищут даже в этом причины того или иного поведения и образа мыслей. Что ж, ищите, пожалуйста. В конце концов, вы получаете за это деньги. Вам хватает? Не молчите. Вы пришли разговаривать со мной, а в итоге рот открываю я. А мне за это не платят. Я разговариваю, потому что вы мне весьма симпатичны.
Она чувствует невесть откуда взявшийся запах сирени.
Она любит сирень: и молочно-белую, и пронзительно-пурпурную, и мрачно-розовую. Любит и всё время ищет заветные пять лепестков, чтобы загадать желание, ни одно из которых ещё ни разу не исполнилось.
— Я не считаю себя виноватым. Я и не сделал ничего плохого в принципе. Но вы сейчас так на меня смотрите, будто подозреваете меня в убийстве младенцев. Убийстве и пожирании. Вы стараетесь быть бесчувственной, но у вас плохо получается. Глаза выдают. У вас очень красивые глаза. И сама вы очень симпатичная. И мне кажется, что я вас уже где-то видел. Я уже давным-давно в тюрьме, но, может, мы встречались до моего заключения? Простите, я ни черта не помню. Особенно лица. Даже вас забуду, когда выйду отсюда.
«Не забудешь, — думает она. — Если за всё это время не забыл, то и потом не забудешь. Мы всегда будем следовать друг за другом, как тени».
Она чувствует бессилие. Точно такое же, когда она не могла подобрать нужные слова, чтобы успокоить девушку, несколько раз пытавшуюся покончить с собой. Точно такое же, когда она не знала, что сказать впавшему в истерику старику, который слишком сильно любил свою семью и не смог справиться с известием о том, что эта самая семья его в больницу и сдала.
— Пожалуйста, не нужно вызывать меня сюда слишком часто. И лекарств мне никаких не надо. Я сам знаю, что мне нужно. Вы мне очень симпатичны, но даже вам я не могу позволить сделать из меня безвольную куклу.
«Я не выписываю лекарства», — хочет ответить она, но слова буквально застревают в горле.
— Я понимаю, что вам всё равно, но проявите хоть немного человечности. Хотя... вы и есть воплощение этой самой человечности. Единственное светлое пятно во всём этом паноптикуме.
Паноптикум как синоним чего-то жуткого. Вселенная, ставшая изюмом. Пожирание младенцев.
Она знает: их разговор идёт по верному пути. Он должен был начать говорить об этом. Причём самостоятельно.
Выражение его лица заметно меняется. Теперь он выглядит умиротворённым и даже довольным. Собственные речи для него — это высшая степень удовлетворения.
— Мне нравится, что вы меня так внимательно слушаете. Но хотелось бы услышать и ваш голос тоже. Всё-таки, как я уже говорил, это вам нужен был этот разговор, а не мне. А вы меня почему-то ни о чём не спрашиваете. Неужели боитесь меня перебить? Или просто передумали вступать со мной в контакт? Ну, как пожелаете. Давайте я сам задам себе вопрос, ради которого мы тут и встретились. Итак... Вы хотите подробно знать, что я совершил, верно?
— Нет, — наконец говорит она. — Я читала материалы дела.
«И не только», — хочет добавить она, но сдерживает себя.
Он приподнимает широкие рыжие брови.
— Неужели? Хорошо. Но я всё равно расскажу. Вы же не против?
Он задаёт этот вопрос на нидерландском.
— Это твоё право, — отвечает она.
Он кивает.
— Спасибо. Когда мне было тринадцать, я, как и многие здесь, убил своих родителей.
Его глаза темнеют. Она отчётливо видит поднимающуюся из глубин его души агрессию.
— Я размозжил им головы. И превратил их лица в кашу.
Она видела фотографии. Куски мяса, осколки костей. Отвратительное зрелище, но, как он уже успел подметить, абсолютно обычное дело среди обитателей этого места.
Она чувствует крепкий тугой ремень, обхватывающий внутренние органы. В висках бьют молотки. Её резко начинает тошнить, накрывает обволакивающей слабостью.
Поднеся кулак ко рту, она кашляет и внимательно смотрит на собеседника. Тот продолжает:
— Я сразу признался в убийстве. Мне не хотелось что-либо скрывать. Я сделал то, что я должен был сделать. Более того, я уважаю полицейских и не хотел, чтобы они тратили своё время на расследование. У них есть жёны, дети, родители. Я хотел дать им больше времени на семью. Вам, кстати, тоже не помешало бы подольше побыть дома. Не хотите взять выходной? Чем вы обычно занимаетесь в свободное время? Думаю, активный отдых — не для вас. Наверное, вы просто остаётесь дома и читаете, укрывшись тёплым пледом. Вам не хочется оттуда вылезать. Вы мечтаете о том, чтобы весь мир уменьшился до размеров вашего жилища. А вместо этого приходится надевать приличную одежду, которая вам совершенно не идёт, собирать волосы в неудобный пучок, ехать сюда и общаться с больными людьми, высасывающими из вас жизнь.
Она отпускает его, когда поток речи наконец прекращается, и зачем-то пожимает протянутую им руку. На приятную улыбку, впрочем, не отвечает — это было бы чересчур.
Насчёт высасывания жизни он абсолютно прав. Он наверняка знает, что сам оказывает на неё такое влияние.
Уходя, он цитирует Пабло Неруду.
— Мы должны пройти сквозь одиночество и трудности, сквозь уединение и тишину, чтобы найти место, где мы можем плясать свой неловкий танец и петь свою печальную песню. Почему-то мне кажется, что вы через всё это уже прошли. И теперь поёте песню в маленькой комнате, где есть книги и плед. А у меня этот путь ещё впереди. Если я справлюсь, конечно. И ещё раз: вы очень красивая. И я точно уверен, что мы уже встречались раньше. Не позволяйте этому месту сожрать себя. До встречи.
У двери он останавливается, не обращая внимания на потянувшегося к пистолету охранника, и смотрит прямо на неё.
— Хотите узнать, почему я убил их?
— Хочу, — автоматически отвечает она, хотя и так знает ответ.
— Они предали мою старшую сестру, — говорит он и уходит.
***
— Час Удава, — произнесла Мелисса.
И тотчас же почувствовала, как её начинает трясти.
В голове снова послышался его голос. Низкий и бесстрастный, проникающий в самые потаённые уголки души.
«Вы знаете про час Удава? Небо и земля меняются местами и давят так сильно, что кажется, будто они расплющат тебя, как таракана. Но в то же время эти же самые небо и земля находятся внутри и, наоборот, рвутся наружу. И тогда получается, что тебя буквально разрывает на куски. Вот такие вот весёлые шестьдесят минут. Вы никогда в них не попадали? Ваше счастье. Желаю вам никогда в них не оказаться. Я же, например, живу в часе Удава уже очень много лет. Вся моя жизнь улеглась в невероятно длинные шестьдесят минут. К этому можно привыкнуть, но смириться с этим никогда не получится».
Как она могла забыть об этом, хотя сотни раз перекручивала в голове его монолог? Как у неё получилось выкинуть эту информацию прочь из памяти, как что-то совершенно ненужное, как то, что не следует принимать во внимание?
Она упустила тот момент, когда её жизнь тоже превратилась в это. В час Удава, когда тебя разрывает изнутри и давит снаружи.
Захлопнув блокнот, Мелисса попыталась отдышаться.
Феликс ван дер Берг был не обычным пациентом. Обычные практически не запоминаются. Их жалко, их боишься — в зависимости от того, с кем что случилось и как каждый из них себя ведёт.
А потом — забываешь.
Но Феликса Мелисса помнила очень хорошо. Не потому, что такого сложно забыть, и не потому, что он засел глубоко в воспоминаниях, от которых никак не избавиться.
Феликс был связан с ней. Связан так крепко, что и думать об этом было страшно.
— Я схожу с ума, — задумчиво сказала Мелисса.
Главное — вовремя признаться в этом себе самой.
Она помотала головой.
Ты уделяешь слишком много внимания тому, чему не нужно. Продолжаешь лезть в чужие души, тонешь в них. Реально ли утонуть в потёмках? Да, вполне. У тебя же получилось.
Нужно перестать примерять все болезни и переживания на себя. Перестать жить жизнями пациентов. У тебя есть своя. Зачем каждый раз переноситься на место очередного больного?..
Ответов Мелисса не услышала. Их внутренний голос никогда не давал.
Порозовевшее небо затянули свинцовые тучи. В какой-то момент их разре́зала острая серебристая молния. Тёплый весенний воздух сменился предгрозовым киселём.
На горизонте длинной лимонной полосой тянулась светлая часть неба, да и ту скоро закрасила тьма. Гром загремел упругими барабанами, крупные капли застучали по внешнему жестяному подоконнику.
Мелисса снова подумала о Лео. Ему бы понравилась такая погода. Он любил всё агрессивное, мощное, угрожающее уничтожить — и сам хотел стать таким же.
Когда-то один человек сказал ей, что каждому нужен верный соратник. Даже тому, кто старательно открещивается от всяких отношений и гордо объявляет себя вошедшим в круг безнадёжного одиночества.
«Люди созданы для того, чтобы искать и находить друг друга, — говорил этот человек. И она внимательно его слушала, буквально упиваясь каждым словом. — Если кто-то решился на одиночество, можно считать его безвозвратно потерянным. А это даже хуже, чем умершим».
Мелисса никогда не хотела быть потерянной. Лео — тоже. На этой почве они и сошлись, пусть даже их отношения никогда не приносили им взаимную радость.
Она знала, что когда-то он хотел стать невидимым, чтобы наблюдать за понравившимися девчонками или издеваться над мальчишками, чтобы те не могли дать отпор. Но больше всего ему хотелось исчезнуть целиком, испариться, перестать существовать, чтобы никто его больше никогда не беспокоил.
Мелисса это желание всегда разделяла. Особенно сейчас.
Она обнаружила, что сидит на полу в углу кабинета и плачет, прижимая к себе блокнот. От крупных солёных слёз чесались щёки, и она, вытерев лицо, попыталась восстановить дыхание. Получилось лишь с третьей попытки.
Это плохо. Нельзя позволять себе забыться настолько, чтобы не помнить, как ты перемещаешься из одной точки в другую. Нельзя позволять себе возвращаться туда, откуда выбралась с большим трудом.
Она поднялась на ноги, чувствуя боль в бедре. Шрамы снова болели — хотя, может, ей просто казалось.
Быстро вырвав фотографию из блокнота, Мелисса не глядя спрятала её во внутренний карман рюкзака и положила записи в сейф. Рука коснулась пакета, запечатанного скотчем.
Мелисса вздрогнула. Она прекрасно знала, что лежит внутри. Это была вещь, которая однажды чуть не убила её и которой в дальнейшем ей самой придётся убить кого-то ещё.
Дома Мелисса первым делом сделала себе кофе и, подождав, пока он остынет, выпила получившуюся вязкую жижу, которая скользкой жабой прошла по пищеводу. Только сделав последний глоток, она поняла, что забыла размешать сахар. Отвратительная сладость обожгла язык, а в глазах помутнело, когда кофе резко взметнулся вверх.
Её вытошнило прямо в мусорное ведро. Кое-как прополоскав рот, Мелисса бросилась в комнату и упала на кровать. Почему-то сильно болели плечи, в носу что-то противно щекотало. На голову словно упал многотонный камень, что-то рвалось из груди наружу.
Согнутые ноги пронзила судорога, и Мелисса прикусила губу, чтобы хоть как-то отвлечься от боли. Её трясло, хотя в комнате было жарко.
Какой-то дальней, ещё оставшейся в сознании частью мозга она понимала, что это скоро пройдет, что это просто один из частых приступов, которые навещают её чуть ли не каждую неделю. Но, несмотря на это, хотелось кричать. Выть раненым волком, извиваться на кровати, сдирать с себя кожу.
Мелисса была близка к этому, но — вдруг отпустило. Она часто задышала и, смахнув прилипшие к лицу волосы, положила голову на показавшуюся спасительно прохладной подушку.